Текст книги "Мы идиоты"

Автор книги: Василий Чешихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

   Тьфу! Лечится надо. Лекарство одно – паспорт! Немецкий!

– Меня зовут Кристина! – сообщила первая и, указав на своих спутников, представила и их. – Фрау Дорис и херр Адольф, – говорила она английском. Как оказалось, этим языком здесь широко пользовались. – Мы руководим этим лагерем, и все вопросы нужно решать с нами. Сейчас я буду по очереди вызывать вас в эту комнату, где мы вас зарегистрируем, сделаем фотографии, а потом выдадим вещи.

   Пришлось удержать себя от желания пофилософствовать с ней на предмет какие конкретные интимные вопросы мы должны с ней обсуждать, ибо дал себе слово не выпендриваться, иначе не оберешься бед с самого начала, а это надоело.

   Затем последовала непродолжительная речь, из которой стало предельно ясно, что мы – азюлянты, а значит не имеем право на во-первых то, во-вторых это, в десятых все остальное… Мы – азюлянты, значит в нас заочно видят воров, убийц, нас недолюбливает полиция, как впрочем и все остальные. Нам поведали пару историй про гадость нам подобных и глазами намекнули, что мы станем такими же.

   Когда эти пояснения закончились, из коридора появился, видимо, скорее молодой человек, чем молодая дама, хотя крашеные под блондина длинные волосы и кольца в ушах и носу могли убедить и в обратном. Избрав, как способ передвижения, этакую вальяжную и застенчивую походку, он прикатил с собой телегу с постельным бельем и еще какими-то вещами и стал выгружать это добро на стол. Дверь открылась и опять появилась Кристина. Умудрившись непередаваемо исковеркать нашу фамилию, она позвала вовнутрь.

– Фотографии, пожалуйста, – сказала она на этот раз абсолютно бесцветным голосом, от которого веяло просто какой-то могильщиной! Страшно! Мне показали на стул. – Потом жена.

   Не думал, что за один день столь много людей захотят оставить себе на память наши фотографии, и оказался морально к этому просто не готов. Моя внешность, несмотря на достаточно высокое самомнение, все же абсолютно не фотогенична. Все официальные фото даются с большим трудом, необходимо проделать много работы, следя за шириной улыбки, выражением глаз и так далее. Я и сейчас попытался сотворить экспромтом выражение поприличней, но результат вышел просто разительный. Даже когда специально стараешься глупо выглядеть, лицо не получается столь дебильным. Но все же сегодня повезло: фотография оказалось слишком темной, и сделали повтор. Он получился не многим лучше первого, но идиотизмом лицо светилось поменьше. С Катей вышло не менее интересно: с картинки смотрело совершенно незнакомое лицо, и когда ее вклеяли в пропуск, то в принципе им могли бы спокойно пользоваться не только все женщины лагеря, но и добрая часть мужчин.

   После процедуры запечатления ко мне неожиданно обратился Адольф, лукаво подмигнув правым глазом:

– Я надеюсь, что вы будете себя хорошо вести.

   Не понимая тогда, к чему он клонит, я ответил, что можно лишь только надеяться и вышел наружу. Там молодой человек женской наружности, подозвав нас к столу, выдал поднос, на котором лежади три пары постельного белья, три чашки, три ложки, три вилки, три ножа и три пачки туалетной бумаги. Сверху он взгромоздил три пакета со съестным и махнул рукой: все, мол. Я, поняв, что подарки германского правительства на сегодня сыпаться закончили, поставил жену с подносом и ребенком в угол, а сам пошел вытаскивать наши вещи из машины. Перетаскали чемоданы в зал, сбросив их в кучу. Еще раз, уже в пятый, поблагодарили Сережу и, пообещав появиться вскоре, простились с ним.

   Пока я ходил, Кате уже дали ключ от комнаты 43, которой, по всей вероятности, и предстояло быть нашим пристанищем в ближайшие обозримые месяцы. Мы только принялись ломать голову нашими чемоданами, точнее, способами их переноски, как вы друг в коридоре показался маленький коренастый мужичек. Быстрой походкой он подошел к нам и на чистом русском языке спросил:

– Ой, ребята, вы – русские.

   В его голосе звучал неподдельный восторг при мысли, то мы и вправду таковыми окажемся.

– На двадцать пять процентов, – ответил я неопределенно на всякий случай. – Но, если по гражданству, так то на все сто, да и то пока, ибо вот-вот будем иметь честь принять новое.

   Мужичек ничего не понял, улыбнулся еще шире, и выпалил, как из автомата:

– Ой как хорошо! Я – Филипп, Филипп Терещенко. У нас тут еще русские есть. Я-то уже здесь целый месяц, и семья еще есть, так те тоже при мне приехали муж и жена. И еще есть трое русских ребят, так они меньше недели. Вы в каком номере будете?

– Сорок третий.

– А, ну это – наш коридор. Мой номер – 51. Как обустроитесь, заходите, – приветливо пригласил он. – У нас там чаек, супчик, всякие дела туда-сюда. А вас как звать?

– Ах, простите. Павел, а это – Катя и Маша.

   Филипп опустил взгляд на наши вещи.

– А сколько же у вас чемоданов! Как же вы везли их с собой? Сейчас я вам помогу! – он всплеснул руками и повернулся к одному из стоявших рядом парней, похожему на турка, и обратился на немецком. – Коллега, пожалуйста, это – русская семья, помоги!

   Стоявший охотно взялся нам помочь, а вместе с ним и другие, бывшие рядом, разобрали барахло. Процессия, со мной, гордо вышагивающим в ее голове, двинулась к комнате. Мозги в этот момент анализировали забавный факт. Уже в который раз я слышал, что азюлянты называют друг друга «коллега». Это слово не только в русском, но и в немецком используется в профессиональном общении между собой. Люди здесь, в лагере, называя друг друга коллегами, вполне серьезно относятся к своим обязанностям азюлянта и считают, что их сдача «на азюль», томительные ожидания и поиски путей в новый мир – все это весьма искусная и тяжелая работа. Сейчас же они несли наши веши и с радостью приговаривали на разных языках Бог знает что, выражая не только довольство тем, что можно занять свое безделие, но и чувство гостеприимного коллектива, принимающего к себе новеньких.

   Шмотье доставили в комнату. Филипп позвал в гости, когда отдохнем, и удалился. Мы стали осматриваться в нашем новом жилище, пытаясь полюбить его с первого беглого знакомства.

   Н-н-да! Еще то… Комната квадратная, этакий давно крашеный сарай метров в семнадцать. По нашим совковым меркам для гостиной подойдет. Но здесь, судя по-всему, она являет собой и спальню и кухню и все прочее… «Может и туалет?» – уж с некоторой робостью подумалось мне. Но приглядевшись внимательно, с облегчением обнаружил, что ничего, напоминающего отхожее место нет.

   С мебелишкой, конечно, жиденько тоже. По обеим сторонам примостились сиротливо две двухярусные кровати, а у окна расположился стол с тремя стульями, сверкающий девственной пустотой.

   Маша тут же заскочила на кровать и стала там прыгать. Это было отрадно, так как означало, что ее ничем занимать не надо. Она сама определилась. А вот Катя себе достойного занятия не нашла и решила потратить время на высказывание собственного мнения. У нее на лице застыла маска, выражающая все, что она думает об этом азюле, лагере и обо мне, как о главной причине всех несчастий и неурядиц, постигших ее и все человечество со времен Адама.

– Место отличное! – приподнятым голосом оценил я, пытаясь в тщетных усилиях смягчить впечатление.

– Естественно! Ты всю свою жизнь мечтал только в ТАКОМ месте жить. Тебе не кажется, что обстановка весьма богата. Можно попросить сократить количество мебели вдвое.

– Посмотри в окно, – провел я отвлекающий маневр, указав на большой темный провал в стене. – Вон туда вдаль. Какое поле! Летом оно, наверное, колоситься пшеницей, а еще метров двести-триста – лес.

– Изумительно! Я всегда считала, что у тебя близорукость минус два, а на самом деле, видать, минус двадцать два. Ты видишь лес в километре, а мусорник под окном не замечаешь. Но, что можно от тебя ожидать! Прийдется ютится! – она состроила лицо святого страдальца, жертвующего собою во имя всего человечества сразу.

   Под аккомпанемент легкого препирания мы рассовали чемоданы под кровати и просто в угол, предварительно вытащив из них все, что необходимо. Потом настал черед рассматривать содержимое пакета с пайком. Оно состояло из одной рыбной консервы – тунец, двух маленьких-маленьких пакетиков сыра, двухсот граммовой пачки апельсинового сока и кое-какой мелочи. В довершение ко всему кинули на троих полбуханки хлеба. Совершенно определенно, ничего похожего на паспорт там не было. Теперь очередь возмущаться перешла ко мне, так как в нашей семье именно я был признанным авторитетом в вопросах кулинарии. Моему раздражению просто не было предела, и я его смачно изрыгал наружу.

– Грандиозно! Можно съесть и обосраться от счастья и благодарности немецкому правительству! Правда будет нечем. Такое количество пищи просто не дойдет до прямой кишки, – кусок хлеба, трясущийся в моих негодующих руках, был прозрачным, как стекло.

   Еда – мой больной вопрос. Ну у каждого бывает свое… это: пчелы под шевелюрой, как англичане утверждают. У меня – еда. В жизни я испытывал моменты, когда, прямо скажем, приходилось недоедать. Но все-таки, всегда стремишься наиболее полно удовлетворить именно эту самую низменную потребность, и не только количественно, но и качественно.

   Внимательно, но удрученно посмотрев на содержимое пакетов, повздыхав, мы решили ответить на приглашение доброго человека Филиппа. Решение было достаточно своевременное, тем более что им упоминалось слово «суп». Закрыв дверь на ключ, всей семьей двинулись на поиски пятьдесят первого номера. В душе теплилась тайная надежда, что хоть там люди опытные смогут не только добрым словом, но и добрым делом удовлетворить наше чувство легкого голода, придававшего романтичность всем этим приключениям. Однако, уж если положить руку на сердце, то в тот момент тайные булавки сомнения принялись с возрастающей силой колоть мое сердце и желудок. А образ немецкого правительства в виде доброго дяди с веселым лицом, протягивающего жирную свиную отбивную с банкой пива, стал медленно распадаться на банки рыбных консервов.

   Комната 51, как выяснилось из опроса, находилась в противоположном конце коридора. Итак, в первый раз можно было составить общую картину о сконцентрировавшихся в этих местах борцах за свое немецкое счастье. С ними нам и предстоит конкурировать и сотрудничать в предстоящем поиске новой жизни и нового паспорта.

   Рядом с нами находился номер сорок пять, в котором, как потом узнали, жило девять турок-мужчин всех возрастов от семнадцати до пятидесяти пяти лет. Дверь к ним открыта, и сидящий у порога с традиционного большими черными усами человек, заунывно играл на губной гармошке турецкие мелодии. Он тупо посмотрел на нас, ожидая, что мы с ним поздороваемся или еще чего, а я, в свою очередь тоже посмотрел на него не менее вдумчиво. Кивать ему не стал, так как давно придерживаюсь убеждения, что если кто-то хочет от тебя приветствия, то пусть и здоровается первым. Он продолжал упираться в нас глазами, видимо, узрев «новые ворота». Нам ничего не осталось, как продолжить экскурсию. Дверь в номер 42, напротив, закрыта, и из нее женский голос плаксиво говорит по-русски: «Не ходи, Петя, не ходи, мне одной страшно». Мы с Катей многозначительно переглянулись и, понимающе качнув головой, пошли дальше. Еще одна дверь – 40, закрыта, и из нее не исходит никаких звуков. Дальше по левой стороне из полуоткрытого номера 41 слышалась возбужденная сербская речь. Номер 39 молчал, а в 38-м стройные мужские голоса шумели на смеси турецкого и немецкого. С 37 по 34 занимали югославы, которые или торчали, ничего не делая, в дверях, или лежали на кроватях, не проявляя ни к чему должного интереса. Надрывно старался магнитофон, неся в народ югославскую культуру. Номер 33 приоткрыт, но из него веет темнотой, тишиной и плесенью. Дальше шел ватерклозет. За ним, вплоть до следующего, находящегося в двух комнатах от первого, территория четко поделена по национальному признаку. По правой, четной стороне, постоянно курсируя из комнаты в комнату, сновали по одиночке и группами многочисленные семьи афганцев. По левой, нечетной, шумели зудящим роем бангладешцы, все в юбках, и все мужского пола. После следующего ватерклозета следовала заключительная часть коридора, заселенная в основном алжирскими и суданскими арабами. Кроме того, по пути мы прошли еще комнаты, которые были закрыты и их обитатели еще не появились до поры до времени в истории нашего азюля, или они просто заснули. Таким образом достойных претендентов на обладание вожделенного документа, кроме себя, пока я не нашел. Это немного облегчило вес камня на сердце.

   В самом конце коридора, завершая его и противореча всем законам цифрового ряда, после номеров 15 и 14 находился 51.

   Постучавшись в дверь и дождавшись, пока она откроется, я сделал, точнее попытался сделать шаг впред, но голова уперлась в чью-то грудь. Подняв глаза, увидел лицо, не обремененное заботами ни о глубоко философских, ни о мелкожитейских проблемах. Весело-простодушный взгляд вполне вписывался в смазливую физиономию, украшенную сверху темными волосами. Парень чем-то похож на молдованина. Улыбнувшись, он пропустил нас, и взору предстала вся комната. Она явно больше нашей, в ней шесть двух ярусных кроватей, два стола, цветной телевизор. Наверху, повернувшись спиной к зрителям спит человек. Под ним полулежит смуглый, похожий на афганца мужчина.

   Так мы увидели их впервые. Полный состав нашего клуба собрался на свое первое заседание. Рядом с дверью расположились парень лет девятнадцати, худой, но плотный, с белыми волосами и нервным взглядом и лет сорока мужчина, седоватый, с бородой, тоже худой и курящий сигарету. В это время Филипп, которого поначалу я не заметил, вынырнул из-за прикрытого шкафом угла. Оттуда доносилось завораживающее бульканье в кастрюле, разносящей по всей комнате пленительный запах сьестного.

– Проходите, ребятки, мы тут супчик соображаем. Знакомьтесь: Павел, Катя, Маша, – представил он нас своим суетливым, но мягким голосом.

– Леня, – протянул руку высокий, опять раскрыв лицо в приятной улыбке.

– Я – Юра, – сообщил белобрысый, пряча неловкость за надменностью.

– Б-борис, – представился мужчина, не забыв немного заикнуться для приличия.

– А это – Наим! – сказал Филипп, указывая на лежащего на кровати «афганца».

– Здравствуйте, – тот встал и протянул руку широкую и коричневую.

– Наш Наим из Афганистана, – подтвердил мои догадки Юра. – Но он советский, учился в России.

– Очень приятно, – я пожал руку и добавил приветливо. – Коммунист?

– Нет, у меня жена русская.

   Я сделал заключение, что, видимо, в Афганистане можно было не быть коммунистом, достаточно иметь русскую жену. Не понятно только для чего достаточно…

   Мы расселись и завязался обычный разговор знакомящихся людей. Перейдя сразу на «ты», как это и заведено у простого русского народа, принялись расспрашивать один другого о том о сем…

– Вы откуда, ребятки, – поинтересовался Филипп, по праву хозяина взявший слово первым.

– Из Москвы, – вздохнули мы разом. – Учились в институте. Вот житуха заела, ну мы и приехали. Может чего здесь сможем, – эта версия выглядела в моих глазах вполне сносно. Правда никому особо не важна. Сам я, в свою очередь, спросил:

– А вы сами?

   За команду хозяев выступал Юра.

– Я из Латвии, из Риги, Леня тоже из Латвии.

– А, так вы – латыши? – с безразличной интонацией уточнил я.

– Нет, нет! Я – чистый русский! – Юра принялся горячо защищаться, будто я собирался его за это подвергнуть экзекуции. – У Лени папа – латыш, но он латышей тоже не любит.

   Беспокоился он зря. Леню я тоже четвертовать не собирался.

   Не знаю, чего он так открещивается от латышей, но мне, если честно, глубоко наплевать, кто он там.

– Филипп с Украины, – продолжал тот. – Из Одессы. Он уже месяц тут. Боря тот тоже с Украины.

   Борис кивнул и в подтверждение этих слов аристократическим жестом выпустил изо рта струю дыма.

– Ну, ребятки, – Филипп нес откуда-то кастрюлю и сковородку. – Чем богаты! На азюлянтских харчах не раздобреешь… Я тут супчик… Беру пару консервочек, тут помидорчик, лучок зелени, перчик, картошечки под заправим, и хорошо. Приходится самим поварить.

   Суп пахнул аппетитно и после сегодняшних сухих пайков был совершенно кстати. Я с удовольствием проглотил две тарелки, и третью мне не позволяли взять лишь правила приличия – единственнео, что еще позволяет сохранять фигуру в рамках.

– Куришь? – Юра протянул сигареты с искренней вежливостью, но явная тоска жадности мерцала в его глазах.

– Нет, спасибо, – я вежливо отказался. И его нервы спас и сказал правду.

– А пивка? – Филипп протянул мне и Кате по банке. – Вы попробуйте: настоящее немецкое, «Карлскрон»! Здесь наше нужно забывать.

   От пива мы не отказались. Медленно попивая из банки в общем-то не теплое, но и не достаточно холодное пиво, я вспоминал, сколько лет, как забыл «наше». Это оказалось так себе.

   Мы сидели, совершенно незнакомые друг другу люди, пили пиво, разговаривали о том о сем, и всем было приятно. Приятно, что здесь, вдали от дома, каждый из нас, вольно или невольно попавший сюда, мог расслабиться, покалякать с земляками.

   Что сближает людей? Конечно общая компания, где можно посидеть расслабившись, потравить анекдоты, просто сочинить и тут же рассказать быль или байку, послушать кого-нибудь. И вот уже только познакомившиесмя люди становятся приятелями.

   Залитый в желудок суп приятно его прогревал, заполнив, казалось все нутро. Размеренный разговор мягко перепрыгивал с темы на тему. Через час обнаружилось, что трепал в основном Юра, причем без устали. Все порядком устали от чуши. Не видя другого выхода, я тронул вопросом доселе молчавшего Наима, но тот оказался достойным конкурентом нашего нового молодого друга и продолжил в том же духе.

   Вдруг неожиданно нашу расклеивающуюся беседу нарушили. Дверь распахнулась и в комнату, громко сопя, вкатился огромный, под метр девяносто и широкий в два обхвата, совершенно черный негр. На его темном и круглом, как сгоревший блин лице, ярко выделялись красные, дико выпученные глаза. Не останавливаясь, он навалился на Леню и, издав дикий рык, принялся истошно кричать «Руссланд! Руссланд!». Моей первой мыслью было, что эта огромная глыба черного мяса имеет личные претензии к России или мстит русским за построение негросоциализма в его отдельно взятой стране. Не понятно лишь, почему его месть столь избирательна и вылилась именно на Леню. Но в этот момент наши собеседники принялись скандировать «Заир! Заир!», из чего я пришел к выводу, что его эмоции вызваны не неприязнью, а скорее привязанностью к русской нации в Ленином лице. У меня возник откровенный страх, что эту привязанность он захочет выразить еще и ко мне. Но опасения, все же, оказались напрасными.

– Руссланд гут! – ревел он.

– Гут, Заир, гут! – вторили ему.

– Руссишь? – прекратив, наконец, бурно изливать чувства, он спросил, указывая на нас.

   Нас представили, пожали руки. Теперь он приступил к главной части своего визита, ради которой, собственно, и затевался пятиминутный спектакль.

– Please one vodka, – жалобным голосом попросил он, попытавшись показать маленькую рюмку, но в его огромных ручищах она показалась стаканом.

– Ноу водка, Заир, – развел руками Филипп. – Биер – айн марк.

– Ноу, ноу, – черный громила заметно потерял интерес к нам, потом развернулся и ушел.

– Это – Заир, – объяснил Юра. – Он сам из Заира, зовут его черт знает как, никто выговорить не может, так и прилепили: Заир, а ему нравится.

– Он здесь с семьей, шесть детей, – Леня уже оправился от объятий. У него жена с ребенком осталась в этом самом Заире, а он здесь. Может на нее денег на билет не хватило. Он тут каждый день по азюлю ходит, водку клянчит, многие дают.

– А что это за пиво по марке, – поинтересовался я у Филиппа.

– Да вот приторговываем потихоньку, – он повел глазами в сторону, немного смущенный. – В магазине баночка сорок девять пфенингов, а здесь мы по марке.

– И что – берут? – голос выдал мою недоверчивость.

– Берут! Днем, кто хочет, в магазине скупается. А вечером, как догоняться станут, так магазин закрыт, до заправки далеко, вот и берут. И не только я один торгую. Вон – югослав Кристо в 41-ом, еще турки. Пиво, есть еще сигареты, крепкое всякое. В магазине бутылка стоит двадцать пять, а здесь – пятнарик. Берут краденое.

– А есть еще русские в лагере? – поинтересовалась Катя.

– Есть еще пара с Украины: Петя и Наташа. Но они почти не выходят. Она – чокнутая, боится наружу выходить и его не пускает.

   День выдался напряженный, завтра предстояли еще поездки, и мы, посидев еще чуть-чуть, пошли назад в нашу комнату.

   Ночью мне не спалось. Я смотрел в темноту, в голову шли разные мысли. Что за идиотскую штуку придумали – человеческий мозг? Иной раз нужно что вспомнить, так, сколько не силишься, не помогает. А тут спать надо, а такая чушь в голову лезть начнет… Ворочаешься из стороны в сторону, а они тебя жалят – воспоминания эти, черти бы их взяли! Я не люблю много из прошлого, но куда его засунешь? Не так далеко уж и убежал я от детства: многие сверстники мои еще такими дурными кажутся. Но на плечах уже чувствуется груз. Он давит…

   Упрямство – вот тот порок, который стал мне наказанием за «все хорошее», а может и за чьи чужие грешки. По молодости каких глупостей не наделаешь… По упрямству полез я в свое время в «бизнес», чтоб его драли те же черти, что и все остальное, вместе с такими же «бизнесменами», как и я сам. Ничего, кроме растрепанных нервов, неприязни ко всему, я не нажил. Хотя нет, как же не нажил? Еще как нажил! Врагов кучу. Доживаешь до того, что перестаешь верить всем, даже друзьям близким. А, впрочем, что я? Все наше поганое общество поделилось при первой возможности на «белых» и «красных». Меня это волновало, правда, не очень. Последний путч – на самом деле лишь первый в длинной цепи грядущих. Всех «за» и «против» рано или поздно сметет ими же раздутая волна, и Бог с ними. Что касается меня, то считаю, что приехал сюда опять драться. Я хочу вернуться когда-нибудь победителем и показать, где раки зимуют, кое-кому из врагов и, особенно, кое-кому из «друзей». Будем драться за новую жизнь и паспорт, как ее символ.

   Но, если быть честным перед самим собой, то я во все этом не уверен. Чувствую, что мой мозг, здесь, в Германии испытывает огромную перегрузку от резкого торможения. Представь, что ты идешь по широкому проспекту большого города, где рядом шумят сотни проносящихся машин, и мелькают тысячи спешаших людей. Ты скован тисками города, урбанизированной жизнью, и хоть и жалуешься слегка, но это – твое нормальное состояние. Однако, стоит резко свернуть в подворотню, зайти в в небольшой дворик, окруженый домами, где растут деревья, стоят садовые скамейки и все сразу меняется. Здесь попадаешь в болото времени, где кажется, что даже воздух, солнечный свет, все звуки застыли. И в этот момент невыносимое давление тишины зовет к возврату в водоворот жизни. Но постоишь или посидишь во дворе и потихоньку почувствуешь прелесть этой тишины, рождающей в теле негу и дающей расслабиться душе. Теперь уже ничего не надо, уже не хочется назад. Я чувствую, что в Германии, попал в такой двор-отстойник, где жизнь нельзя увидеть, нельзя услышать, а можно лишь поддаться неге и созерцать, как она засасывает тебя.

   Глупым мыслям поддаваться долго нельзя, я взял Хэмигнуэля.

   Заснул я, видя радужный сон: в сиянии лучей стоял большой зеленый и определенно немецкий паспорт с моей фамилией.

   Следующую пару дней мы поднимались в семь утра и совершенно сонные таскались в Швальбах проходить всякие формальности. Сначала терзали нас медосмотром. Флюрография, кровь – вся процедура для приезжающих заняла битый час, а потом мы семь часов толкались во все том же битком набитом холле. Озверевший от семичасового ожидания неизвестно чего, я остановил в коридоре немца, который тут много чем распоряжался, и стал злобно на чистом английском языке говорить о том, что все эти процедуры можно было сделать за один раз. И работникам и нам было бы легче. «Легче», согласился служащий, но добавил, что есть инструкция, и ее в Германии не обходят, здесь, мол, не Россия… В этом он прав. Здесь не Россия, хотя дураков явно не меньше. Еще мне указали, что без паспорта я тут вообще никаких мнений иметь не могу, впрочем это обстоятельство до меня уже дошло.

   Второй день врезался в память сильнее. Нас повезли уже не в Швальбах, а в другой маленький городок, где по общему мнению и происходит пресловутое интервью.

   В комнате за столом сидела полная тусклая блондинка, перед которой стояла пишущая машинка. Там же на столе лежало наше дело. В комнату вошел мужчина и представился переводчиком. Русский у него оказался достаточно корявый. После первых фраз выяснилось, что интервью никакого не будет, что сегодня моя судьба никого еще не волнует, а проблема всего лишь в наших паспортах, которые мы сдали.

– Вы граждане какого государства? – обвинительно уставился на меня переводчик, исковеркав и «граждан» и «государство».

– Советского Союза, к моему глубокому сожалению, – ответил я, потупив взгляд в направлении стола.

– Но Советского Союза нет. Какого нового государства вы граждане?