Текст книги "Олимпийские тигры"

Автор книги: Валерий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Тихо делая легкую разминку, Гена приблизился к дверям столовой и замер. Все стекло балконной двери было заклеено большущими буквами и даже целыми строчками, как будто вместо газеты типография выпустила сегодня эту самую дверь. Буквы кричали в комнату: «Ура чемпиону двора и школы!», «Слава покорителю воздуха!», «Живая ракета Земля – Воздух!», «Будущий чемпион мира!» и разные другие слова.

С одной стороны, Гене сразу стало очень приятно. С другой стороны, он пришел в ужас, представив себе, как просыпается папа и все это видит. И мама тоже – она только позавчера сделала генеральную уборку в доме.

Гена бросился на кухню, налил кастрюлю горячей воды, схватил нож и тряпку… Испуганно оглядываясь на дверь родительской спальни, Гена принялся счищать злополучные буквы. Он старался вовсю, смахивая пот со лба, тяжело дышал – никогда не было у него такой зарядки. И кто же, кто все это тут понаписал?! Только бы узнать, он бы…

Стекла сияли невозможной чистотой.

Прозвенел будильник.

Потирая ладонями щеки, папа вышел из спальни. – Физкультпривет? – спросил он.

– Конечно, физкульт! – бодро ответил Гена, глядя в сутуловатую, очень добрую спину отца.

Мама тоже вышла, зажмурилась и охнула:

– Нет, Сережа, ты только посмотри на наши окна! А Клавочка еще говорила, что этот порошок никуда не годится! Такое впечатление, что стекла с каждым днем становятся все чище…

«Скорее всего это сделал Гусь… – думал Гена. – 4 Из пакости». После того как ребята устроили этот «крик восторга» под балконом и десять минут вопили «Ларионов, Ларионов!» только потому, что в этот день он взял на один сантиметр выше, Гусь тоже вышел на свой балкон, который вообще-то тот же самый, что у Ларионовых, только лестничкой перегорожен. Он вышел, ничего не сказал, но очень уж посмотрел и очень как-то плюнул… через перила.

«Можно было бы, вообще-то, не смывать, пусть бы мама устроила этому Гусю шум». Конечно, со вчерашнего дня только и разговоров, что об олимпийских играх, своих, в своем дворе… Вот Гусь и издевается…

Гена отставил чашку и вышел на балкон. Если Юрка сейчас там, он ему скажет… два слова! Папа спокойно развернул свежую газету, а мама пошла включать утюг.

Все балконы цвели майками, купальниками, плавками. Он один сегодня не делал физзарядки. Лена Гуляева крутила хула-хуп. Она была в красном и черном. Она крутила красный обруч. Он вертелся, как бешеный, то у колен, то почти под мышками. Лена почему-то перестала последнее время заплетать косички, и теперь волосы ее летели, летели… Она походила на девочку из модного журнала. Она смотрела на него. Странно, но это было именно так. Хотя в это время на нее смотрел Филимонов. Он приседал и вставал, очень охотно вставал и очень не охотно приседал, потому что тогда, наверное, Лену было не видно. Но Лена смотрела все-таки на него, на Гену… Гена не выдержал и сделал стойку на перилах.

– Ах, – сказала Лена, и красный обруч упал к ее красным тапочкам.

В ту же минуту сделал стойку и Филимонов. И сразу же на балкон вышел Гусь. Он посмотрел на них обоих, стоящих вниз головой, и сказал:

– Ну и ну… мир перевернулся. Тоже мне… подумаешь… – и начал засучивать рукава.

Гена и Антон встали на ноги. Все, кто это видел, замерли. Гусь засучивал рукава решительно, пока они совсем не кончились.

– Ну и что? – спросили сразу Гена и Филимонов.

– Ничего… – проговорил Юра. – Жарко…

– Золотая молодежь… – насмешливо сказала Лена. Гусь вежливо поправил:

– Не молодежь, а молодец. Золотой молодец! – и удалился.

В комнате шуршала газета, слышно было, как мама легонько стукает утюгом, разглаживая папины брюки. Вдруг папа рассмеялся.

– Мать! – крикнул он. – Иди-ка сюда… Сегодня мы с тобой именинники. Геннадий, что же ты молчал?

Газета лежала, распластанная, на столе. И все трое они смотрели на снимок, где чемпион Союза жал руку чемпиону школы.

– Да перестань ты торчать вверх ногами… – шепотом крикнула Надя, стараясь не высовываться из дверей. – Что ты, Антошка, делаешь?

– На голове стоит ваш Антошка, – добродушно сказала бабушка Филимонова, вынимая из букета на столе завядшие георгины. – Чем ему еще заниматься?

Филимонов был грузноват, но лучше его никто стойку не делал. Даже Гена. Знаменитые филимоновские бицепсы лучше всего можно было разглядеть именно тогда, когда он стоял на руках.

– Блистаешь! – гневно сказала Надя, сдувая со лба челочку.

– Блистает… – засмеялась бабушка. – Отца-то дома нету…

Бабушка Антона была шофером во время войны. Правда, не на фронте, а в прифронтовой полосе, но, в общем-то, какая разница? Все равно она возила снаряды, и все равно для этого нужно было много смелости. Потому она и потакала Антону во всех его проделках, которые мать с отцом категорически запрещали. Родители уехали в отпуск на Дальний Восток, и теперь бабушка и Антон блаженствовали.

Антон вразвалочку вошел с балкона в комнату.

– Я теперь что? Ничего не могу?

– Ничего! – сказала Надя. – Ты теперь все должен делать так, как будто тебе вообще не дотянуться… Понимаешь?

Бабушка понесла на кухню выбрасывать завядшие цветы. Антон посмотрел ей вслед и нехотя согласился:

– Ну, ладно… А чего ты пришла?

– У меня план… – сказала Надя. – Нужно сегодня Ларионова от тренировки отвлечь.

– Попробуйте! – Антон засмеялся, взял расческу и принялся старательно перед зеркалом укладывать челку.

– В кино его затянем? Антон пожал плечами.

Звонок раздался оглушительный. «Ну и утречко», – обреченно вздохнул Гена и пошел открывать. На лестничной площадке стояла Надя.

– Привет! – Она почему-то недоверчиво смотрела на Гену, а у того внутри просто все замерло. Сейчас опять что-нибудь будет! Не могло же как-нибудь иначе развиваться это странное утро. Но Надя сказала просто:

– Привет!

У Гены было такое впечатление, как будто она его зачем-то разглядывает.

– Ты проходи…

– Я на минутку…

– Нет, проходи… Слушай, это ты все придумала?

– Что я придумала? – испуганно спросила Надя. – Кто сказал?

– Весь двор говорит. Все говорят.

– Как? – упавшим голосом проговорила Надя. – Уже весь двор?

– Ну да, так и говорят – Надя придумала свои олимпийские!

– Ах, олимпийские! – очень обрадовалась Надя. – Ну, конечно, я, ну, и Лена еще, и Капитончик, и Филимонов тоже…

– И молчите?!

– Да что ты! – Надя всплеснула руками. – Ты только подумай: где нам их проводить? У нас спортплощадка маленькая! Надо на стадион идти, директора упрашивать, а как тут без твоего авторитета обойдешься? Только ты…

– А что? Это мысль! Я сейчас на тренировку, вот вместе и зайдем…

– Конечно! – беспечно согласилась Надя. – Только сначала в кино. Надо же отдохнуть. Ты же живой человек, тебе отдыхать тоже надо! Там внизу Лена и Филимонов дожидаются…

– Культпоход, значит… Ну, ладно, нам по пути. – Гена сунул Наде в руки шест. – Подожди меня тут…

Шест загородил лестничную площадку, как шлагбаум.

– Что такое? – женским голосом сказал сосед Иван Иванович, владелец новой «Волги», спускаясь сверху с мотком тонкого шланга. – Не пройдешь… Нигде не пройдешь!

Надя подняла шест, и Иван Иванович, пыхтя, как паровоз, прошагал мимо, прогудев снизу что-то похожее на «у-у-у…»

Остап сидел в углу двора на камне и рассматривал два бамбуковых колена от пятиколенной удочки – из них, пожалуй, вполне может получиться шест. После утреннего похода в магазин Гена всегда теперь здоровался с ними, как с приятелями, а вчера вечером пообещал показать, как полагается прыгать. Оставалось только изобрести шест, который подходил бы им с Женькой по росту.

Недалеко от Остапа на скамейке Леня Толкалин возился со своим киноаппаратом, потом куда-то исчез, но скоро появился с кипой газет под мышкой.

– Топай сюда! – сказал он Остапу. – Давай поскорей…

Остап подошел.

– Вот, – сказал Леня. – Видал? – и развернул одну газету.

Остап присмотрелся – на снимке был изображен какой-то высокий человек, а рядом с ним…

– Ларионов! – обрадованно воскликнул Остап.

– Тише ты, чего кричишь! Автограф хочешь?

– Какой автограф?

– Ну, хочешь, чтобы на этой газете сам Ларионов тебе на память расписался? Смотри, через пару лет этому автографу цены не будет! Ты ему протянешь газету, – терпеливо объяснял Леня, – и скажешь одно только слово: автограф! Понял? А все остальное он сам сделает… Сообразил?

– Сообразил…

– Ну, и других своих пацанов волоки. Я им за это мороженого куплю. Сообразил?

– А зачем это?

– Как зачем? – изумился Леня. – Я еще о вас забочусь, вам приятное сделать хочу, а он спрашивает! Ребенок! И автограф, понимаешь, и мороженое, а он – зачем…

– Хороший фильм, – вздохнула Лена.

Они стояли возле щита с афишей, на которой по снегу полз человек, а руки у него были чем-то замотаны.

– Нестареющий… – сказала Надя. – Человек преодолевает смерть – эта тема никогда не устареет. Тебе полезно посмотреть…

– Я уже видел.

Когда?

– В первом классе… – сказал Гена.

– Тоже мне, в первом! Что ты тогда понимал! – возмутилась Надя. – Тебе для воспитания воли такой пример нужен!

Филимонов на все это взирал молча.

Гена не замечал, что за деревом стоит Толкалин с киноаппаратом, а чуть подальше от него – малышня с газетами. Гена не заметил, как Леня махнул рукой. И малыши, весело размахивая газетами, помчались со смехом и визгом, окружили Гену, крича:

– Ахтограф, ахтограф!

Остап взял Гену за локоть и попросил негромко:

– Автограф, пожалуйста…

– Но я… Но… у меня ручки нет! – обрадованно выпалил Гена, оглядываясь на Надю.

– У меня есть… – Надя с готовностью протянула ему ручку. – Стыдно, Гена!

– Конечно! – вскричал Ларионов. – Я же говорю!

– Стыдно, – повторила Надя. – Не тебе стыдно, а за тебя стыдно. У тебя автограф просят, а ты отказываешься! Привыкай!

Надя подала ему свою пухлую папку, Лена с готовностью подставила плечо, Гена виновато посмотрел на Антона и торопливо расписался на всех газетах. Толкалин старательно снял эту сцену. Объектив его проследовал за малышами, которые, ликующе вопя и размахивая газетами, мчались теперь к белому ларьку с мороженым.

– Ну, вот… – вздохнул Ларионов, – теперь я совсем опоздал…

– Ничего… – утешила его Надя. – Ты известный…

– Популярный человек… – сказала Лена. – Можешь себе позволить.

Гена взорвался:

– Да что вы, сговорились, что ли! Ты-то чего молчишь, Антон!

– А чего? Они правду говорят… популярный. Вот я и молчу.

– Идем в кино. – Надя твердо взяла его за локоть. Гена посмотрел на нее.

– Ладно… – и сунул шест под кусты газона. Кинотеатр был новый, очень похожий на большой белый корабль. Он весь сиял стеклянно, а внутри можно было ходить, как по музею изобразительных искусств. Кинотеатр назывался «Витязь», и потому для него из какого-то серого металла были вылиты целые сцены разных древнерусских боев с половцами и просто витязи на конях – и по одному, и по двое, и по трое. И всякие птицы-фениксы украшали фойе. Можно было бы не идти в кино, а только одно это оформление рассматривать. Лена с Филимоновым уже сто раз тут были, Надя тоже раза три ходила, а Гене до сих пор было некогда. И, с любопытством оглядываясь по сторонам, Гена сам купил билеты, провел друзей в фойе, прошелся вдоль стен, потом усадил их на места. И когда свет начал гаснуть, он сказал:

– Ну, пока… – и направился к выходу.

– Ты куда? – растерялась Надя.

– На тренировку… – сказал Гена.

Мелькнула в темноте белая его голова, блеснул свет из дверей на минуту, дежурная заругалась: «Ходят тут»…

– Дот, – с удовольствием сказал Филимонов.

– Какой дот? – спросила Лена.

– Такой! – Филимонов описал рукой полукруг. – Железобетонный. Все отлетает снаружи.

Надя немножко подумала и сказала:

– Мы его взорвем изнутри.

6

Гена очень любил эту минуту. Тренировка закончена, ноги гудят, и не прошло еще ощущение сдающихся опилок под ногами, и ладони горят… И летит на тебя, как теплый дождь, вода из душа, дробится на плечах. И сквозь пузырчатое стекло окон в душевой особенно зелена зелень стадиона, особенно синё небо, а красные и белые майки как тюльпаны на газоне.

И вообще все впереди отлично. Особенно если верить графику, который Гена сам начертил и повесил на стену. График обещает, что минимум лет через шесть Гена будет прыгать выше всех на свете. И хоть это не просто, но каждый шаг на дорожке шуршал, шуршал одно и то же: выш-ше… выш-ше… И планка в глазах Гены как черта горизонта для летчика – только поднимись над ней и будешь выше, выше всех!

Интересно, так ли все это представляется старательному Антону?

– Толь, скажи по-честному, – спросил Гена, – чего вы все со мной Гена, Гена, Геночка… – Он сказал это противно-сладким голосом. – Чего вы все со мной… носитесь… как говорит моя мама.

– И никто… не носится… – Антон, чтоб не смотреть Гене в глаза, сунул голову под душ. – Просто тебя уважают… на тебя надеются.

– Надеются, – ворчливо сказал Ларионов. – Проходу не дают! А почему вот на тебя не надеются?

– Я ниже тебя на сантиметр прыгаю.

– Какой-то сантиметр…

– Для тебя сантиметр, а для меня… для меня это, может, полмиллиона километров тренировок!

– Ну, давай вместе тренироваться, я ж тебе все показываю! Почему ты перестал со мной тренироваться?

– А потому, что настоящий спортсмен не должен своими секретами распыляться налево и направо! Иначе будет куча одинаковых спортсменов вместо одного чемпиона!

Ларионов, прижав ладонь к раструбу душа, послал струю воды в Филимонова. Филимонов нанес ответный «удар»!

– Скорей, а то опоздаем! Вдруг он придет раньше? Уже час Надя, Лена и Леня Толкалин с магнитофоном ждали на скамеечке под акациями директора стадиона. Когда Антон и Гена вышли из душевой, ребят на скамейке уже не было.

Они вбежали в кабинет, когда директор, стоя над чьим-то призом в виде золотой чаши, рубил рукой воздух над нею и прямо в чашу говорил:

– И не просите! Стадион я вам не дам! Олимпийские – надо же! Если бы я потакал всяким фантазиям, я давно бы… – Он не смог найти слово и поэтому многозначительно повторил: – Я давно бы!

– Ну, на один же день! – умоляюще сказала Надя. – Вон Ларионов пришел, вы же сами говорили, что он ваша надежда! Ларионов, скажи!

– На один день… – сказал Ларионов. – Ведь у вас же бывает, когда ничего такого на стадионе не бы.

– Тогда уборка бывает, – сердито сказал директор. – Понятно?

– Ну, что вам стоит? – проникновенно сказала Лена.

– Мне – ничего! А вот стадиону – стоит! Знаете, сколько один день стадиона стоит! Сто-и-ит!

– Мы соберем, – деловито сказал Леня. – Сколько надо? Говорите цену!

– Мы не на базаре. – Директор «гостеприимно» распахнул дверь. – Не в деньгах дело. Всего доброго!

– Но ведь общее дело! – сказала Надя.

– Скажите спасибо, что я вам тренироваться разрешаю! Ты что там записываешь? – возмущенно спросил директор лентописца Толкалина.

Леня невозмутимо щелкнул клавишей своего магнитофончика.

– Я не записываю… я уже записал! Директор смотрел на ребят молча.

– Вы правильно думаете, – решительно сказала Надя. – Это для радио. Передача про бюрократов.

– Шантаж? – шепотом проговорил директор. – Во-о-н!

Под акациями ребята едва отдышались.

– Не будет игр, – сказал Ларионов.

– Не бойся… – ответила Надя. – Будут!

Вообще-то, Гене, как всякому целеустремленному человеку, разные там дополнительные хлопоты только мешали. Сначала, конечно, эта идея насчет олимпийских понравилась. Но теперь-то было ясно, что так просто ничего не получится! Стадион им не дадут, а своя спортивная площадка – курам на смех! Как мама говорит: собака ляжет – хвост протянет. Вот тебе и расстояние. И когда Надя сразу же за воротами стадиона начала развивать идею расширения спортивной площадки за счет территории доминошников и владельцев частных машин, Гена ужаснулся. Воз работы! А режим? А график?

– Не будет олимпийских! – с удовольствием сказал он.

– Ты это чего? – вдруг обиделся Филимонов. – Как это не будет? А если мы все хотим?

– Вот новости – а Антону-то это зачем? У него такой же план – все лето тренировки, а осенью школьные соревнования.

– Да ты тоже лучше лишний час на стадионе! – сказал было Гена.

– Знаешь что? – Антон покачался на носочках. – Что ж, мы только о себе думать должны? Вон сколько ребят во дворе…

– Ну и что?

– Ну и то!

А Филимонова-то не Гена, а обстоятельства довели. Сейчас по Надиному плану он должен был попросить у Гены шест понести. Мало того, что он товарища разыгрывать должен, да еще и подхалимом стать?!

– Да ну вас! – крикнул Филимонов. – Я пошел!

– Антон! – Лена сделала шаг за ним, но Надя взяла ее за руку.

Филимонов, не оглянувшись, махнул рукой.

– Так, поссорились, – удовлетворенно сказала Надя. – Замечательно!

– Замечательно? – вскипел Ларионов.

– Да. Он тебя от дела отвлекает, раздражает и будоражит. А ты, Ларионов, принадлежишь не себе, а городу.

– Друзья для тебя сейчас роскошь, временно, конечно, – пояснила Лена. – Все чемпионы были временно одинокими. Перед ответственными состязаниями их даже с семьями разлучали.

– Спасибо за совет, – поклонился Ларионов. – Завтра я ухожу из дома. Гуд байте!

– Не человек – кремень! – восхищенно глядя ему вслед, сказала Лена.

7

Вечером удрученный событиями кворум снова собрался в беседке. Перед этим Надя с Леной два часа подряд просматривали свои конспекты. Леня дома еще раз прослушал все свои записи. Филимонов сидел снова на краешке скамейки, как посторонний гость, которого ни за что обидели. У одного Капитончика был такой вид, как будто его пригласили к телевизору на интересный фильм. Вся обстановка вокруг была в этот вечер такой, что вся Надина затея казалась чистейшей фантастикой, которую осуществить было так же легко, как организовать путешествие в другую галактику. Доминошники бомбили стол, в гараже джазисты разучивали новые ритмы, Иван Иванович расположился со своей «Волгой» так прочно, как будто он был памятником, поставленным здесь в честь всех владельцев частных машин. Молодые счастливые обладатели «Уралов», «Ижей» и «Панноний» кружились возле него, как мухи. Моторы стреляли, рычали. Дым застилал эту часть двора, как поле боя.

– Товарищи, – сказала Лена, – у нас две проблемы. Обе они требуют совершенно серьезного решения и продуманных действий. Мы допустили ошибку. Мы были слишком эмоциональны. Всякий научный опыт требует, чтобы голова была холодной и работала четко. Ларионов не поддается. Я предлагаю выработать для него перечень конкретных поступков, по которым всем будет ясно, что он у нас зазнался. А ты, Филимонов, перестань чуйствовать. – Она сказала это как Райкин. – Придешь домой, там чуйствуй. А тут думать надо. Я тебе сказала, что потом Ларионов скажет тебе же спасибо.

– По-моему, – сказал Леня, – надо начать с того, чтобы он переоценил свои возможности… на сегодняшний день… и стал нарушать режим.

– Пока не получается… – сказала Надя. – Ты сам в этом убедился. Для этого нужны какие-то внутренние сдвиги. Мы должны их организовать.

– Ну… – снова сказал Леня, включая магнитофон, – он должен со своими старыми друзьями… вести себя как-то иначе… свысока, что ли… как-то, я бы сказал, высокомерно…

– Мысль хорошая… – одобрила Надя.

– С ним все дружат, – сказал Филимонов. – Что же, он должен со всеми рассориться, что ли? И вообще – он дружит со мной…

– Дружил, – сказала Надя. – А сегодня он на тебя уже рассердился.

– Подумаешь, – обиделся Филимонов. – Да он простяк, свой в доску! Я вот сейчас к нему приду, и он рад будет…

– А ты не приходи. Потерпи.

– А я против! Мы с Генкой дружим с четвертого класса и вдруг ни с того ни с сего я должен…

– Ты должен общественные интересы ставить выше собстственных. у меня есть в папке такой случай. И там друзья вовсе не ссорились, а только цапались… из-за принципиальных разногласий. Давайте за это голосовать! Кто – за?

– Могу я быть против? – сказал Филимонов.

– Можешь, – ответила Надя, – но руку все равно поднимай «за»! Не нарушай кворум!

Филимонов нехотя поднял руку, глядя на профиль Лены, сурово поднятый, как у королевы на старинной монете. Она посмотрела на то, что руку он поднял, и улыбнулась. И сказала:

– А изнутри все взрывает только одно…

– Что? – спросил Леня.

Лена задумчиво посмотрела вдаль, где уже по-вечернему пустело небо и птицы летали так, как будто над домами не было никакого воздуха. Розовые тонкие облака прилипли к небу над горизонтом. Крохотные черные буксирчики ползли по морю, как черные жучки. Все посмотрели туда, куда был направлен задумчивый Ленин взгляд.

– Изнутри все взорвать может только любовь! – сказала она тихо.

– Вот гвоздь вопроса! – вскричал Леонид. – Гениально придумано! Любовь… она…

– Серьезней, Толкалин, серьезней… – строго сказала Надя. – Не пыли. Мы и сами знаем, что она… и так далее. Мы сейчас все рассматриваем с научной точки зрения. – Надя открыла папку и вынула брошюру. – «О любви и дружбе», – сказала она, – написал кандидат педагогических наук. Слушайте. «Как правило, подросток впервые влюбляется в двенадцать тире четырнадцать лет»… Как правило, ясно? «Чаще всего она – одноклассница или соседка по дому»… Соседка, ясно? – подчеркивает Надя. – «Не надо пугаться, что подросток забрасывает все прежние увлечения»… Забрасывает! «Противоречит, становится ироничным, высокомерным»… Высокомерным! – ликующе сказала Надя и захлопнула брошюру. – Вопросы есть?

– Есть, – хмуро сказал Филимонов. – А в кого он должен влюбиться? Я что-то не вижу… В Зинку из пятого подъезда?

– У нее нос… – поморщился Филимончик.

– А в твою сестру? – подсказал Антон. – Она кудрявая и открытки киноактеров все время покупает…

– Ей только в куклы играть… – засмеялся Капитончик. – Тоже придумал!

– Может, в меня? – сама себя спросила Надя.

– Нет, ты не подходишь, – сказал Леня. – Ты у нас интеллигентный, эрудированный человек. Тут надо про разные там облака и луну говорить, а ты парапсихологии напичкана. Он с тобой со скуки помрет… ты, по-моему, и вздыхать-то не умеешь. Нет, ты не обижайся, я же тебя вот как уважаю! Ты просто конкретно в данном случае не подходишь…

– Я не обиделась, – обиженно сказала Надя. – Ты такие приятные слова говоришь… Вон пусть в Виту Левскую Ларионов влюбится. Она у нас и знаменитая, и красивая, и вздыхать умеет…

Леня покраснел.

– Она не влюбится. Она человек цельной натуры. Она не может любить сразу двоих. А надо, чтоб на правду было похоже…

– Ну, раз на правду, тогда я в него влюблюсь… – решительно сказала Лена. – Я никогда еще не отказывалась от общественных поручений. – Филимонов потемнел. – Ну, не влюблюсь, а как бы влюблюсь…

– А почему, собственно, она должна влюбляться в него? – хриплым голосом спросил Антон.

– Она красивая… – Леня поправил очки, глаза его светились. – Она самая красивая девочка во дворе. У нее нет недостатков.

Надя сказала:

– И к тому же налицо будет следующее: он как бы отобьет Лену у своего же друга. Такие случаи очень типичны в спорте. Я могу привести примеры…

– Не надо примеры… – сказал Филимонов. – А что, она так и скажет ему: я тебя люблю…

– Не скажет, а как бы скажет… Но лучше всего, чтоб не сразу – пусть она пишет ему записки. Таинственные.

– Не пишет, а как бы пишет… – покраснел Филимонов, все его лицо кричало: что вы со мной делаете!

– Ну, как бы пишет не получится… – сказала Лена, – писать придется по настоящему. Ну, если хочешь, давай писать вместе…

– Записывай, Толкалин. Ларионов должен влюбиться в Лену Гуляеву. А ты, Филимонов, успокойся, все настоящие научные опыты проходят в тяжелой обстановке и требуют жертв. Ты теперь принадлежишь не себе, а науке. Первый в мире эксперимент, а ты хнычешь. Стыдно!

Леня просто танцевал.

– Кинохроника! – танцевал он. – Ларионов зазнался, мы все от него отвернулись, он с горя попадает в плохую компанию… Тут небольшой танчик «Мистер-Твистер». А потом…

– А потом Ларионов ставит все рекорды – пионерский, юношеский, взрослый, всесоюзный, европейский, мировой! Дадим Родине чемпиона мира по прыжкам в высоту с прочным иммунитетом против звездной болезни! Ура! – сказала Лена. – Только ты, Толкалин, чересчур уж… крайности тут ни к чему…

– Я шучу… – сказал Леня. – А вот они не шутят, – и он кивнул на джазистов и мотоциклистов. – Тут мы что будем делать? Тут нужен по крайней мере Остап Бендер, чтобы их на время отодвинуть и дать нам место под солнцем…

– Зачем Остап Бендер? Нам нужен Юрка Гусь… И еще Ванюша. На случай, если кто-нибудь задумает Юрку бить, – сказала Надя.

8

Юрка открыл один глаз. Второй был закрыт подушкой – Юрка любил спать на животе. Дома тихо. Браты-акробаты еще спят. Солнце лежит на стене, на гитаре, которую дядя Женя привез ему из плаванья и с которой Юрка еще стесняется выйти, потому что играть пока не умеет.

Со стены смотрели на Юрку всевозможные красавицы, черноволосые, светлые, золотые, даже сиреневые. Все говорили, что Юрка подает надежды «на волосатика», хотя у Юрки всегда была короткая стрижка. Он любил пестрые рубахи, у него была гитара и вот эти открытки. А это были вовсе не открытки, а образцы причесок. Что, он будет каждому это объяснять? Пусть думают, так даже интересней. Вот эту прическу он освоил, эту – тоже, а вон ту хорошо было бы сделать Ленке Гуляевой. Он ее себе мысленно нарисовал: она в красном платье с белыми кружевами, а прическа у нее под Наталью Гончарову. Пушкин умер бы от зависти!

Гусю показалось, что он слышит под окном какое-то странное сопение. И какое-то звяканье. Он вскочил и выбежал на балкон. Под балконом висел, беспомощно барахтаясь, Леня Толкалин и что-то пытался сделать с карабинчиком.

– Ты чего? – ошеломленно спросил Гусь.

– Карабинчик заело, – бодро ответил Леня, как будто висеть почти ночью под чужим балконом – самое нормальное и естественное занятие.

– А-а… – сказал Гусь, тоже сделав вид, как будто в этом нет ничего особенного. И потянул за веревку.

– Ты мне лучше плоскогубцы дай, – попросил Леня.

– Нету, – сказал Гусь и втянул его на балкон. – Давай, давай, в комнату проходи.

Он затащил Леню в комнату, посадил его на стул и полез в шкафчик. Оттуда он достал плоскогубцы.

– Ты чего мне их сразу не дал?

– А я и сейчас тебе их не дам… пока не скажешь, зачем лазил. Будешь тут день сидеть, как Бобка на цепочке. Уловил?

– Слушай, Гусь… Может, это моя тайна!

– Как в кино, – сказал Гусь, – говори лучше, как есть…

– Умру, но не скажу… Я, может, сюрприз какой-нибудь готовлю… Твое какое дело? Давай плоскогубцы!

– Не шуми. Детей разбудишь. Детям положено спать десять часов.

– Давай плоскогубцы… А то заору. И пусть твои дети страдают от невроза.

Леня дернул карабинчик – и он расщелкнулся сам.

– Привет! – сказал Леня. – Спасибо за содействие. – И пошел к дверям.

– Ладно… – пообещал Гусь, – в следующий раз ты у меня месяц провисишь. Смотри ты, тайны… мадридского двора…

Он выглянул из окна, чтобы еще что-то такое сказать Лене вслед, и увидел, как Надя прилепляла здоровый лист ватмана с какими-то рисунками к забору. Гусь торопливо влез в брюки и помчался во двор. Надя вешала стенную газету. Гусь тихо встал за ее спиной: вся газета была посвящена Ларионову. Передовица называлась «Наша надежда», стихотворение называлось «Ввысь», в полгазеты были нарисованы «Три богатыря», как у Васнецова, только вместо Ильи Муромца – Гена Ларионов с шестом наперевес, как с пикой… Надя приклеила газету, потом достала из кармана фламастер и чуть поправила прическу у Гены и гриву у его коня.

– Неплохо, – сказал Гусь и взял из ее рук фламастер. – Сама рисовала?

Надя растерянно молчала.

– А это ты о себе? – Гусь показал на передовицу. – Наша надежда! Ах, я и забыл, у нас теперь две Надежды – ты и Ларионов. Если не считать бабулю Антона. Здесь столько бабуль! Я даже хочу написать такую книгу воспоминаний «Три года среди бабуль».

– Сорвешь? – спросила Надя.

– Возможно… Я против тайн мадридского двора… Из подъезда выбежал Филимонов.

– Отойди! – . крикнул он.

– Пожалуйста! – пожал плечами Гусь. – Я могу отойти, могу и подойти! Может, часового поставите?

– Пошли, Надь… Как сказал древнегреческий философ Сенека: «Не мечите бисер»… Гусь, ты знаешь Сенеку?

– А мне это ни к чему! – усмехнулся Гусь и вдруг сказал: – Чего вы со своим Ларионовым носитесь? Думаешь, если он всем нравится, так и мне тоже должен нравиться?

– Почему ты так груб? – мягко спросила Надя.

– Мне про бисер, а я груб? – воскликнул Гусь. – У меня голос такой!

И не успели Надя с Антоном опомниться, как Гусь одним движением пририсовал Гене на листе стенгазеты залихватские усы. Филимонов рванулся было к Гусю, но Надя схватила его за рукав.

– Дядя Женя! – внезапно закричал Гусь. – Приехали?

– Приплыл. Точнее, прибыл, – с достоинством проговорил большой широкоплечий человек в морской форме, с трубкой в зубах, с лицом загорелым и заветренным. В руке он держал щегольский кожаный саквояж.

Он поздоровался за руку с Гусем, потом заодно с Надей и Антоном. Потом он положил большую тяжелую руку Гусю на плечо, и счастливый Гусь, забыв все «тайны мадридского двора», скрылся с ним в подъезде.

Надя удрученно взглянула на усатого богатыря.

– Хочешь, я охранять буду? – самоотверженно предложил Антон. – Хоть весь день!

– И всю ночь? И снова день? – грустно проговорила Надя. – Ладно, пусть так остается. Может, к вечеру Гусь будет другим человеком.

Гена вышел на балкон. И остановился, с изумлением глядя на маленький шахматный столик, который выставили сюда за ненадобностью и который еще вчера вечаром был покрыт пылью. Сейчас столик был чисто вытерт, на нем лежал лист белой бумаги, прижатый камешком. На бумаге – очень красивый цветок. А под цветком – открытка. С нее прямо Гене в глаза, загадочно улыбаясь, загадочно смотрела «Незнакомка» Крамского. Гена повертел открытку. На ней ничего не было написано. Незнакомка не спускала с Гены прекрасных глаз. Зимний Петербург за ее спиной был окутан дымкой. Как, впрочем, и то обстоятельство, как она тут очутилась. Мама этого сделать не могла. Папа, естественно, тоже. Гусь? Стал бы Гусь заниматься таким утонченным издевательством, для которого просто не было повода – Гена никогда в жизни ни в кого не был влюблен, если, конечно, не считать Татку Замочкину в средней группе детского сада. Незнакомка также ни на кого не походила из всех девчонок, которых только знал Гена. Значит, намекать таким образом тоже было не на кого.

Гена спрятал открытку за пазуху, бумажку со стола сбросил с балкона и принялся рассматривать цветок. На длинном стебле несколько нежных сиреневых колокольчиков. В цветке должен был таиться какой-то намек, и к тому же такой цветок Гена где-то уже видел, только не мог припомнить, где именно. Мама еще была дома, и Гена осторожно прошел в комнату и так же осторожно воткнул цветок в букет, который мама вчера купила после работы. Он постоял какое-то время тихо, потом сказал:

– Очень хороший букет…

– Ты заметил? – удивилась мама. – Ты что-то раньше не замечал!