Текст книги "Sophia Isla. Доблесть маленькой души"

Автор книги: Варвара Озерова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Но произошло и то, что сильно подкосило отца семейства.

Даниэль – прирожденный стратег, картограф и путешественник. Единственное, что этот страстный мужчина любит больше карт, – это свою жену и кроху-сына.

Но жизнь наполняется большим смыслом, когда после очередного путешествия Даниэль вновь берет в руки рулон плотной картографической бумаги и любимую логарифмическую линейку.

Здесь, в Черапунджи, картографы никогда не требовались – да и зачем? Ничего толком не менялось уже несколько веков! Поэтому бывший картограф старается растягивать оставшийся материал и с большим трепетом хранит свои любимые инструменты.

Единственное что приносит Даниэлю гроши на чужой земле, – это резьба по дереву.

Вот так для Даниэля Крафта открылась одна дверь и захлопнулась вторая.

Мия же, напротив, – сохранив возможность заниматься своим любимым делом, стала приносить в семью хорошие деньги.

Выступая в качестве проводника в коварный мир дикой природы, Мия демонстрировала богатым туристам все краски здешних мест, в том числе лазы заброшенного Святого Подземелья и Омута Леса!

Это оказалось в сто крат приятнее, чем водить людей по тавернам в Брюгге. Ну а местные жители с удовольствием переложили на приезжую иностранку все злосчастные маршруты.

Туристическая конторка, в которой работала Мия, не отличалась каким-либо лоском, напротив, помещение напоминало затхлый сарай, в котором вечно темнота и сырость, но она была единственной на все Черапунджи! А значит, приносила огромные деньги предприимчивому старику индусу.

Кроме того, Мия была единственной женщиной в коллективе и единственным человеком, в идеале владеющим четырьмя иностранными языками: нидерландским, французским, немецким и английским, который был жизненно необходим при разговоре с любым европейцем. Именно это и было причиной прибыльности: за один тур с Мией Крафт давали в семь раз больше валюты, чем за обычного местного гида.

Поэтому Джим видел чаще папу, чем маму.

Приглушенный звук дождя из прихожей сопровождал хлопочущих над ужином домочадцев. И Джим, и Даниэль заметили, что в доме засел неприятный холодок – однако, ускорив процесс подачи горячих блюд к столу, они не подумали обратить на это внимание.

Беда не приходит одна, и сегодня, вместе с холодом, в дом вошла опустошенная Мия Крафт.

Будто зайдя в храм, Мия оставила все слова за порогом.

Не проронив ни слова, она безвольно прошла к столу и, не отрывая глаз от покрасневших на холоде рук, присела.

Столовая освещалась шестью толстыми свечами, горячий воск от которых растекался, словно вороная песнь: плавно и естественно, образуя лужицы, – а фитилек изредка потрескивал на слуху.

Этот тяжелый блуждающий взгляд трудно было назвать осмысленным. И как бы сильно мужчины ни хотели его оживить, соблюдалось негласное правило молчания: ни Джим, ни Даниэль не задавали лишних вопросов, а лишь теряясь в догадках, терпеливо ожидали, отогревая ее своими глазами и мыслями.

Мия, хоть и сильная волей и духом женщина – но она в первую очередь их женщина… Заботливая, нежная, находчивая, любимая и веселая! А потому продержались они недолго.

Уже через несколько минут двое обеспокоенных мужчин хлопотали вокруг Мии и изо всех сил окружали ее своей любовью, заботой и теплом, но та даже не подарила им взгляда – не показала, что жива и дышит.

Гром, нежданно и негаданно, прозвучал с трехкратной силой, вобрав в себя мощь столетия – мощь голодного, обманутого покровителя, условием которого было лишь уважать и почитать его благосклонность к людям, взамен на нескончаемые гроты богатств: не столько цветастых камней, сколько возможности жить благостно и забвенно, без излишних коллизий и катастроф.

У всех без исключений екнуло сердце – молния, мелькнув неподалеку от дома, сразила наповал старое худенькое деревце.

Глаза Мии оживились, а губы неразборчиво обозначили фразу – несколько мгновений спустя она нашла глаза мужа и повторила ее вновь:

– Они погубят всех нас…

Даниэль обошел стол и опустился к Мие, намереваясь заглянуть в ее глубокие и такие расстроенные глаза. Единственное, что он мог сейчас для нее сделать, это, пожалуй, дать ей вызволить свой голос из пещеры страха – вывалить на него всю ту кашу, которую она заварила в своей голове.

– Не держи все в себе, прошу, поделись с нами… – Даниэль был обеспокоен пуще прежнего, но не показал этого ни ей, ни маленькому сыну, хотя тот и догадался об этом самостоятельно.

– Что мне сказать? Что мне ответить, если я сама еще не разобралась во всем этом? – отвлекшись на мужа, Мия будто прозрела.

Словно в трансе опустившись за стол, изнуренная женщина даже не заметила, как тепло и светло на их маленькой уютной кухне. Уйдя в себя, она даже не почувствовала чудесный запах любимого рагу, не увидела бесподобно пахнущие цветы, скромно стоящие возле плиты, и даже не заметила безупречно уложенные волосы своего сына, в руках которого была зажата новая фигурка диковинной птицы.

К ее глазам подступили слезы.

Она плакала не из-за усталости, которая настигла ее после работы, и даже не из-за супругов Блейк, которые потрудились оставить после себя ощущение безысходности и шлейф разочарования во всем людском начале.

Она плакала даже не из-за обиды на себя, которая съедала ее изнутри…

Мия плакала, потому что почувствовала себя под защитой: в тепле и уюте она поняла, что дома ей нечего бояться, ничто не имеет значения, если тебя так встречают с работы.

Да… это были самые настоящие слезы счастья.

После теплых объятий, за «очень поздним ужином»[11]11
  Это маленькая семейная традиция Крафтов: если Мия уходит на смену, значит, их ждет «очень поздний ужин», за которым домочадцы узнают очень интересные истории из рабочей жизни гида.


[Закрыть], Даниэля и Джима ждал долгий, но очень интересный рассказ о том, что Мие удалось узнать про планы Блейков:

– Знаете, я увидела нечто в их глазах, что меня не на шутку испугало: у них определена весьма конкретная цель! – слова оставляли после себя липкое ощущение тяжести – произносить их оказалось непросто.

Набравшись смелости перед самой собой, Мия продолжила с новым напором:

– Супруги Блейк намереваются «разоблачить» все легенды и мифы о здешних местах. «Все до одной» – так они и сказали.

За столом изредка звенели столовые приборы: напряжение нарастало с каждым сказанным словом. Все присутствующие понимали, какую лавину может вызвать эхо от услышанного ими за этим столом.

Даниэль взял руку Мии, и ее маленькая ладонь утонула в его тепле – безмолвная поддержка порой работает лучше любых произнесенных слов… Все затихли в ожидании продолжения.

– Такое чувство, будто они готовы пожертвовать собственным рассудком ради миссии, которую создали у себя в голове. У них определенно есть четкий план, – будто уверяя саму себя, произнесла она. – Я догадалась, как только услышала их первые вопросы, и поняла, чем именно они интересуются… Эти люди определенно знали, что будут рассказывать миру еще до встречи со мной, но зачем тогда им нужно было спускаться глубоко под землю и прорываться сквозь порывистые потоки пещерных ветров, прорубать дорогу к Сердцу Омута Леса, переступать через болотные капканы… Нет, я не понимаю! – откладывая вилку, рассердилась Мия.

– Может, они хотели обеспечить себе определенную базу… – Даниэль мастерски подбирал нужное слово, – доказательств? При случае рассказать о том, что побывали в Черапунджи, видели все своими глазами, слышали своими ушами… Тем самым превратить эту поездку в некоторое доказательство своей теории? – Даниэль попадал четко в цель, его простота рассуждений воодушевляла Мию.

– Если, по их мнению, дождевые осадки стекают со склонов гор в долины, равномерно питая урожай Бангладеша, из чего следует, что никакие силы не причастны к засухам, – то вполне может статься, что отсутствие намека на паранормальное явление станет тому доказательством! – Мия просияла, они шли по хлебным крошкам, оставленным Блейками из презрения к чуждой им культуре. – Может, осадки куда и стекают, но точно не к нашим соседям!

– Да, ты права, это невозможно… – Голос Даниэля превратился в наставнический, профессорский, ее любимый. – Я смотрел по картам: самые высокие точки местности обрамлены густыми полями Черапунджи… Да что там полями, до полей идет густой лес, а на границах с соседями… – Даниэль неожиданно замолчал, смотря Мие в глаза, – он понял причину ее отчаяния.

Ведь никто им не поверит: кому может понадобиться усомниться в словах богатых людей из Великобритании?

Тем более кому придет в голову встать на сторону сверхъестественной теории, подставляя свою репутацию под перекрестный огонь ошеломленных критиков?

А если кому-то и придет это в голову, какова вероятность, что этот кто-то захочет докопаться до истины?

Какова вероятность, что ему придет в голову проверить карту местности?

То могли бы сделать они, Крафты. Но кто они? Люди без титула, люди без фамилии.

Джим тоже все понял, ему стало также грустно. Долгое молчание было прервано тонким вдумчивым голосом:

– Но, может быть, и мы что-то сможем? Пока что нет никаких доказательств, а значит, мы сможем их опередить.

Мия сочувственно посмотрела на сына, затем на Даниэля.

– Как и доказательств причастности высших сил, дорогой. Видишь ли, миссис Блейк была крайне заинтересована рассказами про Воздушных Див и про шалости местных духов – хранителей этих мест. Я бы сказала, слишком заинтересована для человека науки. Ко всему прочему, я не смогла предложить им никаких альтернатив, никаких официальных доказательств. И неспроста ведь они засыпали меня вопросами про «Дар чистого неба», упоминаемый в легенде «Непорочного»[12]12
  «Легенда Непорочного» гласит: только свежая непорочная плоть может овладеть даром неба и открыть сокровищу возможность: подарить мертвецу второй шанс, во спасение его души.


[Закрыть], автор которой неизвестен, так же как и автор любого другого местного фольклора. А им обязательно нужен автор: конкретный человек, вокруг которого они закрутят линию своей миссии, возможно, даже обвинят кого-то во лжи, чтобы обрести почву под ногами.

После короткой паузы Мия добавила:

– Могла ли я выдать им то, что доселе никому не известно?

Как только Мия произнесла это вслух, она испугалась собственной мысли. Стало ясно: Блейки обязательно напомнят о себе.

Закончив позднюю трапезу, у всех без исключения на душе было легко и спокойно. Излечившись от волнений и переживаний, семья отправилась в свои уютные спальни, где беззаботно предалась глубокому сну, под томную мелодию благовоний, на время позабыв о грядущих хлопотах долгожданного праздника.

Этой ночью в голове Мии Крафт звучал прокуренный голос коренастого диктора:

– Знакомьтесь! В правом углу ринга – молодая супружеская пара Блейков! Вчерашние студенты-социологи, скандальные популяризаторы, борющиеся за право признания единственно верной теории – своей теории!

Из зала раздался оглушительный шум аплодисментов. Дождавшись, когда шум поутихнет, диктор продолжил:

– И в левом углу ринга – коренные жители Черапунджи, передающие из поколения в поколение свою многовековую историю…

Аудитория раскалялась, подобно чану на костре, что только раззадорило алчного человека:

– Так чья же правда победит в этом нечестном бою: злой язык чужеземца против языка нации…

S.I.

К трем часам ночи было слышно, как под окнами спящих жителей Черапунджи стонет от засухи сырая земля. Деревья трещали по швам: древесная кора вздымалась и лопалась, образуя новые пузыри. Всё вокруг стонало от обезвоживания.

Люди изнемогали от жажды, отчего их сны были омрачены миазмом скверных ощущений. Лишь дом Крафтов хранил прохладу – никто не страдал.

Никто, кроме маленького Джим-Джима.

Акт второй. Начало вытекает из конца, или О жизни из первых уст

3 июля 1861

Зелёный лес благоговеет перед маленьким мальчиком: все коряги перед ним будто исчезают, а утренняя роса расползается по его коже, приятно освежая ее.

Джим приближается к поляне.

На срубе дерева сидит женщина: голова её опущена вниз, а мелодия, которую она тянет нараспев, раздаётся вибрацией, подобно жаберному дыханию в толще неизведанных вод.

Такого влечения Джим-Джим никогда не испытывал ранее: ее пение – ее дыхание, а лес дышит с ней в унисон – будто он и есть этот звук, созданный здесь и сейчас.

Джим смело ступает по грязи – в его душе пылает любовь: вера в людей, пусть даже те и приносят ему боль; вера в жизнь, пусть даже та и заставляет его грустить порой; и вера в себя, как в прекрасный кувшин, в котором пересекаются стебли всего того, что его окружает.

Пылкая страсть, переплетенная нитью азарта, – баснословная мелодия уводила его в самую глубь леса.

Раскинувшиеся лесные ветви пропускали через свои листья раскатистые аспираты, подобно мембране, усиливая захлестывающие Джим-Джима потоки торжественного песнопения.

Женщина ласково пригласила Джима к себе на колени: ее руки бережно обхватили талию маленького мальчика и с легкостью перенесли его. Пение лелеяло слух Джима, медленно приближаясь к завершению последнего такта.

Когда их накрыла звенящая тишина, Джим прильнул к ее застывшей груди, в надежде услышать стук сердца прекрасной лесной дивы, но вместо этого он услышал ее красивый холодный голос.

Такой приятный, что Джим мог бы назвать его сладким, если бы был в состоянии об этом подумать.

Эта прекрасная женщина рассказывала о своей нелегкой жизни: о тяжелом прошлом, что не давало ей спокойно уснуть уже на протяжении многих лет.

Она поведала мальчику о поступках, которые принесли в ее жизнь сомнение и горе, хоть и вершились ее руками; о вещах, которые она не успела сделать, хоть и имела возможность воплотить их в жизнь.

Она рассказала о бескрайнем небе, в котором течет жизнь, невидимая нашему скупому глазу, но обладающая неимоверной силой, лучистой и гармоничной:

«Та жизнь жжет, но ты не можешь почувствовать – она как мантия, как вуаль: мы все ходим, закутавшись в нее по макушку. Ты только не порви ее – носи бережно, не совершай того, о чем будешь жалеть… Как я в свое время.

Один неаккуратный шаг, и тебе уже никто не поможет, не спрячет от огня, который разъест тебя до нутра, – твоя душа будет пламенеть, а ты будешь лишь жалеть и безвольно ждать приговор. Да… ты даже не понимаешь, как я рада наконец тебя встретить, спустя столькие годы покорного ожидания…»

Джим, плененный искристым колером ее голоса и неземной красотой, не смеет прервать чувственный рассказ незнакомки, хоть в его голове и образовался целый рой вопросов, на которые так хочется узнать ответы.

Внимая каждому ее слову, он лишь медленно цепенел.

Наживка сработала без осечек, и вуаль, хранившая радость долгожданной встречи, медленно спадала, под планомерный вальс прорывающихся на волю змеев: ненависти и обиды.

Несколько слёзных капель попало в глаз Джиму.

Скривившись от боли, он попытался поднести руку к лицу, но та не поддалась воле хозяина, а лишь осталась безвольно лежать на его ноге. В глазах Джим-Джима медленно распускались бутоны чужой бурой крови; обволакивая зрачок, они лишали его зрения.

Дрожа от страха, он кинул взгляд единственным, еще различающим мир глазом на бесстрастную обольстительницу.

Сверкающие безумством глаза прирожденной охотницы точила бурая кровь: липкая квинтэссенция стекала по ее лицу и пачкала развивающееся на ветру пышное белое платье.

Шелковистые буйные волосы постепенно темнели и начали источать смрад, а неземная красота перекосила ее маленькие пухлые губки: стало очевидным – перед Джимом предстала во всей красе человеческая гнилая плоть.

Джим, окаймленный невидимыми цепями, оледенел в ужасе – ему не оставалось и шанса вырваться из цепких лап обезумевшей покойницы.

Собрав последние крупицы своей подавленной воли, он попытался ослабить хватку соперницы, и на мгновение ему показалось это возможным, но мобилизованных сил хватило лишь на то, чтобы безжизненным комком спикировать на землю.

К счастью для Джима, этой малой толики свободы хватило.

Вновь заполучив оборванные поводья контроля над своим телом, он оторвался от мерзлой земли и рванул в неизвестном ему направлении. Но лес, некогда стелившийся к его ногам, больно бьет попавшуюся добычу, и Джим, будто подсеченный умелым рыбаком, падает в грязь. Тело, и так еле служившее ему средством для передвижения, стала тянуть к земле невиданная доселе Сила.

Страх парализовал Джима безвозвратно.

Наспех заперев створки своего сознания, Джим распахнул красные от страха глаза.

Ведомый шлейфом жуткого сновидения, мальчик резко отпрянул от своей взбитой до неузнаваемости кровати. В попытках перевести дух он пытался закрыть глаза вновь, но перед ним вставали лишь пережитые в жутком кошмаре картины.

Все попытки успокоиться были безнадежны, и даже непроизвольное моргание сопровождалось алым мерцанием пережитого ужаса, напоминая Джиму о жгучей боли в левой ноге.

Выйдя на свежий воздух и прислонившись к перилам, он смотрел в глубокую лесную бездну, изредка кивая головой и крепко сжимая ту самую дождевую каплю, найденную им в сточной яме.

Мрак медленно обступал его, завлекая в густой водоворот всепоглощающего импульсивного стяжания эмоционального гнета, граничащего с безвозвратным безумием. Ночь забрала его разум и сердце, обрекая на кабальное существование под эгидой темных сил.

Джим был уже не в состоянии открыть глаза, но он слышал, как его зовут родители, и чувствовал, как отец берет его на руки и заносит в дом.

Он бежал на их голоса, а затем и на слезы; он хотел дотянуться до любимых материнских рук, но ответом ему было лишь редкое мерцание Туманного Альбиона над пепельной головой.

Пепел… Много пепла.

Прошло несколько дней, но глаза были по-прежнему скованы волей темных сил. Казалось, Джим вот-вот одержит верх и разорвет оковы, тяготящие его…

Мы так привыкли открывать глаза каждое утро и видеть новую главу своей жизни, что уже даже не задумываемся о том, как проходим сквозь коридор наших сновидений, перешагивая обратно за черту вымысла. Но для малыша Джим-Джима наступил тот день, когда он отдал бы все на свете, чтобы ему помогли всего лишь приоткрыть уставшие веки.

Комната покрылась лёгким инеем. Все вещи замерли на своих местах, в ожидании очередного дня, но его все не было.

Окутанный смиренным страхом, Джим думал лишь о том, чего же хотела от него та женщина, обезумевшая от ненависти и боли душа.

На долю родителей Джим-Джима выпало то, чего не пожелаешь и злейшему врагу: они не могли ничем помочь своему ребёнку, они могли лишь смотреть, как тот страдает.

Могли только слушать дикий ритм биения его сердца и каждую секунду своего существования задаваться самым кротким и отчаянным вопросом:

«Почему именно с ним, именно в этот день, именно в 1861 году?»

Наутро все жители стояли на ушах: родители заснувших детей бегали в ужасе по соседям; молились всем известным богам; умоляли забрать их жизнь и покой в обмен на души своих любимых детей.

Тем временем на утреннем небе правила луна, коронующая целину выжженного неба; плод страсти: умысел ночного огнища и темных сил, в окружении безмолвных звезд.

Все Черапунджи познало силу воронова крыла.

Лес шумел в агонии: удушающие крики животных доносились до запертых на засовы домов, а зеленые листья, с некогда могучих ветвей, опадали, словно пепел, прощаясь серыми красками с умерщвляющей их чащей – небо не шло на уступки; ни одна молитва не была услышана.

На проклятой волей случая поляне расставались с последними воспоминаниями ни в чем не повинные существа: в некоторых еще теплилась жизнь, а некоторые испускали последний свой вздох.

Их хладные тела темнели вместе с последним взглядом, в котором не было ни капли ненависти и злобы.

Жизнь покидала Черапунджи: дети покоились в непробудной колыбели сна, и только один из них знал, что происходит.

Может статься, что все происходящее вокруг связано или берет свое начало с Джим-Дима. Но так ли это на самом деле?

Об этом лучше умолчать – ведь радости здесь нет

Когда все дети, непригодные для гостей из загробного мира, наконец сбросили с себя оковы пустоты – бархат ночи спал со звездных полюсов. Лазурит прекрасной синевы и корундовый рубиновый мираж буйными волнами окрасили небесные холсты. В комнату Джима вновь проник живящий солнечный свет.

Медленно избавляя от страха перед колким духом ночи, лучи ярила рассеяли вместе с тем и последние воспоминания ребенка.

Комната Джим-Джима вновь стала живой и теплой, с одним лишь неочевидным напоминанием о том, что здесь, в светлой маленькой комнатке, на пьедестале проклятых, отсеченных лет жизни, восседает новый окаянный хозяин.

Скверный запах могильной сырости не покидал больше дома Даниэля и Мии Крафт. Да и с чего бы ему покинуть своего хозяина: отныне и впредь этот кров находится в холодных руках смерти.

И если наших героев ветхий запах обволакивал даже во сне, то очнувшихся душ пережитый страх смерти преследовал и в ярком смехе, и в громких рыданиях – даже в своем отражении дети видели своих мучителей.

Юные головы уже не могли играть своим временем: в них поселилась мысль, что любое промедление может стоить им жизни.

Мысль о том, что за ними могут вернуться, не давала им сомкнуть уставших глаз.

Пятилетие Джим-Джима, 3 июля 1861 года, стало знамением для всех детей Черапунджи.

В первые секунды пробуждения их дыхание раздирало отчужденное, но безумное и ненасытное желание жить – роковой подарок загробного мира, отныне и вовек таящий в себе пороки и желания, лютую ненависть к бездействию и охоту к острым ощущениям.

Единственный вопрос, который волнует нас сейчас больше всего остального:

«Почему именно они? Маленькие, ни в чем не повинные дети, были окутаны параличом смерти?»

Все мы, без исключения, ходим под белыми флагами, когда нам есть о чем молчать. И как бы то ни было, но маленьким, неопытным и наивным, как никому другому, было и будет о чем просить прощения – жестокость у детей глупа и примитивна, но пылает во сто крат ярче, чем у любого взрослого.

Именно они – постыдные грешки – послужили верой и правдой своим хозяевам.

Запятнанные маленькие души не пришлись по вкусу никому из покойников – легенда непорочного ясно давала понять: нужна чистая и светлая душа, лишь тогда ритуал возвращения к жизни состоится.

Когда приходит дождь, свет падает совсем иначе: деревья приобретают глубокие оттенки зеленого, а небо, которое в солнечную погоду кажется таким удивительным и глубоким, окрашивается в скучный серый оттенок.

Полная однородность подобна вселенному безразличию к нам: маленьким, мелочным людям. Но стоит дождю пройти – небо вновь отвлекает все внимание на свои бескрайние просторы; деревья озаряются солнцем, и мы вновь о них забываем, концентрируясь на том, что нам кажется более удивительным и желанным.

Расправить крылья по примеру Икара и полететь на свет, прямиком в ловушку, подобно мотыльку. Можем ли мы винить безобидное насекомое за то, что его, как и всех людей Земли, тянет туда, где светит ярче?

Мы не виним обреченного мотылька, а потому не виним и своих детей. Но взрослых это никогда не останавливает винить себя, и в этом они будут правы.

Именно ледяной дождь в душе и серое однородное небо, нависшее над головами очнувшихся детей, подарили им шанс исправить свои ошибки: юные глаза, в которых еще вчера читалось презрение к Джиму и глупая ненависть, теперь излучали переживание и волнение за незнакомца, ставшего им родным человеком.

Стрелки часов зашагали вопреки мыслимым законам природы – пошел обратный отсчет: дети, некогда оттолкнувшие Джима, теперь стали частыми гостями в его доме.

В ночь на 3 июля каждый из них побывал в своей персональной газовой камере, и сейчас они понимали лучше, чем кто-либо, с чем приходится изо дня в день бороться Джиму.

По очереди сменяя друг друга, ребята сидели возле кроватки мальчугана, принявшего облик тряпичной куклы, от которой его отличало лишь размеренное дыхание.

День и ночь они меняли травы и цветы, поправляли обереги – такова традиция, такова искренняя забота.

Время, точно загнанная лошадь на скачках, – для семьи Крафтов это была несчастливая кляча, на которую они поставили все то, что у них оставалось.

Горькая вера, надежда и любовь, хранящие их тлеющий очаг. Каждый день – это борьба с безвестным недугом, убивающим их сына в соседней комнате, под колыбельную из стонов диких животных, покоящихся на скверной земле.

Разум, опечаленный болезнью сына, не выдержал очередного удара судьбы, а причиной стала простая, бездумная, вычурная статья.

Супруги Блейк покинули Черапунджи сразу после встречи с Мией Крафт, а уже две недели они кинули свою статью, будто кусок сочного мяса оголодавшим в нетерпении диким животным бушующего большого мира.

Журналисты, подобно падальщикам, подрав на клочья сочную сенсацию, обглодали все ее косточки и возродили во всех возможных ипостасях задумку безжалостных публицистов.

Авантюра состоялась. Стало понятно одно – победителем выйдет лишь самый подлый и острый язык желтой прессы.

Когда колокол из бумажных статей, в отдалении напоминающий папье-маше, раздался над Черапунджи, Мия лишилась работы.

Соседи, как могли, поддерживали семью – приносили в их дом еду: хлеб, молоко, фрукты и мясо. Для людей обессиленная от горя мать стала символом любви, веры и неиссякаемого мужества.

Молодожены Блейк не просто высмеяли легенды Черапунджи, они обвинили местных жителей в нарочитом лицемерии.

Их статья отточенным словцом трубила на весь мир:

«Чрезмерная ложь и лицемерие – главные отличительные черты любого жителя Черапунджи. Мы, большой мир, – их вечные обидчики, а они – жалеющие себя овцы. Обманывая доверчивых туристов и запуская подлую ручонку в их кошель, аферисты расскажут Вам о магии, а если Вы заплатите сверх меры, то даже отведут в ближайшую сырую пещеру и скажут:

«Вот! Здесь творится история…» – и неважно, какая история, ведь каждый раз, здесь, в Черапунджи, она разная».

Однако это было не пределом их подлости – в лице злодея и обманщика выступила именно Мия Крафт, опытный и самый высокооплачиваемый гид Черапунджи.

Из статьи следует, что она злоупотребила их доверием, бесстыдно приукрасив и изменив каноническую историю здешней мифологии, а главное, она все время путалась в своих словах и не могла вспомнить, кто же здесь обитает сегодня.

Сама же статья не несла в себе ни толики научного замысла, она скорее была из разряда обличающей сенсации и не обещала жить долго, однако люди ее запомнили.

Венцом доверия читателей послужила подпись под «обличающей» статейкой:

«P. S. Вот и наступил тот день, когда мир услышал о вашем обмане, представил вашу подлость и скупость.

Чем вы будете заманивать туристов теперь? И доведется ли вам дальше пользоваться нашим доверием?»

Вот так, после одной жалкой лживой статьи, город умер для карт и прессы. В Черапунджи больше не было туристов – ни одного, на протяжении вот уже нескольких лет.

Мёртвый город и мёртвые легенды нашли своё пристанище не только в трудах Блейков и популярных журналистов: на злободневной теме прославились и все те, кто сосуществовал на карьерных задворках коварного океана сенсаций, показав миру всё святое, во что верили люди тысячелетиями, как глупую историю глупого народа.

Вот так размокший и затертый газетный клочок стал частью самой Мии.

Все это время лишь олово ее характера – стоический самоконтроль – позволял ей возвращаться из мира ненависти и обиды на никчемных публицистов к реальной жизни, пускай та и была полна боли и страха за сына.

«Если бы они только отбыли днем позднее… – думала она. – Этого всего бы не случилось…»

Может, она и права?

Не исключено, что даже у таких черствых на вид супругов Блейк где-то глубоко внутри бьется сухое сердце… И чем черт не шутит, оно бы им подсказало отречься от страстно любимой ими идеи, послужить отправной точкой в иной череде событий?

Да, возможно, они отдали бы свой голос, чтобы прийти на помощь несчастному ребенку; рассказали бы миру про аномалию, унесшую множество невинных жизней местной фауны и утопившую флору в огненном жаре планет; впитали бы силу черного звёздного неба…

Но эта череда событий не для Мии Крафт и уж точно, абсолютно точно, не для самого Джим-Джима.

В очередной раз погрузившись в колею тягостных раздумий, Мия допоздна сидела с роковым газетным клочком на кухне при одинокой свече.

Гибкие движения пламени неохотно огибали ее бледные пальцы, будто бы боясь задеть хрупкую викунью кожу.

Утирая больные от слез глаза, Мия наклонилась над догорающей свечой – ее голова напоминала полый тавил[13]13
  Тавил – традиционный ударный музыкальный инструмент, распространен в Южной Индии.


[Закрыть], а удары, которые она ощущала изнутри, были похожи на гонг по ушным перепонкам.

Еще чуть-чуть, и вокруг останется лишь темнота – и она в кромешной тьме, окруженная запахом многовековых могил.

Удар, еще удар…

Полый тавил – до тех пор, пока ее рука не поднесла кусок газеты так близко к пламени, что тот пискнул и начал медленно покидать ее уставшие мысли.

Прозвучал последний удар – кухня залилась потоком ярко-красного пламени. Она не была одна в этом склепе, ее ждет сын.