Текст книги "Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг."

Автор книги: Василий Потто

Торжество на Бородинском поле происходило без него.

 
Так без тебя торжествовала
Россия день Бородина,
И в час молебствия, когда
Своих защитников считала,—
“Еще одним их меньше стало”,
Сказала с грустию она.
 

Так писала о нем графиня Ростопчина. Жуковский также посвятил ему строфы в своей известной “Бородинской годовщине”:

 
И боец, сын Аполлонов,
Мнил он гроб Багратионов
Проводить в Бородино...
Той награды не дано:
В миг Давыдова не стало!
Сколько славных с ним пропало
Боевых преданий нам!
Как в нем друга жаль друзьям!
 

Давыдов представлял собой необыкновенный пример служения отечеству вполне бескорыстного. “Мир – и о Давыдове нет слуха; но повеет войной – и он уже тут, торчит среди битв, как казацкая пика”. И в этих немногих словах вся характеристика Давыдова.

XII. В КАРАБАГЕ

Победоносный отряд Паскевича, нанесший поражение персиянам под Елизаветполем, быстро двигался вперед по следам бегущего неприятеля. От Тер-Тера,– пункт, с которого началось прослеженное русскими движение Аббас-Мирзы навстречу Мадатову,– войска, как занес в свой путевой журнал Паскевич, делали по тридцать и тридцать пять верст в сутки. Персияне нигде не встречались. Они бежали с такой быстротой, что 18 сентября были уже за Араксом. Но в разоренной пребыванием шестидесятитысячной армии Аббас-Мирзы и обезлюдевшей стране отряд не находил достаточного продовольствия и терпел весьма ощутительный недостаток в удовлетворении первейших потребностей.

В авангарде шел князь Мадатов. Вступая теперь снова в должность окружного начальника татарских ханств, он принимал на себя тяжелую обязанность продовольствовать вступавший в Карабаг одиннадцатитысячный русский корпус. Но, чтобы быть в состоянии исполнить ее, необходимо было немедленно принять меры, чтобы, насколько позволяли средства, умиротворить край, без чего невозможны были ни продовольствие, ни целесообразные действия русских войск. Узнав на первых же шагах в Карабаге, что Мехти-Кули-хан, бывший владелец страны, вместе с шахсеванцами, старается увлечь все кочевое население ханства в пределы Персии, он тотчас разослал прокламации, в которых, изображая вероломство персиян, убеждал жителей возвратиться в свои зимовки и заняться хозяйством. Не довольствуясь этим и считая полезным рассеять ложные слухи, распущенные персиянами о его смерти, Малахов опередил свой отряд и, свернув с дороги от речки Хочини, близ Шах-Булаха, поехал с пятьюдесятью казаками в Шушу, обязанную ему, как победителю под Шамхором, своим спасением. Шуша сделала ему торжественный прием. В четырех верстах от крепости встретил его полковник Реут, в сопровождении армянского духовенства в полном облачении, и массы народа. Князь, тронутый выражением народного чувства, сошёл с коня и пешком вступил в город через Елизаветпольские ворота. Со стен шушинской крепости его приветствовали пушечными выстрелами, в городе играла военная музыка; войска стояли в ружье, и народ, не исключая женщин и даже детей, теснясь вокруг князя, благословлял его имя, как избавителя от бедствии продолжительной осады.

Но здесь же, в Шуше, среди триумфа и ликования жителей, Малахову пришлось услышать и печальную весть о своем разорении. Селение его Чинахчи, с богатым помещичьим домом, и шесть принадлежащих к имению деревень были преданы персиянами полному разрушению. Малахову рассказывали, что из крепости, в продолжение нескольких дней, видно было зарево тамошнего страшного пожара. Персияне истребили все, чего не могли увезти с собой, уничтожили все виноградники, сады и угнали табуны лучших его карабагских лошадей. С покорностью судьбе князь перенес этот тяжкий удар, скорбя о тех, которые лишились при этом и последнего куска насущного хлеба.

Взамен того Малахов имея утешение убедиться, что деятельность его в крае не прошла бесследно. Нужно сказать, что свое имение в Карабаге Малахов получил от хана карабагского еще в 1819 году. Из этого обстоятельства возникло, впоследствии, весьма оригинальное дело. Комитет министров, на рассмотрение которого поступило ходатайство Ермолова по этому вопросу, нашел, что русскому чиновнику, находящемуся на государственной службе, неприлично принять такой подарок от хана, тем более, что и хан, по обычаям страны, не мог по произволу распоряжаться имениями, принадлежащими к ханству. Ермолов возразил на это, что комитет министров, конечно, пришел бы к другому заключению, если бы граф Нессельроде представил для его соображений подлинный трактат, заключенный с карабагским ханом; что по этому трактату ханская власть в раздаче земель ничем не ограничена, и ханы пользуются правом отдавать их кому заблагорассудится. “Что же касается до неприличия в принятии подарка,– писал Ермолов,– хан и не имеет дерзости предлагать подарок русскому генералу,– он только возвращает часть того, что некогда принадлежало предкам Малахова и было утрачено ими вследствие неоднократных переворотов, испытанных Карабагом”. Так ли это было на самом деле, или предки Малахова вовсе не владели никакими имениями – для Ермолова, имевшего другие виды, вопрос казался безразличным; он только опровергал претензии на эхо имение одного из карабагских жителей, армянина Шах-Назарова, снискавшего себе сильного покровителя в лице министра иностранных дел, графа Нессельроде. Не разбирая вопроса, принадлежали или не принадлежали земли этим предкам Шах-Назарова, Ермолов указывал на факт, что в настоящее время они принадлежат карабагскому хану и, как собственность отняты от него в пользу того или другого быть не могут. К тому же, права свои Назаров основывал лишь на том, что родной его брат признан был владельцем этого имения грамотой императора Павла I, данной 2 июля 1799 года. “Но на сие,– замечает Ермолов,– довольно сказать, что ханство Карабагское поступило в подданство России при императоре, ныне благополучно царствующем”. Император Александр признал вполне основательными доводы Ермолова, и высочайшей грамотой 8 октября 1821 года утвердил за Малаховым Чинахчи со всеми принадлежащими к нему деревнями. Цель дарования Малахову этих земель была указана в самых словах высочайшего рескрипта, служащих как бы подтверждением тех политических расчетов, которые при этом преследовал Ермолов. “Нимало не сомневаюсь,– писал государь,– что владелец благоразумными распоряжениями своими и лучшим обхождением с поселянами покажет пример превосходства управления благоустроенного перед своенравным господством азиатским, и через то расположит более сердца жителей к Державе, всегда готовой споспешествовать благу своих подданных”.

Впоследствии Паскевич воспользовался этим обстоятельством, чтобы обвинять Малахова в насильственном захвате ханских земель. Но теперь, пока налицо были только одни яркие доказательства, что цель, с которой ему было дано правительством имение,– достигнута. Он употреблял все средства, чтобы привязать к русскому владычеству жителей, еще недавно безответных рабов ханских, и вполне в этом успел: во время нашествия персиян крестьяне его были единственные во всей Карабагской провинции, которые остались верными русским. Бросив дома и все свое имущество, они вошли в Шушу и, с оружием в руках, отстаивали крепость вместе с гарнизоном; последние шестьсот голов рогатого скота, которые они успели ввести за собой в Шушу, добровольно отданы были ими на общее продовольствие. И этот пример не мог не произвести известного впечатления на других жителей края, служа доказательством, что инсинуации персиян против русского управления заведомо ложны.

Из Шуши Мадатов поспешил к своему отряду и догнал его уже в Ах-Углане, Весь этот марш был сделан с такой быстротой, что авангард пришел в Ах-Углан 19 числа, то есть шесть дней спустя после Елизаветпольского боя.

Главный корпус, предводимый самим Паскевичем, минуя Шушу, прошел, между тем, окружной дорогой далее к персидской границе, куда скоро потребован был из Ах-Углана и весь отряд Мадатова. Сам же Мадатов, приняв в управление Карабагскую провинцию, должен был пока остаться в стороне от военных действий и возвратиться в Шушу. Там ожидали его другие труды и заботы. Он скоро имел возможность убедиться, что его прокламации, отправленные с похода, произвели свое действие: кочевые племена стали возвращаться в свои жилища и даже обратили оружие против самих шахсеванцев и Мехти-Кули-хана. Но это было только началом дела. Нужно было установить порядок в казенном хозяйстве, открыть суды, стараться о том, чтобы жители вспахали и засеяли поля, для избежания голода на будущий год, и, наконец, что представляло особенные трудности, добывать войскам продовольствие.

Паскевич между тем расположил свои войска лагерем на реке Черекене, верстах в двадцати двух от Асландуза, заслоняя дорогу из Персии к Шуше. Но это бездействие, наложенное на него Ермоловым, вовсе не согласовывалось с личными воззрениями его на положение дел. Он рвался вперед и настоятельно просил разрешения перейти Аракс, считая возможным продолжить и окончить войну действиями в пределах Персии. По его плану следовало немедленно вступить в пограничную с Карабагом, Карабагскую персидскую провинцию, занять ее главный город Агар и оттуда идти прямо на Тавриз. Он был уверен, что быстрое движение русских войск застанет неприятеля врасплох, не даст ему времени приготовиться к защите – и Тавриз будет в русских руках. Тогда, с завоеванными в нем орудиями, можно будет идти и брать Эривань.

Ермолов смотрел на дело совершенно иначе и не дал Паскевичу согласия на это наступательное движение. По его мнению, высказанному в донесении государю, Аббас-Мирза, сохранив после сражения всю артиллерию и большую часть пехоты, мог воспользоваться гористым положением Карабагской земли и задержать войска, чтобы дать время подойти к нему на помощь шаху, который, по последним известиям, был в Агаре,– а между тем многочисленная конница кочевых персидских народов охватила бы русских с тыла... “Карабаг,– прибавляет Ермолов,– не довольно дает продовольствия собственным жителям и еще менее представит, оного войскам нашим, когда пройдет впереди Аббас-Мирза”. В то же время Ермолов писал более подробно Паскевичу, что желаемый им несвоевременный переход через Аракс не принесет ни малейшей пользы; что если Аббас-Мирза не имеет достаточных сил, чтобы опять вступить в Карабаг, то и за Араксом защищаться не будет, а, не имея конницы, преследовать конницу невозможно. Напротив, можно опасаться, что, отвлекая за собой русские войска, он бросит сильные толпы кавалерии на левый берег Аракса и произведет опустошение в самом Карабаге, где нет еще спокойствия...

Нужно заметить, что свое воззрение на дело Ермолов применял не к одному Паскевичу. Воспрещение действовать за границей распространялось и на отряд генерала Давыдова, что указывает на связный и целесообразный план войны, созданный Ермоловым. Паскевич остановился. Впоследствии он донес, однако, государю, что Ермолов из личных видов помешал ему блестяще окончить войну в стенах резиденции наследного принца. Доводы Ермолова против его предприятия он старается опровергнуть. По его мнению, Ермолов должен был купить тысячу повозок, наложить на них шесть тысяч четвертей хлеба и доставить к нему, а сам идти от Гассан-Су не в Тифлис, как это он сделал, а через Куру в Нухинское ханство и далее, на соединение с Паскевичем и отрядом полковника Мищенко, действовавшим тогда в Ширвани. Двенадцать тысяч войск во всех трех отрядах могли бы, как думал Паскевич, свободно идти за Аракс и разгромить персидское царство. Указание на невозможность найти продовольствие Паскевич представляет вдвоем донесении государю также простой отговоркой. Дорога на Агар через Мешкин, по его мнению, хороша; в Агаре – населенный край; дорога из Агара в Тавриз – весьма удобная. Тавриз взять совершенно легко,– окрестности его весьма населены, и “нельзя, чтобы не найти там продовольствия”; но если бы последнее и случилось, то, “по необыкновенному счастью, неприятель не истребил запаса на Куре, возле Зардоба, в восемь тысяч четвертей, а затем подвозы из Астрахани могли бы быть сделаны в Баку, от которого до Зардоба двести верст...

В действительности все это легло только на бумаге. Купить повозок было невозможно, потому что их в крае не было вовсе. Кура была в разливе, и Ермолов не имел обеспеченных средств переправиться через нее, чтобы идти в Нуху, если бы он этого и хотел, горные дороги были дурны, и обозы на них встретили бы в неустроенных провинциях не только препятствия, а и подверглись бы многочисленным опасностям; слабое население около Агара и Тавриза было истощено войной и ушло бы, при вступлении русских, внутрь Персии; из Зардоба перевезти запасов было не на чем и некому, и Паскевич впоследствии сам испытал недостаток продовольствия; из Баку подвозы не могли идти, пока не было усмирено население и не обеспечены пути сообщения в Прикаспийских ханствах. В сложном плане быстрых движений Паскевича, без надежных подготовлений,– все представляло собой риск, и малейшая неудача могла бы страшно отозваться на всей судьбе войны...

Итак, отряд Паскевича остался стоять на Черекене. Обстоятельства складывались между тем именно так, как предвидел Ермолов. Аббас-Мирза с теми войсками, которые успел сохранить и вновь собрать, стал за Араксом в ханстве Карабагском. Ходили слухи, что шах отдает в распоряжение его и свои войска. И хотя неприятель бездействовал, но если бы Паскевич двинулся за Аракс, Аббас-Мирза отступил бы, а Карабаг сделался бы ареной вторжения персидской конницы. Между тем и русские, и еще более персидские войска крайне затруднялись в продовольствии. В русском отряде число больных увеличивалось ежедневно; более трехсот человек уже было отправлено в шушинский госпиталь, но вдвое большее число их находилось при отряде. Паскевич волновался и приписывал недоставку ему продовольствия злонамеренному желанию поставить его в затруднительное положение. Есть основание думать, что в тех, которыми Паскевич окружил себя, и особенно в армянине Карганове, он нашел людей, готовых на все, чтобы оклеветать Ермолова и Мадатова. В представленной государю выписке из журнала Паскевич доносил, что в то время, как Мадатов не мог найти двести штук скота, Карганов возвратился с весьма хорошим известием, будто бы он уговорил жителей поделиться своими запасами с нуждающимся русским войском и закупил около шестисот четвертей хлеба; “они, жители, по словам Карганова, с удивлением отвечали, что не знали о нуждах русских войск, иначе последнее отдали бы”. Неизвестно, однако, говорил ли Карганов правду и исполнил ли он свои обещания по крайней мере относительно тех шестисот четвертей, о которых упомянуто выше,– Паскевич об этом нигде не говорит ничего; войска же до последнего дня пребывания в Карабаге по-прежнему продолжали терпеть ощутительный недостаток.

В противоположность этим донесениям, по другим сведениям, Мадатов неустанно старался о том, чтобы как-нибудь добывать войскам жизненные средства. Но Карабаг, в корень разоренный, не мог вынести новую тяжесть. Зная, что можно бы было достать хлеб и скот в более богатых провинциях, Ширванской и Шекинской, Мадатов просил Паскевича отделить ему небольшой отряд, чтобы выгнать из них ханов, “неистовыми поступками державших население в страхе и делавших непрерывные набеги на соседние карабагские селения”. Но Паскевич отклонил его просьбу, ввиду присутствия поблизости войск Аббаса-Мирзы. Предоставленный самому себе, с одной карабагской конницей, Мадатов, тем не менее, сумел и добывать, хотя скудное, продовольствие войскам, и поддерживать порядок в крае, и обуздывать конные шайки, появившиеся в окрестностях Мигри и державшие границы Карабага в постоянной опасности. Один, без русского конвоя, разъезжая по селениям, он успевал внушать татарам доверие к себе и склонял исполнять его волю. Часть пограничных армян он переселил за Ах-Углан, ближе к Шуше; на границах расположил караулы и разъезды из вооруженных жителей, разослал новые прокламации,– Карабагский край становился все спокойнее и спокойнее.

Паскевичу пришлось довольно долго стоять на Черекене. Невозможно было, по вышеприведенным основаниям, идти вперед, в персидские пределы, нельзя было и отступить, не рискуя подвергнуть Карабаг новому вторжению персиян. На досуге, еще в конце сентября, Паскевич побывал в Шуше и осмотрел тамошние укрепления. Это дало ему новый повод обвинить Ермолова в неумении и нежелании охранять край. “Осматривая крепость,– доносил он,– я весьма удивлялся, что генерал Ермолов не считал оную за важную и оставил ее в дурном состоянии. Я спрашивал причину,– мне отвечали, что намерение было строить крепость близ Аракса, ибо Шуша находится в горах. Итак,– замечает ядовито Паскевич,– Елизаветполь брошен оттого, что находится в долине, а Шуша потому, что в горах”...

К половине октября обстоятельства изменились. Уже в начале этого месяца доходили до русских известия, что Аббас-Мирза собирается с новыми массами войск подойти к Араксу. Слухи указывали и пункт, окончательно избранный им для лагеря; говорили именно, что персидские полчища должны собраться 5 числа в Кир-Су, отстоящее от Худоперинского моста всего в четырех верстах. И Ермолов писал государю, что Паскевич пойдет навстречу им, если они осмелятся перейти на левый, русский берег Аракса. Действительно, к половине октября, в Кир-су уже стояли значительные массы персидской пехоты и конницы. Ермолов не рассчитывал, чтобы Аббас-Мирза решился вновь перейти Аракс, и не потому, чтобы у наследника персидского трона не хватало войск,– их было достаточно,– но недостаток продовольствия, как в ближайших персидских провинциях, так и в Карабаге, должен был удержать его от рискованного шага. По мнению Ермолова, пребывание свое на Араксе Аббас-Мирза “почитает полезным только для поддержания мятежа в наших мусульманских провинциях, а может быть, он появился на Араксе и с тем намерением, чтобы занять Паскевича наблюдением за собой и не допустить его обратиться в Ширвань, что заставило бы сына Аббаса-Мирзы поспешно оставить Кубинскую провинцию и отняло бы все надежды у мятежников”. Ермолов, однако же, допускал возможность и того, что Аббас-Мирза, не переходя Аракса, пошлет свою многочисленную конницу для разорения, по крайней мере, ближайших карабагских селений.

Последнее, действительно, и случилось. 18 октября персидская конница вдруг появилась по сю сторону Аракса и увела с собой значительное число татарских кочевий. На другой день повторилось то же. Нужно было принять меры, тем более, что, действительно, близкое пребывание персиян неблагоприятно отражалось на всех мусульманских провинциях,– и Паскевич получил приказание перейти Аракс, чтобы оттеснить от границ неприятеля. Но, разрешая это движение, Ермолов вместе с тем доносил государю, что не ожидает там ничего важного, что неприятель, не имеющий достаточных сил, противиться не станет и отступит, а в случае преследования его, кинет, в тылу русского корпуса, в Карабаг конные массы. Поэтому отходить далеко от границы Паскевичу не велено.

Действительно, едва русский корпус, 25 октября, перешел Аракс, как Аббас-Мирза со всеми силами отступил к Ардебилю, оставив перед собой в горах только отряды кавалерии. Паскевич, со своей стороны, должен был ограничиться также высылкой вперед одних летучих отрядов, на долю которых и досталось лишь несколько удачных, но незначительных стычек.

Так, 28 числа, майор Поляков с донскими казаками выбил неприятеля из крепкого ущелья речки Дараурт, Неприятель защищался упорно, и из двух вождей его, один, Мирза-Измаил, был убит, другой, Нурали-бек, из беглецов ширванских, захвачен в плен в момент, когда под ним была убита лошадь. В тот же день генерал Шабельский со своими нижегородцами встретил в горах другую значительную. персидскую партию, разбил ее и успел возвратить часть угнанных из Карабага кочевий.

Через пять дней, 31 октября, Паскевич возвратился на русскую сторону Аракса и вновь расположился в старом лагере на речке Черекене. В дневнике, представленном им государю, он отметил: “В походе моем через Аракс и обратно ничего замечательного не случилось, исключая, что я заметил, что войска наши не привыкли драться в горах”. Так писал он про войска, исходившие с Ермоловым весь Дагестан!

Прошел еще почти месяц бездейственной охраны границы с Персией. Наступила между тем зима; горные дороги покрылись снегами; переправа через Аракс с каждым днем делалась затруднительнее – и сопряженное с громадными расходами содержание отряда Паскевича на несколько месяцев становилось излишним. В Карабаге, за исключением обычного тушинского гарнизона (сорок второй егерский полк), остались только: батальон Херсонского полка, с казачьим полком и двумя орудиями, в Агжибаде, в виде авангарда; батальон карабинеров, с двумя казачьими полками и четырьмя орудиями, между Зардобом и Адвентом, для охраны по Куре мельниц и магазинов, и, наконец, шесть рот Грузинского полка с четырьмя орудиями и казачьим полком Молчанова (в котором, впрочем, было не более ста конных казаков, так как все лошади погибли от голода во время осады Шуши) – в Ах-Углане для прикрытия транспортов, следовавших между Зардобом и Шушой. Все эти войска поступили в распоряжение Мадатова; остальные отведены были в Грузию.

Паскевич был обижен и этим обстоятельством. Он писал государю, что намеренно оттеснен с театра военных действий и заменен Мадатовым. Вслед за войсками он уехал в Тифлис и с этих пор, путем переписки с Петербургом, начинает борьбу против Ермолова, вызвавшую сначала приезд на Кавказ генерала Дибича, и затем окончившуюся падением Ермолова.