Текст книги "Летаргия"

Автор книги: Валерия Карих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерия Карих
Летаргия

Глава 1

«Ну, что за чудо мои волки и овцы, что за чудо! А какая экспрессия, какой талант и разворот, а как актеры играют.……, ну, чудо же. Такие молодые и гибкие, как пластилин, – лепи из них и делай, что захочешь. А я и захочу, а я и сделаю…», – приговаривал, улыбаясь про себя, быстро идущий по волжской набережной Родион Левин. На его красивом и смуглом лице жгуче горели глаза, похожие на две перезрелые черносливы. Их дерзкое и презрительное выражение придавали лицу театрального режиссера немного диковатый вид.

Левин служил в театре города N-ска режиссером и одновременно художественным руководителем, попав на эту хорошо оплачиваемую должность по протекции высокопоставленных покровителей из городской администрации и департамента культуры Москвы. Было ему сорок лет, но он был не женат, вертелся в светских кругах, и вхож в высокие кабинеты, считаясь там за своего. В средствах массовой информации его величали не иначе, как талантливым и прогрессивным режиссером, а некоторые удостаивали еще и звания гения, что впрочем, выглядело довольно спорно, так как не все горожане, и уж тем более ценители с восторгом принимали его искусство. Однако, в духе тех модных веяний, которые пришли к нам с Европы, Левин вполне вписывался в звание гениального. К тому же в духе тех самых веяний Запада, он не скрывал своего интереса к порочным проявлениям человеческих страстей, изображая их откровенно, во всех доступных формах на сцене, что также окружало его личность ореолом скандальной и громкой известности.

Театр, куда он направлялся, располагался в центре города в красивом старинном здании, построенном в девятнадцатом веке, и которое являлся точкой притяжения для местной городской интеллигенции, дорожившей классическими традициями в театральном искусстве, сложившимися в течение последних двух столетий и желающей сохранить дух классики в доме у Мельпомены.

Прогудел проплывающий по Волге пароход, и Левин невольно залюбовался его четкими и красивыми очертаниями. Судно равномерно и плавно рассекало блистающую на солнце широкую водную гладь. И эта величественная картина вызвала в Левине трепет и чувство восторга, настолько прекрасными и панорамными показались ему и эти слитые воедино река и небо, и посеребренная кудрявая зелень томно склонившихся ив, и густых кустов сирени, взволнованно шумящих кленов, и черной вязи тянувшейся вдоль парапета железной ограды, да и сам белокаменный парапет с широкими и ниспадающими ступенями, по которым спускались редкие прохожие.

Настроение у Левина было прекрасным: скоро должен открыться второй театральный сезон с момента его вступления его на должность. Артисты театра играли на репетициях хорошо, в чем он мог и сам убедиться. И хотя некоторые из них все еще не дотягивали до совершенства, он мог быть доволен проделанной за лето работой. И он уже начал задумываться над следующей своей постановкой, решив в этот раз сосредоточить свое внимание не на русской классике, в которую входили Островский, Чехов и Гоголь, а присмотреться к репертуару известных европейских театров. Перебирая сценарии и авторов, читая многочисленные статьи и отзывы в специализированных журналах, он угадывал и анализировал замысел режиссера, поставившего спектакль, и примерял этот спектакль к нашей действительности. Левин стремился достичь своей вершины на театральном олимпе и надеялся стать великим мастером чтобы когда-нибудь и по его пьесам учились другие режиссеры, беря с него пример.

В его жизни все складывалось хорошо, если бы не одно обстоятельство. И вспомнив о нем, режиссер замедлил шаг и невольно нахмурился, почувствовав, что настроение его начинает портиться.

Обстоятельство это случилось с ним на прошлой неделе в одну из особенно душных ночей, когда он ему приснился довольно необычный и странный сон. И уже можно было и не обращать внимание на этот дурацкий сон, ведь всякому из нас, когда–ни будь , да и приснятся этакие странные и непонятные сны, о которых ну, никак невозможно позабыть, и которые уж, до того могут взволновать нашу душу, посеять в ней тоску и тревогу, да еще и поднять со дна такую мутную взвесь, в которой и сам черт ногу сломит…. И помянув про себя черта, Левин как человек верующий быстро перекрестился, и еще больше нахмурился, подумав, что уж, кого-кого , а этого персонажа ему-то с его чуткой ранимой душевной организацией и вовсе не следует поминать всуе! Но самое странное обстоятельство в этой истории, которое тревожило Левина, было то, что все свои сны он обычно не помнил утром, так как они имели свойство бесследно исчезать с его пробуждением, но этот странный сон так крепко засел в его голове, да и помнился до мельчайших подробностей. К тому же помнился не только сон, но и слова, которые он говорил, и что говорили другие участники. В общем сон этот так ярко запечатлелся в его мозгу , что все его персонажи и сейчас будто стояли перед ним, как живые. Чтобы разобраться со своим сном, Левин на день просмотрел в интернете несколько исследований на тему пророчеств и вещего сна и связанных с ним предчувствий, и убедил себя тем, что сон этот был навеян игрой фантазии, которая обычно существует у засыпающего человека и которая незаметно ускользает как будто на грани между жизнью и смертью, между явью и вечным покоем, и этот короткий миг забвения так похож на сладкий миг тихой смерти, когда в мозгу воедино сливается реальность и мечта, и который к счастью наутро благополучно заканчивается спокойным и здоровым пробуждением.

А снилось Левину вот что: будто находится он в своем рабочем кабинете в театре на втором этаже, сидит преспокойно за столом, и вдруг слышит, как в дверь его кто-то сильно стучит. И стук этот почему-то очень похож на грохот падающих камней со скалы. И от этого дикого грохота Левин вздрагивает.

Но тут дверь в кабинет распахивается, и появляется посетитель, в котором Левин не без удивления узнает давно умершего драматурга Александра Николаевича Островского. Следом за Островским как из-под земли перед глазами Левина вырастают Гоголь, Тургенев, Достоевский и Чехов. Все они одеты в судейские черные мантии и рассаживаются в высокие кресла напротив, и кто-то из них говорит ему, что они пришли его судить.

– Но за что? – вопрошает с недоумением Левин, и тут его взгляд сталкивается с гневным и осуждающим взглядом Островского, и он начинает неловко ерзать на стуле. Именно пьесы Островского он чаще всего использовал для своих последних и провокационных постановок, интерпретируя сюжет на свой вкус.

Он попробовал отвести глаза от сурового лица драматурга, но неожиданно понял, что не может это сделать, потому что глаза его как будто крепко прикованы к лицу Островского.

Обескураженный возникшей беспомощностью, Левин подумал: «А за что мне должно быть стыдно? Разве я совершил что-то ужасное, за что меня будут судить? И от чего у них такие ужасные и обличительные лица, как будто я совершил какой-нибудь грех или ужасное преступление? А какие у них взгляды, боже правый! Но ведь эти персонажи давно уже умерли, все они призраки. Так чего же мне их бояться?»

– Вы ставите на сцене пьесы, в которых присутствует пошлость и разврат. У вас, извините, по сцене полуголые люди прыгают и совокупляются, как в дешевом водевиле. Это вашими стараниями солидный прекрасный театр превратился в доходное место по извлечению коммерческой прибыли, что может быть ужасней? Прекрасный дворец Мельпомены, где должны царить искусство и добро – стал местом бесстыдства и разврата, – возмущался Островский.

– Но я не согласен с такой оценкой. У меня есть талант, я раздвигаю границы общепринятых тем и рамок пуританской морали, ищу новые смыслы и тренды времени. А когда нахожу, показываю зрителям. Я стремлюсь показать в поступках людей то, что им естественно и свойственно, но о чем не принято говорить в закостенелом консервативном обществе, моя задача – двигать искусство вперед и привлечь молодежь к культуре. Через пластику движений, через акцентирование на внешних формах и образах я нагнетаю человеческие страсти и эмоции, – и в этом нет ничего необычного, так делали многие художники и творцы в свое время. Так почему же они на меня ополчились? И все же придет еще мое время, когда меня оценит по достоинству все общество, а не только мои поклонники, и я достигну известности и такой же высоты в искусстве», – мысленно возразил ему Левин, потому что не мог говорить, и язык его будто прилип к гортани.

Островский прищурил глаза и жестко сказал:

– А как вы объясните молодежи, для чего нужна культура, для чего нужно учиться понимать прекрасное, овладевать знаниями, стремиться развить интеллект, если у вас по сцене бегают полуголые люди и ругаются матом. О каком стремлении к прекрасному идет речь? Да, все ваши постановки по моим пьесам с моей авторской точки зрения – мерзость. Воспользовались тем, что меня уже нет на свете и теперь топчитесь на моих костях? Да, вы к тому же еще и плагиатом занимаетесь, меняете чужие тексты и их смысл на свое усмотрение, переделывая, и выдавая за свои сочинения, – воскликнул Островский и сокрушенно покачал головой.

Левин хотел возразить и даже оправдаться насчет обвинений в плагиате, но губы и язык н слушались.

Но тут раздался хор возмущенных и недовольных голосов остальных его судей.

– Почему вы избрали площадкой для экспериментов сцену прославленного театра, открыли бы при театре экспериментальную мастерскую и упражнялись бы на ней, – горячился Тургенев. Всегда сдержанный и интеллигентный он вскочил с места и энергично жестикулировал руками.

– Этому перцу легче использовать чужие произведения, безжалостно расправляться с чужими творениями, чем придумывать свои пьесы. Вы пользуетесь незаслуженной славой, не говоря уж о том , что ваши так называемые пьесы растлевают и развращают общество, погружая его в пучину безнравственности и пороков, – холодно произнес Достоевский.

Заговорил и Гоголь, он выдвигал обвинения сдержанно. Казалось, что тембр его глуховатого и тихого голоса постепенно нарастает, потрескивает, как чугунная сковорода, стоящая на печи. Он приходил в крайнее раздражение, как только останавливал свой прищуренный и скептический взгляд на лице притихшего от изумления всем происходящим несчастного режиссера.

– Время – высший судья, и оно обязательно вынесет вам свой вердикт, предав забвению. Ваши эксперименты слишком ничтожны для искусства, потому что задача ваша – сделать побольше кассу и «поймать хайп» на скандале и провокации. Так у вас принято выражаться? А есть ли большая утрата для творца и художника, каким вы себя считаете, чем забвение людей? Для кого вы творите? Для того, чтобы возвыситься в собственных глазах, для своего честолюбия. Вы тщеславны, это ужасно для художника и творца, так как не позволяет ему узнать правду о себе и двигаться вперед в своем совершенстве. Подумайте над моими словами, пока еще у вас есть немного времени.… Хм… Однако же, какой славный и оригинальный каламбур у меня получился, – заключил с иронией Гоголь и вгляделся в лицо Левина своими темными и умными глазами.

– Эх, Николай Васильевич, да о чем с этим перцем разговариваете. Разве же он поймет? – посетовал Достоевский, вступая в разговор и не желая называть Левина иначе, как перец. – В нынешнем веке время такое, иные о совести позабыли, о душе и о Боге не думают, а о деньгах пекутся, как бы кассу побольше выручить, ну и о славе не забывают, чтобы самолюбие тешить. Тщеславные люди во все времена водились и будут водиться. А некоторые еще и самоутверждаются за счет чужого творчества, как этот, воруя чужие идеи и мысли. Грязной пеной выносит их время на поверхность общественной жизни, они привлекают внимание блеском, но это все ненадолго.

– Неужто, нельзя это остановить….?– кивнул в сторону притихшего режиссера Чехов и брезгливо поморщился.

– Мы попробуем….Хотя, такие разрушители существуют вечно и принадлежат к определенной субкультуре, но пока процветает культ денег, такие, как он будут существовать. Они угождают себе и толпе, требуя взамен славы и денег. К счастью народ наш особенно в глубинке еще не разучился отделять зерна от плевел, не поддается чуждой ему пропаганде, и сохраняет веру. Однако маховик разрушения уже запущен, и я предлагаю назначить ему суровое и показательное наказание, чтобы подобным ему деятелям псевдоискусства неповадно было бы брать с него пример и искажать нашу жизнь в угоду низменности и собственным мерзким представлениям о прекрасном, – сказал Достоевский.

– Вам много дано, вы талантливы и потому должны нести ответственность. Вы должны прекратить ставить эксперименты на доверенной вам театральной сцене, должны поберечь доверие людей и их души, и дарить своим искусством добро, нести им свет, иначе вас ожидает забвение. Время – великий неумолимый судья, – решительно и жестко проговорил вдруг Островский Левину.

– Но я не согласен с вашими обвинениями, и не вижу в своих постановках следов преступления. А экспериментирую я потому, что уверен в своих силах и смогу открыть людям новую страницу в театральном искусстве, – мысленно ответил ему Левин.

Островский с осуждением покачал головой и отвернулся от него.

Тем временем голоса его судий становились все тише, и Левин уже с трудом мог разобрать отдельные слова. Доносились обрывки слов и фраз: «наказание должно быть неотвратимым….. , хорошо бы изобразить этого человека этакой живой инсталляцией, олицетворяющей самые низменные человеческие пороки, которая должна будет встряхнуть как самого творца, так и поддерживающее его либеральное общество…, но для этого придется обратиться к самому…», – заключил Гоголь и многозначительно поглядел на остальных.

Левину сделалось страшно любопытно и захотелось узнать, к кому его судьи хотят обратиться. Он попробовал это угадать по их шевелящимся губам, но ничего не смог прочитать.

Придя в крайнее раздражение, он приказал себе пробудиться и открыл глаза.

Подскочив на кровати и вытирая лицо простыней, он испытывал облегченье от того, что ему все это приснилось.

« До чего странный сон….Но до чего похожий на явь. А все эти известные и давно умершие персонажи мне просто завидуют, моему таланту и моим заслугам», – заключил он и начал собираться на работу.

Модный режиссер высоко оценивал свои способности, так как был избалован вниманием прессы и светской публики, и причислял себе такие заслуги, которых не имел. Тех же, кто пытался его хотя бы немного критиковать, презрительно называл неудачниками, сплетниками и завистниками.

Глава 2

Левин пришел в театр художественным руководителем и режиссером два года назад , после того, как бывшему режиссеру Якушеву безо всякой причины в Департаменте культуры неожиданно указали на дверь.

Постоянные зрители, посещавшие театр, отнеслись к его назначению на пост отрицательно. И точно также они отнеслись и к последовавшей за этим трансформацией театра, начиная со смены его названия на «Студию на холме», до увольнения старой актерской труппы в полном составе. Но самые негативные и резкие оценки последовали, когда зрители увидели некоторые театральные постановки нового режиссера, которые тот назвал экспериментальными.

У Левина за плечами не было профессионального образования. Но те, кто принимал решение о назначении его на этот ответственный и культурный пост, не обратили на это внимания. Это было время, когда определенной прослойке нашего общества неожиданно взбрело в голову, что в современном театральном искусстве царят скука и застой, что на самом деле не соответствовало действительности, особенно в обеих столицах: где люди продолжали ходить в театры на любимые и всем известные спектакли по Чехову и Островскому, привлеченные глубиной и смыслом , заложенным в их содержании, и покупая при этом доступные недорогие билеты. Еще не так много времени прошло после перестройки, сломавшей прежний уклад и государственный строй, перечеркнувший многие достижения советской эпохи, период рассвета консервативного направления и социалистического реализма во всех видах искусства, включая и театр. Еще в провинциальных российских городах и в театрах звучали чистые, честные и нежные отголоски правды в реалистичном изображении быта, и постановки были наполнены искренним смыслом, скромные совестливые труженики режиссеры и артисты старой закалки просвещали народ, да и билеты еще были доступны простым работягам. А выступающие на сцене артисты стремились зажечь правдивой игрой в сердцах искру, пробудить сознание и научить отделять добро от зла. Еще совсем недавно советские люди с радостью ходили в библиотеки, театры и на концерты, а плеяда великолепных мастеров культуры щедро одаривала талантами.

В театрах страны еще играли актеры старой школы, и ставили пьесы скромные труженики режиссеры, для которых стремление к идеалам искусства, искренность и страстность на сцене еще не успели переплестись с уродливой пошлостью, дурновкусием, и низменностью человеческих поступков. К числу таких режиссеров принадлежал и Якушев. В его постановках смыслом наполнялись жесты, движения рук, головы, взгляды, тембр и интонация голоса, – все несло зрителям свет, подчинялось духовности, учило добру и справедливости, правде жизни, любви, и пробуждало ответные чувства в зрителях. Постановки Якушева воспитывали зрителей. А сам театр, в котором служил Якушев говорили, что он являлся душой и визитной карточкой города, продолжателем традиций русской классической драматургии.

Но пришло новое время и, и до старинного театра все таки дотянулась безжалостная рука реформаторов и коммерсантов, больше напоминавших хищников, и возжелавших на обломках разрушенного возвести свою вавилонскую башню, этакий симбиоз развлечения, культа потребления и искусства. Левин же, являясь ярким представителем этих реформаторов, не мог не идти в ногу со временем, и был искренне убежден, что делает все правильно и стремится к прогрессу.

С его приходом, для артистов и театральных служащих наступили тяжелые времена, – они были уволены под предлогом их перевода в новую структуру. А Левин, исполнив первую часть задуманной им трансформации театра, продолжил энергично и напористо действовать.

Он с детства испытывал тягу к искусству.

Подростком он хорошо рисовал, но с еще большим удовольствием занимался в школьном драматическим кружке , хотел быть актером и сочинял пьесы. Желание стать знаменитым и достичь высот в живописи или на театральном поприще сначала поощрялось его родителями, у которых он был единственным сыном. Но потом они посоветовали ему выбрать карьеру в экономических науках или математике.

Отец часто беседовал с Родионом на тему живописи и истории искусства. Однажды Родион спросил у него, не знает ли тот причины, по которой какой-либо вид искусства переживает сначала развитие, а затем упадок. В этот момент в школе на уроках истории, как раз проходили эту тему, и Родион чрезвычайно интересовал ответ на этот вопрос. Отец удивился его вопросу, но заметил, что причины естественны, ибо все сначала рождается, развивается , а затем приходит в упадок и умирает. Но ему не следует забивать себе голову подобными мыслями, потому что занятия искусством не сделают его успешным и богатым.

После школы Родион поступил в МГУ на факультет математики. Он не оставил занятий живописью и театром, его тянуло к ним в годы студенческой жизни, он продолжал рисовать. А когда были каникулы или выдавалось время, ходил в Третьяковскую галерею и Пушкинский музей. Время учебы совпало с временем перестройки. Отец Родиона работал в горкоме партии, мать – врачом в больнице. После университета, отец пристроил его на закрытый авиационный завод. Потом родители уехали в Америку, а Родион остался в России в родном городе, так как в то время был сильно привязан к отношениям с одной интересной особой. Но эта связь вскоре сошла на нет, а Родион так и не решился уехать. Впрочем, это было уже и ни к чему: границы страны оказались открыты, и ничего не мешало ему при желании свободно перемещаться и навещать родителей.

Он все еще работал на своем закрытом заводе в должности ведущего инженера, когда однажды в июле получил приглашение на шашлыки от старого друга отца, бывшего ему покровителем. Это был чиновник, который проживал в Москве и занимал высокую должность в одном из департаментов культуры. В городе N-ске у этого чиновника остался после смерти родителей добротный дом в живописном пригороде возле леса и речки, и этот чиновник один или с семьей проводил там иногда свой отпуск. На даче могли собираться сплоченной мужской кампанией на шашлыки, ходили в баню и на рыбалку, устраивали деловые переговоры и заключали коммерческие сделки и соглашения. Левин был вхож в этот приятельский круг, и знал всех поименно.

Часам к одиннадцати веселая мужская кампания разделилась, и половина ее участников с шутками, хохотом и оживленными разговорами, направилась в сад жарить шашлыки

Чиновник тем временем попросил Родиона задержаться в гостиной для делового разговора.

Мужчины уселись в удобные кресла, и чиновник начал расспрашивать Левина о его работе. Но потом тема разговора плавно переместилась на тему искусств и развития театра, которую курировал чиновник, и в которой он себя чувствовал как рыба в воде. Дошли до сравнений оснащенности деньгами театров в провинции и столицах, с зарубежными странами, и пришли к неутешительным выводам.

–Как бы придать этому процессу коммерческий импульс, – сказал вдруг чиновник и с хитрым прищуром уставился на Левина.

Погода была жаркой, и в раскаленном воздухе носились ароматы поджаренного мяса и дыма. Дразнящий и острый аромат терпко щекотал ноздри проголодавшихся мужчин, и привносил в их разговор нетерпеливый азарт и задор, свойственный людям в предвкушении обильной и вкусной еды

Услышав вопрос, Левин оживился и принялся горячо убеждать этого чиновника , что современному театру, находится тот в столице или провинции, не хватает креативности и остроты, новизны и прогресса, и нужно обязательно что-то менять, и как можно скорей, но главное отбросить устаревшие догмы и взгляды на театр, как на застывший институт. Хорошо бы перейти к модернизму, абстракции, как во всем мире, и сделать упор на пластику тела и на движения. Но современные театры погрязли в интригах и склоках второсортных актеров и закостеневших, отставших от жизни режиссеров, не понимающих, куда должно развиваться искусство в век цифровых технологий. С жаром и видом знатока Левин утверждал собеседника, что даже само присутствие в театральных гардеробных «всех этих старушек в немодных и темных кофтах, с дешевыми огромными брошками на белых и пышных жабо, – уже само по себе является пережитком старой отжившей эпохи». Старушек надо убрать с глаз долой и желательно поскорей! Потому что они олицетворяют прошлый век. И застывшая камерность театра отпугивает зрителей, особенно молодежь. Поэтому важно что-то делать, например, поснимать в коридорах развешенные портреты деятелей искусств из прежней эпохи, улучшить интерьер, сделав его современным, потому что сама обстановка театра вызывает желание его покинуть , что здесь даже расстановка сидений в зрительном зале навевает унынье и скуку, – а потому является тормозом для развития искусства и общества.

Чиновник был удивлен столь решительным и дерзким подходом и произнес:

– Ты, Родион, и впрямь, разбираешься в театре. Признаюсь, поражен. Откуда?

– Я давно увлекаюсь театром и живописью, – скромно потупился Левин.

– Ты знаешь, а я доверил бы тебе руководство театром. Но ты сам-то взялся бы за это дело?

– Да.

– А какую главную задачу ставишь перед собой?–расспрашивал чиновник.

– Для начала я отремонтировал все внутри и перестроил под новые веяния времени, я наполнил бы стены старого театра другими смыслами. Пришла другая технологическая эпоха, цифровизация, и театр должен ей соответствовать.

– Однако…, забавно, – и в глазах чиновника промелькнул живой интерес. – А как ты видишь изменившуюся внутри тетра обстановку?

– Я бы выкрасил стены в бело-черные футуристические тона, добавил бы серого и голубых оттенков, снял бы портреты со стен, а вместо них повесил бы что-то, соответствующее современному стилю, черно-белые фотографии или графические эстампы, поменял бы полностью интерьер и мебель. Это уже новая среда и современное пространство, в котором не только завсегдатаям театра, но и молодежи будет комфортно. Ведь, вы же хотите, чтобы в театры ходила молодежь?– перешел в наступление Левин.–Дайте дорогу молодым, позвольте им изменить театры так как они хотят, влить свежую струю в это затхлое и пропахшее нафталином пространство. Например, я бы уволил всех старцев из театра, обновил весь актерский состав, взял бы молодого режиссера, готового творить по новому, и не боящегося перемен.

– Да…, – задумчиво проговорил чиновник. Он оценивающе посмотрел в окно, за которым светило яркое солнце, и откуда доносился громкий разговор отдыхавших, и неожиданно произнес:

– Ты, кажется, еще в школе увлекался театром. Это оттуда твоя страсть и заинтересованность этим искусством?

Левин кивнул головой. Они продолжали разговор. И чиновник согласился с ним, сказав, что также считает, что театры в столице и провинции – несовременные, и не соответствуют новому времени, и что старые режиссеры не дают пробиться молодым. Подобные консерваторы на корню душат самые смелые и дерзкие начинания бросающих вызов времени молодых реформаторов. В общем, надо сдвинуть современный российский театр со старых накатанных рельсов и повернуть лицом к прогрессивной Европе и новому развитию потребуются поистине титанические усилия. Но как бы было хорошо дать толчок этому затхлому болоту в провинции, а заодно и построить в театре прибыльный бизнес.

– О каком бизнесе идет речь, если театр – это искусство? – удивился Левин.

– Ну, бизнес можно построить везде, даже на продаже воздуха, в нашем случае будем строить, соединив торговые площадки, общепит, ресторан и театр.

– Несовместимые вещи, – высказался Левин.

– Ошибаешься, друг. В Москве мы уже так и сделали: соединили рестораны с торговыми точками в виде ресторанов и арт-галерей, создав единое пространство для развлечения. Проект получился успешным. Клиентам нравится, нам тоже, так как увеличился доход и выросла прибыль. Я театры вообще не люблю, – признался вдруг чиновник и поморщился, – но что делать: назначили, надо работать.

– Нельзя под маской искусства прятать кич и ширпотреб, иначе это не искусство, – нахмурился Левин. В душе он был художником и творцом и не совсем был согласен с конечной целью данного вопроса.

– Ну, об этом никто и не говорит. В бизнесе главное, деньги, – усмехнулся чиновник. Он склонил свою крупную и породистую голову и прищурил холодные глаза.

– А как воспринимают наверху? Не секрет, что ни одна передача не выходит без их одобрения, при том, что у нас нет цензуры, – спросил Левин.

– Реалистично воспринимают, – ответил чиновник и прибавил. – . Сколько ты получаешь на своем заводе?

Левин ответил

– А если я предложу тебе возглавить наш театр в качестве директора и режиссера и развяжу тебе руки для полной самостоятельности. А чтобы тебе понравилось мое предложение, назначу хорошую зарплату, намного выше, чем у тебя на заводе. Но самое главное, – предоставлю свободу действий. Мне все равно, как ты реформируешь театр, главное результат. Ну, что по рукам? Родион призадумался: предложение чиновника показалось заманчивым: у него будут развязаны руки, он сможет вернуться к юношескому увлечению театром, сменить род деятельности, который в глубине души ему порядком поднадоел, так как казался рутинным и скучным. Интересным было и предложение о деньгах, да и повышение статуса – льстило его самолюбию. И он согласился.

Но тут к ним пришли и пригласили на шашлыки. Мужчины поднялись и вышли во двор.

– Если вы дадите мне театр, я обещаю, что превращу его в современный арт-проект, в котором найдут себе место для отдыха и развлечения все желающие, особенно молодежь , – говорил Родион, следуя за чиновником к беседке с мангалом, у которой шумела мужская кампания.

– Отвечаешь за базар?

Родион уверенно кивнул.

– Хорошо, я пробью тебе эту должность и предоставлю свободу. Спонсорам важен итог – деньги. Они уже обкатали похожий проект в столице, там театр и ресторан соединили, это притянуло народ и они получили хорошую прибыль.,– многообещающе ухмыльнулся чиновник и подмигнул.

Так в ожидании шашлыка решилась судьба театра, имевшего вековые и славные традиции и не менее славную историю.

В первый же год своей работы на новом месте, Левин переименовал театр в студию или экспериментальную площадку, на которой можно было воплощать любые новаторские идеи. Чем он энергично и занялся, используя всем известные пьесы русских классиков.

Как и обещал своим высоким покровителям и спонсорам, он безжалостно расстался с пережитками советской эпохи, которые, по его мнению, тормозили процесс преобразований. Поменял название театра, который теперь гордо именовался « Экспериментальный Театр-студия на холме ».

В театре заканчивался ремонт. И по его коридорам и помещениям взад и вперед сновали рабочие в касках и заляпанных краской спецовках. Острый и въедливый запах краски и ацетона, сырой штукатурки казалось, пропитали все вокруг. Уже переделали парадный вход и лестницу, гардеробную. И теперь рабочие заканчивали ремонт в зрительном зале. Разобрали и увезли на дачи местных чиновников хорошую и добротную мебель, заменив лаконичной и современной в минималистическом стиле, от стен отодрали мозаичные панно и панели, а портреты известных актеров и писателей отнесли и поставили в углу директорского кабинета, который теперь занимал сам Левин. Саму сцену разобрали, сравняв ее по уровню со зрительным залом. По замыслу Родиона между выступающими на сцене актерами и зрителями в зале не должно теперь быть никаких искусственно возводимых барьеров, отделяющих друг от друга, все должны стать участниками идущего на сцене спектакля, его благодарными зрителями и судьями.

Серые стены зала отштукатурены и не побелены, и от этого прежний красивый уютный зрительный зал напоминал зал крупного сетевого торгового центра.

Актеры репетировали каждый день, где придется. Иногда им приходилось надевать на лица респираторы и маски, чтобы меньше дышать запахами краски, и они становились похожими на спасателей МЧС. Родион предложил актерам в свободное от репетиций время ремонтировать на свой вкус свои гримерные комнаты. И молодые актеры с энтузиазмом принялись за дело: решительно сдирали обои, счищали старую штукатурку, и сами ровняли стены, стремясь поскорей закончить надоевший ремонт.