Текст книги "Не прячьте ваши денежки"

Автор книги: Варвара Клюева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Варвара КЛЮЕВА
НЕ ПРЯЧЬТЕ ВАШИ ДЕНЕЖКИ

Глава 1

– За что, Господи?! – воззвала я, воздев руки к давно забывшему о побелке потолку. – Да, я погрязла в грехе и неоднократно нарушила все десять заповедей. Возможно, я заслуживаю геенны огненной, но не такой же кары!

– Не все, – уточнил Леша, флегматично наблюдая, как я ломаю руки.

– Ты о чем? – Я оторвала взгляд от желтого пятна над лампой и недоуменно воззрилась на друга юности.

– О заповедях, – пояснил Леша будничным тоном. – Ты сказала, что нарушила все десять. Не знаю, как насчет первых девяти, но за десятую готов ручаться. В том смысле, что ты наверняка не желала ни жены ближнего своего, ни осла его, ни раба, ни рабыни… – Думаешь, убийства, кражи и лжесвидетельства за ней числятся? деловито поинтересовался Прошка, окинув меня оценивающим взглядом, точно плотник, прикидывающий, сколько материала пойдет на гроб клиента. – М-мм… Кражу помню – плавленые сырки, стянутые в петрозаводском универсаме. Лжесвидетельства тоже были – по меньшей мере парочка душегубов по ее милости до сих пор разгуливают на свободе. Но вот убийства – это что-то новенькое… Может, поделишься с друзьями, Варвара, скинешь бремя с измученной совести?

– Обойдетесь. Я вызвала вас не для того, чтобы обсуждать мое уголовное прошлое. Лучше скажите, что мне теперь делать?

– Не вижу смысла. Пока мы с Лешей будем в муках рожать ценный совет, подоспеет Марк и удавит новорожденного, не перерезав пуповины. Во всяком случае, до сих пор он ни разу не принял чужую мудрость с бережностью и благоговением, подобающими богобоязненной повитухе. Нет уж, увольте! Лучше я сам буду критиковать произведенного им недоноска, чем отдам на поругание собственное дите. Короче, совещание мы откроем, когда явятся Марк и Генрих. А пока, Варвара, ты вполне можешь облегчить перед нами душу. Признайся, кого ты там укокошила?

– Целую прорву народа, – хмуро отчиталась я, забравшись с ногами в кресло. – Правда, до физического уничтожения дело не дошло, но, если верить Евангелию, грех, совершенный в душе, приравнивается к греху, так сказать, осязаемому. Иными словами, твоя жертва может мирно окончить земной путь на склоне лет в собственной постели, но если однажды в минуту гнева ты мысленно проломил ей башку, на Страшном Суде тебе все равно впаяют по максимуму, как за предумышленное убийство.

– Ничего себе порядочки! – возмутился Прошка. – Где ж они тогда наберут праведников для своего небесного царства? Кто им будет славить Бога в таких бесчеловечных условиях? Нет, это надо же! Выходит, если я… Какой гипотетический грех собрался совершить Прошка, мы с Лешей так и не узнали. В замке входной двери повернулся ключ, и в мою карликовую прихожую с трудом впихнулись два недостающих участника созванного мной «военного совета»: Генрих и Марк.

Я наблюдала сквозь стеклянную дверь кухни, как они возятся с обувью, и сердце мое наполнялось благодарностью. Сколько лет друзья являются по первому моему зову с резвостью кур, сбегающихся на хозяйское «цып-цып-цып»! Их не останавливает ничто – ни время суток, ни грипп с высокой температурой, ни ремонт квартиры, ни прочие стихийные бедствия. Верно говорят: старая дружба не ржавеет!

Еще немного, и на мои глаза навернулись бы слезы умиления, но в эту минуту в кухню вошел Марк, и мое благостное настроение быстро увяло.

– Привет. – Он кивнул Леше и Прошке и, сведя черные брови к переносице, исподлобья уставился на меня. Как оказалось, наши мысли текли в одном направлении, но их эмоциональная окраска была различной. – Чем мы тебе так досадили, Варвара? По дороге сюда я перебирал в памяти наше общее прошлое и не сумел припомнить ни одного – ни единого! – года, когда бы нам не пришлось вытаскивать тебя из какой-нибудь мерзости. Вероятно, по молодости это еще можно было воспринимать как приятное развлечение, но с тех пор это развлечение давно утратило прелесть новизны. Подумай над этим, пожалуйста, на досуге. Ну, куда тебя угораздило влипнуть на сей раз?

– На сей раз, как и впредь, я намерена выбираться из выгребной ямы самостоятельно, – прошипела я, выбралась из кресла, отпихнула Марка с прохода и выскочила в коридор, где угодила в объятия Генриха.

– Ш-ш, – тихо сказал он, склонившись к моему уху. – Марк выведен из равновесия схваткой с милицией. Они поймали его на выходе из метро и, не удовлетворившись предъявленными документами, собрались учинить личный обыск… – И куда вы дели обезображенные трупы? – не сумела я скрыть любопытства.

– Обезображенные трупы – это по твоей части, – бросил Марк, выглянув из кухни. – Я всего лишь попросил их представиться и показать удостоверения.

– Они попробовали было качать права, – подхватил Генрих, – но нас окружили сочувствующие граждане, и слуги закона, предпочтя сохранить инкогнито, обратились в бегство – под свист и улюлюканье толпы. Первые пятьдесят метров мы преследовали их, громко выражая желание познакомиться, но они пугливо, будто девушки, спасающиеся от навязчивых кавалеров, нырнули в метро и были таковы. Пробудившийся в нас воинственный дух не нашел выхода, так что, пожалуйста, будь к нам снисходительна.

Я хотела было сказать, что срывать зло на безвинных – последнее дело, но, поразмыслив, отказалась от своего намерения. Присутствующие могли счесть (совершенно несправедливо, разумеется), что подобное заявление в моих устах звучит недостаточно убедительно. В общем, я сменила гнев на милость.

– Ладно, живите! Но раз уж вы вытащили меня из кресла, пойдемте в гостиную – там просторнее. Леша, Прошка, захватите чайник и чашки.

На случай, если моя любопытная соседка приникла к стене ухом, я вставила в магнитофон кассету, включила музыку. Подождала, пока все рассядутся, и мрачно объявила:

– Ночью позвонила Вероника. Из Цюриха. Не могла потерпеть до утра со своим радостным известием. Оказывается, она – мультимиллионерша.

* * *

Вероника, как и положено неприятностям, свалилась на мою голову совершенно неожиданно. За три месяца до описываемых событий из Канады позвонил мой отец, сообщил о смерти своего двоюродного брата, сказал, что единственное чадо Виктора собирается вернуться на родину, и попросил меня позаботиться о бедной девочке. Круг своего общения я предпочитаю выбирать самостоятельно, поэтому просьба восторга у меня не вызвала, но, с другой стороны, и оснований для паники вроде бы не давала. «Бедной девочке», как мне удалось вытянуть из папы, недавно стукнуло двадцать шесть, стало быть, в няньке она не нуждается. На всякий случай я уточнила у родителя, не страдает ли его двоюродная племянница психическим или каким-либо другим недугом, требующим постоянного присутствия сиделки. Папа недуг отрицал, а о небольшой заминке, предварившей его ответ, я вспомнила только после знакомства с Вероникой.

Она объявилась примерно через неделю. Я по обыкновению не спешила подойти к телефону, но, когда включился автоответчик и нежный девичий голосок с едва заметным акцентом произнес: «Здравствуйте, Варвара. Это ваша троюродная сестра Вероника», – сочла себя обязанной ответить лично. Разумеется, я не собиралась окружать новообретенную кузину неусыпными заботами и вниманием, но человеку, не ступавшему десять лет на родную русскую землю, на первых порах, безусловно, требовался гид. «Ничего, – подбадривала я себя, протягивая руку к трубке, – неделю-другую убью на ознакомление барышни с российскими реалиями, от меня не убудет. А потом – да здравствует свобода!» Знала бы заранее, как все обернется, ни в жизнь бы не ответила.

Нехорошее предчувствие зародилось во мне с первой же секунды нашей встречи. Вероника, приняв мое приглашение, взяла от гостиницы такси и спустя полчаса (от «Космоса», где она остановилась, до моего дома могла бы добраться за те же полчаса пешком) позвонила в дверь моей квартиры. Едва взглянув на ее золотистые кудряшки, слегка вздернутый носик и невинные васильковые глаза, я подумала, что сроки ознакомления барышни с российскими реалиями придется пересмотреть. За две и уж тем более за одну неделю этакому ангелочку особенностей национального быта не постичь. Хорошо, если за месяц управимся.

«Боже, хватит на сегодня неожиданностей!» – взмолилась я про себя, впуская гостью в прихожую. Но вечер сюрпризов только начинался.

* * *

Здесь я вынуждена сделать новое отступление, чтобы сообщить кое-какие факты из семейной истории моей героини. Надо сказать, до той знаменательной даты, 6 февраля 1999 года, о существовании Вероники я имела довольно смутное представление. Зато была весьма наслышана о ее отце – своем двоюродном дядюшке. Я даже видела его несколько раз, правда, в детстве. Виктор был в нашей семье легендарной фигурой – художник, бунтарь, диссидент, изгой, запойный пьяница, человек, имя которого на моей памяти всегда было связано со скандалами. Мама, стремившаяся защитить домашний очаг от его отрицательного влияния, прилагала колоссальные усилия, чтобы отвадить неудобного родственника от папы и от нашего дома. Ее пугал пристальный интерес, проявляемый к Виктору со стороны КГБ, пугали многонедельные запои опального художника, его часто весьма сомнительные любовные связи, его глубокое отвращение к штатным должностям и регулярной зарплате, его затяжные скитания по бескрайним просторам родины, тяга к рискованным знакомствам и беспредельная внутренняя свобода, граничащая с анархией. Виктор не признавал авторитетов, общечеловеческих ценностей и, помимо вышеупомянутой свободы, вообще не ценил ничего. В частые периоды полного безденежья он не гнушался наниматься на самую черную работу и допивать опивки из чужих кружек в забегаловках. Он мог занести в наше чинное семейство вшей, а то и заразу похлеще. Одним словом, мама не выносила Виктора. Папа, единственной страстью которого всегда была ихтиология, относился к кузену довольно безразлично. А я питала к удивительному дядюшке симпатию, смешанную с благожелательным любопытством, но мое мнение никого не интересовало, и контакты с дядей Виктором были безжалостно пресечены. Иногда до меня доходили кое-какие слухи о нем, но, поскольку они явно не были предназначены для нежных девичьих ушей, то доходили нерегулярно и в урезанном виде.

В частности, подслушав однажды родительский разговор, я узнала, что у Виктора родилась дочь, которую он признал официально и вроде бы даже собрался жениться на матери ребенка. Мама в связи с этим выразила надежду, что ее двоюродный деверь наконец-то остепенится, но не тут-то было. Через два месяца совместного проживания с невестой (источник информации – еще один подслушанный разговор, на сей раз телефонный) жених сбежал. Позже он прислал папе жалобное письмо, в котором называл мать своего ребенка «богиней воинствующей глупости и безвкусицы».

По всей вероятности, Вероника так никогда и не познакомилась бы со своим отцом, если бы не гибель матери. История этой хорошенькой молодой женщины настолько чудовищна и нелепа, что мои потрясенные родители обсуждали случившееся, позабыв о присутствии детей.

Когда Веронике исполнилось шесть лет, ее мать влюбилась в очередного неподходящего мужчину. Новый избранник не ответил на ее чувство, и однажды экзальтированная красавица встала на бортик балкона и пригрозила возлюбленному, что прыгнет вниз. Ополоумевший от страха избранник бросился к отвергнутой даме, та покачнулась, прогнившая бельевая веревка, за которую она держалась, оборвалась, и незадачливая шантажистка упала на тротуар с одиннадцатого этажа.

Веронику забрала к себе сестра погибшей, у которой было двое своих детей, а денег в семье вечно не хватало. Она обратилась к папе, с тем чтобы он нашел отца Вероники и поговорил с ним об алиментах.

Разыскать Виктора было непросто. Примерно за год до этого несчастного случая КГБ всерьез взялся за художников-диссидентов. Нескольких приятелей и единомышленников Виктора посадили за «тунеядство», а одному бедолаге, который имел глупость устроиться сторожем на стройку и потому не проходил по удобной статье, при обыске подбросили наркотики. Легкий на подъем Виктор не стал дожидаться, пока ревнители госбезопасности доберутся и до него, и исчез из Москвы в неизвестном направлении, не оставив никому нового адреса.

Прошло три месяца, прежде чем до него по длинной цепочке дошло известие о гибели бывшей возлюбленной. Получив его, Виктор ошеломил всех, кто его знал, беспрецедентным поступком. Вместо того чтобы прислать деньги, он нагрянул в столицу лично, отобрал девочку у растерянной тетки и снова канул в неизвестность. Знакомые дружно предрекали, что непоседливому папаше, неизменно отвергавшему такие глупости, как семья и домашний очаг, быстро надоест тетешкаться с ребенком, к тому же с девочкой. Но они оказались не правы. Виктор оставил дочь при себе и лет десять прожил с ней в какой-то медвежьей глуши.

За эти годы обстановка в стране радикально изменилась. Одряхлевший корабль государства-монстра сначала дал серьезную течь, а потом и вовсе открыл кингстоны. В восемьдесят девятом году Виктор вернулся с дочерью в Москву, а еще через полгода они эмигрировали в Америку. До отъезда Виктор с Вероникой несколько раз навестили моих родителей, но я ни с дядей, ни с кузиной, то бишь троюродной сестрой, так и не увиделась, поскольку обитала тогда в дворницкой каморке на Университетском проспекте, работала в двух местах и временем на семейные посиделки не располагала.

На этом, наверное, и оборвались бы наши семейные связи, если бы в девяносто втором году мой старший брат, отчаявшись решить свою жилищную проблему в родном отечестве, не нашел себе работу в Канаде, куда и уехал с женой и дочерью на постоянное место жительства. В девяносто четвертом, после рождения второго ребенка, Игорек вызвал маму с папой к себе. Сначала предполагалось, что родители уезжают временно, пока не подрастут внуки, но потом папа устроился на работу в тамошний университет, мама начала пользоваться бешеным спросом как учитель музыки, и речи о возвращении потихоньку сошли на нет. Чтобы поменьше страдать от ностальгии, родители начали заводить знакомства среди русских эмигрантов, стекавшихся в Канаду непересыхающим ручейком. Когда к ним из Америки приехал погостить Виктор, они до того обрадовались, что мама даже простила ему все прошлые грехи. Последние три года до смерти Виктора мама с папой поддерживали с родственником самые сердечные отношения. Как-то раз дядя привез к ним и Веронику, которая совершенно очаровала мою маму.

«Это самая прелестная девушка и самая благодарная дочь, какую мне довелось встретить, – писала она, сдержанно намекая, что с собственной дочерью ей повезло куда меньше. – Жаль, Виктор не способен оценить ее так, как она того заслуживает. Твой дядя почти не изменился – все такой же неугомонный чудак, переполненный самыми дикими идеями. Я начинаю думать, что твой невыносимый характер – фамильная черта. Во всяком случае, Виктор, посмотрев на твою мазню и наслушавшись рассказов о твоих прошлых похождениях, пришел в восторг и признал в тебе родственную душу. Ох, ну почему я не удосужилась до свадьбы познакомиться с родственниками твоего отца!»

Собственно, этот милый абзац из маминого письма да еще два-три упоминания, проскользнувшие в телефонных разговорах с родителями, были единственными сведениями о Викторе и Веронике, полученными мной за последние десять лет. Неудивительно, что я оказалась совершенно не готова к встрече с кузиной и к напастям, посыпавшимся на меня вскоре после ее приезда.

* * *

– Какие милые картинки! Папе бы понравились… Не успела я опомниться после сомнительного комплимента в адрес своих лучших пастелей, гордо вывешенных на стенах гостиной, как Вероника практически без паузы провела следующий аперкот:

– Он так восхищался тобой, Варя, так мечтал с тобой познакомиться… – И васильковый взор затуманился слезами.

«Варя! – внутренне клокотала я. – Она бы еще Барби меня заклеймила! „Милые картинки“! Уси-пуси, сю-сю-сю! И главное, нет никакой возможности поставить девицу на место. Я ведь не чудовище, чтобы проявлять жестокость по отношению к скорбящей дщери… Да, от прямых выпадов придется отказаться. Попробуем другую тактику».

– Мы были знакомы, Верочка. – Нежное обращение прозвучало на редкость фальшиво, зато мне почти удалось скрыть мстительную радость, охватившую меня при виде кузины, вздрогнувшей от «Верочки», и напряженной улыбки, растянувшей ей губы. – Правда, знакомство прервалось лет тридцать назад, и твой отец, наверное, позабыл о нем.

– Да, он говорил мне, что в молодости недолюбливал детей и старался их избегать, – сказала она и неуверенно добавила:

– Ты не могла бы называть меня Вероникой? Я как-то не привыкла к уменьшительным вариантам… – Нет проблем, – ободрила я ее. – У меня у самой такая же причуда.

Вероника порозовела.

– Извини.

– Пустяки. Есть хочешь? – спросила я, чтобы разрядить обстановку.

– Спасибо, я пообедала в гостинице.

– Тогда чай?

Вероника снова заулыбалась.

– Чай! Звучит, как музыка. Горячий чай на кухне с разговорами до утра! Ну вот, наконец-то у меня ощущение, что я вернулась домой! Мы ведь пойдем на кухню, да? – Она посмотрела на меня умоляющими глазами.

– As you wish1.Только должна предупредить: гордое имя «кухня» мой убогий закуток носит лишь по недоразумению.

За чаем, который мы пили часа три, Вероника ударилась в воспоминания. Ее история, надо признать, меня захватила. Таким количеством внезапных поворотов не отличалась даже моя отнюдь не спокойная жизнь.

Свою мать Вероника помнила смутно и чувства к ней питала противоречивые. Я уже знала, что эта дама отличалась неровным характером и склонностью к экзальтации. Она то осыпала ребенка ласками, то раздражалась по самому ничтожному поводу и отталкивала от себя девочку ничем не оправданной резкостью. Веронику такая непредсказуемость держала в постоянном напряжении, поэтому годы ее раннего детства счастливыми назвать трудно.

Недолгий период жизни с теткой и двоюродными братьями выпал из ее памяти совершенно – видно, сказался шок, вызванный недавней смертью матери. Зато про отца Вероника помнила все до мельчайших подробностей и готова была рассказывать о нем без конца. Веселый выдумщик, бесшабашный, ни на кого не похожий, он казался не избалованной вниманием девочке добрым волшебником, перенесшим ее в сказку. Сказочным был таинственный бескрайний лес, окружавший забытую богом деревню, куда Виктор привез дочь. Сказочной была ветхая избушка, где они поселились. И захватывающие истории, которые день за днем придумывал отец. И чудесные картинки, которыми он их иллюстрировал.

Обитатели деревеньки Паршуткино жили, промышляя зверя и выращивая небогатые урожаи картошки – почти ничего другого тамошняя скудная земля не родила. Осенью и весной деревенька была отрезана от большой земли распутицей, потому хозяйство деревенских было почти натуральным. Они сами пекли хлеб и варили мыло, лепили из воска свечи и, конечно, гнали самогон. Питались дичью, картошкой, ягодами и грибами. Два раза в год наезжали совхозные заготовители пушнины, забирали меха, оставляя взамен муку, сахар, спички, хозяйственную утварь, консервы. Школы в деревне не было. Немногочисленных детей отправляли учиться в школу-интернат за пятьдесят верст.

До приезда Вероники Виктор прожил в Паршуткино около года, и аборигены, поначалу набивавшиеся в его избушку всей деревней – поглазеть на настоящего москвича и художника, успели к нему привыкнуть. Виктор не кичился, ходил, как все, на охоту и за грибами, любил принять самогону под горячую картошечку и попариться в баньке. Словом, обычный человек – две руки, две ноги, одна голова.

Но вскоре после приезда Вероники отношение деревенских к Виктору переменилось, а позже стало весьма смахивать на благоговение. Вышло это вот почему.

В конце лета Веронике исполнялось семь лет, и ее предстояло отвезти в школу-интернат. Но отцу, только что обретшему дочь, эта перспектива не понравилась. Виктор отправился в райцентр и там, ценой никому не ведомых усилий, добился от местного начальства решения о создании в Паршуткине начальной школы и своего назначения на должность учителя.

Учителем он оказался потрясающим. На уроки собирались не только пятеро малышей, которым полагалось ходить в начальную школу по возрасту, но и все остальное население деревни. Мужики и бабы чуть не со слезами заклинали его перенести занятия на вечер, чтобы они успели управиться с делами. Для людей, которые и кино-то видели не чаще двух раз в год, наступил нескончаемый праздник.

Виктор прекрасно знал мифологию и историю. В годы молодости он исколесил весь Союз, пас овец в горах Кавказа и Памира, нанимался рабочим в геологические экспедиции и бродил по тундре, тралил рыбу на Дальнем Востоке и за Полярным кругом, ловил змей в прикаспийских песках, собирал хлопок в Узбекистане, помидоры и виноград – в Молдавии, арбузы – в Астрахани. Об обычаях разных народов, населявших огромную империю, знал не понаслышке. Горы, океан, сопки, пустыню и тундру видел собственными глазами. Полезные ископаемые отличал на ощупь. И ко всему прочему был хорошим рассказчиком и превосходным художником. Удивительно ли, что он стал паршуткинским кумиром? А уж какими глазами смотрела на отца Вероника, можете представить сами.

Прошло три года, и над девочкой снова нависла угроза переезда в интернат. И снова отец не отпустил ее. Он договорился с директором интерната о заочном обучении: Вероника будет заниматься дома, а в конце каждого полугодия приезжать на две недели в школу и писать контрольные работы. Директор согласился, но попросил Виктора принести от врача справку, рекомендующую ребенку домашнее обучение. Каково же было его удивление, когда с аналогичными справками к нему явились обросшие, пропахшие махрой и овчиной мужики – родители всех школьников Паршуткина!

Таким образом начальная школа превратилась в среднюю. Тут Виктору пришлось задуматься. Изобразительное искусство, русский и литературу он с легкостью мог вести хоть до самого выпуска. Английским, благодаря матери, проведшей первые четырнадцать лет жизни в Ирландии, владел свободно. С биологией и зарубежной географией дела обстояли похуже, но, разжившись литературой, он мог подняться до уровня преподавателя средней школы. А вот как быть с математикой, физикой и химией? Насчет своих способностей в этих дисциплинах Виктор не обманывался – сам в школе не вылезал из «троек». Нет, его дочери такой горе-учитель не нужен. Она получит лучших преподавателей страны!

И Виктор, рассылая запросы всем друзьям, родственникам, друзьям родственников и родственникам друзей, находил блестящих профессоров и популяризаторов и заманивал одного за другим в Паршуткино, суля сказочную охоту, богатейшие грибные места и отдых среди первозданной природы. Физики, химики и математики доверчиво отправлялись прямиком в западню, ибо Виктор и паршуткинцы, приняв и обласкав очередного гостя, брали его в плен и не отпускали обратно без небольшого, но обстоятельного курса лекций по соответствующей специальности. Впрочем, пленники обычно не обижались.

В результате этой пиратской деятельности питомцы Виктора, к вящему удивлению учителей школы-интерната, сдали выпускные экзамены на «отлично» и поехали поступать в лучшие университеты страны. Поехали и Вероника с отцом.

Вероника как раз сдавала вступительные экзамены на филфак МГУ, когда Виктор получил письмо из Америки. Его старинный друг Тимур – один из тех художников, кого когда-то с подачи КГБ осудили за тунеядство, а потом выпихнули из страны, – писал, что когда-то взял на себя смелость увезти за кордон несколько холстов Виктора, которые хранились у него дома. На волне интереса к советским художникам-диссидентам, поднявшейся на Западе в начале восьмидесятых, Тимуру удалось продать свои и Викторовы картины, за них дали неплохую цену. Потом интерес к советским диссидентам угас, и Тимур из художника переквалифицировался в бизнесмена от искусства. Он создал художественную галерею «Арт-и-шок» («Art&Shock»), но, поскольку к тому времени успел истратить все свои деньги, использовал в качестве начального капитала выручку от продажи картин Виктора.

«Сейчас моя галерея – одно из самых процветающих предприятий арт-бизнеса в Нью-Йорке, – писал он, – и ты – ее законный совладелец. Не желаешь ли ради разнообразия поменять беспечную жизнь советского босяка на тяжкую долю американского бизнесмена? Насколько мне известно, проблем с выездом из нашего великого и могучего отечества теперь почти не существует».

Виктор показал письмо дочери. Наученный горьким опытом 60-х, он не особенно верил в то, что послабление режима продлится долго, и решил увезти Веронику подальше от идеологического маразма и казенных чиновничьих рож, от унизительных очередей в магазинах и обывателей, истерично преклоняющихся перед заграничным товаром; от поднявших голову националистов, антисемитов и всякого подобного быдла.

Веронику, у которой еще не перестала кружиться голова после переезда в Москву, перспектива поездки за океан и учебы где-нибудь в Гарварде просто ослепила. Она согласилась мгновенно и забрала документы из вступительной комиссии. Веронике нашли хорошего преподавателя английского языка и литературы, и Виктор отправился занимать очередь в американское посольство.

Через полгода, в декабре восемьдесят девятого, отец и дочь приземлились на американской земле. Первое время они чувствовали себя великолепно. Тимур писал правду: Виктор действительно стал состоятельным человеком. Десятки тысяч долларов, удачно вложенные в дело шесть лет назад, превратились в сотни. Помимо денег, Виктора в Америке ждала еще и известность. Его картины, в отличие от картин многих других диссидентов, за эти годы выросли в цене в несколько раз, а это означало, что он, не страшась голодной старости, может заниматься не бизнесом, а любимым делом.

По совету друга Виктор выбрал для образования дочери Йельский университет. Они купили неподалеку от Йеля дом, оборудовали там художественную мастерскую, наняли преподавателей, приобрели две машины, получили права и чуть было не зажили счастливо, но… Но мятежный нрав Виктора, смягченный было дикой красотой таежной природы и заботой о подрастающей дочери, проявился снова.

Сытая, прилизанная, благонравная Америка вызывала у него разлитие желчи. «И эти надутые самодовольные болваны смеют величать свое гнилое стоячее болото свободной страной?! – кипел он. – Да у них самая страшная несвобода, которую только можно вообразить, – несвобода мысли. Рабам на галерах, римским гладиаторам, еретикам во времена инквизиции и сталинским зэкам на Колыме – и тем позволялось иметь собственные мысли – хотя бы тайком, про себя! А „свободная“ Америка штампует мозги своих граждан, точно запчасти на конвейерах Форда. С ними невозможно спорить – у них на все готовое и абсолютно непробиваемое мнение, почерпнутое от какого-нибудь идиота-телеведущего. А их так называемая „культура“! Господи, да они попросту безграмотны! Подумать только, филолог, выпускник Йеля, спрашивает меня, не немец ли Достоевский!»

Отвращение Виктора к Штатам росло день ото дня. Американские газеты, американское телевидение, американские бестселлеры, американские интеллектуалы – все вызывало у него приступы неконтролируемой ярости. Когда Вероника поступила в университет, отец открыл банковский счет на ее имя, перевел туда большую часть денег, а свой счет закрыл. «Это гнусное государство не получит от меня ни шиша! – заявил он. – Я больше не напишу на продажу ни единой картины и не заплачу ни цента налогов». В конце концов он переоформил дом на Веронику, сел в свой подержанный джип и уехал куда глаза глядят.

Два месяца Вероника сходила с ума, не имея от отца никаких известий. Потом он прислал письмо, в котором сообщил, что путешествовал по Европе, а теперь снял себе хижину в горах Вайоминга, куда она может приехать к нему на каникулы. Вероника, очень скучавшая по отцу, естественно, приняла приглашение. Хижина на краю света, без водопровода и электричества, и дикий лес вокруг живо напомнили ей Паршуткино и вызвали умиление, но уже обретенная привычка к удобствам оказалась сильнее. Прожив с отцом две недели, Вероника вернулась к цивилизации.

С тех пор так и повелось. Полгода Виктор скитался по Европе, а полгода жил в глуши, где охотился, ловил форель, коптил свою добычу в самодельной коптильне, бродил в горах и собирал травы. Вероника изредка приезжала к нему погостить, умоляла вернуться к живописи и цивилизации, но отец не желал ее слушать.

– С каждым приездом я находила его все более угрюмым и замкнутым, рассказывала кузина, промокая платочком слезы. – Но мне даже в голову не пришло, что он болен. В последний раз я видела его смеющимся у твоих родных в Торонто. Помню, мы сидели за столом, тетя Белла читала вслух твои письма, а папа смеялся – весело и беззаботно, почти как раньше. Потом дядя Андрей принес пачку фотографий, которые ты прислала недавно. Помнишь – походные? Там еще такие забавные подписи. А перед отъездом папа долго разглядывал твои картины… По-моему, я знаю, о чем он думал. Жалел, что не ты, а я его дочь. Я слишком скучная, к тому же не умею рисовать… Если бы ты знала, как мне хотелось научиться! – Она низко склонилась над столом, и острые плечики задрожали.

Я воздела глаза к потолку и шумно выдохнула.

– Зато ты наверняка умеешь петь.

Кузина подняла голову и посмотрела на меня недоуменно и, пожалуй, неодобрительно.

– А это-то здесь при чем?

– При том. Моя мама окончила консерваторию по классу вокала. Преподаватели сулили ей грандиозное будущее, но она родила моего брата и пожертвовала карьерой. Весь нерастраченный запас своих честолюбивых устремлений она сосредоточила на детях. А теперь угадай: у кого из нас обнаружилось полное отсутствие слуха?

Вероника слабо улыбнулась.

– У тебя?

– Угу. Я тоже травила себя всякими самоедскими мыслями лет до десяти. Но потом поняла: глупо убиваться из-за несбыточных желаний. И когда мама слагала панегирики в честь очередной своей гениальной ученицы, я уже не скрипела зубами, а говорила себе, что ее будущие великие музыкантши наверняка не займут первого места на городской олимпиаде по математике, не научатся держать в руках карандаш и теннисную ракетку и не отличат староиндийскую защиту от защиты Нимцовича. Вот и у тебя, несомненно, отыщутся таланту, о которых я даже не мечтаю. Кроме того, еще неизвестно, как бы мы поладили с твоим отцом, проживи мы под одной крышей пару недель. Может, заклевали бы друг друга до полусмерти.

– Может быть, – неожиданно легко согласилась кузина. – Мне кажется, у вас много общего, в том числе и задиристость. Но после драки вы непременно подружились бы. Не спорь, я знаю. Я еще не рассказала тебе главного. – Вероника деликатно высморкалась. – После поездки в Канаду папа вернулся в свою глушь, и через два месяца у него случился удар. Инсульт. В тот день он поехал за почтой в поселок, а когда почувствовал себя нехорошо, то, слава богу, не стал садиться за руль, а решил переждать приступ в ресторане. Там отец потерял сознание, и его отвезли в больницу. Мне прислали срочный вызов – он вот-вот мог умереть. Когда я приехала, папа был очень плох: левая сторона парализована полностью, правая – частично. Он говорил с трудом и очень невнятно, но страшно рассердился, когда я попросила его поберечь силы. Доктор сказал мне: «Сосредоточьтесь и постарайтесь его понять. Он хочет сообщить вам нечто важное и боится не успеть». Папа заморгал правым глазом и сказал: «Да! Да!» На самом деле у него вышло что-то вроде «Ва!» или «Гха!». Я изо всех сил вслушивалась в его фразы, но ничего не могла разобрать. Тогда доктор предложил мне написать буквы алфавита и показывать на них по очереди ручкой, чтобы отец моргнул, когда я дойду до нужной. Подожди, я сейчас покажу тебе, что у нас получилось.