Текст книги "Олимпийские тигры"

Автор книги: Валерий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Валерий Владимирович Медведев

Рисунки С. Калачева.

1

Было без пятнадцати семь. Влажный тихий ветер дул с моря. Пахло водорослями, прохладным песком и флоксами. Мягко шумели листья старого платана в углу за гаражами. Остап и Женька сидели на скамейке, никем еще не занятой в такой ранний час, в пустом пока дворе. Женька ел апельсин и смотрел, как сиамская кошка Лены Гуляевой, самая красивая кошка самой красивой девочки во дворе, зачем-то ходит по перилам балкона да еще при этом лижет свой бок. Должно быть, Женьке хотелось, чтобы она упала, и он тогда на деле убедился бы, что кошки не разбиваются. Остап не спускал глаз с балкона Ларионовых.

Без семи семь тонкая штора на дверях балкона остро вздулась, как палатка, снова повисла, отлетела в сторону. Сначала показался бамбуковый шест, потом сам Гена Ларионов, белоголовый, загорелый, в роскошной белой майке с тигром на груди, оскалившим розовую пасть. Гена такой человек, единственный, конечно, человек в городе, который почти никогда не выходит из дверей. Он просто спускает с балкона шест и соскальзывает по нему вниз. Гоп-ля! Он на земле. Что ему стоит? Ничего не стоит – потому что он лучший прыгун во дворе (с шестом!). Лучший прыгун на школьной спортплощадке (без шеста!). А может быть, лучший прыгун в городе среди мальчишек! (И с шестом и без шеста!)

Размахивая авоськой, в которой лежал кошелек, Гена шагал в магазин. Каждое утро в это время он ходил в магазин за хлебом и кефиром. Теперь нужно было пристроиться к нему поближе и как-нибудь обратить на себя внимание. Вчера Остапа и Женьку прогнали со спортплощадки и не разрешили прыгать. Только Гена Ларионов мог исправить бедственное положение – и Остап и Женька больше всего на свете хотели научиться прыгать так же, как он.

Можно, конечно, было просто сказать: здравствуй, Гена! Но из этого, конечно, ничего бы не вышло. Он бы сказал: здравствуйте, бычки – и пошел бы дальше, не обращая на них внимания. Не обратил же он внимание вчера на то, как их выгоняли! Его надо было заинтересовать. А чтобы Женька-растяпа не помешал и не ляпнул что-нибудь очень уж глупое, Остап немедленно купил ему за воротами эскимо на палочке. Шоколадное. Женька, едва не наступая на пятки Гене, принялся с аппетитом его уплетать.

– Ну, как тебе понравился фильм «Черная гора»? – громко спросил брата Остап.

– Угу, – сказал Женька.

– Я тебя спрашиваю всерьез, ты и отвечай всерьез…

– Черная гора – плохой слон, – сказал Женька. – Он плохой, потому что убил своего сына.

Геннадий шел, постукивая шестом, и не обращал на них внимания.

– Эх, ты! – еще громче сказал Остап. – Ты ничего не понимаешь! Он не сына убил… он убил…

Никак не придумывалось, что же именно слон убил. Наконец, Остап завопил с облегчением:

– Он убил в нем… гадость!

Женька чуть не подавился. И, кажется, наконец проснулся по-настоящему.

– Какую еще гадость?

– Ну… эту… болезнь же! Сумасшествие! Сын же его сошел с ума.

– Он не сошел с ума, – убежденно сказал Женька, обсасывая палочку. – Купи мне, пожалуйста, еще. Он был дикий… Вот. Вообще в кино показывают ерунду. Вот, например, я видел… честное слово… эти рыцари, когда писали письма, потом брали перечницу и посыпали письма перцем. Скажи, зачем посыпать письма перцем? Чтобы потом другие чихали?

Остап открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь умное о промокашках, которые тогда еще не придумали. Но вдруг расхохотался Гена. Он расхохотался так, как будто с самого начала весь их разговор слышал и просто из деликатности делал вид, что не слышит. А тут не выдержал.

– Ну, даете! – сказал он. – Привет, бычки! Куда это в такую рань?

– Гуляем, – солидно сказал Остап. Сердце его переполнял восторг.

Они как раз подошли к магазину. Гена поставил свой шест возле витрины.

– Можно, мы покараулим? – робко спросил Остап.

– Да, покараулим… – сказал Женька, косясь на мороженщицу. У нее на лотке рядом с разной мелочью лежал в большой пестрой пачке сливочный пломбир.

– Ну, что же… – великодушно согласился Гена, – караульте, раз вам охота… – и исчез в дверях.

За мутным стеклом, похожие на снегурочек, расхаживали за голубыми прилавками продавщицы. Остап с восхищением смотрел, как Гена в своей прекрасной майке выбивал чек. Он с блаженством ощущал ладонями гладкую поверхность шеста. Он уже представлял себе, как бежит по дорожке сам, как отталкивается – сам, как летит, летит – сам! И приземляется, словно космонавт в невесомости, угловато, но точно.

– Купи пломбир… – заныл Женька.

– Мы копили на кино…

– Купи пломбир!

Остап тихонько пнул брата. Женька опомнился – из магазина выходил Гена.

– Можно, мы шест немножко понесем? – краснея, спросил Остап.

У Гены было отличное настроение.

– Ну, несите… чудаки…

По улице шли три Человека. Один высоконький и тонкий, легкий и сильный в своей прекрасной майке с ревущим тигром на груди. А за ним – два мальчишки ему по плечо. Со счастливыми лицами они оба с разных сторон держали шест, как штандарт. Милиционер посмотрел на них и улыбнулся. Какая-то девчонка с рыжей косичкой открыла рот и перестала прыгать через скакалку.

Утро было солнечным и не предвещало тревог.

2

Мама уронила пудренницу. Пудренница упала набок и закатилась под штору. Этого не заметили ни мама, ни Надя. Мама считала плохой приметой что-либо ронять. Особенно с утра. Это значило, по ее понятию, что день будет неудачным. ^Мама верила в приметы. Возможно, поэтому ее старший сын Леонид стал психотерапевтом – из чувства противоречия, которое он чувствовал почти с пеленок. А Надя, младшая ее дочь, пошла еще дальше – она была намерена в будущем стать крупным врачом-психиатром.

– Все… – горько сказала мама, – все… сегодня я либо не успею сдать квартальный отчет, либо в нем будет ошибка. Только бы не случилось, боже упаси, чего-нибудь с Леонидом в командировке. Вот чего я боюсь.

Она стала искать пудренницу, но пудренница как будто спряталась.

– Надя, – убито сказала мама, – помоги же найти! Ничего не успеваю, а тут еще…

– Вот она! – воскликнула Надя.

– И обе они остановились у окна. Мама с пудренницей и пуховкой в руках, а Надя просто так.

– Ты с утра свари суп… – сказала мама.

– У нас же тренировка! А потом сегодня наши спортсмены улетают на олимпиаду, и я сейчас поеду в порт… аэро…

– Господи… – сказала мама, махнув рукой.

Двор оживал. Бабушка Антона Филимонова вывела прогуливать сеттера по кличке Казбек. Он носился, тряся ушами. Наде казалось, что они при этом брякают. Толстый сердитый сосед из первой квартиры Иван Иванович вывел из гаража свою новенькую, последней марки «Волгу» – она была черная и невероятно блестела.

– Нет, ты посмотри… – Мамина рука повисла в воздухе, между носом и зеркальцем. – Ты только посмотри…

Во двор входили Гена и его шестоносцы.

– С таких-то лет! Ведь он может просто зазнаться!

– Зазнаться? – озадаченно спросила Надя.

– Еще бы! С чего это вы вчера, например, вздумали хором кричать под его балконом – Ларионов, Ларионов!

– Но, мамочка, мы же просто так… ну, шутя…

– Вы, может быть, и шутя, – ответила мама, одевая туфли, – а он, может быть, и всерьез…

– Это тебе все Леонид наговорил, – сказала было Надя, но мама уже захлопнула дверь, каблуки ее уже стучали по лестнице.

А Надя бросилась к книжному шкафу. Там в зелёных, коричневых, серых папках, пронумерованных, как в суде, туго связаны были суровыми тесемками сотни судеб зазнавшихся спортсменов. Кто? Как? Почему?..

– Нашла! – вскричала Надя, вытягивая одну из папок и ощущая легкую дрожь в пальцах. – Кажется, нашла! И придумала! Для того чтобы Ларионов Геннадий не зазнавался, надо чтоб он зазнался!!!

Ничего не подозревающий Гена белозубо улыбнулся Антону Филимонову, своему другу, который делал на балконе вдох-выдох. И, оттолкнувшись шестом, приземлился на своем балконе вместе с авоськой. Остап и Женька, задрав головы, восхищенно смотрели вверх.

Утро разделило двор пополам. На одной половине солнечно, на другой – широкая зубчатая тень от домов. В тени дремотно, еще влажен от ночной росы асфальт и трава свежа, как в лесу. Подергивая спиной, торопливо подбирая лапки, кошки перебегали тень, как лужу, торопясь на солнечную сторону.

Надя выбежала из подъезда так стремительно, что распугала всех кошек. Она опаздывала. Хорошо еще, что они жили близко от аэродрома. Надя вскочила в трамвай. Первая группа олимпийцев уже поднималась по трапу самолета. Грохал барабан. Гремели трубы. Дирижер вытирал платком потный лоб. Цветы качались над головами. Надя врезалась в толпу провожающих и увидела Юрку Гусева возле гимнасток сборной СССР. Юрка говорил одной из них, самой юной, сахарным голосом:

– Извиняюсь, вас, конечно, в столице причесывали?

– Нет… – наивно ответила гимнастка, счастливо и растерянно глядя по сторонам, – дома… в Казани…

– А-а-х! – картинно удивился Гусь. – Надо же, плиз пардон, уже и туда докатилось?!

Гусь презирал всякую беготню за автографами. «Подумаешь, – говорил он себе. – Сегодня ты, а завтра я. Не обязательно в спорте, подумаешь!» И, глядя вслед юной гимнастке, представлял такую картину.

Она проходит к нему в парикмахерскую, с умильным лицом проталкивается через толпу истомившихся клиенток и говорит: «Юрий Михайлович! Я умоляю… я знаю, что только вы… мне через три часа улетать!» – «Какие могут быть разговоры! – воскликнет он. – Гусев никогда не сорвет такое мероприятие. Плиз пардон, мисс!»

Он в белом халате, у него длинные пальцы – пальцы Паганини, как говорит дядя Женя, – и этими пальцами он сделает чудо женственности из этой маленькой вихрастой головы! Вот это автограф!

– Здравствуй, Гусев, ты заснул, что ли?

Гусь очнулся от мечтаний. Перед ним стояла Надя.

– Ах, это ты? Олимпийцев пришла провожать! Как же! Они тут извелись… Где Надя? Где Надя?

– Где Надя? – спросили звонко, и из-за тумбы с афишами выбежала Лена Гуляева, красная, запыхавшаяся. – А я тебя совсем потеряла!

– Что я говорил? – сказал Гусь. – Срываешь! – сказал и, шмыгнув носом, гордо удалился.

– Шестовики Идут! – взволнованно сказала Лена. – Вон там, где щит с плакатами!

Она потащила Надю сквозь толпу.

– Ой, что я тебе скажу, что скажу, Ленка… Я что придумала!.. Безумная идея! Совершенно безумная! В духе Нильса Бора.

– Погоди… – Она посмотрела в ту сторону, где Гена Ларионов брал автограф.

– Это Бузынин, – сказала Лена. – Узнаешь? – а сама не сводила глаз с Ларионова.

У Гены было спокойное, ясное лицо. Такое же, как у Бузынина.

«С ума можно было сойти, до чего все складно получалось! Можно начать…» – подумала Надя.

– Простите… – сказала она, становясь рядом с Геной. – Это не просто школьник, товарищ Бузынин. Это ваша смена, растущая.

– Красота, – шепнула ей Лена. – Ленька Толкалин снимает!

Надя увидела – из-за щита с плакатами Леня Толкалин высунул свой киноаппарат. Он снимал тот самый момент, когда знаменитый шестовик говорил пока еще не знаменитому:

– Честное слово? Прыгаешь?

– И знаете, как прыгает! – вскричала Надя. – Выше всех во дворе, выше всех в школе, четыре метра пятьдесят сантиметров!

– Молодец! – восхитился олимпиец, высокий и прекрасный, как олимпийский бог. – Молодец! Только тебе с шестом еще рано.

– Да я не с шестом, – сказал Гена, – я с палкой, с бамбуковой…

Ларионов покраснел, как девчонка. А Надя тараторила:

– У него такая техника прыжка… такая… Талант!

– Сначала через планку прыгай, – посоветовал чемпион.

Сквозь толпу протиснулся репортер. В клетчатой рубашке, в панаме, похожей на детскую. Ослепил вспышкой, схватил рукой Ларионова, который хотел, жаждал исчезнуть немедленно! Репортер сказал:

– Постойте, молодой человек, вы кто?

– Наша растущая смена, – ответил олимпиец охотно, – наше ближайшее будущее!

– Чемпион двора, – подсказала Надя.

– Да я… – сказал было Ларионов, смущаясь.

– Прекрасно! – воскликнул репортер. – Великолепно! Чемпион союза и чемпион двора! Эстафета поколений!

Он это молниеносно записал, все так же держа Гену за рукав той рукой, в которой был блокнот. Ему было неудобно, но репортер боялся, что Гена убежит – такой у него был вид.

– Ваша фамилия, юноша…

– Да я… – опять начал недовольно Ларионов.

– Ларионов, Ларионов Геннадий… – четко подсказала Надя и строго посмотрела в блокнот репортеру – правильно ли записал. – Прекрасный прыгун!

Леня Толкалин работал – киноаппарат трещал упоенно. Вот олимпиец подает руку Гене… Какой сюжет! От «а» до «я»! Какие у них лица! И тут в объектив вплыла цветущая весельем физиономия Юрки Гуся.

– Привет! – сказал Юрка. – Ну, как вписываюсь?

– Что ты натворил! – завопил Леня плачущим голосом. – Теперь у меня нет концовки! Ты испортил исторический кадр!

К– ак знать… – многозначительно сказал Гусь. – Как знать… Может быть, украсил!

Леня только и услышал, как олимпиец сказал, уходя:

– Счастливо оставаться, коллега чемпион! А Ларионов закричал вслед:

– Высокого вам шеста!

Гусь отошел. Снимать уже было нечего. Леня Толкалин расстроенно прислонился к щиту. Такие кадры погибли! Через несколько лет им цены бы не было! Законченный сюжет…

«Какой удачный день!» – подумала Надя с ликованием.

3

В ту минуту, когда Лена Гуляева безрезультатно звонила в квартиру Толкалиных, Надя выбежала из подъезда с криком:

– Форум на кворум!

За дверями надрывался звонок и больше ничего не было слышно. Лена решила, что Леонид проявляет пленку, а когда он это делает, можно разбиться у его порога в мелкие дребезги – он не выйдет. Надин крик «форум на кворум» еще никому не был понятен кроме Антона Филимонова, Вениамина Капитончика и самой Лены. Даже Леня еще не знал о том, что Надя задумала, да и мальчишки знали только наполовину. Но этот ее крик уже смешался с другими голосами, среди которых Лена узнала ленивый голос Филимонова, недоверчиво относящегося ко всем Надиным затеям, и смешливый голос Ванюши, у которого была внешность восточного мальчика, такого восточного, что он мог бы играть Оцеолу в одноименном фильме. Он был самбистом и таким болельщиком Гены, что его никак нельзя было в кворум включать. «Нет, – сказала Надя на улице. – Ты, Ванюша, с нами не ходи, это все пока секрет». – «Ха-ха! – сказал Ванюша. – Секрет на весь свет!» Это означало, что он обиделся и теперь его силой в кворум не затащишь, даже если понадобится, а подслушивать он и вовсе не станет. Стало быть, все собрались, кого Надя звала, не хватало только Лени. А для кворума он был нужен позарез. Лена нажала на кнопку звонка и не отпускала, ее, пока дверь вдруг не распахнулась с грохотом. На пороге стояла глухая Ленина бабушка в розовом стеганом халате, сама розовая, как младенец.

– Ах, как нехорошо! – сказала она. – Вы меня почти вытащили из ванны.

– Но куда делся Леня? – спросила Лена, забыв извиниться.

– Ах, как нехорошо! – повторила сурово бабушка и захлопнула дверь.

– Он же сорвет… – сказала Лена почтовому ящику в орденах – он был сплошь заклеен заголовками газет с орденами. – Он все сорвет… – И Лена помчалась вниз, на улицу, к беседке, где между цветущих ипомей уже торчала клетчатая спина Антона Филимонова и белесая голова Веки Капитончика.

Лена влетела в беседку, когда Надя раскладывала на столе свои папки.

– Его нет!

– А я его предупреждала! – удивилась Надя. – Это ему отразится!

– Он где-нибудь висит, карабинчик заело, – снисходительно сказал Антон. – Он теперь висит и что-нибудь снимает… а может, уже снял, и теперь надо снимать его…

Леня занимался альпинизмом, потому что мечтал когда-нибудь сделать потрясающий фильм об альпинистах, и уже дважды висел – на водосточной трубе собственного дома и на дереве возле центрального универмага, когда снимал его открытие. Это Антон и имел в виду.

– Он не имеет права снимать что-нибудь не такое сейчас, – холодно сказала Надя, – и тем более висеть… когда у нас первое заседание с двумя вопросами. Тут ему не Альпы. Он нужен нам. Веня, фиксируй… то есть веди протокол, раз так.

Надя подтолкнула по столу карандаш и тетрадь Капитончику. Тот вздохнул и взял – он не умел отказываться. Капитончик был худ и длинен и очень неуклюж. Он никогда и нигде не мог толком разместиться, он мешал себе сам и всем другим рядом. Но он был добрым мальчишкой, и это терпели. Надя мягко сказала ему:

– Ты только не толкайся, а то у меня папка из-за тебя падает… На повестке дня два вопроса… – Надя встала, сдувая со лба давно не стриженный чубчик.

– Толкалин идет… – спокойно сказал Филимонов, – со скрипочкой. Полюбуйтесь!

Леня шагал через двор рядом с Виолеттой Левской. Он шагал, что-то такое ей рассказывая, – у него очки сползли на самый кончик носа, а он не замечал. Виолетта смеялась, и два локончика прыгали над ушами, как пружинки. Виолетта походила на смуглого чертика.

– Леонид! – ужасным голосом сказала Надя. – Мы же тебя ждем!

Леня и не подумал остановиться.

– Толкалин, ты что – глухой?

– Сейчас… – сказал Леня облаку в небе и поправил очки. – Я только помогу Вите донести скрипку.

Надя чуть не вывалилась из беседки.

– Это что еще за телячьи нежности? Сама не донесет?

– Я всегда помогаю ей нести скрипку, – вежливо сказал Леня, – у нее пальцы…

– Ах, пальцы! – изумилась Надя. – А мы и не знали! Толкалин, ты кворум срываешь! А ты, Вита, не строй, пожалуйста, из себя лауреата международного конкурса!

Пружинки подпрыгнули над ушами Виолетты.

– А что мне строить? Я и так лауреат международного детского конкурса в Брюсселе!

Это могло убедить кого угодно, но не Надю. Она сказала сухо:

– Это ничего не значит. Другие тоже лауреаты, но не строят из себя, а ты строишь. Толкалин, иди заседать!

– Все я… – уныло сказал Леня. – И снимай, и записывай, и заседай…

– Снимаешь ты как форум, а заседаешь как кворум, – сказала Надя. – Я бы на твоем месте гордилась, что ты и кворум, и форум. Вон Ларионов чемпион, а у нас он только форум! Отдай скрипку Левской, сама донесет.

– Форум, кворум, борум, норум… – сердито сказала Вита и убежала со своей скрипкой, потому что из окошка ее квартиры кто-то кричал:

– Вита, скорее, тебе Федор Федорович звонит!

А Федор Федорович был Витиным преподавателем.

Леня грустно посмотрел ей вслед, вздохнул, втиснулся между Капитончиком и Филимоновым, обреченно открыл магнитофон и спросил:

– Ну, что я опять должен?

Надя Молча посмотрела на всех по очереди. Потом таинственно похлопала по самой толстой папке.

– У моего бра… у нас, – сказала она, – здесь законспектированы все взлеты и падения чемпионов Олимпийских игр с донашей эры до нашей эры. Не каждый может выдержать испытание славой…

– Интересно, а к чему ты это все? – подозрительно спросил Антон, хмуря широкие брови и трогая пальцем собственный бицепс на правой руке, у него такая была привычка – проверять свои бицепсы, как будто они могли куда-то исчезнуть.

– Я предлагаю… – очень тихо сказала Надя.

– Я предлагаю… зазнать Ларионова! – и оглянулась за беседку на всякий случай, не подслушивает ли кто.

– Это еще зачем? – удивился Антон.

– А затем, что лучше зазнавать его сейчас, – горячо сказала Надя, – пока бацилла славы еще глубоко не пустила корни. Лучше переболеть славой сейчас, чем в будущем! Он сам увидит, что это такое, и тогда уж будет иметь прочный иммунитет против звездной болезни! И еще спасибо нам скажет.

– Ну уж нет, – сердито сказал Филимонов. – Я не позволю вам портить нашего с измала-рекорд-бея! Друг я ему или не друг?

– Не друг! – вскричала Лена. – Не друг, раз не хочешь помочь ему зазнаться! Вот. Кто лучше всех прыгает? Ларионов! Кто надежда нашего дома? Ларионов! А кто, может быть, в двадцать лет станет надеждой нашей страны? Ларионов, может быть…

– Мы должны его сохранить для большого спорта, – заключила Надя. – Толкалин, записывай!

– Записываю, – запоздало сказал Толкалин и записал сам себя. – Вон что придумали… Безумная идея!

– Мы живем в век безумных идей, – отрезала Надя. – Это не я сказала, это Нильс Бор сказал. Что он еще сказал? – спросила она Лену.

Лена с готовностью раскрыла папку.

«Перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной».

– Ерунда какая-то… – сказал Антон и проверил бицепс на левой руке. – Это тебе не физика, а спорт.

– А в этом что-то есть… – сказал Капитончик. Вот! – обрадовалась Надя. – Вот именно! Мой брат что говорит? Он говорит, что все идеи, и безумные тоже, проходят три этапа: первый – «бред какой-то!» Второй этап – «а в этом что-то есть!» А на третьем этапе все кричат «ура» и говорят, что помогали.

– Ура! – крикнул Леня Толкалин и записал сам себя.

– Да у него на пять лет вперед расписан план атлетическо-аскетических тренировок! – вскочил со скамейки Антон и стал пробираться к выходу. – Я все эти ваши штучки и слушать не хочу!

– А я сегодня ни в какое кино не пойду… – сказала вдруг Лена загадочным голосом и принялась накручивать на палец прядь своих прекрасных русых волос.

– В какое еще кино? – удивилась Надя.

Антон Филимонов остановился. И Надя с отчаянием сказала ему:

– Да ты послушай! Ты думаешь, я просто так? Мы же с Леной изучили все эти Олимпийские игры до нашей эры с семьсот семьдесят шестого года до триста девяносто третьего года нашей эры, а потом, начиная с девятнадцатых Олимпийских игр…

Тут Лена забубнила, уткнувшись в папку:

– …которые возродились в тысяча восемьсот девяносто шестом году в Афинах благодаря усилиям французского барона – педагога Пьера де Кубертена…

– Да, – сказала Надя. – Вот именно. И мы сделали выводы, серьезные, и законспектировали все взлеты и падения чемпионов мира по разным видам спорта…

– От Ромула до наших дней! – изрек лентописец Леня, с удовольствием записывая эти свои слова.

– Ты знаешь, Филимонов, – почти умоляюще сказала Надя, ужасно боясь, что он побежит и все тут же Ларионову расскажет. – Нет, ты не знаешь… А я вдруг выяснила, что многие спортсмены всех народов и разных времен и состояний… это я говорю про физическое состояние, конечно… справлялись и выдерживали любые перегрузки, ну, физически выдерживали… а морально – нет! Слава, знаешь, скольких погубила? И некоторых наших чемпионов, наших, советских рекордсменов не пощадила! Если Ларионов сейчас зазнается…

– Да он уже и зазнался… – простодушно вздохнул Капитончик. – Вчера он со мной свысока разговаривал! Как будто я на первом этаже, а он на двенадцатом. А между прочим, стояли рядом.

– Нет вот, – злорадно подхватила Надя.

– А он вчера со мной совсем не поздоровался…

– А со мной поздоровался, но сквозь зубы…

– Вот-вот, – снова злорадно подхватила Надя, – так у них все и начинается!

– Да я бы на его месте давно уже зазнался… – простодушно вздохнул Капитончик, который, несмотря на самые длинные во дворе ноги, мог бегать, а прыгать – не очень. – Я бы и ждать не стал…

– Вот, – сказала Надя. – Капитончик всегда прав. Мы и не будем ждать. Мы проведем в нашем дворе свои олимпийские игры по прыжкам в высоту с шестом… Лен-топиеец, записывай!

– Да записываю я, – и снова записал самого себя. – Олимпийские это здорово, это я понимаю, а насчет Ларионова – не совсем допонимаю, и зачем записывать – тоже недопонимаю…

– Потому, что это научный опыт, – сказала Надя, – первый такой опыт в истории спорта. А не просто так. Мой брат на эту тему диссертацию пишет. А такого опыта у него нет. А у нас будет! Полезный!

– Полезный? – нерешительно спросил Антон Филимонов, жалобно поглядывая на Лену.

Он уже снова сидел, правда, у входа, правда, на краешке скамейки, но сидел и слушал.

– Конечно, полезный! – оптимистически воскликнула Лена. – И для Ларионова… и вообще… для спорта!

– Еще раз «ура»! – сказал Леня. – По-моему, все ясно, по-моему, надо уже голосовать – чего тут разговоры разводить? У меня через час кружок кинолюбителей на телевиденье, мне это тоже важно…

– Голосовать так голосовать… – вздохнул Филимонов. – Раз уж опыт… – и поднял руку.

Надя облегченно вздохнула. Решительность возвратилась к ней. Она сказала твердо:

– А теперь давайте думать: как зазнавать и где зазнавать!

4

Остап и Женька ничего этого не слышали. Они только видели, гоняя по очереди на самокате, как разговаривали ребята в беседке. Остапу, конечно, приходила в голову мысль подслушать, но, как всегда, из-за Женьки не получилось, потому что Женька ободрал ногу на повороте и захныкал. И пока Остап искал подорожник да прилеплял его на царапину, вся пятерочка с Надей Фокиной во главе вышла из беседки. Надя под мышкой держала папки, и лицо у нее было такое сосредоточенное и умное, что Остап сразу понял – это что-нибудь да значит. Он сделал вид, что ему все равно, и покатил вслед за Надей и ФилиАоно-вым, и уши у него при этом были как локаторы на аэровокзале, только что не крутились.

Женька там охал на лавочке, качался из стороны в сторону, схватившись за ногу. Недаром Остап думал, что ему, Женьке, следовало бы родиться девчонкой – такой он соня и сластена. Просто удивительно, что они близнецы!

Очень хорошо было ехать за Надей и Антоном. Они шли по тихой улочке, и Филимонов говорил:

– Я – за, конечно, раз уж так… Но я думаю, что ничего не выйдет…

– Почему?

– А ты плохо знаешь нашего Генку! – У Филимонова хороший был голос, даже когда он сердился – теплый такой и мягкий. – С зазнайством у него ничего не получится. Характер не тот. Парень он что надо. Настоящий эталоныч.

– Тут научный метод, – сказала Надя. – Парапсихологией называется… Она утверждает, что если большая группа людей одновременно что-то пожелает, то желание их обязательно сбудется.

– Ерунда!

– Почему ерунда?

– Да потому что ерунда! На стадионах о чем болельщики мечтают?

– О победе, – сказала Надя сразу. – О победе для своих команд. Все эти мечты с научной точки зрения взаимно уравновешиваются, и игра идет нормально. Понимаешь? Ведь все мечтают о по-бе-де!

– О победе! Ха! – сказал Филимонов и прищурил свои коричневые глаза. – Они мечтают, чтобы судья превратился в мыло. А он что-то никогда не превращается! – Филимонов сам себя крепко обнял, прижимая ладони к собственным бицепсам.

– НУ тебя – засмеялась Надя. – Мы же не только мечтаем, мы объективно, мы делаем! И ты, как его лучший друг, должен ему теперь все время делать культ. Ку-ульт! Ты знаешь, что такое физкультура…

– Детский вопрос. Физ – физическая, культура – культура…

– Детский ответ. Физ – ясно, физическая… А культура расшифровывается так: «культ силе спортсмена, культ его скорости, удара справа, выпада слева, удара головой – культ, соскока сальтом, прогнувшись – культ!»

– Здорово! Но… еще «ура» остается?

– И «ура»…

– Чье «ура»?

– Наше, болельщиков… – И у Нади сделались глаза как у ведьмы в сказке. Или как у кошки, которая сейчас прыгнет на воробья.

Они скрылись в арке ворот, неизвестно чьих ворот. Ехать туда Остапу было вроде незачем. «Ничего не понятно», – сказал он себе, оттолкнулся ногой от асфальта, как веслом от воды. Улица летела навстречу – разные там счастливые загорелые отдыхающие. Одна только глухая бабушка Лени Толкалина шла с авоськой усталая. «Ничего не понятно»…

Можно было бы, конечно, посоветоваться с Юркой.

Но лучше было бы не советоваться. Потому что Юрка все время теперь изображал то, что в других семьях называется «главой семьи». Он, конечно, скажет: «Что?!» Скажет так, как будто Остап муха какая-то или там вообще, моль например. А потом сядет читать журнал, вытянет свои длиннющие ноги – ходи, запинайся за них…

«Ладно, – сказал себе очень одинокий человек Остап. – Я разберусь…»

И покатил к Женьке, который сидел на лавочке без подорожника на царапине, но с подорожником в руках и разглядывал листок с видом умным и озадаченным.

– Ты чего? – спросил Остап.

Но разве Женька скажет – чего? Наверное, пока у него не было на этот счет собственного мнения. Он отбросил лист в сторону, вздохнул, глядя в самого себя, и ответил:

– А ничего! Дай мне самокат. А то удрал, а я тут сижу, как дурак.

Ночь у них в городе начинается… Собственно, она не начинается. Один раз Юрка нахлобучил Остапу на голову шапку, чтоб примерить. Было солнечно, и разные там зеркала в магазине сверкали. Но Юрка нажал рукой на шапку, и стало темно. Вот так и ночь приходит в их город.

Остап сидел на балконе специально, чтоб больше скопилось кислорода в организме, смотрел в черную темноту. И правильно дышал. Это Ларионов как-то объяснял Филимонову, как правильно дышать. А Женька уже спал и дышал неправильно. Наверное, поэтому он раза два во сне ни с того ни с сего сказал вдруг: «Черемуха». Какая чедкму-ха? У них тут никакие черемухи не растут. Ага, подумал Остап, это в тринадцать сорок сегодня стихи Есенина читали. Женька в это время ел бутерброд с сыром. Он ел бутерброд и делал вид, что слушает стихи. Во всяком случае вид у него был сонный. А теперь, здравствуйте, черемуха! Надо есть меньше и дышать правильно, тогда снов не будет. Будет нормальный отдых. А не какая-то там черемуха.

Вот Остапу, например, понравился сегодняшний детективный фильм. Вот это другое дело… Остап поднялся. Кислорода уже хватало, глаза слипались, Юрки дома не было. Остап облокотился на перила, глядя туда, где было море и где сейчас на большом корабле плыла мама. Но о маме он ничего подумать не успел. Остап увидел, что на балкон Ларионовых карабкаются три загадочные фигуры. Лезут по стремянке, той самой, которая стояла на спортплощадке. Она непрочно стояла, и мама всегда пугалась, когда они на нее забирались: «А-ах, ула-де-те!» Вот ее кто-то выдернул теперь… «Надо немедленно звонить по ноль два», – подумал Остап, но тут же узнал Надю Фокину, Лену Гуляеву и Антона Филимонова.

Филимонов первым оказался на балконе и точно прилип к стеклянной двери. Послышался тихий скрип стекла, похожий на осторожное попискивание алмаза в сегодняшнем детективном фильме…

– «А», – шепотом сказала Надя. И Лена поспешно ей что-то передала.

– «Вэ», – снова потребовала Надя. Теперь Филимонов ей что-то протянул.

– «Че»… – торопила Надя. И следом:

– «Е»! И опять:

– «Мэ»!

Остап попятился – ему показалось, что его очень уж видно. Вдогонку несся свистящий шепот:

– «Дэ»… «Бэ»… «Лэ»…

Женьке не скажешь… Это ему не апельсины, из-за которых он может проснуться в три часа ночи. Дверь скрипнула. Остап рухнул под одеяло и замер. Что говорит мама? «Вот теперь, – говорит мама, – мужчины стали болтливы, как женщины. Во дворе сидишь, как на кухне. Женщинам, – говорит она, – некогда. Они теперь вроде мужчин. А у мужчин времени много – вот они и болтают…» Сказать Юрке или не сказать?

Юра на кухне пил кефир прямо из бутылки. Кефир булькал, как водопад. Юра перевел дух, сказал: «Эх-ха!»– и встал в дверях, взявшись рукой за косяк. В такой позе он очень напоминал заглавную букву «У».

5

Как настоящий спортсмен, Гена Ларионов просыпался раньше всех. Еще спали родители. Из полуоткрытой двери другой комнаты слышалось вежливое похрапывание отца. Его портфель смотрел на Гену деловито ярким замком, похожим на круглый глаз.