Текст книги "Саша Чекалин"

Автор книги: Василий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Обратно Сашу ждали утром на следующий день. Но утром он не вернулся. Не вернулся он и на второй и на третий день.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

С того времени как фашистские войска оккупировали район, Павел Николаевич не выходил из Песковатского. Днем, если в селе не было немцев, он копался на огороде или работал на пасеке, подготовляя ульи к зимовке. Пчелы в теплые солнечные дни все еще кружились в воздухе, и, хотя взяток был уже очень скуден, они продолжали вылетать. В тревожные дни Павел Николаевич отсиживался на сеновале. Когда раньше, месяц назад, Тимофеев предложил ему в случае эвакуации района остаться в Песковатском для связи с партизанами, Павел Николаевич охотно согласился. Он понимал, что по этой причине его и не взяли в армию.

Первое время находиться в селе было особенно тяжело. Павел Николаевич видел, как рушится колхоз. Оставшуюся скотину колхозники разводили по дворам, разбирали сельскохозяйственные орудия, зерно из общественных амбаров. Началось это в тот день, когда наша пехотная часть, поблескивая штыками и в полном порядке, прошла через село. Позади остались только пулеметные расчеты, прикрывавшие отход своих. Когда же и пулеметчики ушли, все в Песковатском поняли, что остались они уже на вражеской стороне. На селе слышались крики, плач. Люди впервые за время войны познали, как страшна неизвестность. Правда, немцев еще не было, и через село вскоре прошла новая воинская часть, очевидно только что прорвавшаяся из окружения. Красноармейцы спешили, догоняя своих. Были они изнуренные, оборванные, заросшие и какие-то дикие. Но у всех было оружие. Раненых везли на повозках.

На селе снова поднялась суматоха. Женщины выбегали на дорогу, совали в руки красноармейцам яблоки, помидоры, лепешки – все, что попадалось съедобного под руку, и слезно допрашивали:

– Родные вы наши! Куда же вы? Разве не будете защищать наше Песковатское?

И, видя, что красноармейцы сурово и скорбно молчат, просили:

– Возвращайтесь скорее.

С крыльца отцовского дома глядел на уходящих бойцов и Павел Николаевич. Он слышал, как причитает в избе мать, как разом осунулся и постарел отец. Старый кузнец никак не мог понять, что же происходит. Все время фронт был далеко. И вдруг разом рушился привычный, заведенный издавна порядок на селе.

– А как же колхоз? – спрашивал он и, когда начали делить общественное имущество, не знал, что делать с кузницей: прятать инструменты и запирать на замок или подождать – может, понадобится красноармейцам.

– Вернутся наши – снова будет колхоз, – успокаивал Павел Николаевич.

Отец продолжал удивляться, почему сына не взяли в армию. В селе остались только старики, нетрудоспособные да дети. Павел Николаевич отмалчивался. Даже отцу он не имел права говорить, почему он дома. Старался он больше находиться на колхозной пасеке. Там было спокойнее, не так тоскливо… Пчел не делили, остались они под присмотром Павла Николаевича.

И вот пришел враг… Сначала два танка, обстреляв село и прилегающий к нему перелесок. За ними на бронетранспортерах войска… Линия фронта переместилась к Лихвину и дальше, за Черепеть.

Непривычно притихшее, настороженное лежало село на большаке. Уже с утра начинали урчать вражеские грузовики, подвозившие фронту войска и боеприпасы, слышалась отрывистая чужая речь, ползли, ныряя в ухабах, конные обозы. А навстречу, разбрызгивая фонтаны черной грязи, возвращались порожние машины.

Не прекращалось движение и по обочинам дороги. Возвращались обратно беженцы, не успевшие уйти с нашими войсками. А в противоположную сторону тянулись группы женщин, подростков с оборонительных работ, неожиданно оказавшихся в тылу врага. Те и другие заходили в избы, просили хлеба, воды, а в ненастную холодную погоду – обогреться, переночевать. Было похоже, словно на необъятных просторах русский народ поднялся со своих насиженных мест и теперь кочует по дорогам и ночью и днем, и в холод и в дождь, не зная покоя.

Иногда по дорогам гнали пленных. Они были босые, раздетые, многие с окровавленными, грязными повязками. Украдкой к ним приближались жители, старались, несмотря на окрики конвойных, что-нибудь передать из съестного. Кидали впереди на дорогу хлеб, картошку, зная, что все это подберут.

Марья Петровна тоже не осталась в стороне от человеческого горя, она тоже вышла на обочину большака к пленным с кринкой молока и буханкой изрезанного на ломти хлеба, но рослый конвойный так ударил ее прикладом, что старушка, как куль, свалилась в канаву.

Павел Николаевич, не помня себя, бросился было к ней, но отец опередил. Сам выскочил на улицу и помог Марье Петровне подняться и дойти до крыльца. Тронутая сединой голова у него тряслась, черная жесткая борода топорщилась.

– Куда сунулась, – сердито отчитывал он жену, – на тот свет захотела?

Марья Петровна только охала, потирая ушибленное плечо. Морщинистое лицо у нее было испуганное, удивленное, повойник сбился набок.

На другой день Павел Николаевич уже не рискнул пойти в избу к отцу. Отсиживался в сарае, спрятавшись в сене. Следил в щель за селом. Слышал, как фашисты громили амбары, гонялись по улице за курами, ходили по избам, выволакивая оттуда все, что не успели надежно припрятать хозяева. Такой же тревожной была и ночь. На улицах слышались крики, песни пьяных солдат… Несколько раз трещали автоматные очереди. Небо за прогоном было красное, оттуда тянуло дымом и гарью – очевидно, там что-то горело…

Павел Николаевич лежал, глубоко зарывшись в жесткое, колючее сено, и думал: «Что же будет дальше? Какая жизнь ожидает людей?»

Утром, как только эсэсовская часть ушла из села, Павел Николаевич несмело вылез из своего убежища.

Побывав дома, он зашел на колхозную пасеку – и не узнал ее.

Все ульи были разбиты, часть из них сожжена, деревья порублены. Уцелевшие пчелы сиротливо кружились над яблонями, над разломанным тыном и как-то по-особенному, словно жалуясь, тоскливо жужжали. На глаза у Павла Николаевича навернулись слезы. Он опустился на колоду, чувствуя себя беспомощным, усталым. Пчел он любил с детских лет. Казались они ему разумными, все понимающими существами. Он даже разговаривал с ними, когда обхаживал улей. И они, как-то ласково жужжа, очевидно разговаривая по-своему, садились на его голову, лицо и не кусали. Теперь они погибали.

Прошло несколько тяжелых дней, в избу зашел человек из партизанского отряда – колхозник Трушкин из соседнего села.

Марья Петровна и не подозревала, что поила квасом партизана. Ничего не было в Трушкине воинственного. Среднего роста, худощавый, в ватном пиджаке с заплатами, в сапогах. Трушкин передал Павлу Николаевичу задание от Тимофеева – помочь переправиться через реку красноармейцам, выходившим из окружения.

Павел Николаевич как-то весь ожил, засуетился, услышав, что его просят помочь. Трушкин казался теперь Павлу Николаевичу необыкновенным человеком. Они сидели вдвоем на задворках, загороженные от посторонних людей кустами. Павел Николаевич расспрашивал про сына.

– Воюет, – одобрительно говорил Трушкин. – Жив, здоров. Парень толковый. Оружия у нас нехватка, не рассчитали. Так он сколько трофейных винтовок приволок… Так что, Павел Николаевич, помогай. Реку ты знаешь, где можно вброд перейти, а может, где и плот сколотить. Все должны Родине помогать. Не одни мы, партизаны, а народ. Понимаешь, весь народ.

– Я что же… я всей душой… – Голос у Павла Николаевича дрожал от волнения.

После разговора с Трушкиным он уже не чувствовал себя таким одиноким, оторванным от людей.

В указанном месте, в кустах у реки, Павел Николаевич встретил группу вооруженных красноармейцев – человек двенадцать. И, глядя на бойцов, на их обветренные, мужественные лица, видя неодолимое стремление вырваться из окружения, Павел Николаевич понял, что он тоже на войне. Он на посту! Ему доверяют. Он тоже помогает своей Родине, находясь в Песковатском.

Павел Николаевич подробно объяснил красноармейцам, в каком направлении лучше всего держать путь.

– Днем опасно, – предупредил он, – все дороги теперь забиты фашистами.

– А мы не одни, – шутили красноармейцы, любовно похлопывая по своим винтовкам. – Патронов вот только маловато…

Вечер и ночь выдались дождливые, безлунные. Переправа прошла удачно. Домой Павел Николаевич возвращался усталый и довольный. Спокойно, легко было на душе.

Старики ждали его. Волнуясь, наперебой рассказали о том, что уже знало все Песковатское: у овинов нашли двух убитых фашистских солдат.

– Днем приходил Шурик, – зашептала бабушка. – Это он. Он говорил – в соломе у него винтовка схоронена… Так им и надо, окаянным. Побольше бы их так… – Марья Петровна перекрестилась на божницу, где теперь день и ночь теплился в розовой лампадке огонек.

Павел Николаевич и старики беспокоились за Сашу, хотя в душе у них пробуждалась гордость.

– Наш Санька еще покажет себя, – толковали они.

Неожиданно Саша снова появился в Песковатском. Павел Николаевич на этот раз ночевал дома. Он попарился в печке, отдыхал. Только сели пить чай, как в окно тихо и осторожно постучали. Старики побледнели, тревожно глядя на сына, но Павел Николаевич не испугался, почему-то сразу подумав: «Шурка!»

Стук в окно повторился.

– Спрятался бы ты, Павел, – жалобно, вполголоса запричитала было Марья Петровна, испуганно засуетившись по избе.

Дед пошел открывать калитку.

– Ну, вот и я! – заговорил Саша, улыбаясь. – Наверно, не ждали?

Он стоял в своем черном пальто, перепоясанном ремнем, в шапке. Сапоги по колено были измазаны липкой грязью.

Бабушка, всхлипнув, бросилась к внуку, обняла его, целуя и причитая. Слезы ручьем катились у нее по морщинистым щекам.

– Ну, как ты тогда… ушел-то? – спросила она, не сводя глаз с внука.

– Тогда что, – Саша пренебрежительно махнул рукой. – Вот сегодня было дело…

Он коротко рассказал, как встретился вблизи Песковатского на дороге с фашистом и тот хотел задержать его.

– Но я его сразу гранатой… – похвалился Саша. Рассказывал Саша спокойно. В эти минуты он был далек от мысли, что труп убитого им солдата мог поставить на ноги всех оккупантов, остановившихся на ночлег в Песковатском.

Слушая Сашу, старики и Павел Николаевич только качали головами. За его скупыми словами о только что пережитой опасности чувствовались большая внутренняя сила и уверенность в себе.

Поздно вечером Саша, тоже вымывшись и сменив белье, лежал на печке рядом с отцом под ватным одеялом, с наслаждением ощущая струившуюся от печки теплоту. Вполголоса он рассказывал отцу о партизанском отряде, о том, как с Митей Клевцовым ходил в город.

– У нашего командира, – говорил Саша, – твердый закон. Если приказал – выполни. Такой порядочек. Уважают его у нас. Комиссар – Павел Сергеевич. Ты его, наверно, знаешь? Такой белокурый, небольшого роста. Он в Осоавиахнме работал. Тоже твердый человек. Смелый, больше в одиночку действует. Нацепит белую повязку на рукав, со стороны не разберешься, думают – полицай. Ефима Ильича тоже очень уважают. Если операция, то он первым идет.

Павел Николаевич, не успевший сообщить сыну, как он выполнил задание Тимофеева, внимательно слушал Сашу, изредка вставляя свое слово. Он удивлялся тому, как сын за последние дни повзрослел, поумнел. В разговоре у него появилась какая-то особая уверенность, твердость. Так мог разговаривать только вполне взрослый человек, а не подросток.

– На днях иду по Шаховке с винтовкой, с гранатами… – продолжал с увлечением рассказывать Саша, облокотившись на руку и блестя в полумраке глазами. – Знаю, что там фашистов нет, а староста наш человек. Увидели меня ребята. Слышу, говорят промеж себя: «Партизан!.. Партизан!..» Ну, я к ним. «Здравствуйте, ребята!» Здороваются. «Знаем, – говорят, – кто ты». – «Кто?» – «Чекалин Сашка из Песковатского». – «Немцев нет в деревне?» – «Нет». – «А полицаев?» – «Тоже нет». – «Тогда собирайте народ, листовку из Москвы прислали, прочту. Наши с самолета сбросили». Ребята сразу же по дворам – народ собирать. Человек двадцать пришло. На улицу охрану выставили. Ты знаешь, как слушали? Со слезами на глазах. А одна старушка пробралась ко мне, взяла листовку и поцеловала. «Это, – говорит, – в Москве родной нашей печатали…» Наш, батя, народ, советский. Не согнуть его фашистам.

Долго еще разговаривали отец с сыном. Бабушка уже спала. Из соседней горенки слышался ее храп. Дед продолжал бодрствовать, хотя в разговоре и не принимал участия. Он часто выходил в сени, на крыльцо, прислушивался, беспокоясь, как бы не нагрянули немцы или полицаи.

Часы на стене, по-стариковски захрипев, звонко пробили полночь.

– Давай спать, – предложил Саша.

– Пора, – согласился Павел Николаевич, увлеченный рассказом сына. – Ты передай командиру, что, если потребуется, я сил не пожалею… В любом деле могу помочь. Леса вокруг я знаю как свои пять пальцев.

– Ладно, передам, – отозвался Саша.

Глаза у него слипались. Он повернулся на бок, погладил лежавшую рядом кошку и уснул.

Вначале он не слышал, как за стеной зашумели люди, забарабанили в окно и в калитку.

Полуодетые старики метались по избе, не зная, что делать.

– Лежи, лежи… – успокаивал Сашу отец, видя, что тот вскочил. – Наверное, на ночлег, проезжие…

Они слышали, как дедушка гремел засовом, открывая калитку. Сразу же вслед за Николаем Осиповичем в избу, топая ногами, шумно ввалились несколько фашистов к коренастый, широкоплечий полицейский. Кто-то из них осветил избу фонарем. Другой, очевидно старший, поводя автоматом и коверкая русские слова, грозно спросил:

– Кто?.. Кто?.. Какие люди?.. Партизаны есть?..

– Свои, свои!.. Нет у нас чужих, – одновременно заголосили бабушка и дедушка, стараясь загородить печку.

Солдаты заставили стариков зажечь лампу и сразу же полезли на печь.

– Кто?.. – спросил один, с нашивкой на рукаве, схватив за босую ногу Павла Николаевича.

Увидев бородатое черное лицо Павла Николаевича, он тонко, по-бабьи взвизгнул:

– Рус… Партизан!!!

– Какой партизан! Мой сын, убогий, – жалобно закричала Марья Петровна.

Осмотрев избу и видя, что никого больше нет, солдаты приказали Павлу Николаевичу одеваться. На Сашу, выглядывавшего с печи, они не обратили никакого внимания, видя, что это подросток.

Забрав с собой Павла Николаевича, фашисты, грохнув дверью, ушли.

Как только за ними закрылась дверь, Саша торопливо оделся, соскочил с печки. Наскоро накинув на себя пальто, он выбежал на улицу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Густая черная мгла окутывала село. И сколько Саша ни вглядывался и ни прислушивался, он так и не смог определить, в какую сторону повели отца. Рядом, у соседей, скрипели калитки, вспыхивали короткие резкие лучи электрических фонариков, слышались чужие голоса. Там тоже хозяйничали фашисты.

Постояв на дороге, Саша осторожно пошел было за группой солдат, но, убедившись, что с ними нет отца, вернулся обратно. Вдали, около кооператива, сверкнув фарами, протарахтела грузовая машина. Очевидно, отца увезли на этой машине в город. Вернувшись в избу, не раздеваясь, Саша присел па приступку, соображая, что же он теперь должен делать. На полу чернели следы от сапог, сиротливо лежала на лавке позабытая отцом шапка, пахло спиртом и бензином. Бабушка и дедушка беспокойно слонялись по избе, вполголоса переговариваясь. Бабушка плакала.

– Отпустят, – неуверенно говорил дедушка, остановившись около Саши. – В армии Павел не был, не красноармеец он. Отпустят.

– Чует мое сердце: не вернется он, – причитала бабушка, то подходя к двери, то снова возвращаясь к столу. – Не отпустят, – повторяла она, всхлипывая, – за сноху теперь ему припомнят… Всё припомнят.

Саша угрюмо молчал. Теперь стало ясно, что ночная облава в селе произошла из-за убитого им солдата. Мысленно он ругал себя, что поступил необдуманно. Нужно было оттащить труп врага подальше, замаскировать его, а не оставлять на дороге. Соблюдай Саша осторожность, не случилось бы ничего с отцом.

Спать уже более он не мог. Не зажигая огня, стал собираться. Шаркая валенками, подошел полуодетый дедушка.

– Я пойду, – сказал тихо Саша. – Отца, наверно, в город повезли… Я все узнаю, тогда вернусь…

Поцеловав на прощание деда, Саша осторожно, стараясь не шуметь, вышел из дому, зябко поеживаясь.

Чуть-чуть посветлело. В селе было пустынно, тихо. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса. Только где-то за прогоном глухо прокричал петух, но ему никто не ответил, словно все остальные петухи в селе вымерли. Деревья, кусты и луговина перед домом были обильно покрыты капельками воды, поблескивавшими в седоватом, влажном тумане.

Саша вышел на дорогу в поле и остановился. Он еще не решил, идти ли ему в город или вернуться в партизанский лагерь.

Теперь, когда мрачная, черная ночь прошла, Саша не мог себе простить, что так покорно вел себя, не заступился за отца, тем более что у него с собой были две гранаты.

Медленно светало. Серые тени лежали в кустах. Клубился густой туман над черным незасеянным полем. Над телеграфными столбами, тревожно покрикивая, кружились галки, очевидно что-то почуяв.

Саша прошел немного, все еще нерешительно оглядываясь назад, и заметил на большаке в прояснившейся дали длинную колонну людей. Торопливо, стороной, кустами он пробрался к большаку.

Галки тревожились и кричали недаром. Затихнув, они сидели на мокрых черных столбах, как часовые, внимательно провожая глазами проходивших мимо людей.

Фашисты гнали пленных. Слышались отрывистые сердитые окрики конвоиров. Скорбная вереница измученных людей тащилась молча, тихо.

Такая же участь, если не хуже, может быть, ожидает и отца. А может быть, и он уже идет в этой колонне, угоняемый в проклятую неметчину? Саша пожалел, что нет винтовки и нет партизан. Разогнать бы конвойных… отбить своих…

И тут случилось неожиданное: один из пленных юркнул в кусты и побежал по кочковатому лугу к лесу. Сразу же застрочил автомат. Бежавший, вскинув руками, упал и больше не поднялся…

Когда пленных провели, Саша кустами пробрался к лежавшему на земле в неподпоясанной солдатской гимнастерке босому человеку.

Лежал он лицом вниз, широко раскинув руки, словно хотел обнять эту сырую суглинистую землю. Повернув его к себе, Саша понял: мертвый… и замер от удивления. Был тот очень похож на Ваню Колобкова, такой же круглолицый, кудрявый. А может, это он? Заросший бородой, осунувшийся?..

Саша решительно повернул к лесу. Теперь он больше не медлил ни минуты, стремясь как можно скорее добраться до партизанского лагеря, поставить в известность командира, попросить себе на помощь одного-двух партизан, возможно Митю и Алешу, и вернуться обратно отбивать отца.

По-осеннему было тихо в лесу. Только гулял ветер по верхушкам деревьев, где-то в стороне постукивал дятел да что-то поскрипывало.

До лагеря оставалось еще порядочно, когда он заметил на поляне, возле которой пробегала знакомая Саше тропка, под старой развесистой елкой черневшие остатки костра. Зола не успела остыть, еще тлели покрытые густым белым налетом угли. В стороне на примятом темно-зеленом мху валялся нарубленный ельник. Саша остановился, подозрительно прислушиваясь и оглядываясь. Не было сомнения, что здесь ночевала большая группа людей. Ясно, что это не партизаны. Партизаны не могли жечь костер в лесу вблизи лагеря. Исследуя землю вокруг, Саша нашел тряпку со следами запекшейся крови, обрывки газет, картофельную шелуху и самое главное – консервную банку с немецкой этикеткой.

«Немцы или полицаи!.. Значит, выслеживали партизан», – лихорадочно думал Саша, заметив, как глубоко отпечатались свежие следы на влажном глинистом косогоре. Один особенно заметный след оставляли тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. «Немецкий», – снова решил Саша.

В другое время Саша пошел бы по следам, но теперь приходилось спешить… На опушке леса возле большой поляны, где нужно было пересекать проезжую дорогу, Сашу внезапно кто-то окликнул. Обернувшись, он увидел лесника Березкина.

Мысленно обругав себя за оплошность, Саша подошел к леснику. Березкин был связан с партизанами, это Саша хорошо знал, поэтому разговор сразу пошел по существу.

– С разведки? – словоохотливо спросил Березкин. – А я вот шагаю в город.

Одет он был в самом деле по-дорожному – в старый нагольный полушубок, в смазные сапоги, от которых попахивало дегтем.

– Зачем в город-то?

– Вызывают. Будь они прокляты! – Березкин озлобленно сплюнул. – Вызывают в эту, как ее… комендатуру.

Саша помолчал, думая, какое ему дело, что Березкина вызывают.

– Видел ваших… – продолжал Березкин. – Пошли в сражение.

Известие, что партизаны ушли утром, заставило Сашу задуматься. Это ломало все планы. Тимофеев, отпуская его в Песковатское, ничего не говорил, когда Саша должен вернуться, не торопил его.

– Наши знают, что ты идешь в комендатуру? – спросил Саша, стараясь угадать, что думает этот заросший густой черной щетиной волос угрюмый лесник.

– Знают, – неохотно промолвил Березкин.

Саша колебался недолго. Коротко он рассказал леснику, что произошло ночью в Песковатском.

– Поможешь? – попросил он. – У тебя в городе знакомые. Может, видели, куда моего отца повели?

Березкин обещал. Договорившись о том, что Саша заглянет к нему перед вечером домой, они расстались, ставшись один, Саша машинально присел на кочку, переобулся, все еще раздумывая, возвращаться в лагерь или, несмотря на разговор с Березкиным, идти в город. Встреча с Березкиным внесла сумятицу в его мысли. «Ну, если я пойду в лагерь… – думал он, – Сидеть там и ждать, когда наши вернутся… Идти одному в город… Но что я один сделаю….»

Саша решил все же идти в город.

Пошарив у себя в карманах (не положила ли что бабушка) и ничего не найдя съедобного, он пожевал брусники, которой были обсыпаны соседние кочки, немного отдохнул и отправился в обратный путь. По дороге в город он снова зашел в Песковатское.

Калитку открыла бабушка и сразу же оглушила неожиданной новостью:

– Павел-то у нас на селе в колхозном амбаре у церкви сидит, – сообщила она и заплакала.

Бабушка рассказала Саше, как она узнала, где находится Павел Николаевич, как носила ему передачу: молоко и хлеб.

– Сидит, – повторяла она, утирая рукавом слезы. – С ним и другие, забранные ночью…

– Не ходи… Заприметят, – попросил дедушка, видя, что Саша было рванулся из избы. – Может, освободят…

Саша, не раздеваясь, присел возле печки, только сняв шапку.