Текст книги "Последняя осень"

Автор книги: Василий Афонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Что ж, надо было начинать. Открыл дымоход, светлее стало, принесенной в ведре водой вымыл котел, флягу сполоснул. Натаскал воды, в каменку дров наложил, нашел бересту. Дрова занялись сразу. Дым густо валил в дымоход, широкой волной подымался в открытую на ладонь дверь, плавно загибался и уходил под тесовую крышу.

Баня топилась, а я сидел в предбаннике, курил, глядя на речку, вспоминая давнюю весну, половодье, когда Шегарка разлилась до самой избы, и беды, что принесла нам вода. Разогнавшись на быстрине, льдины перевернули баню, отбросив ее в палисадник, на хрустнувшие тополя. Возле моста закручивались водовороты, втягивая в себя поленья, солому, обломки кольев – все, что несла вода, собирая по берегам. И как сорвало мост. Льдинами и мостом сдерживаемая вода хлынула в проем возле дома, на месте, где стояла баня. Я раздалбливал льдины ломом, чтобы таяли быстрее, и ставил с мужиками баню. Крышу крыл одни. Был холодный май, День Победы, шел мокрый снег. Фронтовики ходили из дома в дом, поздравляя друг друга, потом собрались у нас, а я сидел на крыше, прибивая тесины. Выходили из избы, звали к столу, я отказывался. Хотелось закончить работу, а руки уже не слушались – так замерз. Сделав, пошел к мужикам, сел и выпил с ними. Хмель согрел меня, злость и усталость прошли, я уже не думал о плохой погоде, о том, что мне предстояло еще сделать. А потом настали хорошие дни, берега зазеленели, трава скрыла следы половодья, и за повседневными заботами мы скоро забыли о нем…

Вытопил баню и долго мылся – с веником, с отдыхом на лавке предбанника, и суббота, как это бывало и раньше, стала для меня праздником. А когда обсох и отдохнул, пошел на кладбище.

По-за огородами прошел мимо глухих усадьб Зюзиных, Петелиных, Митчуковых, Мазаевых, Галкиных, мимо десятка других изб, вышел за деревню к стоявшей на берегу омута, давно заколоченной электростанции. Рядом на трех распорах – громоотвод. Он уже не казался таким высоким. Станцию срубили после войны, и она долго работала, до тех пор, пока деревню не подсоединили к государственной линии.

За ручьем, также на берегу, бревенчатое строение сушилки с крышей – навесом, широкой печью и бункером, просторным тоном в ограде, где ссыпали привезенное с полей зерно. Во время уборочной сушилка работала круглосуточно. Работал и я здесь.

Сентябрь, ночи темные, а на сушилке свет всюду. Светятся за ручьем окна электростанции, стучит локомобиль – оттуда подают напряжение. Деревня уже отключена, свет в домах горит до двенадцати. Сушилка работает. Гудит с открытой дверцей вместительная топка приземистой квадратной печи, шуршат транспортеры, подавая зерно наверх, в бункер, под навесом работают зерноочистительные машины. Деревенские бабы, кто помоложе, а чаще всего городские девчонки, приехавшие на уборочную, лопатами, плицами насыпают, отгребают зерно.

К сушилке я не подходил. Увидел издали – крыша навеса провалилась, труба сворочена, часть тесин сорвана – кто-то, видимо, брал для своих нужд…

Через дорогу – гараж. Двустворчатые двери раскрыты, на бревенчатом полу сохранились следы гусениц – зимой трактора на ночь загоняли в гараж. Рядом – кузня. Двери сняты, кругом, заросшее травой, то и дело попадает под ноги всякое железо, нужное когда-то. В кузне сумрачно, оконце света не пропускает, дверной проем к тени сейчас. Потолок низок, стены в копоти. Рядом с остывшим навсегда горном на толстом чурбаке заржавевшая наковальня, давно не звеневшая под молотками.

За кузницей, дальше по берегу, на луговине, две поломанные, видно, сеялки, культиватор, бороны. Заросший выше гусениц травой полуразобранный трактор…

Но ведь я шел на кладбище. А оно чуть выше по ручью. И тропинка вилась в траве, ходят сюда проведать своих, а может, место выбирают.

Кладбище, или, как раньше говорили, могилки, обнесено штакетником, со стороны дороги – ворота, над ними, над перекладиной, крест. Могилы в отбушевавшей уже, кинувшей семена траве, крестов не разглядеть, да многих и нет, подгнили, опрокинулись. И над всем этим, над травой нетронутой, крестами, ровный белоствольный березняк. По всему кладбищу. Я вошел в него. Отыскал могилу отца.

Она осела, сровнялась. Крест держался. Скамейка тут у нас стояла всегда. А куда она девалась? Перенесли, видимо, к другой могиле. Сел возле креста, прислонился спиной к березе…

Живя в Юрге, я не мог не думать о родителях. О матери, что будет похоронена на чужбине, об отце, он давно покоится здесь. Наверное, потому они и спились так часто. Это Савелий сказал: «Думаешь о них много, вот и снятся». И, странное дело, мне страшно оставаться одному в избе, а вот сейчас, сидя среди могил, я не испытывал страха. И о смерти не думал. Кругом так хорошо – зелено, тихо. Птицы жили в березах, я видел, как перелетали они с ветки на ветку. Вот могила отца, крест на ней. Но мыслью я не мог никак проникнуть даже сквозь покров травы, чтобы там, в темноте, в вечной тишине, представить себе отца или то, что осталось от него.

Я сам копал могилу, нес гроб с его телом, не редко когда вспоминал об этом. В памяти моей отец всегда оставался живым. Многих, похороненных здесь, провожал в последний их путь, и если вспоминал кого, то, конечно, живым и обязательно молодым, коль в памяти моей он оставался таким.

Так и сидел возле могилы, положив руку на крест. Не каялся в грехах и не просил прощения, как принято на могилах близких. Все это надо делать при жизни их, когда чувствуешь свою вину. Я рано покинул дом, позже бывал наездами и, перебирая сейчас годы, проведенные с отцом, признал, что жили мы в общем-то складно. Мы жили бы еще дружнее, будь сама жизнь поскладнее. Я знал отца разным… Сердитым и добрым, хмурым и веселым, раздраженным и ласковым, хворым и относительно здоровым, гостеприимным и скуповатым. Случалось, ссорились мы с ним. Он был вспыльчивым человеком. После войны нашу большую семью в основном тянула мать, он с одной ногой не мог ей всерьез помочь, что его и раздражало. И работы нужной не было. Но это уже на совести тех, кто стоял тогда у власти в Юрге. Они тоже лежат здесь, за одной оградой с отцом…

Он был вспыльчив, а я глуп еще. Это сейчас стало понятным, каково было им все те годы, отцу с матерью.

И опять, в который раз уже, подумалось, что я всегда плохо знал своих родителей и только теперь, разобравшись во многом, стал понимать их. Почему-то принято считать, что родителей лучше всего знают и понимают их дети. Одно время и я так думал. Но это не совсем верно.

Простившись с могилой, стал бродить по кладбищу, рассматривая висевшие на крестах застекленные фотографии, читая надписи. Сколько разных характеров собрал вместе небольшой клочок земли. Все лежали здесь, все были равны: друзья и враги, лодыри и работяги, хитрецы и простаки, наглецы и скромники, добряки и пройдохи, счастливцы и неудачники. Все в одном положении. «Сроднились, как одна семья», – вспоминал Савелий. Это, как говорят умные люди, сквозь толщу лет ему так казалось. Ох, не все всегда ладно было в Юрге, не одни родственники лежат здесь. Мертвым, им все одно, где и с кем лежать, а при жизни небось кто-то кого-то не хотел видеть рядом, быть с ним. Всякое случалось. Можно бы и вспомнить кое-что, да о мертвых не принято плохо говорить. И пришел я сюда только затем, чтобы навестить могилу отца, и не мое дело задним числом разбирать отношения тех, кого давно уже нет в живых…

Наступил сентябрь. Прошли первые семь дней. Улетали птицы. Скворцы давно сбились в большие стаи и все летали над деревней, садясь рядком на изгороди, на крыши сараев. Скворцы жили у нас все годы, и мне казалось, что это одни и те же птицы. Глядя на скворечни, я подумал, что вот однажды весной скворцы прилетели, как обычно, скворечни висят, а дом стоит заколоченный… Ласточки и синицы исчезли задолго до скворцов. И как-то незаметно улетели журавли. А то все кричали по утрам за перелесками. Возвращаясь раз из леса, сел я отдохнуть. По обе стороны дороги рос осинник, и в проеме между деревьев над головой высоко – высоко заметил четырех птиц. Они летали кругами, как чертит круги на такой высоте распластанными крыльями коршун. Так я и подумал вначале – коршуны это. Но вот птицы стали постепенно снижаться, и я узнал журавлей. Никогда не видел, чтобы журавли залетали на такую высоту.

– Старые молодых летать учат, – улыбнулся Савелий, когда я рассказал ему. – Перелет скоро.

И верно, после этого журавлей мы больше не видели.

Утки перед отлетом собрались на озерах, на Шегарке встречались редко. Иногда садились в заливчик напротив огорода, и я убил для супа несколько штук прямо из предбанника, где стояло ружье. Это были молодые чирки, непуганые, подпускавшие близко. И стрелять их было неинтересно. А потом несколько дней подряд над деревней с севера шли гуси. Мы копали у Савелия картошку, а они пролетали над нами, да низко так. Сначала доходил волнующий гогот, мы поворачивались, искали глазами – где же? И вот над перелесками, оттуда, куда никто не смотрел, показывался неправильный косяк. Я, как в детстве, начинал считать, сколько в караване, сбивался, принимался заново. Когда птицы пролетали над усадьбой старика, все задирали головы. Хорошо были видны маховые перья крыльев, прижатые лапки.

– Рано нынче гусь пошел, – Савелий из-под руки смотрел вослед птицам. – Знать, холода подступают. Раз гусь пошел, через месяц зима ляжет. Всегда так.

Леса меняли цвет. Выйдешь утром – за огородом на краю согры, у березки, которая вчера еще стояла зеленой, свисает желтая ветвь. На таловых кустах листья побурели, края их подвернулись, отчего они еще больше сузились и стали похожими на челноки. Осины стояли парадней всех.

В такое время, взобравшись на крышу, вечером, при закате, хорошо смотреть за деревню. Зелень исчезла. Будто взял кто-то и закрасил лес желто – красной краской различных тонов и оттенков. Деревья стояли притихшие. А потом начался листопад. И я с утра уходил по дорогам смотреть и слушать его.

Корявые с наростами осины, росшие краем болота, и старые, витые, треснувшие от комля или совсем дуплистые березы облетели первыми. А молодые деревья только еще пламенели. Но где-то в середине сентября наступает пора для всех. Деревья будто сговариваются, и тогда до конца месяца падает и падает по тайге лист, день, ночь, и в тихую, и в ветреную погоду.

Перед самым октябрем вдруг замечаешь, что лес облетел, деревья голые, и только на какой-нибудь осинке, на самой верхушке, трепещет несколько листьев, ни желтых, ни красных – буро – черных, как бы опаленных морозом. Но и тем недолго осталось. Пропали, осыпались краски. Далеко видно вокруг.

Чаще всего уходил я по Староконной дороге, садился где-нибудь обочь ее под осину и сидел часами или лежал, подстелив куртку. Ти – ихо. Сверху на плечи мои, на полегшую траву, на необорванные кусты калины и шиповника падает, ложится лист. Закрываю глаза, и представляется, что я один во всем лесу. Ни единой живой души на много верст но сторонам, и только ровный по всей тайге, едва слышимый шорох листьев. Но вот налетит из-за речки с поля ветер: качнутся, зашумят деревья, посыплются листья, будто бросил кто-то сверху целую охапку. Подхватит их ветер, закружит, понесет через дорогу над забытым ржавым болотом. Летят они, поворачиваясь, падая, редея, а какой-нибудь один листок так высоко взнесет, что едва виден он. Смотришь, привстав, а его уже нет, упал или просто скрылся с глаз. Лежу, расставив локти на траве. Трава полегла, спуталась. Выпростал одну травинку, приподнял, но не было в ней прежней крепости. А совсем недавно росла такая зеленая, сочная трава, упруго сгибаясь под ветром.

Это были последние мои дни в Юрге. Листья падали, улетали, уносимые ветром, а я лежал на траве под осиной, на краю заброшенной Староконной дороги, рядом с безымянным болотом…

На третьей неделе сентября погода изменилась. Все держались хорошие дни, а тут полезли с севера, из-за сосновых лесов тучи и низко так закрыли небо.

Случалось, днями не видели солнца – пи восхода, ни заката. Темнело рано, ночи стояли холодные, и все ветер, ветер. Я зяб на чердаке. Проснешься – слышно, как ветер треплет тополя. Утром сыро, на колодезном срубе, крыльце, крыше сеней – мокрые тополиные листья.

Я перешел к Савелию.

Выйдешь на крыльцо покурить – темь, глушь, а еще девяти нет. В июле в эту пору солнце на закате, никто не спит, только – только коров пригнали…

После картошки ходил я за клюквой. На озерах рвали давно, прошло в верховье много машин (от поворота Шегарки до озер болотом еще километров восемь), и через лесника доходили до нас самые невероятные слухи. Рассказывал он, что клюквы нынче – хоть лопатой греби, нарывают за день и по пять и по семь ведер, а что ведро – два, так и ребенок наберет. Но и народу сбилось – не повернуться, бабы в избушке спят, а мужики возле костра. А какой у костра сон – ночи сырые, болото под тобой. Если с вечера выпьешь да ночью добавишь, так поспишь немного, а без этого лучше не ложись – простудишься. Это сколько же водки надо, если жить там неделю – две? И клюквой не оправдаешь. Потому лесник и вернулся, пробыв два дня. Теперь он рвал на болотах, лежащих вблизи деревни. Я предложил ходить вместе – лесник отказался. Он рвал на продажу, вдвоем с женой, и лишний человек был им совсем ни к чему.

Клюква мне особо не была нужна, просто хотелось сходить в сосновый бор, давно не был в нем. И нарвать немного – старикам на зиму и себе с ведро, привезти городским в гостинец.

Пошел один за Кулешовы острова: на краю деревни, возле дороги, по которой я уходил, жили некогда Кулешовы. Потому дорога так и зовется и острова – сухие, поросшие осинником места в сосновом бору – Кулешовы. Ходу туда часа два всего, если по дороге. Но дорога заметна только от деревни, в лесу я потерял ее и заплутал скоро. Пошел наугад. Без солнца ориентироваться ни умею, ни компаса со мной, пи собаки, сосняк кругом одинаковым: частый, мелкий; попробуй угадай, в какой стороне острова, в какой – деревня.

Покружил вдоволь, наткнулся на звериную тропу, и она вывела меня на знакомые места. Медведь здесь совершал переход из малинника в малинник или лоси пробили путь на водопой – не знаю. После того дня тропа служила мне дорогой в сосновый бор.

Краем бора, где останавливался, клюква уродилась неважная, болота лежали за широкой полосой ровного сосняка, да идти туда не хотелось. Но и здесь, как бы ни лепился, все равно за день набирал ведро. Иной раз меньше. Попадалась брусника.

С утра я старался, а когда надоедало и уставала спина, вешал рюкзак на приметную сушину и ел бруснику, не отдаляясь шибко от троны. Иногда, заметив моховую кочку в спелой бруснике, протянешь над кочкой руку и тут же отпрянешь, не успев опустить ее. Из брусничника, мгновенно расправив сложенное в кольцо тело, с шипением узко блеснет змея. Стоишь, вздрагивая от омерзения и минутного испуга, а пока кинешься выломать палку, змеи уже нет.

Если день держался солнечный, в бору весело. Тогда, нарвав клюквы, садился я на валежину и сидел лицом к солнцу, сняв шапку и расстегнув куртку. Запах нагретой хвои и багульника держался вокруг. Стволы сосен, мох, карликовая березка по нему, валежник – все освещено солнцем. Мох стал зеленее, стволы светлее. Из птиц в бору слышно одного дятла. Вдруг, подняв голову, заметишь на нижнем суку белку. Когда сидишь тихо, она спокойно смотрит на тебя. Но стоит пошевелиться – метнется вверх по стволу и скроется в ветках. Только хвост мелькнет. Но такие дни уже редки. Обычно с утра сумрачно, трава сбочь дороги в росе, пока дойдешь до бора – плащ сырой. Голенища болотных сапог подняты – иначе промочишь ноги. Если к двенадцати солнце не проглянуло, то и не будет его, не жди. В бору угрюмо, мокро. По верхушкам сосен ходит ветер, крикни – голоса своего не услышишь. Клюкву в такие дни рвать плохо, она прячется во мху, и нужно низко наклоняться. В шестом часу в бору темнеет, стараешься раньше выйти в поля. До них – краем бора, еще по кочкам, перелезая валежники, через неширокую, не более километра, полосу старого березового леса, заросшего камышом. Дальше – ровные места, по ним до деревни самой тянутся перелески.

Тропа то виляла полем, то ныряла в осинники, я шел не торопясь, по всегдашней привычке держа ружье в руках, стволами вниз. Траву обдуло, и она шуршит, задетая полами плаща. Несколько раз из травы, высокой и такой густой, что она не могла полечь под ветром, а только наклонялась, с треском подымались тяжелые глухари, я стрелял, но всегда далеко. Теперь уже я знал, где сворачивать с тропы, чтобы попасть на дорогу, – в самом ее конце. Здесь всегда отдыхал на широком, низко срезанном пню, скинув рюкзак и поставив под дерево ружье. Если оставался хлеб, разворачивал газету, доставал из бокового кармана пузырек с солью, присаливал и медленно ел, ощущая языком и деснами вкус черного хлеба и соли. Сумерки густели, а с ними подымался туман. Я старался захватить миг его рождения и всегда пропускал. Глядь, он уже выстелил дорогу зыбкой белесой пеленой, поднялся выше, вот и пень, на котором сижу, скрыл, подступил под нижние ветки осин и берез. Когда же плотный, сизоватосиний, скрыв траву, он устанавливался на одном уровне, казалось, что деревья срезаны, поставлены на туман и стоят на нем, опираясь ветвями. Туман приносил сырость, и запахи проступали явственней. Из осинников густо тянуло грибами, с дороги подымался резкий, кисловатый запах палого волглого листа, к нему примешивался запах хвои. Находясь день на воздухе, я не чувствовал усталости, слабости и мог идти далеко.

После хлеба, как никогда, хотелось курить, я закуривал и долго еще сидел на пне, прислонясь спиной к дереву, раскинув и вытянув ноги. Дым тянулся поверх тумана и смешивался с ним.

Становилось темнее. Я вставал, брал рюкзак, ружье и шел как бы ощупью, не видя ног своих, по грудь в тумане. Выйдя из-за кустов, с трудом различал дворы. Изба Савелия стоит сенями к лесу, и мне долго не виден в окнах свет, пока не выйду за поворот. Как бы поздно ни возвратился, они со старухой не ложатся, ждут.

Подхожу к усадьбе. Пес, так и не привыкший ко мне, рвет цепь. Старик выходит на крыльцо, кричит на него.

– Опять в темноте, – говорит он, принимая ружье. – А я уже пострелять хотел, заблудил, думаю. Далеко холил нынче?

– За вторую просеку. – Я сбрасываю в сенях надоевшие за день сапоги. В избе светло, теплом тянет от печки, на плите чугунок с картошкой, чайник. На столе молоко, хлеб, соленые огурцы. Умываюсь, прохожу к столу. Старики уже поужинали, но я уговариваю их сесть со мной. Долго пьем чай, я рассказываю, где был и что видел за день, как потерял просеку и пошел дальше на север. Савелий усмехается моему неумению ходить по тайге, а старуха охает и качает головой…

И подошла пора уезжать. Обошел всех, кто жил еще в Юрге, прощаясь. Собрал рюкзак, и мы пошли с Савелием, я – к своей усадьбе, он – к леснику за лошадью, отвезти меня до Каврушей – оттуда машина уходила до узкоколейки. В избу заходить не стал. Закрыл наглухо ставни, забил теми же досками сенную дверь. Сходил в баню, взял ковш, от крыши сеней отломил кусок замшелой тесины. Положил в рюкзак и сидел в ограде на колодезном срубе, пока не подъехал Савелий.

Проехали мост, свернули на дорогу. Избу скрыло, я это спиной почувствовал. Выбрались за деревню, я слез с телеги, дождался, пока Савелий отъедет за кусты, повернулся и простился с Юргой.

До Каврушей доехали скоро, на въезде остановились.

– Ну что, Савелий, простимся. – Я положил на траву рюкзак.

– Матери поклон не забудь. – Старик стоял возле подводы, не зная, что делать с вожжами. – На будущий год приедешь попроведать, Егорыч? Приезжай.

– Не знаю… Нет, видимо…

Хучь поздравление какое напиши с праздником. Все память.

– Обязательно напишу.

– Ну, все.

Старик шагнул, обнял меня.

– Не забывай нас, Егорыч. Старые мы уже.

И заплакал.

Заплакал и я. Пошел от телеги и все укорачивал шаг. Оглянулся, старик стоял возле лошади, в левой руке вожжи, правая приподнята – благословлял будто.