Текст книги "Квентин Дорвард (ил. Г.Филипповского)"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Глава XXXII
СЛЕДСТВИЕ

Я видеть не хочу твою любезность —

Любовь твою почувствовать хотел бы.

Встань! Знаю я, что сердцем

не склонился

Ты предо мной, хоть и склонил колени.

«Король Ричард II»

С первым ударом колокола, сзывавшего на совет знатнейших бургундских дворян и незначительное число французских вельмож, бывших в то время в Перонне, герцог Карл в сопровождении отряда своих телохранителей, вооруженных бердышами и алебардами, вошел в зал башни Герберта в Пероннском замке. Король Людовик, ожидавший этого посещения, встал, сделал два шага навстречу герцогу и остановился, ожидая его приближения, всем своим видом выражая величие и достоинство, которые он, несмотря на свой далеко не изысканный наряд и обычно простые манеры, прекрасно умел напускать на себя, когда находил это нужным. Осанка короля и его спокойствие в такую решительную минуту произвели, видимо, сильное впечатление на его противника: с шумом распахнув дверь, Карл вошел было в комнату быстрыми шагами, но, взглянув на Людовика, принял вид, более подобающий великому вассалу, являющемуся к своему государю. Вероятно, герцог заранее решил придерживаться в обращении с королем всех внешних форм почтения, подобающих его высокому сану; но было совершенно очевидно, что он едва сдерживает порывы своего необузданного нрава и жажду мести, клокочущую в его душе. И хотя как в обращении с королем, так и в речах Карл заставлял себя выполнять все правила этикета, он то и дело менялся в лице, говорил хриплым, отрывистым голосом, весь дрожал от сдержанного нетерпения, хмурил брови и до крови кусал губы; одним словом, каждый взгляд, каждое движение этого государя, самого запальчивого из всех когда-либо живших на земле, свидетельствовали о той страшной буре, которая бушевала в эту минуту в его груди.

Король совершенно хладнокровно наблюдал эту борьбу страстей; хотя взгляды герцога и обдавали его ужасом, как бы предрекая ему смерть, пугавшую его, как всякого грешного смертного, однако он, как отважный и искусный кормчий, твердо решил не поддаваться собственному страху и бороться до последней крайности, не выпуская руля, пока будет оставаться хоть малейшая надежда спасти свой корабль. Поэтому, когда герцог сказал несколько отрывистых слов извинения по поводу неудобств помещения, отведенного Людовику, он с улыбкой ответил, что пока еще не может пожаловаться: во всяком случае, башня Герберта была для него до сих пор гораздо более приятным убежищем, чем для одного из его предков.

– Так вам рассказали это предание? – сказал Карл. – Да, он был убит здесь, но только потому, что отказался надеть клобук и кончить дни в монастыре.

– Нельзя не признать, что он поступил как глупец, – ответил Людовик, притворяясь равнодушным, – ибо он умер смертью мученика и в то же время лишился возможности стать святым.

– Я пришел сюда, – начал герцог, приступая прямо к делу, – просить ваше величество присутствовать на совете, где будут обсуждаться вопросы, одинаково важные как для Франции, так и для Бургундии. Мы можем тотчас отправиться, то есть, разумеется, если вашему величеству будет угодно…

– Полноте, любезный кузен, – ответил Людовик, – не простирайте вашу учтивость так далеко, чтобы просить там, где вы можете смело приказывать… В совет так в совет, если таково желание вашей светлости. Правда, свита у нас довольно куцая, – добавил он, оглядываясь на ничтожную горсточку французов, приготовившихся его сопровождать, – но зато вы, любезный кузен, будете блистать за двоих.

Предшествуемые рыцарем Золотого Руна, старшим герольдом Бургундии, оба государя вышли из Гербертовой башни во внутренний двор замка, который, как тотчас заметил Людовик, был весь занят телохранителями и другими войсками герцога в великолепной одежде и полном вооружении. Пройдя через двор, они вошли в зал совета, расположенный в другой части здания, не такой древней, как та, где помещался Людовик, но тоже очень запущенной. Здесь были наскоро сделаны кое-какие приготовления для торжественного собрания совета. Под роскошным балдахином стояли два трона, причем трон, предназначавшийся для короля, был на две ступени выше того, который должен был занять герцог. Около двенадцати знатнейших вельмож разместились в должном порядке по обе стороны балдахина; таким образом, когда государи заняли свои места, призванный в качестве обвиняемого оказался как бы председателем этого блестящего собрания.

Быть может, для того, чтобы разом покончить с этим явным противоречием и могущим возникнуть недоразумением, герцог Карл, слегка поклонившись королевскому трону, открыл заседание следующими словами:

– Мои верные вассалы и советники, вам известно, какие страшные беспорядки происходили в наших владениях как в царствование нашего покойного родителя, так и в наше время, вследствие беспрерывных восстаний вассалов против их сюзеренов, подданных – против их законных государей. В настоящую минуту мы имеем самые ужасные доказательства того, до каких невиданных размеров разрослось это зло в наши дни. Графиня Изабелла де Круа и тетка ее графиня Амелина постыдно бежали из Бургундии и отдались под покровительство чужеземной державы, чем нарушили данную нам клятву верности и подвергли свои ленные владения закону о конфискации. Еще более ужасный пример мы видим в злодейском, святотатственном убийстве нашего возлюбленного брата и союзника, епископа Льежского, и в новом мятеже беспокойного города, который за последнее восстание был слишком мягко наказан. Мы имеем основание думать, что эти печальные события были вызваны не только сумасбродством двух взбалмошных женщин и дерзостью слишком зазнавшихся горожан, но прежде всего интригами чужеземной державы, происками могущественного соседа, от которого, если бы только за добро платили добром, Бургундия не могла ожидать ничего, кроме самой искренней и преданной дружбы. И если все это окажется правдой, – добавил герцог, стиснув зубы и с бешенством топнув ногой, – то я не вижу, какие соображения могут нам помешать – когда власть в наших руках – принять меры, чтобы раз и навсегда пресечь этот мутный поток зла, изливающийся на нас, уничтожив его источник!..

Герцог начал свою речь довольно спокойно, но чем дальше он говорил, тем больше горячился, а последнюю фразу закончил таким угрожающим тоном, что все присутствующие вздрогнули, а лицо короля покрылось на мгновение смертельной бледностью. Но в следующую минуту, призвав на помощь все присутствие духа, Людовик, в свою очередь, обратился к собранию с речью так спокойно и уверенно, что герцог, несмотря на все желание остановить его или прервать, не мог найти для этого приличного повода.

– Вельможи Франции и Бургундии, – начал король, – рыцари Святого Духа и Золотого Руна! Коль скоро король принужден защищать свое дело в качестве обвиняемого, он не может пожелать себе лучших судей, чем цвет дворянства, славу и гордость рыцарства. Наш любезный кузен Бургундский нисколько не выяснил дела, так как из любезности или ради приличия выражался слишком темно и неясно. У меня нет причин соблюдать подобную деликатность, да и положение мое этого не позволяет, так разрешите мне объясниться точнее. Господа, это нас – нас, своего законного государя, союзника и родственника, – герцог Карл, ум которого помрачен тяжкой утратой, а доброе сердце озлоблено горем, обвиняет в том, что мы поощряли его подданных к неповиновению, подстрекали буйных льежцев к мятежу и помогали этому отверженцу Гийому де ла Марку в самом жестоком и святотатственном его злодеянии. Вельможи Франции и Бургундии, уже одно положение, в котором я теперь нахожусь, может служить для меня достаточным оправданием, ибо оно само по себе противоречит возводимому на меня обвинению. Если вы считаете, что у меня в голове есть хоть капля здравого смысла, можете ли вы предположить, чтобы я добровольно отдался во власть герцога Бургундского, если бы действительно замышлял против него измену, которая не могла не открыться, а, будучи обнаружена, должна была навлечь на меня, как оно и есть в настоящую минуту, ненависть разгневанного государя? Безумие человека, расположившегося отдыхать на бочке с порохом, к которой он сам же перед тем поднес зажженный фитиль, было бы мудростью в сравнении с моим поступком. Я нисколько не сомневаюсь, что среди виновников злодеяний, совершенных в Шонвальде, были негодяи, пользовавшиеся моим именем; но можно ли считать меня ответственным за злоупотребление, в котором я неповинен? Если две сумасбродные женщины, увлеченные какими-то романтическими бреднями, решили искать убежища при моем дворе, разве из этого следует, что они поступили таким образом по моему наущению? Когда вы ближе ознакомитесь с делом, вы убедитесь, что, так как честь моя и рыцарское достоинство не дозволяли мне отправить их пленницами обратно в Бургундию… чего, я думаю, господа, мне не посоветовал бы никто из носящих рыцарские знаки… я сделал почти то же самое, отдав их под покровительство почтенного духовного отца, который теперь на небесах. – Последние слова Людовик произнес, прижимая к глазам платок, словно он был в сильном волнении. – Я передал их с рук на руки члену моей собственной семьи, связанному еще более тесными узами родства с Бургундским домом, человеку, которому его высокое положение в церкви и многочисленные добродетели давали полное право быть временным защитником двух несчастных женщин и стать посредником между ними и их законным государем. Итак, те самые обстоятельства, которые побудили моего брата, герцога Бургундского, составившего себе слишком поспешное мнение обо всем этом деле, оскорбить меня своим несправедливым обвинением, могут быть объяснены самыми честными и благородными намерениями. Скажу более: у моего брата герцога нет в руках ни одного мало-мальски убедительного доказательства, которым можно было бы подтвердить возведенное им на меня оскорбительное обвинение, заставившее его обратить зал пиршества в судилище, а свой гостеприимный кров – в тюрьму.

– Ваше величество, ваше величество! – воскликнул Карл, как только король замолчал. – Присутствие ваше здесь в такую минуту, которая, к несчастью для вас, совпала с исполнением ваших замыслов, я объясняю себе только тем, что люди, постоянно обманывающие других, подчас и сами могут попасться в расставленную ими ловушку! Ведущий подкоп гибнет иной раз от взрыва собственной мины. Что же до решения, то оно будет зависеть от свидетельских показаний… Ввести сюда графиню Изабеллу де Круа!

Как только молодая девушка вошла в зал, поддерживаемая с одной стороны графиней де Кревкер, получившей на этот счет указания от мужа, а с другой – аббатисой монастыря урсулинок, Карл обратился к ней в своей обычной резкой и грубой манере:

– Наконец-то вы явились, сударыня! Да полно, вы ли это? Вы, кажется, едва дышали, когда вам пришлось отвечать на мое справедливое требование, а между тем вы нашли в себе достаточно сил, чтобы убежать от нас так далеко, как никогда еще не убегала лань от охотника. Ну-с, что же вы думаете, прелестная девица, о том, что вы натворили? Вы, может, довольны, что перессорили двух великих государей и едва не сделались причиной войны, которую две могущественные державы чуть было не объявили друг другу из-за вашего смазливого личика?

Многолюдное собрание и грубое обращение герцога до того ошеломили бедную девушку, что она совсем позабыла о своем решении броситься к его ногам и умолять его отобрать все ее имущество, а ей разрешить удалиться в монастырь. Она стояла неподвижно, как человек, неожиданно застигнутый бурей, который со всех сторон слышит раскаты грома и боится, что каждый новый удар может обрушиться ему на голову. Но тут сочла необходимым вмешаться графиня де Кревкер, славившаяся своей смелостью и красотой, которую она сохранила даже в зрелые годы.

– Государь, – сказала она, – позвольте вам заметить, что моя юная родственница находится под моим покровительством. Мне лучше знать, как надо обращаться с женщинами, и, если ваша светлость не будете говорить в другом тоне, более соответствующем нашему полу и званию, мы немедленно удалимся отсюда.

Герцог громко расхохотался.

– Однако, Кревкер, – сказал он, – твоя кротость сделала из графини воинственную жену; впрочем, это не мое дело… Подайте стул этой прелестной девице, на которую мы не только не гневаемся, но даже намерены оказать ей милость и высокую честь… Садитесь, сударыня, и поведайте нам, какой злой дух овладел вами, когда вы убежали из своего отечества и пустились странствовать по белу свету, как какая-нибудь авантюристка?

С большим смущением и довольно бессвязно Изабелла призналась, что, твердо решив не соглашаться на брак, предложенный ей герцогом Бургундским, она надеялась найти поддержку при французском дворе.

– У французского короля, не так ли? – сказал Карл. – И, разумеется, вы были заранее уверены в поддержке?

– Да, я думала, что могу рассчитывать на нее, – ответила графиня Изабелла, – иначе я, конечно, не решилась бы на такой смелый шаг.

При этих словах Карл бросил на Людовика ядовитый, презрительный взгляд, который тот выдержал совершенно спокойно, только губы его чуть-чуть побледнели.

– Но все мои сведения относительно намерений короля Людовика, – продолжала Изабелла после минутного молчания, – я почерпнула от моей несчастной тетки, леди Амелины, а она, в свою очередь, получила их от человека, ни одному слову которого, как я узнала впоследствии, нельзя было верить, ибо он оказался гнусным предателем.

Затем молодая графиня рассказала в коротких словах, как она узнала об измене Марты и цыгана Хайраддина Мограбина, и добавила:

– Я нисколько не сомневаюсь, что и старший брат его, Замет, который подал нам первую мысль о побеге, был способен на всякую низость и мог самовольно выдавать себя за человека, служащего королю Людовику.

После минутной паузы она продолжала свое повествование и кратко рассказала все свои приключения со времени бегства из Бургундии вплоть до осады Шонвальда и встречи с графом Кревкером. Когда она кончила свой короткий, бессвязный рассказ, в зале царило гробовое молчание. Герцог сидел, мрачно уставившись в пол, как человек, который ищет благовидного предлога, чтобы дать волю своему бешенству, и не находит ничего такого, что могло бы оправдать его в собственных глазах, если он позволит себе насилие.

– Крот роет свои подземные ходы у нас под ногами, – сказал он наконец, поднимая глаза, – хоть мы и не можем с точностью проследить его движения. Но все-таки я бы хотел, чтобы король Людовик объяснил нам, почему он принял графинь у себя при дворе, если они явились к нему без его приглашения.

– Мой прием был не слишком радушен, любезный кузен, – ответил король. – Правда, из сострадания я принял этих дам как частное лицо, но воспользовался первым случаем, чтобы отослать их к покойному епископу, вашему собственному союзнику, который – упокой господь его душу!.. – был в этом деле лучшим судьей, чем я и чем всякий другой светский государь, ибо он лучше мог совместить покровительство, в котором мы не имеем права отказывать беззащитным скитальцам, с обязанностями по отношению к государю и союзнику, из чьих владений они бежали. Я смело могу спросить эту молодую девушку: радушен ли был мой прием и не заставил ли он их пожалеть, что они избрали мой двор своим убежищем?

– Он был настолько нерадушен, – ответила графиня, – что я тогда же стала сомневаться, действительно ли ваше величество изволили приглашать нас к себе, как мы думали, поверив людям, выдававшим себя за ваших слуг: если допустить, что они действовали по вашему поручению, трудно было бы согласовать поведение вашего величества с тем, чего мы вправе были ожидать от короля, рыцаря и дворянина.

Произнося эти слова, графиня бросила на короля взгляд, полный упрека, но грудь Людовика была хорошо защищена против подобной артиллерии. Этот взгляд нисколько его не смутил; напротив, он с торжеством оглядел собрание и широко развел руками, как будто приглашая присутствовавших в свидетели, что слова графини служат лучшим доказательством его невиновности. Тем не менее герцог Бургундский, в свою очередь, подарил его взглядом, говорившим, что он далеко не удовлетворен, хотя и принужден пока молчать; и затем, обратившись к графине, резко сказал:

– Позвольте вас спросить, прелестная девица, почему в рассказе о вашем путешествии вы ни словом не обмолвились о неких любовных приключениях?.. Ого, сударыня, вы уже краснеете!.. Вы умолчали также и о лесных рыцарях, чуть было не помешавших вашему дальнейшему странствованию. Как видите, до нас тоже дошли кое-какие слухи, и, может быть, мы сумеем сделать из них свои выводы… Как вы думаете, ваше величество, не лучше ли будет, прежде чем эта новая Елена Троянская или, вернее, Круайанская перессорит всех королей, – не лучше ли, говорю я, выдать ее замуж?

Хотя король Людовик и знал, какое за этим последует неприятное для него предложение, он совершенно спокойно выразил безмолвное одобрение словам Карла. Но тут сама графиня, видя, какая опасность ей угрожает, решилась постоять за себя. Она выпустила руку графини де Кревкер, на которую до сих пор опиралась, робко, но с достоинством выступила вперед и, опустившись перед герцогом на колени, сказала:

– Благородный, герцог Бургундский, мой государь и повелитель! Я сознаюсь в своей вине: я покинула ваши владения без вашего милостивого разрешения и готова принять всякое наказание, какое вам будет угодно на меня Наложить. Я отдаю все мои земли и замки в ваше полное распоряжение и прошу вас только об одной милости: в память моего отца уделите последней представительнице дома де Круа лишь малую долю из ее огромного богатства, чтобы дать ей возможность окончить жизнь в монастыре.

– Что вы думаете, ваше величество, о просьбе этой юной девицы? – спросил герцог, обращаясь к Людовику.

– Я думаю, что это благочестивое движение души, внушенное свыше, которому никто не имеет права препятствовать, – ответил король.

– Смиряющиеся вознесутся! – сказал Карл. – Встаньте, графиня Изабелла, и знайте, что мы печемся о вашем благе больше, чем вы сами. Мы не только не намерены конфисковать ваши владения или умалять блеск вашего дома, но думаем увеличить и то и другое.

– Увы, ваша светлость, – сказала Изабелла, не поднимаясь с колен, – вашей милости я страшусь еще больше, чем вашего гнева, потому что она принуждает меня…

– Клянусь святым Георгием Бургундским, она опять за свое! – воскликнул герцог с нетерпением. – Да будете ли вы наконец слушаться моих приказаний? Встаньте, сударыня! Встаньте, вам говорят, и удалитесь отсюда… Когда у нас будет время, мы о вас подумаем и так уладим дело, что, ручаюсь, вам придется повиноваться.

Но, несмотря на такой суровый ответ, Изабелла не двинулась с места и, вероятно, своим упорством окончательно вывела бы герцога из себя, если бы графиня де Кревкер, знавшая характер Карла лучше своей молоденькой родственницы, не подняла ее и не увела с собой из зала.

Вслед за графиней на допрос был вызван Квентин Дорвард. Он предстал перед двумя государями со спокойным достоинством, но без излишней самоуверенности, как благовоспитанный человек хорошей фамилии, который умеет себя держать во всяком обществе и, отдавая высшим должную дань почтения, не позволит себе растеряться в их присутствии. Дядя снабдил Квентина необходимым платьем и оружием, чтобы дать ему возможность явиться на торжественное собрание в полной форме стрелка шотландской гвардии, и красивое лицо, статная фигура и скромные манеры юноши еще более выигрывали от этого блестящего костюма. Его цветущая юность также расположила присутствующих в его пользу, тем более что при взгляде на него никто не мог подумать, чтобы осторожный Людовик решился выбрать такого юношу, почти мальчика, в поверенные своих политических замыслов. Таким образом, в этом, как и во многих других случаях, король сумел извлечь для себя выгоду оригинальным выбором своего посланца, возраст и звание которого делали подобный выбор как будто невозможным. По приказанию герцога, подтвержденному Людовиком, Квентин начал донесение о своем путешествии с графинями де Круа в окрестности Льежа, упомянув сначала об инструкции, данной ему Людовиком, доставить дам в замок епископа.

– И ты благополучно выполнил мое приказание? – спросил король.

– Точно так, ваше величество, – ответил шотландец.

– Ты пропустил одно обстоятельство, – заметил герцог. – В самом начале твоего путешествия два рыцаря напали в лесу на твой отряд.

– Я не считаю себя вправе ни говорить, ни даже вспоминать об этом происшествии, – ответил юноша, скромно краснея.

– Но я не вправе о нем забыть, – вмешался герцог Орлеанский. – Ты мужественно исполнил свой долг и так добросовестно защищал дам, порученных твоему покровительству, что я долго этого не забуду. Приходи ко мне, стрелок, когда будешь свободен, и ты увидишь, что я помню твою храбрость, которая – я с радостью это вижу – равняется твоей скромности.

– Не забудь и меня, – добавил Дюнуа. – Я дам тебе шлем, потому что, кажется, я тебе его должен.

Квентин почтительно поклонился обоим рыцарям, и допрос возобновился. По приказанию герцога Квентин представил данный ему Людовиком письменный маршрут.

– И ты точно придерживался этих инструкций, стрелок? – спросил его герцог.

– Не совсем, с позволения вашей светлости, – ответил Квентин. – В маршруте, как вы сами изволите видеть, мне было приказано переправиться через Маас близ Намюра, а я направился в Льеж левым берегом реки, так как это был кратчайший и более безопасный путь.

– На каком же основании ты позволил себе это отступление? – спросил герцог.

– Я начал сомневаться в верности моего проводника, – ответил Квентин.

– Теперь слушай внимательно, что я буду тебя спрашивать, – сказал герцог. – Отвечай по чести и по совести и не бойся ничьей мести. Но если я увижу, что ты в своих ответах колеблешься или уклоняешься от истины, я велю заковать тебя в железную цепь и подвесить на самую верхушку колокольни. И помни: ты провисишь там не один час, пока смерть не освободит тебя!

Герцог умолк, и в зале наступила мертвая тишина. Наконец, полагая, вероятно, что он дал юноше достаточно времени обдумать свое положение, Карл спросил Квентина, кто был его проводник, кем он был назначен и почему его поведение показалось Квентину подозрительным. На первый из этих вопросов Квентин назвал цыгана Хайраддина Мограбина; на второй – ответил, что проводник был дан ему Тристаном Отшельником; на третий – рассказал о том, что случилось во францисканском монастыре близ Намюра: как цыгана выгнали из святой обители и как, заподозрив его в измене, он, Квентин, выследил его и подслушал разговор с ландскнехтом Гийома де ла Марка, из которого узнал, что на них готовится нападение.

– Теперь отвечай мне, – сказал герцог, – и помни, что твоя жизнь зависит от твоей правдивости. Не говорили ли эти негодяи чего-нибудь о том, что король – вот этот самый король Людовик Французский – поручил им совершить это нападение и похитить дам?

– Если бы даже эти низкие люди и сказали что-либо подобное, – ответил Квентин, – я бы им не поверил, так как слышал совершенно противоположное приказание из уст самого короля.

Людовик, следивший за ответами Квентина с напряженным вниманием, при этих словах перевел дух, как человек, с души которого скатилось тяжелое бремя. Герцог стал еще мрачнее и, видимо сбитый с толку, обратился к Квентину с новыми расспросами.

– Нельзя ли было понять из этого разговора, что план похищения замышлялся с одобрения короля Людовика? – спросил он.

– Повторяю, я не слыхал ничего, что могло бы навести на подобную мысль, – с твердостью ответил молодой человек, хотя в душе и уверенный, что план похищения принадлежал королю, но не считавший себя вправе высказывать свои подозрения, – да если бы даже и слышал что-либо подобное, говорю еще раз, я не поверил бы ни единому слову, ибо получил совсем иные инструкции от самого короля.

– Ты верный слуга, – сказал герцог с усмешкой, – но позволь тебе заметить, что, исполняя приказание короля, ты жестоко обманул его ожидания и своей собачьей верностью оказал ему весьма сомнительную услугу, за которую тебе пришлось бы дорого поплатиться, если бы последующие события не исправили твоего промаха.

– Я не понимаю вас, ваша светлость, – ответил Квентин. – Все, что я знаю, – это что король Людовик поручил мне охранять дам и что я старался выполнить его приказание по мере сил как во время пути, так и во время разыгравшейся в Шонвальде кровавой трагедии.

Я считал для себя почетным поручение короля и исполнил его честно и верно: будь оно иного рода, за него не взялся бы дворянин и шотландец.

– Fier comme un Ecossois, – сказал Карл, который, несмотря на свое недовольство ответами Дорварда, был, однако, настолько справедлив, что не мог сердиться на него за его смелость. – Послушай, однако, стрелок: по чьим инструкциям ты действовал, когда, как мне донесли беглецы из Шонвальда, ты шагал по улицам Льежа во главе подлых мятежников, которые потом так жестоко умертвили своего государя и духовного отца? И какие речи ты держал перед ними уже после совершения преступления, выдавая себя за посланца Людовика и действуя как власть имущий?

– Государь, – ответил Квентин, – я могу доказать свидетельскими показаниями, что во время моего пребывания в Льеже я не думал выдавать себя за французского посланца и что эта роль была мне навязана ослепленной толпой, на которую не действовали никакие мои уверения. Все это я рассказал приближенным епископа, как только мне удалось вырваться из города, и тогда же советовал им принять меры для обеспечения безопасности замка; послушайся они меня, очень возможно, что ужасы последующей ночи были бы предупреждены. Это правда, что в минуту опасности я воспользовался тем влиянием, которое давало мне мое мнимое звание, чтобы спасти графиню Изабеллу, спастись самому и, насколько я был в силах, предотвратить дальнейшее кровопролитие. Повторяю и готов поклясться, что я не имел никаких поручений от французского короля к гражданам Льежа, а тем более инструкций подстрекать их к мятежу и что, воспользовавшись навязанным мне званием посланца короля Людовика, я поступил в этом случае как человек, который в минуту опасности, спасаясь сам и спасая других, поднимает для обороны первый попавшийся щит, не заботясь о том, имеет ли он право на украшающие его гербы и девизы.

– И в этом случае нельзя не признать, что мой юный спутник и пленник поступил вполне благоразумно и весьма находчиво, – вмешался Кревкер, который не в силах был дольше молчать, – и, разумеется, поступок его не может быть поставлен в вину королю Людовику.

В зале пронесся ропот одобрения, который радостно отозвался в душе короля, но пришелся сильно не по вкусу герцогу Карлу. Он грозно оглядел собрание, и, вероятно, единодушно выраженное мнение его знатнейших дворян и лучших советников не помешало бы ему дать волю своему необузданному и деспотическому нраву, если бы в эту минуту де Комин, предвидевший бурю, не объявил неожиданно о прибытии в Перонну герольда от города Льежа.

– Герольд от ткачей и гвоздильщиков? – воскликнул герцог. – Но все равно, ввести его сюда! Клянусь пречистой девой, я выведаю у этого герольда, каковы планы и надежды пославших его господ! Во всяком случае, он скажет мне больше, чем желает сообщить нам этот юный франко-шотландский воин!