Текст книги "Свинпет"

Автор книги: Валерий Пушной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Не секрет, – отозвался Бурих. – Добываем в городе. Жуйте.

– Что значит – добываете? – не сообразил Лугатик. – Что-то у нас добыть сегодня не получилось, непростое дело оказалось. А ты, случайно, не подворовываешь в городе, приятель? Хотя мы и сами намеревались ночью местные огороды ковырнуть. На что только не пойдешь, когда живот подводит! Я тебя не осуждаю, Петька. Вот только что-то ты себе стоящую одежонку не раздобыл. Ходишь каким-то Митрофаном. Заменил бы на джинсы и приличную рубашку.

Бурих усмехнулся. Раппопет не отрывал голодного взгляда от еды и уже усаживался за стол. В глаза ему пялился огромный кусок мяса с костью, лежавший на круглом потертом подносе. Лугатик нагнулся и подхватил со столешницы краюху черного хлеба, руками разломил на четыре части, не обратив внимания на длинный широкий нож с короткой замусоленной дубовой ручкой. Посередине стола стоял котелок, покрытый снаружи сажей костра, с остывшим варевом внутри. Лежали десяток видавших виды ложек. На холодной большой сковороде застыли куски жареной рыбы. Рядом – большой кусок сыра, простокваша в банке и десяток кружек. И еще полбатона колбасы и куски мяса в чашке. Раппопет подхватил мясо и жадно поднес ко рту. Лугатик плюхнулся рядом с Андрюхой и последовал его примеру. Катюха и Малкин присоединились. В ход пошло все, что было на столе. Уплетали за обе щеки, за ушами трещало. Бурих отдалился, от стены из-под выцветших бровей рассеянно наблюдал за оголодавшими гостями. Пружинистая напряженность тела выдавала внутреннюю тревогу. Что-то определенно заботило его, и это не было связано с гостями. Пальцы рук сжимались в кулаки, желваки на щеках под бородой неспокойно ходили. Наконец приятели, отдуваясь, отодвинулись от стола. Раппопет сытно потянулся, спросил с ленцой в голосе:

– Для кого здесь столько скамеек, кто все это смастерил?

– Те, кто были до меня, – ответил Бурих.

– Собаки, что ли? – хохотнул Раппопет и свел брови к переносице, показывая этим, что ему не до шуток.

– Люди, – коротко бросил Бурих, поднялся на ноги, показал на дверной проем во вторую половину. – Располагайтесь на ночлег, а мне пора идти, разговаривать будем после, – и выскользнул наружу.

Все озадаченно раскрыли рты. Наступила пауза, недовольное сопение и ворчание Раппопета. Катюха вылезла из-за стола, глянула в полумрак второй половины. Спальня. У противоположной стены темнело широкое бревенчатое возвышение, застеленное двумя или тремя лосиными шкурами. Вероятно, постель Буриха. По полу разбросано еще несколько таких же шкур. Катюха прошлась по ним. Спать не хотелось, да и парни не собирались укладываться. Ввалившись следом за девушкой, потоптались туда-сюда и решили выглянуть наружу.

Раппопет мячиком прокатился к входной двери, рванул за темневшую деревянную ручку. Разнесся противный, как поросячий визг, скрип немазаных петель, дверь подалась, выбрасывая из помещения тусклый свет керосинок. Раппопет занес над порогом ногу и наткнулся на две пары желтых собачьих глаз, блеснувших неприветливо, пасти оскалились и выдали пугающий рык. Псы поднялись с земли, придвинулись острыми мордами к порогу. Раппопета обдало холодком, продрало по позвоночнику, словно наждаком. Нога дрогнула и, не ступая на порог, мгновенно отдернулась назад. В ступнях появилась вата, Раппопет отступил и захлопнул дверь. За ним сунулся Лугатик, ткнулся зубами в затылок Раппопета. Рот Лугатика высыпал перемешанный ворох бессвязного ворчания, тихо ругнул Буриха и всю его собачью армию.

К двери приблизилась Катюха. Пригнула голову, кончики ушей горели, волнение пробегало по телу легким жаром. Новый режущий визг петель – и Катюха отважно шагнула в распахнутую дверь, как в раскрытую пасть собаки. Псы встретили молчаливо, даже удивленно. Одним из них был пес, который находился возле Петьки во время знакомства. Хорошо помнила острую морду, гладкую шерсть и торчащие уши. Тусклый взгляд пса показался осмысленным. Поежилась. А тот вдруг приветливо ткнулся острой мордой ей в живот. Девушка почесала между ушами, как делал Бурих. Пес лизнул пальцы. Контакт был налажен. Сделала шаг от двери, стоять на месте томно и тягостно. Тяжесть наплыла откуда-то со стороны, появилось странное ожидание тревоги, давило что-то непонятное и неотступное. Медленно тронулась вдоль завалинки. Пес шел сбоку. Постройки потонули в опустившемся мареве пугающих сумерек, лесная тьма приводила в трепет. Катюха обошла строение вокруг и снова очутилась рядом с дверью, против которой чернел неподвижный мрачный силуэт второго пса. Из земли торчал старый черный еловый пень. Ощупала рукой, пробежала по трещинам среза, по кромке отслоившейся коры, погладила и опустилась на него. Пес вытянул вверх голову, навострил уши, прислушался и безмолвно положил морду на колени девушке. Туловище напружинилось, он явно что-то чуял. Напряжение передалась Катюхе. В этот момент противно взвизгнули дверные петли, заставив девушку вздрогнуть, в узкую щель, цепляясь волосами и ухом за дверной косяк, осторожно просунулась голова Раппопета:

– Ты жива, Катюха? – пытался он в темноте рассмотреть девушку. Заметил расплывчатые очертания. – Ты чего это? Сидишь, что ли? Помощь не нужна? Ты скажи, если что, мы рядом.

– Не нужна, – отозвалась, не меняя позы. Смешно и непривычно слышать нетвердый беззубый голос Раппопета – Я не одна. С охраной.

Раппопет шире распахнул дверь, пучок дрожащего света выпал из помещения и отразился холодными бликами в глазах второго пса. Тот зарычал. В ответ – досадливая гримаса Раппопета, и, как в предыдущий раз, занесенная ступня замерла над порогом, икнул, сплюнул, сипло проворчал и сильно захлопнул дверь. Катюха вздохнула, не понимая, почему псы не выпускали парней. Тьма сгустилась больше, опустившись сверху и растворив последние тени. Духота уменьшилась. Из оконцев-отдушин строения слабо выбивался мерцающий вялый свет. Время шло, Петька Бурих не появлялся. Странное волнение в душе Катюхи нарастало, убивая желание спать.

Между тем внутри строения готовились ко сну. Лугатик протопал в спальню, сбросил обувь, закатал штанины, молчком растянулся на шкуре вдоль темной стены. Несвежий запах ударил в нос, шерсть кольнула щеку, повернулся на спину, взгляд запутался в разводах теней на шероховатом потолке, веки смежились, захрапел. Раппопет шумно возился у другой стены, расстегнул рубаху, ослабил ремень на поясе, недовольно поворчал, подоткнул под затылок руки, угомонился. Малкин долго сидел за столом, дожидаясь Катюху. Облокотился на столешницу, подбородок в ладонь, прикрыл глаза. Очнулся от того, что подбородок сорвался с ладони. Неловко вскочил, половицы заохали на разные голоса, оханье разбежалось по углам странным кряхтеньем. Как резаные свиньи завизжали дверные петли, когда потянул за кривую замызганную ручку двери. В полосе света взгляд выхватил пса с желтыми глазами, за полосой света – темный силуэт Катюхи. Вырубка утонула во тьме, густой ночной воздух накатил стойким собачьим духом. Закрыл дверь.

Трое парней крепко дрыхли, когда, минут за двадцать пять до полуночи, в воздухе разнесся тупой, оседающий с небес, однообразный гул. Словно чья-то невидимая рука медленно катила по ухабистому небу огромное тяжелое колесо. Гул ширился, наполняя окружающее пространство смятением. Собаки заволновались. Гладкошерстый пес оторвал морду от колен Катюхи, отступил, прислушался, налился мускулами и захрипел, точно на шею накинули и затягивали тонкую петлю.

– Что это? – тихо спросила Катюха, гул сильнее давил на ушные перепонки, на затылок, на плечи, на спину, вынуждал тело скукоживаться. Оно сжималось, пытаясь уменьшиться, как бы спрятаться от гула. На миг забыла о собаках, сцепила пальцы, выдохнула, озираясь. – Кто-нибудь скажет, что происходит?

Шерсть на псах вздыбилась, яростное захлебывающееся рычание стало выворачивать собак наизнанку, прижимать к земле, выгибать спины и вытягивать шеи. Так готовятся к отражению нападения. Катюху пронизал страх, тяжелым катком пронесся по всему телу, вмял в пень и взорвал мозг, обездвиживая. Исчезли силы, пропало ощущение рук, ног, пня, земли, чугунная тяжесть раздавила, остановила дыхание. Ночь расступилась, на небе вспыхнули звезды, ярче и ярче, возникли тени. В ту же секунду разнесся всхлипывающий короткий непонятный вой, как призыв. Шерсть у собак зазвенела железными иглами, уши застыли коваными наконечниками, морды заострились пиками воинов, тела превратились в мускулы. Псы сорвались с места. Вырубка ожила. Собаки неслись от построек, от мрачного ельника, от горбатых пней. Сбивались в единую темную массу и плотным потоком исчезали в черном тоннеле. Шум умер, в ушах зазвенела тишина. Катюха вскочила, не понимая поведения собак, тронулась к мрачной дыре тоннеля.

В то же время Петька Бурих находился на прибрежной поляне. Сторожко вглядывался из высокой травы в темную даль города. Мерцающий свет звездного неба слабо стелился по спокойной черной глади реки, по густой траве, асфальту набережной, едва проявляя черные пятна уходящих к мосту строений. Уловил шуршание травы у себя за спиной. По запаху догадался, кто приближается. Не оборачиваясь, спросил:

– Чуешь, Александр? – С двух сторон в траве возникли два пса. Петька привычно положил руку на шею гладкошерстному, которого назвал Александром. – Я тоже чую. Надвигается. Город неспокоен. Жужжит, как пчелиный рой. И запахи, запахи. Эта вонь начинает душить. Они опять идут. Они снова не оставляют нам выбора. Ты знаешь, что надо делать, – повисла короткая пауза. – Иди, успокой братьев. Наш шанс – в их упорстве и твердости. Никто не должен колебаться и оглядываться назад. Ночью спрятаться невозможно, уцелеть в одиночку нельзя. Непоколебимость каждого – залог успеха. Пусть займут свои места и не обнаруживают себя, пока не наступит время. Иди!

Александр быстро и бесшумно пропал, только макушки высокой травы слегка качнулись в темноте. Бурих провел ладонью по спине второго пса, недавно рьяно охранявшего дверь гостей, приказал:

– Расставь засады, Кирилл! Зайдешь с тыла! Никто не должен уйти!

Кирилл также мгновенно растворился в ночи. Через минуту его приглушенные рыки подняли из травы часть притаившихся собак. Поляна вокруг Буриха всколыхнулась, темный ковер муравы пришел в движение: собаки, направляемые рыками Кирилла, двинулись сквозь травяные заросли в нужном направлении. И вот все стихло, верхушки трав успокоились. Бурих считал минуты. Ожидание длилось недолго, вскоре от моста донесся звук автомобилей, наполнивших окраину города гудом и светом задних фонарей и фар. В конце набережной, в месте обрыва дорожного полотна, заскрипели тормозами несколько автобусов. Свет сгустил окружающую темноту. Звезды в небе одна за другой начали гаснуть, будто кто-то отключал их свет. Небо над головой наполнилось вязкой глубинной тьмой. Петька сжал себя в тугой упругий ком, приник к земле и тихо отполз в укрытие в виде окопа.

На свет фар из автобусов с оружием в руках задом вывалилась большая толпа горожан, одетых по-праздничному. Светлые брюки, белые рубахи с коротким рукавом и бело-красными галстуками. Без лишнего гомона, без суеты рассредоточились вдоль кромки темного травяного ковра, развернулись лицами к притаившейся поляне и вскинули стволы. На крышах автобусов вспыхнули мощные прожекторы, лучи закачались вдоль берега реки, поползли по густым зарослям поляны, вплоть до ельника, отбрасывая тьму со своего пути, как ошметки грязи. Из крайнего автобуса призывно и патетически гаркнул громкоговоритель:

– Философия мудрости в собачьей смерти! Да здравствует Философ! Смерть собаки – это праздник духа! Собачья кровь лучше видна на белом! Вкус собачьей крови сладок! Нет предела мудрости Философа!

Бурих из укрытия наблюдал за вооруженными горожанами, всякий раз пригибал голову, когда луч света скользил по траве над окопом.

Громкоговоритель отдал команду, раздался первый пристрелочный залп. Пули с шипением просвистели над травой. Затем хлестанул беспорядочный шквальный огонь, иссекая траву в мелочь. Стволы накалялись, безостановочно изрыгая пламя. Горожане рычали от удовольствия, орали и выли, как оголтелые, как пораженные паранойей. Они хорошо знали, что собаки прячутся в траве, что настоящая схватка еще впереди, потому стремились пулями выкосить, проредить собачью стаю. Перезаряжали оружие и вновь осатанело палили, с упоением ловя в прицелы всякое движение травы, улавливая запахи собак и стреляя на запах. Трава была слабой защитой. Убийственный поток пуль живым роем носился в воздухе, вгрызался в землю, дробил черепа собакам, выбивал мозги, превращал в решето шкуры, выплескивал из собачьих тел сгустки крови. Горожан возбуждал предсмертный визг, скуление, вой псов в траве. Голос из громкоговорителя исступленно восхищался ликующими стрелками. Наконец прозвучала новая команда. И стрелки, подчиняясь ей, тронулись вглубь поляны. Белые рубахи и светлые брюки стали неумолимо надвигаться на собак. Искаженные яростью лица и сверкающие сквозь прицелы озлобленные глаза пощады не ведали.

Собаки, которым не повезло, умирали на месте. Многие укрывались от смертоносного града в заранее приготовленных, поросших травой траншеях. Но собаки тоже имеют нервы, и не у каждой из них выдержка берет верх в опасной для жизни ситуации. Часто инстинкт самосохранения, желание выжить, прежде времени кидает пса в кровавые жернова смертельной схватки. Так и теперь: часть собак не выдержали, безоглядно подбросили свои тела кверху и понеслись на убийц. Их освещали прожекторами и расстреливали на бегу, превращали в кровавое месиво. Собаки падали, бились в предсмертной агонии. Только пятерым удалось достичь цели, они опрокинули пятерых горожан и намертво вцепились в горла, вырывая их, но следом пули других горожан искромсали собачьи тела. Они гвоздили и гвоздили из стволов по трупам собак, пока от шкур не осталось даже маленького клочка.

У Буриха лицо сделалось страшным, свирепым, оскаленным. В этот миг он сам был готов по-звериному вцепиться зубами в глотки горожанам. В его теле появились собачьи движения, мышцы напряглись, выгибая спину и вытягивая шею. Окоп, в котором Петька сидел, сделался тесным. Локти сильно вдавились в землю. Он захрипел, руки с корнем рванули траву перед лицом. В голову ударила лютая муть ненависти. Еще миг – и ничто не удержало бы его на месте, если б он не оглянулся на псов, находившихся поблизости, на их исступленно горящие глаза. Петьку будто окатило ушатом ледяной воды. Вернулось сознание и способность адекватно мыслить. Надо было управлять армией собак, а не выскакивать из окопа навстречу собственной смерти. У каждого своя роль. До наступления полуночи оставались секунды. Прорыв пяти собак внес замешательство в ряды горожан. А для остальных собак открылась возможность, момент, миг взрыва, чтобы ринуться к истине, которую через секунды откроет полночь.

Катюха притаилась у границы ельника, когда свет прожекторов осветил поляну. Свет ослепил девушку, она отшатнулась за толстый ствол высокой старой ели, прижалась грудью, пытаясь рассмотреть, что происходит на поляне. Но свет прожектора бил по входу в тоннель, резал глаза, и Катюхе оставалось только прислушиваться из-за дерева к голосу из громкоговорителя. Когда луч прожектора ушел в сторону, она выглянула. Густая цепь горожан с оружием в руках, вспыхнувшая беспорядочная пальба, засвистевшие над головой пули пронизали страхом. Испуг бросил на землю. Закрыла руками голову, уткнулась лицом в старую, пропитанную собачьим запахом хвою, ругая себя за то, что отдалась любопытству и потащилась по тропе. Боялась шевельнуться, чудилось, что все пули летели в ее сторону. Не видела, как Бурих воспользовался заминкой среди горожан и отдал приказ, после которого трава по всей поляне в одно мгновение выбросила из себя целую собачью армию.

Собаки пошли в наступление. Внезапно. Так вдруг бывает в горах, когда неожиданное падение одного камня увлекает за собой другие, собирая их в мощный горный камнепад, сметающий все на своем пути. Поляна загудела единым рычащим храпом. Армия собак вмиг превратилась в несущуюся лаву.

Лучи прожекторов заметались по собачьим спинам, голос из громкоговорителя захлебывался, исступленно вопил. Призывал убивать собак, напиться собачьей кровью, обагрить белое красным. Но инициатива была упущена. Лавина собак приближалась. Стрельба горожан уменьшилась и не могла остановить темную массу. Хотя пули все еще опрокидывали животных, награждая смертью, но живые становились злее.

В этот миг, ровно в полночь, высоко в воздухе, словно среди неба, разнесся истошный крик петуха. Стрельба сразу полностью прекратилась. Удивление подбросило девушку на колени. Петух среди ночи, это было невероятно. Смахнула с лица налипшую хвою, протерла глаза, козырьком ладони прикрывая их от яркого света прожекторов. Увидала, что вот-вот бушующая черная лавина собак врежется в озверевшую массу горожан. И вдруг горожане отбросили оружие и каждый из них издал леденящий волчий вой. Мозг Катюхи пробило этим воем, как раскаленной стрелой. С головой накрыло волной зыбкого плотного тумана, заставило окаменеть. У нее на глазах горожане оборотились огромными волками, а собаки превратились в людей. Волки ринулись на людей-собак, а те на бегу поднимались с четверенек, распрямляли спины, выхватывая из-за поясов ножи. Волчий вой несся над головами, пропадая далеко в бесконечности. Мощные волчьи туловища врезались в ряды людей-собак, подминая собой их тела и вырывая окровавленными челюстями куски мяса.

Крупный осатанелый волк, вожак, пер впереди, на полтора туловища опережая остальных. Широкой грудью свирепо сметал с пути людей-собак, намечая очередную жертву мутным безумным взглядом. Искал больших и сильных противников, равных себе, чтобы всякий раз, убивая, ощущать особое удовлетворение от превосходства и запаха свежей крови. Сквозь толстую шкуру круто бугрились и ходуном ходили железные мускулы, вздымая шерсть. Движения и прыжки были стремительны и выверены. Легко с места подкидывал тело над головами людей-собак и свирепо обрушивал на них всю свою массу, ломая позвоночники и кости тем, кто не успевал увертываться. Стоял хруст, вой, стоны, ругань, рычание. Казалось, не было силы, которая могла бы остановить вожака. Между тем наперерез ему яростно кинулся высокий широкоплечий с обросшей мускулистой грудью человек-собака. Рукоять ножа в его руке будто срослась с пальцами ладони.

Волк и человек-собака сшиблись грудь в грудь, и оба устояли на ногах. Волка удивило это, мало кому когда-либо удавалось выстоять под его бешеным напором. Он почуял достойного противника. Его пасть клацнула зубами у самого лица человека-собаки, а перед глазами волка пронесся сверкнувший нож, ворвавшись в уши зверя смертельным дыханием.

Взгляды волка и человека-собаки схлестнулись. Две секунды, будто каленым железом, они выжигали глаза друг другу, излучая смертельный яд. Силы были равны. Но там, где силы равны, всегда побеждает опыт. Вожак был матерым, человек-собака – молодым и горячим. Волк понял это сразу. Выгнув спину и припав к земле, сделал шаг назад, а человек-собака решил, что волк отступает, издал победный возбуждающий возглас. Его тело раскрылось. Он вскинул нож и сверху прыгнул на волка, надеясь вонзить холодное острие в упругую шею зверя. Но когда рука с ножом была уже близко к шее вожака, тот неожиданно вздыбился, выворачиваясь и перехватывая железными челюстями локоть человека-собаки. Острые клыки мгновенно и беспощадно раздробили кости сустава, перекусывая руку и отрывая ее выше локтя. Кровь из оставшегося огрызка хлестнула в страшную морду волка. Человек-собака рухнул грудью на зверя, пытаясь левой рукой нащупать дюжую глотку вожака. Но матерый ударил человека-собаку передними лапами, сбрасывая с себя. А еще через мгновение его челюсти намертво сдавили горло противнику. Затем оторвался, вытянул шею и призывно завыл, придавая уверенности остальным волкам.

Свет прожекторов замер, въедаясь в глаза людям-собакам, помогая волкам в схватке. Сквозь деревья он яростно прорывался в лесную толщу, но скоро ослабевал в их гуще, запутывался в тенях, как в паутине, и затухал, блеклыми каплями падал с листьев и мерк окончательно. Голос из громкоговорителя больше не раздавался, наружу рвался только волчий рык. Волки лютовали, оставляя после себя истерзанные тела людей-собак. Трава покрылась кровью, земля не успевала впитывать ее.

Смотреть на все это Катюхе было невыносимо, девушка хотела подняться на ноги, но не могла, ноги не разгибались, она с силой упиралась кулаками в рыхлую хвою, кулаки погружались в нее, и руки ломались в локтях. Хотелось закрыть глаза и бежать без оглядки, но тяжесть в ногах сковывала. Свинцовая неимоверная тяжесть. Катюха не могла двинуться с места, безмолвно стояла на коленях, широко распахнув веки.

Но вот, наконец, первый волк споткнулся, прошитый удачным ударом ножа, затем упал следующий, и еще, и еще. Торжествующие крики людей-собак перекрыли волчий вой. Голоса вздымались над поляной, как мощные морские волны. Однако в схватке долго еще никто не имел перевеса, тем не менее все-таки наступил момент, когда, значительно поредев, волки дрогнули и попятились. Но пятились медленно, злобно огрызались и по-прежнему делали кровавые выпады навстречу людям-собакам. Их шкуры были в жирной крови людей-собак, блестели в ярких лучах прожекторов, кровь падала под ноги с волчьих челюстей.

Вожак был жив, упорен и умен. Он безбоязненно пер на рожон, его челюсти не успевали отбрасывать куски горячего вражеского мяса, увлекал за собой остальных и, не отступая, умело уходил от ударов ножей. Когда многие из волков испустили дух и истекали кровью, вожак оставался неуязвимым, как завороженный. Пятиться начал последним. А когда понял, что нужно скорее уносить ноги, обнаружил, что дорога в город отрезана.

Волки заметались, ища выход. Но их окружили, окровавленные ножи людей-собак безжалостно пропарывали волчьи шкуры, тускло кроваво сверкали над головами зверей. Оставшиеся в живых волки сгруппировались вокруг вожака и, как таран, поперли в сторону города, сметая с пути людей-собак. Но тут их встретила засада Кирилла. Изрядно потрепанные в битве, спасающиеся бегством волки не могли противостоять свежим силам людей-собак. Схватка длилась недолго, волки уже не пускали в ход челюсти, они стремились вырваться, неосторожно подставляли под ножи головы, бока, спины. Люди-собаки не пропускали ни одного момента, в одночасье половина волков была истреблена. Уцелевшая половина, прорвавшаяся сквозь первый заслон, напоролась на вторую засаду Кирилла. Волки метались, как среди флажков, люди-собаки добивали их с остервенением. Скоро все закончилось полным разгромом.

Последним рухнул вожак. Но, теряя кровь и быстро слабея, все равно огрызался, его финальный выдох был выдохом сильного зверя.

Поле битвы, с избытком пропитанное кровью, было покрыто трупами волков и людей-собак. Нигде не было одиночных трупов, повсюду лежали они навалом, сцепившись. Все перемешалось. Пасть волка сдавливала горло человеку-собаке, а рука того крепко сжимала рукоять ножа, воткнутого в сердце зверя. Из гущи трупов не слышалось ни стонов, ни скуления.

Победившие, выжившие в битве люди-собаки устало приходили в себя. Одни в изнеможении сидели прямо на земле, низко опустив лохматые головы, держа в руках окровавленные ножи. Другие утомленно занимались своими ранами. Третьи бродили между трупами по кровавой траве, с диким злорадством рассматривая побежденных.

Бурих прошел по полю в дальний конец, надеялся найти раненных. Лицо его было мрачным. Не в первый раз приходилось наблюдать такую картину, давно бы должен привыкнуть, но не мог. От яркого света прожекторов ползли зловещие тени по останкам побоища. Возле автобусов суетились люди-собаки. Бурих шел медленно в обратном направлении, часто останавливался, узнавал знакомые лица, иногда наклонялся, всматривался, чтобы понять, теплится ли еще жизнь в теле или навсегда покинула его. Небо над головой провалилось в черную бездну, было безжалостно равнодушным. С избытком напившаяся крови вытоптанная трава горбилась под подошвой его кожаных ременчатых сандалий. От взгляда Буриха не ускользало ничего, жизнь в этом городе приучила, смотря в одну точку, видеть все вокруг. Уцелевшие в схватке расслабились, но он и они знали, что расслабляться не время, до утра их ждет большая работа. Остановился над очередным телом, лежавшим на боку лицом вниз, перевернул на спину и удрученно покачал головой. Женщина. Грудь разодрана, живот вспорот. Много раз пытался убедить людей-собак, чтобы женщины не принимали участия в кровавых бойнях, но так и не удалось добиться этого. Его просто не понимали. У людей-собак свое разумение бытия. Петька выпрямился, на ладонях кровь погибшей женщины-собаки. Вздохнул, обтер о штаны и шагнул дальше.

От прожекторов двигались Александр и Кирилл. Тени бежали впереди. За шаг до Буриха остановились, заслонив спинами яркие лучи. Лица голые, без усов и бороды, жирно покрыты густой волчьей кровью. Одеты, как Бурих, в невзрачные домодельные штаны и тусклые просторные накидки, в клочья изодранные когтями и пропитанные звериной кровью. Ножи заткнуты за кожаные пояса. Ноги босые, грязные, обагренные.

Бурих угрюмо распорядился:

– Своих похоронить. С волков снять шкуры. Успеть до рассвета. Впрочем, вы все знаете.

Они действительно знали работу, которую предстояло выполнить, могли приступить к ней без напоминания Буриха. Но в любой собачьей стае, как и в стае волков, решения принимаются вожаком. Это закон стаи, если кто-то нарушает его – вожак расправляется с ним или изгоняет, и все одобрят такое наказание. Этому закону подчиняются люди-собаки. Пока все признают вожака, его авторитет непререкаем, а власть в стае безгранична. Но если вожак оступится, его постигнет такая же участь.

Александр и Кирилл разошлись по сторонам, окликая людей-собак и раздавая на ходу указания. Работа закипела.

Катюху состояние жути не покидало. Запах крови шибал в нос и до тошноты кружил голову. Он висел в воздухе над поляной, перебивая все другие запахи. Колени уже ничего не чувствовали, но мысль подняться с колен не возникала. И только появление Буриха заставило девушку зашевелиться и стать на ноги. Глянула в хмурое лицо:

– Я все видела, – пролепетала она, отряхивая с себя хвою.

– Тем лучше, – буркнул Бурих. – Значит, все поняла.

Она испуганно сжалась. В городе удивлялась перевернутости горожан, но эти события совершенно не поддавались никакой логике. Губы дрогнули:

– Как это может быть, чтобы горожане обернулись волками, а собаки превратились в людей? – руки сновали по складкам одежды. – Это мистика или дикий сон? Горожанин – волк, собака – человек. Я даже не верю, что когда-то обезьяна могла стать человеком. Это же нереально. Скажи, что это неправда.

Бурих широко расставил ноги, смял в кулаке бороду, разгладил ее и после этого указал на людей-собак:

– Правда. Они настоящие. – Пауза длилась ровно столько, сколько Катюха смотрела широко раскрытыми глазами на людей-собак, приучая себя к мысли, что все происходит наяву. – В этом мире все наоборот, – продолжил Бурих, когда ее взгляд возвратился к нему. – Это мир перевертышей. Антиподов. Здесь все, что ты видишь после полуночи, и все, что видишь после рассвета, – ложь. Но, может быть, наоборот, я не уверен. Этот город во власти мага Флапо, которого горожане называют Философом. Но и в этом я не уверен, может, Флапо – это Философ, а Философ – Флапо, но, может быть, каждый сам по себе. Ничего утверждать не могу. Все в этом городе перевернуто. Все происходит по воле Философа. Где он сам, я не знаю, никогда не видел. И сомневаюсь, что кто-нибудь из местных жителей видел его. Везде магия. Хотел бы я знать цель Философа, но не знаю. Понять ее не могу. Тебе сейчас лучше пойти спать. Поговорим позже. Теперь мне не до разговоров.

– Не хочу я спать, – отказалась Катюха, крупно вздрагивая телом, словно ощущая на себе тяжелый взгляд Философа.

– Тогда смотри, но не мешай никому, – приказал Бурих. – У них много работы.

Катюха не мешала, прижалась спиной к дереву и наблюдала, как при свете прожекторов хоронили людей-собак и снимали шкуры с волков. Казалось, Бурих одновременно присутствовал повсюду. Волчком крутился среди всеобщей суеты, и эта суета утверждала определенный порядок в действиях людей-собак. Зрелище было мрачным, по коже Катюхи одновременно метался мороз и пот, струйкой стекал по позвоночнику между лопатками, тек по груди, по животу. Топ был мокрым насквозь. Острый сучок дерева больно впился в лопатку, но девушка не замечала.

К утру убитых закопали в наспех вырытую траншею на опушке леса, сверху закидали дерном. Останки волков свалили в кучу, их шкуры – в другую. Тошнотворный запах крови раздирал носоглотку с такой силой, что выносить его становилось все труднее. Катюха отворачивала лицо от поляны, пытаясь поймать хотя бы глоток свежего хвойного воздуха, но помогало ненадолго. Содрогалась. Кровь и смерть. Дикая жестокость.

Не заметила, как рядом очутился Александр. Разгоряченный и подвижный. В глазах что-то нечеловеческое, но даже собачьим это было трудно назвать. Ойкнула, наткнувшись взглядом на грязное незнакомое лицо. Рукава закатаны выше локтей, весь в волчьей крови. Он по-собачьи втянул в себя воздух, повел лицом снизу вверх, и глаза остановились на переносице девушки. Взгляд немигающий. Терпкий звериный дух перебивал все. Она вжалась в ствол дерева, острие сучка вспороло кожу лопатки:

– Ты тоже никогда не видал Философа?

– Никто не видал его, – по-собачьи пригнул голову Александр и наморщил лоб.

– А горожане? – Катюха не отрывала спины от дерева. – Они приветствовали его. Я сама это слышала.

– Мы тоже приветствуем Философа, – сказал Александр, растягивая губы, как обычно делают собаки, когда оскаливаются. Всего на мгновение на лице Александра возник едва уловимый оскал, но девушка поймала мгновение, и Александр понял это, тут же вернул лицо к прежнему виду, продолжил уверенно: – Потому что философия мудрости в волчьей смерти! – воскликнул он убежденно и зло. – Слава Философу! – Почувствовал недоверие и недоумение у Катюхи, настойчиво застолбил: – Я не шучу. Сейчас не до шуток, – показал на окровавленные руки.

Она подалась в сторону, сучок больно процарапал по всей спине, оставляя кровавую отметину, особенно пронзила боль, когда острие сучка прошлось по позвоночнику, оторвалась от дерева и на шаг отступила. Последовала пауза, резкая боль от сучка и грязные окровавленные руки Александра сбили Катюху с мысли, наконец, пролепетала: