Текст книги " Какого цвета любовь?"

Автор книги: Валида Будакиду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– «Ще-бе-ка…» что такой?

И каждый раз Аделаида, уверенная в своей неуязвимости и правоте, отвечала:

– Школа Будущего Комсомольца!

«Против линии Партии и Комсомола не попрёшь! Ты не сможешь мне запретить ходить на ШБК! Комсомол – это выше всего, это защита, это оружие, в конце концов, даже помощнее чем тот ядерный взрыв в Пятой школе на пожарном стенде с треугольным ведром! Так что, мамочка, умойся!»

Она сидела и часами читала нужные, патриотические книги. Она знала, что, в принципе, ей всё спишут, если даже она получит «четвёрку», потому что «не смогла достаточно хорошо подготовиться», так как наизусть учила «Комсомольский Устав»! Она возлюбила «Устав» даже больше, чем датского сказочника Андерсена, который обещал, что скоро она превратится в Прекрасного Лебедя!.. Она наслаждалась «Комсомольским Уставом», как её ровесницы романами о любви, каждый абзац заучивала, как самое красивое, самое проникновенное стихотворение:

Я – Аделаида Лазариди – вступая в ряды Всесоюзной Комсомольской организации, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…

Ах! Аж мороз по коже!

Аделаиде очень нравилась и сама «общественная» жизнь. Когда она была пионеркой, то мечтала, чтоб её хоть разок выбрали Председателем Совета отряда. О месте Председателя Совета дружины она и не мечтала. Выбирали всегда совершенно незаметных и блёклых, ничем не выделяющихся учеников. Никто из них даже не был «отличником»! Сколько она не анализировала, сколько потом не перебирала в голове явные достоинства и недостатки новоиспечённых «председателей», так никогда и не поняла, по какому принципу именно «он, или она, а не я»?! Её же почему-то с завидным постоянством из года в год выбирали то в редколлегию, то редактором школьной газеты. Это, конечно, была замечательная должность. Общественная газета это тебе не тентель-вентель! Назначенные общественностью художники находились под командованием редактора, то есть Аделаиды, но они разбегались после школы, как тараканы, потому что у них и вне школы была куча дел! Был прекрасный парк, который без них бы, конечно, засох, Река с рыбой и соревнованиями по прыжкам с моста, да мало ли дел у художников?! Как только звенел звонок с последнего урока, совершенно не представлялось возможным их снова собрать и упросить нарисовать большими красивыми буквами хоть заголовок газеты. Зато Аделаида никуда после школы не спешила. Рисовала, писала статьи и подписывала их именами своих одноклассников. Она заменяла одна всю редколлегию. Она обожала шуршание, с которым разворачивался лист ватмана, и кисловатый запах гуаши. Она выучилась делать заглавия широкими плакатными перьями, вырезать огромные трафареты и писать зубной пастой лозунги на красных полотнищах – транспарантах. Она стала задерживаться после школы. Несколько раз мама звонила в учительскую и просила кого-нибудь из учителей, у которых «окно», то есть нет урока, подняться и посмотреть в «Пионерской комнате», чем её дочь занимается. Несколько раз присылала после работы папу. Он поднимался на второй этаж в «Пионерскую комнату», садился, не снимая плаща, рядом на стул и сперва молча наблюдал за тем, как Аделаида выводит «Слава КПСС». Потом рассеянно оглядывал стены с барабанами, горнами, «Переходящими вымпелами» за звание «Лучшего звена» и красными знамёнами. Через минут пятнадцать полнейшей тишины, в которой улавливался только скрип плакатного пёрышка, тоскливо, с большой осторожно интересовался:

– Эшо долго надо?

– Не знаю! Как получится. – Она от удовольствия аж высовывала кончик языка.

– Э-э-э… А уроки успеэш дэлат?

Аделаида с вызовом смотрела в лицо папы:

– Через несколько дней годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции! Стенгазета пока не готова. Что, по-твоему, важнее – уроки, или сдать газету в срок?!

– Э-э… Пачэму адна? Что памоч никто нэ можэт? Тэбэ дамой тоже нада! Нэ кушала!

– Так Лилия Шалвовна пошла кого-то звать. Придёт, тогда посмотрим.

Папа со вздохом поводил плечами и оставался на стуле ждать, пока Лилия Шалвовна «кого-нибудь приведёт». Так и сидел он на стуле в «Пионерской комнате», пока у Аделаиды не затекали ноги, и она действительно не начала умирать с голоду. Папа явно готов был лопнуть от злости за то, что его дочь не дома и не «пишит матэматику, нэ занимаэца», а ему самому приходится здесь сидеть и дожидаться, пока это всё закончится. Но, самое ужасное было то, что он при всём желании не мог брезгливо сказать: «Пэрэстан это виазат!».

Ставить под сомнение необходимость выпуска нового номера стенгазеты к годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, как любил говорить сам папа, «ужэ плёхо пахнэт!». Посему он, не вставая, сидел на стуле, вместе с Аделаидой, дожидаясь прихода Лилии Шалвовны, ведущей за собой случайно пойманного художника, клятвенно пообещав ему, что если он не пойдёт сейчас же с ней в Пионерскую комнату, то «удовлетворительного поведения» ему в четверти-то не видать!

Обожала Аделаида и «Коммунистические субботники», это когда отменяли уроки, и они всей школой мыли стёкла, красили парты, убирали двор, чинили забор. Конечно, было ужасно жаль, что делались именно «субботники», а не «понедельники», потому что в субботу всегда были лёгкие уроки. Субботники были для неё настоящим праздником! Иногда даже в школьном радиоузле включали музыку, и она со страшным шипением и помехами разносилась по двору, подбадривая лентяев, демонстративно играющих на открытой площадке в баскетбол вместо прополки школьного огорода. Вот тогда под «Взвейтесь кострами, синие ночи!» работать становилось особенно весело!

А ни с чем не сравнимый «локоть товарища» по сбору макулатуры?! Они с «товарищем» ходили по знакомым и незнакомым, можно было звонить в любые двери и разговаривать со всеми, не стесняясь, что о них плохо подумают. Им открывали чужие люди, и тётьки, и дядьки, и они с гордостью просили ненужные, старые журналы и газеты, потому что «между классами соревнование», кто больше принесёт бумаги. Они тащили эти тяжеленные кипы, поминутно останавливаясь, чтоб передохнуть, болтая и смеясь всю дорогу. И на них на улице оборачивались, и Аделаида гордо и с вызовом смотрела на любопытных. Некоторые дети, чтоб добавить килограммов своему классу, выносили из дома целые библиотеки, пока их родители были на работе. Всю бумагу со всех классов взвешивали, сваливали кучей в школьном дворе, потом приезжал грузовик и всё это увозил. На следующий день на «линейке» Лилия Шалвовна объявляла результаты соревнования и при всей школе поздравляла победителей.

Макулатуру собирали исключительно русские школы. Макулатура не смогла бы заставить родителей из национальных школ позволить своей дочери таскаться как неприкаянной по улицам и звонить в чужие двери. Аделаида это знала точно, потому что Кощейка очень удивилась её желанию забрать у них все старые газеты. Она подумала, что бывшая подруга шутит, но даже когда Аделаида забрала весь этот тюк, никак не могда понять – зачем в русской школе национальные газеты?!

Вот и пусть сидят по домам, как крысы! Всё равно их наша Советская власть вытащит оттуда! Всё равно наша Партия, наше Советское государство признает только тех людей, для которых общая польза выше личной выгоды. Всё равно ощущение «я» перейдёт в ощущение «мы», каждый поймёт и почувствует верность долгу и ответственность перед обществом. Как там писал Багрицкий? «О себе не думай, думай о друзьях!» И женщины и девочки тоже не будут принадлежать папе, старшим братья, дядьям и мамам, как у них в Городе, они станут принадлежать нашему Советскому государству как к высшей и самой мощной форме личности! Что там мама говорит? Люди, окружающие меня – источник опасности? «При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать!» Ха-ха-ха! И что мама скажет про линию Партии? Про то, что у нас у всех единое сознание, едная воля! Она скажет: «люди не достойны уважения и любви»?! Скажет, что моего «ногтя никто не стоит»?!

Мы создадим человека будущего – вот на таких массовых мероприятиях, собраниях, торжествах, шествиях преображается сама сущность человека, он покоряется и дисциплинируется. Наше Советское государство захватит его полностью, будет контролировать его дух, волю, сердце, разум и формировать в его сознании высокие стремления! Как там написано в газетах? «Первая обязанность каждого гражданина государства – трудиться духовно и физически ради общего блага! Ведомые и вожди должны совместно трудиться для выполнения производственных задач на благо народа и государства». Как красиво! Аж плакать хочется! А что говорит мама: «Ты должна быть лучше всех!». Да, я буду лучше всех, вот похудею и буду, потому что я буду человеком будущего, отдающим всю жизнь на благо государства! И все должны так жить! И в их Городе и мужчины и женщины тоже… А то, понимаешь ли… что они все делают? Даже не знают, что такое макулатура!

Собирали и металлолом. Ржавый рельс тащить было не в пример труднее, чем связки книг, но ведь тащили же! И радовались пыли, грязи и порванной одежде. Потому, что все знали, если у туфли отлетела подошва во время сбора металлолома, тебя не имеют права дома ругать, потому что ты выполнял ответственное

Комсомольское задание. Чувство полнейшей свободы, вседозволенности, безнаказанности, внимание к их персоне лично пьянило всех участников. Аделаида с товарищами считали себя ни дать, ни взять именинниками, полноправными хозяевами этой Земли. Это были те редкие дни, когда они себя ощущали сильными, значимыми и наравне со взрослыми…

Только одна проблема в эти дни мешала Аделаиде быть бесконечно счастливой. Надо было вечно думать, что надеть. Во двор, в школу и даже в театр можно было как-то приноровиться. Но в чём именно собирать металлолом, она не знала. Вообще у неё была ещё одна мечта: ещё она мечтала об одежде, про которую не надо ни думать, ни выбирать, что лезет и что не лезет, ни гладить, просто открыть гардероб, вытащить оттуда вещь и натянуть на себя! Просто взять и просто надеть! Задача на данный момент практически неразрешимая. Потому что официально существовали только школьная форма и «дворовая одежда». «Дворовая» была очень удобная, но совсем некрасивая. Зашитая, заштопанная, без нескольких пуговиц. В ней Аделаида была копия Махновец, который только что вынес награбленные трофеи из хаты, где они хранились в старом деревянном сундуке с железными застёжками. Ничего! Вот когда ей будет семнадцать лет, это произойдёт. Она будет, танцевать и кружиться на глазах всего зала. Она будет в узких брючках и приталенной кофте. Можно даже с вышивкой по воротнику. Или с аппликацией. Это будет чуть позже, уже мало осталось ждать, а пока, чтоб выйти через двор даже в гастроном, надо что-то из одежды почистить, погладить и всё равно выглядеть как дурак в «элегантном» платье, сшитом у портнихи, с заказными пуговицами, сделанными из той же ткани в Доме Быта. Стоять в этом платье в рыхлой очереди за хлебом, и стоять боком, потому что сзади пристраиваются разные уродливые дядьки. Они трутся об тебя чем-то, а когда поворачиваешься, то очень внимательно смотрят куда-то вдаль, делая вид, что напряжённо рассматривают прохожих на другой стороне улицы. Как сходишь за хлебом – надо снова переодеться, потому что мама говорит, что «без старого у тебя никогда не будет и нового!» То есть – в чём ходят по улице, дома не носят. А чтоб было и удобно, и не жарко, и не давило, и не мялось и не «жалко» – такое Аделаида себе даже представить не могла! Поэтому поход за хлебом, в принципе, приравнивался к походу в театр, а поход в театр – к военным действиям. Хорошо было только в школьной форме. Однако в школьной форме на общественные мероприятия не пойдёшь. Некоторые одноклассники ходили, но это те, которые были «плохими учениками» и из «таких» семей.

Металлолом надо собирать в штанах, потому что надо нагибаться и присаживаться, а когда нагибаешься, всё видно. Никаких штанов, кроме спортивных, у неё не было. Она и на физкультуру до шестого класса носила спортивные штаны прямо под платье. В шестом классе пришла Линоида и заставила всех не только снять школьные платья, из-под которых торчали синие спортивные штаны, но и надеть мужские трусы и майки. Когда в каком-то классе проходил урок физкультуры во дворе, за решёткой, отделяющей школьный двор от улицы, собиралась толпа зевак в кепках и папиросами в углах рта. Они стояли и рассматривали девочек не менее внимательно, чем совершенно развратное кино «Фантомас». На субботник по сбору металлолома многие девчонки надевали старые штаны своих братьев. На Аделаиду Сёмкины поднимались только до колен. В обтягивающих спортивных не придёшь. Школьное платье пачкать нельзя, а своих ни старых, ни новых штанов, чтоб спокойно собрать металлолом, не было. Зато Ирка, у которой три рубля уже выросли до пяти, обещала прийти в «бриджах».

А я приду в бриджах! – вызывающе выступала она на весь класс. – Вот возьму и приду! Вот увидите!

Что такое эти самые загадочные «бриджи», Аделаида не знала. Помнила что-то из журнала «Бурда», но живьём не видела. Раз уж Ирка столько раз грозилась и всё никак не приходила, значит, что-то неприличное? Бриджи Аделаида представляла себе каким-то верхом развязности, чем-то вроде «дэкольтэ», только ниже пояса. Наконец настал день, когда Ирка появилась в тех самых обещанных «бриджах». У Аделаиды захватило дух!

Да, они надевались на задницу и были декольтированы, но не сверху, как ожидала Аделаида, а снизу. Ярко-морковного цвета потрясающие штаны, у которых ниже колен вообще ничего не было! Да ещё и с маленькими разрезиками по бокам, в которых видна Иркина ровная кожа, покрытая светлым пушком! Все поняли, почему Ирка столько обещала в них прийти и не приходила: страшно вульгарно, полноги видно, но… но до ужаса красиво! Ирка старательно делала вид, что ничего не происходит, и, перебирая своими длиннющими ногами, так и ходила по школьному двору, светясь оранжевой попой и белыми кедами. И от неё невозможно было оторвать глаз! Такое Аделаида видела только в кино, или когда ездила отдыхать на море. Но чтоб вот так запросто, надеть короткие штаны и майку и от дома до школы по улице прийти на субботник?! Ирку никто не дразнил и не показывал на неё пальцем, хотя на весь Город навряд ли бы нашлись хоть ещё одни штаны такого цвета! На неё смотрели и прохожие за школьной оградой, переходили на другую сторону, когда она тащила по улице железяку, машины притормаживали, и водители провожали её взглядом. Это был вызов всему обществу.

В Городе люди знали себе цену. Они свято чтили законы и обычаи. Их кровно оскорбляло всё, что не входило в привычный жизненный уклад. Например, провожали взглядами и репликами Аделаиду потому, что она была непривычной взгляду, и всех, на ком было надето что-либо «неправильное». Например: девушка в юбке до колен, а не до земли; девушка в ярком платье, а не в сером или чёрном. Вид русской командировочной в брюках вообще являлся провокацией и приравнивался к хождению без кожи. Если б эту командировочную затащили в кусты прямо в центре города, около площади Ленина, то считалось бы, что это она «своим видом спровоцировала бедного человека». Для мужчин были другие «обычаи». Мужчина обязан был передвигаться или пешком, или на машине. Если на велосипеде, то вполне мог получить камнем в лоб. Сзади велосипеда бежала толпа мальчишек и пыталась его догнать, чтоб в колёса воткнуть палку, или железку, или просто схватить за багажник, чтоб резко велосипед остановить. Если не получалось, они пробегали между домами по дворам и выскакивали наперерез, чтоб ещё раз попытать счастья – сбить велосипедиста. Все знали, что «наши мужчины» на велосипед не сядут. Значит – или приезжий, или «дурак». Так что ж им за дурака будет?!

А вот Ирку не тронули. Смотрели, смотрели как-то мрачно, не говорили ей ничего и не трогали. Казалось, что атмосфера вокруг Ирки медленно накаляется, а прохожие на улице просто затаились…

Глядя на бесстыжую Ирку, Аделаида вдруг со всей ясностью поняла, что никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах у неё не будет таких «бриджей» и таких ног внутри них! Она будет всегда в «мышиного цвета элегантном» платье или «костюмчике» с поддетым под него «стройнящим» бандажем и чулками на резиновых подтяжках! Она летом от жары всегда будет потеть и уставать, у неё всегда между ногами будут потеть ляжки, и это очень больно. Лифчик – отвратительное атласное сооружение – у неё тоже будет всегда из плотной ткани, а не как у Ирки или Ольки из кружева, потому что мама ей объяснила, что такую «фикцию» надевают именно на «прыщики», как у Ирки или Ольки, а «настоящую женскую грудь надо поддерживать»! У Аделаиды уже есть «настоящая мышца», то есть грудь, которую надо «поддерживать», чтоб она не «висела и при ходьбе не болталась». Мама же ей притащила и «пояс для чулок», тот самый инквизиторский «бандаж». Как только Аделаида его увидела, то поняла, что гораздо раньше мамы утопится в Реке или умрёт от «разрыва сердца». Этот карательный «пояс» представлял собой резиновые трусы, на которых болтались толстые резинки, на которых были застёжки «для чулок». Он «скрывал живот». Оказалось, что «все культурные и ухаживающие за собой женщины», как истинные «аристократки» должны носить «бандаж».

– Мама! – Аделаида держала в руках этот ужас и чувствовала как петля-удавка натирает ей шею. – Худеть ведь надо, а не «прятать» живот!

Мама недоуменно пожимала плечами:

– Ну, худей! Кто тебе не даёт?! Тебя кто-то держит?! Вот, сперва носи, потом худей!

Это была война за право существовать. Но, когда Аделаида, страшно устав от маминых «женских секретов», поддалась и натянула на себя этот самый «пояс» с болтающимися подтяжками, то, вопреки маминым обещаниям, жир с живота вовсе не исчез и не растворился. Он просто плавно выдавился на верхнюю часть бёдер, и на спине выше талии. Аделаида смотрела на себя в зеркало, как она превращается в монолитную колонну, без впуклостей с одними выпуклостями, и от ужаса ей хотелось завыть в голос. А когда она натянула на себя протянутые мамой дедероновые чулки, то ноги стали похожи на столбы с искусственно приклеенными в верхней части круглыми колбасками, которые оставались голыми.

– Ма-аа, – Аделаида от шока затруднялась правильно произносить слова, – так ведь ещё сильнее тереться будет! Больно!

– Ничего страшного! – говорила мама. – Все девочки так ходят! А сверху, где кожа голая, чтоб ноги не тёрлись, надо одевать длинные трусы!

«Ирка… Ирка в бриджах и белых кедах, а я… а я… в голубых с начёсом трусах до колен, которые носят бабушки…» – Аделаида грызла кожу на кулаке, чтоб не разрыдаться в голос. Она всегда прокусывала кожу на костяшках пальцев до крови, чтоб не разрыдаться в голос. Никогда, никогда она не будет выглядеть, как та «испорченная» тургеневская Ася, от которой пахло весной и розами. И плевать, что это «вульгарно и пошло»! От неё всегда будет пахнуть соляркой, которой натирают школьные полы, и жареными баклажанами, как в их квартире. Никогда она не сможет «лукаво улыбнуться и быстро взлететь по ступенькам»! Только при одной мысли, как это будет выглядеть, что она в «банда-жжжже» ползёт по ступенькам, её стошнило. Она может в ответ на чей-то взгляд вызывающе ухмыльнуться, тяжело подняться по ступенькам, и дальше как танк давить развалины Рейхстага! Медленно, уверенно и целенаправленно! Да! Вот так она может! Надо вести себя соответствующе, не забивать голову идиотскими мыслями о морковочных «бриджах». И морковочные «бриджи» и всякие белые рубашки с вышивками – всё это явно для того, чтоб мальчишки смотрели. И чтоб все вокруг поняли – у меня в жизни другие интересы! Не то, что у других! У меня – принадлежать Партии, как учила Лилия Шалвовна, – «вся моя жизнь война, война, война!» Потому что на самом деле только война высшее героическое и облагораживающее направление человеческих сил. Некоторые вообще зациклились на своём внешнем виде и на «нравлюсь – не нравлюсь». Да зачем оно мне нужно?! И все-таки очень бы хотелось знать – может, «бандаж» не навсегда, может, надо просто перетерпеть до семнадцати лет?

Глава 10

Аделаиде очень хотелось попасть в гости к Фрукту хоть ещё разочек. Ей почему-то казалось, что именно он – рыжий, скрипучий Еврей что-то знает. Знает – врёт ли Тургенев вообще или Город его пока просто не читал, поэтому и живёт как живёт? Будут у неё всю жизнь «элегантные» платья «мышиного цвета» и «жаккардовые терракотовые одеяла», или она себе купит в магазине жёлтое платье в оранжевый горох? Это было очень странное желание – снова прийти в гости – потому что между ней и Фруктом никогда не было сказано ни слова, не относящегося к школьной программе, они даже здоровались вяло. Только ей почему-то казалось, что они давно начали разговор и просто руки не доходят его закончить.

Она очень хотела в гости, но посетить Фрукта оказалось довольно проблематично. То он приглашал – Аделаида с родителями шла в другие «гости»; то он с родителями ездил на, смешно сказать, рыбалку. Аделаида пыталась нарисовать себе его маму – врача, председателя Медкомиссии в военкомате, с изогнутым прутиком в руках, извивающегося дождевого червячка в консервной банке, и получалась совершенно идиотская картина, очень напоминающая «Сон разума» Гойя. Красный мост, где рыбачила семья Фрукта, Аделаида не раз видела на фотографиях и полотнах местных художников, но ни разу там не была. Она бы сама с преогромным удовольствием посидела на природе с удочкой, свесив вниз голые ноги с закатанными до колен штанами, на действительно красном кирпичном мосту поза-поза-позапрошлого века. Самым же ужасным было то, что из всего перечисленного не мог бы сбыться ни один пункт! Женщина, тем более с такой фигурой как у неё, у Аделаиды, так называемая «польни девучка» (полная девушка), не имела права даже помышлять о брюках, которые она бы ещё и закатала до колен, обнажив голые икры, почти как Ирка в своих бриджах на сборе металлолома. Ну, да, ну, да и при всём этом ещё и села бы, положив свой зад на кирпичи, и сидела бы одна, никуда не торопясь, и молчала, видимо, о чём-то думала! И всё это за пятьдесят километров от Города, ну как у Тургенева в «Асе» – «она ходила гулять на развалину за две версты от города»! Однако что-то опять не клеилось, опять сомненья и противоречия рвали на части душу. И виной в этот раз была книга, а самые настоящие события, происходящие в семье её одноклассника. В совершенно реальной жизни; не клеилось то, на чём воспитывали и чему учили Аделаиду. Не клеилось то, что она наблюдала вокруг себя в Городе, с его первобытными обычаями и законами. Ни внешний вид, ни поведение горожан не клеилось с образом жизни её собственного одноклассника Манштейна Игоря Моисеевича, по прозвищу Фрукт. По всем параметрам и мама и папа Фрукта не то, что не вписывались в рамки, они вообще были чем-то из ряда вон выходящим. Они были ну уж очень странными. Нет, не странными, скорее ненормальными. Интересно, а мама, когда спрашивала про приветы, знала, что мама Игоря ездит на рыбалки? И что б она сказала, если узнала?

И всё-таки Аделаида попала к Фрукту домой ещё раз. Это вышло почти под Новый год.

К тому времени Аделаиде совершенно разонравились предновогодняя людская суета и радостные приготовления к празднику. Всё казалось искусственным, придуманным и ненастоящим. В конце декабря как раз заканчивалась вторая четверть. Окончание четверти было чем-то сродни финишной прямой, когда надо выложиться по полной, но редко когда что-то удаётся наверстать. Обычно зрители смотрят старт и с первых же мгновений определяют, кто в фаворе. Никогда середнячок не выбьется в лидеры, хоть изорви он себе жилы. У учителей якобы «предварительные» оценки обычно бывали готовы и выведены за неделю до окончания учёбы. Под занавес спрашивали только тех, кто поднимал руку и хотел «исправить» с «троечки» на «четыре», или, как говорилось, «подтвердить отметку». «Исправлять» «четыре на пять» бывало уже поздно, потому как учителя считали, что «учиться и показывать себя надо в течение учебного года». Как говорила Малина – «перед смертью не надышишься». Ах, как она была права! Окончание каждой четверти с «четвёрками» было «смертью» для Аделаиды, хотя и каждый вторник тоже можно было назвать «репетицией к похоронам». Но папа считал своим долгом именно в конце полугодия приходить в школу ещё чаще, практически каждый день. До самой последней секунды самого последнего урока он ходил в мрачнейшем настроении с лицом грубо кастрированного кота. В такие дни мама громче обычного грохала посудой и ещё чаще хваталась за «бедное сердце». Она говорила, что её гипертония «стала хуже». Без того скудные два часа Аделаиды перед телевизором в канун Нового года аннулировались окончательно. Все посторонние беседы прекращались. Говорить можно было исключительно на темы уроков, оценок, «исправлений положений» и «оставании за бортом». То есть считалось, что вроде как Аделаида была обязана «мобилизовать все силы» непосредственно на «исправление положения» за последнюю неделю. Мобилизация напоминала военное положение, вставать предназначалось в шесть утра и повторять перед школой на свежую голову. «Повторение – мать учения», – немного не в рифму, зато отражает суть дела. Аделаида как «положено» ставила будильник на шесть утра. Она часто его засовывала под подушку, потому что он звонил так резко и так противно, разрывая на клочки самый сладкий сон, что у неё от неожиданности сердце подскакивало куда-то в область горла и билось именно там. «Свежая голова» в ту же секунду начинала нестерпимо болеть. Аделаида дёргала за верёвочку, чтоб зажечь над кроватью «бра», затаскивала прямо в постель учебник химии и в сотый раз рассматривала специфическую реакцию на кислоту с лакмусовой бумажкой. От этих «повторений» во рту тоже становилось кисло, а лакмусовая бумажка расползалась и троилась.

Оценки за полугодие уже были выставлены, папой из журнала аккуратно выписаны, генералиссимусу доложены, Аделаида выпорота. Это другие родители узнавали об успехах своих чад на родительских собраниях, когда бывало уже «поздно». А мама и папа не нуждались в оповещениях. Они всегда были в курсе всего и знали не только о своих детях, но и о чужих. Ни мама, ни папа принципиально не ходили на родительские собрания.

Кого я там не видела? – удивлялась мама. – Я всё знаю! И про всех и про тебя – тем более! Мне кто-то что-то новое может сказать?! Да! Как же!

Ну, я же лучше знаю, не правда же! – любила повторять она. И неважно, о чём шла речь: о правилах ли правописания в русском языке, о методах удаления «остеобластокластомы с последующей пластикой встречными лоскутами кожных дефектов», или об получении «каменного угля путём пиролиза». Мама всегда знала лучше. И мама была полностью уверена, что её дочь, несомненно, «самая лучшая», однако в этом должны были ежедневно, ежечасно, ежеминутно убеждаться все.

Как ты легко скатилась на «четвёрки», – кричала мама, – так же легко ты скатишься на «тройки», потом на «двойки» и пойдёшь в ПТУ! Только там твоё место! Все твои одноклассники, которых я за людей не считаю, станут студентами, а ты останешься за бортом! А я тебе добра желаю и хочу, чтоб ты была блестящая! Чтоб тебе завидовали! А ты, как можешь, позоришь меня!

Если в табель всё же попадали «четвёрки», мир становился чёрно-белым. Точнее – серым. В старших классах эти самые «четвёрки» стали там появляться всё чаще и чаще, каждую четверть. Обенно обидно было за вторую четверть, так как приходилось начинать каникулы с испорченного Нового года.

Мама с папой 30 декабря молча, с остервенением убирали квартиру. Они скребли углы, неврастенически и судорожно снимали занавески. Занавески за что-то цеплялись, они их рвали на себя, образовывались дырки. Мама их тут же бросала в ванной на пол, чтоб дождаться вечера, когда пойдёт вода, и начать их стирать. Тридцать первого же декабря, прямо в канун Нового года папа сам наряжал ёлку. В такие дни ни в коем случае нельзя было не только громко смеяться, но и улыбаться не стоило, потому что «дело плохо». Наряжать ёлку Аделаиде не разрешали, потому что она опять «отвлекалась», только от чего, было не понятно. На ёлку пала вешал стеклянные игрушки, вату вместо снега, и вниз ставил небольшого пластмассового Деда Мороза. Елка получалась красивая, очень красивая, а от этого особенно грустная и трогательная.

В центре Города, в парке около Горсовета тоже ночью наряжали тощую, длинную сосну. С неё клочьями свисала грязная вата, видимо, из разорванных очень давно больничных матрасов, и две-три мокрые бумажные гирлянды. Их почти всегда к вечеру утаскивали местные весельчаки то ли для того, чтоб украсить ёлку у себя дома, то ли просто для потехи. Обычные лампочки красили масляной краской в красный и зелёный цвета, и такая цепочка разноцветных огней бросала на облезлые ветки с длинными иголками тусклый холодный свет. В парке на площади Ленина, прямо напротив Горсовета, как, собственно, и везде, где росли деревья просто так гулять без дела было особенно небезопасно. Через него старались не проходить, чтоб срезать дорогу, когда нужно было сходить в гастроном. Женщины и особенно девочки предпочитали ходить в обход, а мужчины ходили. Под Новый год же, когда все «випимши», даже приближаться к этому району было страшно. Поэтому очумевшая от столь невиданного к себе внимания и ощущения собственной значимости одинокая сосна гордо стояла в центре парка, стараясь не поддаваться мокрым порывам ветра, ничего не слыша и не видя, кроме себя, стояла как живой памятник влюблённому в себя Городу.

Ожидание неземного Новогоднего волшебства у Аделаиды сменялось столь же неземной тоской, когда часов в одиннадцать вечера, повесив не глаженные занавески на место, чтоб они «отвиселись», мама начинала «накрывать на стол» и вместе с праздничным винегретом клала мелко струганную квашенную капусту с морковкой в эмалированной оранжевой миске. Она нарезала туда лук и поливала подсолнечным маслом. Аделаида ненавидела подсолнечное масло, эту старую миску с отбитой эмалью и мелко рубленную капусту заодно. Аделаида любила другую капусту – красненькую, солёную с бураком, когда кочан резали только на четыре части. Но, сколько она не просила маму хоть разочек засолить для неё такую красненькую, мама неизменно отвечала одно и то же:

А мне так нравится! – и ударение она делала на слово «так».

Потом они втроём, тихо, как если б в доме кто-то умер, садились за стол. Мама первым делом накладывала себе в тарелку любимую капусту с морковкой. Когда капуста начинала хрумкать на маминых зубах, Аделаиде хотелось, выскочив из-за стола, зажать уши руками и бежать куда-нибудь, не разбирая дороги, куда-нибудь на край земли, где нет ни родителей, ни новогоднего стола с битой оранжевой миской, и вообще нет никого! Или попасть в Сказочный город, где спокойно живут добрые люди, лица которых то и дело освещает улыбка. Они проходят мимо друг друга, раскланиваются, весело смеются и идут дальше, покупая по дороге сладкие пряники и леденцы в блестящих обёртках. Ей самой хотелось вот так же беззаботно гулять по ярко освещённым улицам, вдыхать запах свежей выпечки и кофе. Гулять просто так, а не быстрым шагом, глядя под ноги, не спешить куда-то с топорным лицом, а именно просто гулять по нарядным проспектам в ожидании чуда. Неужели ей хотелось чего-то нереального? Огромных бриллиантовых подвесок, или личный экипаж? Да нет же! Всего-то заглядывать в витрины гастрономов, где красуются ровненькие горки из трюфелей и на подносе пирожные «корзиночка» с бубликом на макушке. И чтоб шёл снег! Чтоб на ветру ловить языком снежинки! Чтоб небо окрасилось, как тогда в Большом Городе, в оранжевый цвет! Чтоб в углу столовой стояла настоящая, пахучая ёлка, а вокруг неё бегал по рельсам, как настоящий, маленький чёрный паровозик; чтоб хотелось заглянуть в окошко сказочных крошечных железнодорожных станций и спрыгнуть с почти каменного моста. Чтоб было очень тепло, и пахло лимоном и ванилью. Чтоб услышать, как деда ввалился с порога прямо в комнату: