Текст книги "Заплачено кровью"

Автор книги: Валерий Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Червов? Ну вот, а мне старший лейтенант Кадушин доложил, что вас разметало в куски на шоссе. Молодец, что живой.

Андрей пошел следом за комбатом с чувством, будто он идет домой после долгой поездки, и капитан Лукьянюк, батальонный врач Шестаков и старший лейтенант Кадушин, который поторопился объявить его погибшим, казались ему сейчас самыми родными людьми...

Капитан Лукьянюк приказал построиться батальону, пересчитал людей. Из окружения вышло чуть больше половины.

– Кто-нибудь знает, что случилось со старшим сержантом Шмониным? спросил Лукьянюк.

– Он еще под Чаусами пропал, товарищ капитан, – ответил кто-то из строя.

– Жаль, – ответил Лукьянюк.

Старший сержант Павел Шмонин был одним из лучших специалистов в батальоне связи.4

Командир и комиссар 624-го стрелкового полка Максим Никифорович Михеев к Варшавскому шоссе вывести сумел лишь остатки двух батальонов. Но зато люди в них были познавшие не только смерть товарищей и унижение отступления, но и радость победы над врагом, и свое превосходство над ним. Остались наиболее крепкие физически и духом бойцы, и едва ли эти батальоны, с роту численностью каждый, были намного слабее тех, что вступали в свой первый бой, если учесть накопившиеся в людях опыт и злость.

Михеев, на несколько часов отстав от передовых частей дивизии, слышал перемещавшийся вдоль шоссе шум боя, и, не имея на марше связи со штабом дивизии, выслал к шоссе разведку. Люди вернулись через полчаса: "Сплошной гул танков!".

– Товарищ командир, – обратился к Михееву лейтенант Иван Дзешкович, командир минометной роты, – разрешите я со своими ребятами схожу. Не может быть, чтобы совсем невозможно пройти.

– Ступай, Иван. На рожон не лезь. Разведаешь и – назад, – ответил Михеев и задумался: "Что будем делать, если брешь не найдем... Завтра немцы вообще все шоссе закроют. За ночь надо обязательно пройти..."

Дзешкович вернулся через три часа.

– Подошел к шоссе поближе, – рассказал он Михееву, – и что вижу: стоит танк на домкратах, гусеницы крутятся – лязг страшный! И бьет из пушки, куда ни попадя. Ведь просто издеваются над нами!

– Сколько ты прошел вдоль шоссе, – спросил Михеев.

– Метров триста-четыреста. На той стороне за обочиной видел два танка. Голоса слышал. Даже на губной гармошке играют, гады... Наших в кустах много лежит, убитых, а техники разной – не проехать...

– Будем прорываться здесь, напрямик, – сказал, словно отрезал, Михеев.

– Может быть, еще поискать место, должны же у них быть дыры, неуверенно произнес майор Волков, начальник штаба полка. – Справа густая стрельба. Там, наверное, проще следом перейти.

– Справа кого-то бьют, и мы еще придем свои головы подставим... возразил Михеев.

– Туда прошли три бронетранспортера и десяток мотоциклистов, слышно было, – вмешался в их разговор лейтенант Дзешкович.

Михеев поставил вперед взвод лейтенанта Аветика Нагопетьяна, лично объяснил ему, что предстоит делать. Проверил оружие у бойцов и вздохнул, угрюмо глядя себе под ноги.

– Разрешите действовать, товарищ комиссар? – спросил Нагопетьян, блеснув своими черными, как вишня, глазами.

Михеев слабо махнул рукой, отворачиваясь от строя. Жалко было парня. Шел почти на верную смерть, но и послать больше было некого. Лучше его – не было. Хуже – без толку посылать. – "Если он застрянет, придется искать другое место", – невесело подумал Михеев, глядя в спины уходивших за Нагопетьяном пятнадцати бойцов.

Минут через двадцать на шоссе дружно затрещали выстрелы, хлопнуло несколько гранат, выстрелили из танка, а потом слева и справа часто застучали автоматные очереди.

"Уж, не окружают ли их?" – испугался Михеев.

Взвод лейтенанта Нагопетьяна, выйдя к шоссе и развернувшись, оглядевшись, сколько было возможно, по команде своего командира дружно выскочил на шоссе, стреляя из винтовок и бросая гранаты в стоявшие на той стороне грузовики. Гитлеровцы, не ожидавшие столь дерзкого нападения, метнулись кто в лес, кто на обочины, беспорядочно отстреливаясь из автоматов. Нагопетьян поймал на лету одну за другой две гранаты, ловко метнул их обратно, после чего стрельба впереди сразу же стихла.

По шоссе хлестал из пулемета танк, еще один, метрах в двухстах, выезжал с обочины на шоссе. Бойцы взвода залегли перед самым шоссе, перестреливаясь с небольшой группой автоматчиков.

– Дай-ка бутылку... Да давай и вторую, – окликнул Нагопетьян лежавшего впереди Курпаса, огромного литовца, бойца его взвода.

Лейтенант Нагопетьян прополз между двумя стрелками и вышел как раз напротив правого танка.

"Встал, думает – и не докинуть? Ну-ка – держи!" – и Нагопетьян бросил в танк, целясь на двигатель, бутылку с горючей смесью.

По танку быстро растекся огонь, и его пулемет замолчал.

Теперь, уже перебежками, Нагопетьян приблизился ко второму танку. Кто-то еще раньше бросил в него бутылку, но не попал, и на шоссе горел дымный костер, а танк медленно отползал назад.

"Куда ж ты, погоди", – сказал сам себе Аветик, бросая бутылку в танк. Звякнуло разбитое стекло, и огонь ручейками поплыл с брони на землю. Танк быстро окутался дымом, из башни с горевшей спиной показался танкист, но потом медленно сполз вниз.

Стрельба велась со всех сторон, но с паузами, и Нагопетьян достал ракетницу. А спустя несколько минут через шоссе хлынул поток серых фигурок, повозок, все это растекалась по лесу и беспорядочно стреляло по сторонам.

– Ну, лейтенант, если бы не ты... – хлопал Михеев Нагопетьяна по спине. – Награда за мной.

– Курпас! – окликнул Нагопетьян своего бойца. – Давай сюда чемодан. Посчитал?

– Это что? – на ходу спросил Михеев.

– Деньги. Наши. В автобусе нашли. И автобус наш, там даже портрет товарища Сталина. А на ступеньках дохлый немецкий офицер. Это они в нашем автобусе ездили! И еще... Курпас, где портфель?

– У меня.

– Ну, пока оставь. "Регимент" по-немецки полк? Значит, взяли документы штаба 34-го немецкого полка.

– Ваня, – догнал Нагопетьян медленно бредущего Дзешковича, – выбрал себе минометы?

– Какой-то закинули на повозку, но что толку, без мин.

– А почему невеселый?

– Шинель я обронил на шоссе.

– Ну, это не беда, мог бы сам с ней остаться. А вернись? – и Нагопетьян весело запел свою любимую: "Эх, Андрюша, нам бы знать печали...".

"Совсем мальчишка..." – с завистью подумал Михеев и вспомнил себя таким же, в гражданскую.

В лесу перед Сожем Михеев встретил парторга полка политрука Тарасова, политрука Александрова и с ними двадцать пять бойцов, которые тоже пробились с боем. По дороге они сожгли танк, бронемашину, шесть грузовиков "бюссингов", уточнил Александров, уничтожили два мотоцикла и с десяток гитлеровцев.

"Ничего, поживем и повоюем", – оглядываясь по сторонам и видя, что людей вокруг еще немало, подумал Михеев.

Варшавское шоссе в районе Пропойска в конце июля 41-го многим из тех, кто тогда оказался севернее его, представлялось чем-то таким, через что переступив – будешь жить и дальше. Шоссе не разделяло всех на живых и мертвых, никто не загадывал, что если он перейдет его, то не погибнет и потом. Многие видели, что смерть чаще всего случайна, бывало и так, что человек погибал и сразу за Сожем, сидя за котелком каши, от случайной пули, только полчаса назад вместе со всеми радуясь, что перешел, живой. Но все верили, что там, за Сожем, все, вся война пойдет теперь по-другому, там уже настоящий, плотный фронт.

Были и такие, для кого Сож и шоссе перед ним стали своеобразным Рубиконом. Даже решиться перейти его оказалось для многих непросто, тем более, что были и более легкие пути – уйти в лес, в сторону, переждать сутки, трое, надеясь, что из-за Сожа наши ударят навстречу или что немцы уйдут на восток. Но подавляющее большинство не допускали и мысли не идти на прорыв.

Трое суток на 430-м километре Варшавского шоссе ни на минуту не стихала стрельба, умирали русские и немцы, противопоставляя воле – волю, силе силу.

Вся 10-я моторизованная дивизия гитлеровцев и десятки танков из 4-й танковой трое суток отбивались от яростных атак советского 20-го стрелкового корпуса генерала Сергея Еремина. Кровавые схватки одновременно вспыхивали на многих участках Варшавского шоссе – мотоциклисты, танки, одиночные грузовики с автоматчиками и целые колонны и батальоны метались вдоль шоссе, словно пожарные команды перед лесным пожаром.

За Сожем, оглядевшись и покрутившись среди других командиров из вышедших из окружения частей, посоветовавшись со своим комиссаром Ивановым, майор Малых обратился к полковнику Гришину с предложением: за ночь попытаться вывезти через шоссе и оставшуюся материальную часть полка, что была оставлена, когда полк пошел на прорыв.

– Обязательно! Неужели бросать такую технику! Да с нас головы поснимают! Немедленно собрать всех шоферов и всех, кто умеет водить машины и – за шоссе! – распорядился полковник Гришин. – Надо постараться вытащить все, что возможно, все, что сгоряча бросили, пока немцы здесь не укрепились.

Майор Малых вызвал командира штабной батареи лейтенанта Свиридова:

– Через полчаса построить всех шоферов, трактористов и по два человека расчета от каждого орудия, и позови мне срочно лейтенанта Смяткина.

Получил задачу и он:

– Возьмешь с собой двоих, больше не надо, и немедленно иди к шоссе, разведай проход на ту сторону, а потом пошлешь нам человека навстречу. Нас жди за шоссе.

Младший лейтенант Смяткин, сержанты Аленин и Костриков понимали, что от них сейчас зависит, будет ли полк боевой единицей или так и останется почти без техники, поэтому на это задание настроились предельно серьезно.

До опушки леса, за которым проходило шоссе, они доползли удачно, никого не встретив. Но вскоре заметили немецкий танк. Прислушались. Было тихо, поэтому решили сползать к танку. Он был брошен экипажем, никаких признаков, что кто-то здесь недавно сидел, не обнаружили. Только за танком на плащ-палатке лежала куча стреляных гильз.

Пересекли просеку, метров через двести заметили легковую машину с красным крестом. Вся она была изрешечена пулями, в кабине – убитый шофер. Чуть подальше стоял грузовик с прицепленной небольшой цистерной.

– Костриков, проверь, что в ней, – приказал Смяткин, прислушиваясь и осторожно оглядываясь по сторонам.

– На вкус – спирт. Полная цистерна, – доложил через несколько минут Костриков.

– Запомним это место, – оглянулся еще раз Смяткин, – может быть, удастся вывезти. Ладно, ребята, теперь – перебежками за мной. Подстраховывайте друг друга.

Минут через пятнадцать они увидели шоссе. Подползли к обочине, огляделись.

Окоп на той стороне заметили все трое одновременно. На бруствере стоял немецкий ручной пулемет, торчала каска, ее обладатель крутил головой, но лица не было видно. Несколько минут Смяткин, стараясь не дышать, осматривал окоп и кусты по сторонам. Костриков и Аленин, которых он посылал вдоль шоссе, вернувшись, сказали, что немецких окопов вблизи нет.

"Тогда этот – обычный секрет, – решил Смяткин, – но, сколько же их может быть вдоль шоссе, и на каком они расстоянии друг от друга?"

Здравый смысл подсказывал, что лучше тихонько переползти шоссе стороной от этого секрета, но каска над бруствером не давала ему покоя, и рука сама потянулась к гранате. "Ну, допустим, переползем сейчас, а если мы уже на мушке, не этого немца, так другого... Выползем – он и накроет. А если рванем по гранате, то ясно будет – как часто стоят у них на шоссе секреты, прикидывал младший лейтенант Смяткин. – Должны же будут проявить себя! А если просто переползем, то ничего не узнаем, да и накрыть могут в любой момент – все будет напрасно... А-а, была ни была!"

Шепнув Аленину и Кострикову, чтобы приготовили гранаты, Смяткин прополз несколько метров, чтобы попасть в окоп наверняка.

Три взрыва прогремели почти одновременно. Бросок к окопу. Немец лежал на боку, каска сползла на затылок, все лицо в крови. Рядом лежал и второй убитый. Подхватив пулемет, все трое разведчиков быстро побежали в кусты. Метрах в двухстах от них по обеим сторонам шоссе заработали пулеметы, но быстро стихли.

Часа через два они все же вышли в то место, где стояла их техника. Никаких признаков, что за это время здесь побывали немцы, не было, машины и тракторы стояли нетронутыми.

Смяткин мысленно еще раз прошел весь их путь сюда, вспоминая приметы и соображая – идти этим же путем назад или попробовать другим. Было удивительно тихо, кое-где даже посвистывали птички. Через полчаса вернулись Аленин и Костриков, которых он посылал осмотреть этот район леса.

– Тихо, – товарищ командир, – доложил сержант Костриков. – Немец сюда не заходил, это точно.

"Да, от шоссе они стараются не отходить сейчас, боятся", – подумал Смяткин.

К вечеру, тем же маршрутом, не встретив на своем пути немцев, они вернулись в полк.

– Точно все запомнил, как шел? – переспросил Смяткина майор Малых, выслушав его доклад. – Смотри, а то в случае чего, если засада... Сам понимаешь...

– Товарищ майор, немцы на шоссе держат только секреты, через сто-двести метров. Мы, когда шли обратно, обратили внимание, что эти двое убитых немцев так в окопе и лежат, других не посадили взамен. Значит, не проверяют они секреты, а к ночи, может быть, и вообще снимают.

– "Может быть", – передразнил Малых, – а если проверяют, и если не снимают на ночь? – "Хотя все равно придется идти этой ночью, проверять все уже некогда", – подумал он.

Майор Малых решил вести группу за техникой лично. За эти дни он так изболелся душой, что доверить эту операцию никому другому не мог.

Шоссе они перешли спокойно, осторожно переползая между начавшими попахивать сладким трупами. На обочинах в некоторых местах они лежали ворохами, тут и там чернели остовы автомашин и танков.

Техника полка стояла нетронутой, и майор Малых облегченно вздохнул. Приказав шоферам заводить автомашины, а расчетам прицеплять орудия, он пошел к просеке, которая пересекала шоссе и выходила к Сожу. Привыкнув за день к постоянной близкой стрельбе и орудийному грохоту, Малых непривычно чутко вслушивался в ночную тишину. Впрочем, что за тишина: где-то километрах в двух правее глухо бил пулемет, еще ближе стрельнули пару раз из винтовок, в ответ раздались короткие очереди из автоматов.

– Товарищ майор, – подбежал к Малыху лейтенант Свиридов, – у большинства машин бензина – ни капли.

– Ищи! – повернулся в ответ Малых. – Не может быть, чтобы весь слили. Где-то здесь должны стоять два бензовоза.

Свиридов побежал к скоплению автомашин, и скоро Малых услышал его приглушенный быстрый говор:

– Ребята, тут спирт в бочке, хлебный, давай заправляйтесь. Сойдет вместо бензина!

Машины и трактора с прицепленными гаубицами выстраивались в колонну, и Малых, обойдя ее всю и вернувшись вперед, сказал Свиридову:

– Садитесь в первую машину.

– Есть! – бойко ответил тот, снимая с плеча немецкий автомат.

Колонна тронулась с зажженными фарами, и Свиридов, стоявший на подножке и готовый в любую секунду спрыгнуть, оглянулся: "Грозно! Машин с полсотни, не меньше!".

Выехав на шоссе, первая машина развернулась налево, встала и соскочивший с нее боец расчета быстро вогнал в ствол орудия снаряд. Следующая машина, развернувшись направо, тоже встала на шоссе. Свиридов, стоя за щитком, всматривался в темноту, готовый в любую секунду нажать на спусковой крючок автомата, краем глаза следил, как через шоссе одна за другой переваливались машины и быстро уезжали по просеке в сторону Сожа.

Немцев не было слышно, артиллеристы прицепили орудия к машинам и поехали догонять колонну.

"Удачно, даже не верится", – радовался майор Малых, оглядываясь с подножки машины на колонну, весело мигавшую фарами.

На рассвете 21 июля капитан Шапошников в группе идущих с переправы красноармейцев узнал майора Суетина.

– Иван Андреевич! Ранен? – подбежал Шапошников.

– Осколком в спину. Еще вчера, – со стоном ответил Суетин, – не знаю, как и живой остался.

Присели на траву у кустов.

– Вчера утром, или, постой, не вчера же, а три дня назад, поехал, было, на разведку, – начал свой рассказ Суетин, потирая поясницу рукой. – Только сел в машину – артобстрел. Пока лежал – машину угнали. Тут меня осколком и ранило. На повозку не посадили – все мчатся, как угорелые, так спасибо какой-то лейтенант перевязал и посадил на лошадь, это уже перед шоссе. Стрельба началась такая, что и лошадь меня сбросила, убежала. А идти не могу, так всю ночь и просидел в окопе. Утром с писарем штаба корпуса встретился – решили вместе пробираться. Эх, Александр Васильевич... Что на шоссе творится... Да ты, верно, и сам видел... Комиссар корпуса Симановский, рассказывали, с бутылкой пошел на танк и поджег...

– А через Сож как?

– Какая-то баржонка перевезла, набилось нас в нее человек пятьдесят.

– Как себя чувствуешь сейчас?

– Плохо, вся спина горит.

Суетин заметил в группе командиров полковников Гришина и Тойвиайнена, начальника оперативного отдела штаба их корпуса.

– Да куда ты, тебе же в госпиталь надо! – с болью сказал Шапошников, заметив, что Суетин хочет идти к ним.

– Успею к врачам. Не знаешь, где генерал Еремин? Жив ли, однако?

– Нет никаких вестей. Ищут уже. Из знакомых в штабе корпуса видел только двоих – Егорова и Занозина, оба живы-здоровы. А у нас вот полковник Малинов пропал.

– Надо идти, – морщась от боли, сказал Суетин, – может быть, еще встретимся...

– Иван Андреевич, если из госпиталя случаем домой попадешь, то расскажи обо мне Татьяне Тихоновне, видел, мол...

Ни Шапошников, ни старший лейтенант госбезопасности Потехин, уполномоченный особого отдела полка, которому по долгу службы пришлось заниматься исчезновением полковника Малинова, так и не смогли составить четкой картины его действий в день прорыва.

– Что ты обо всем этом думаешь, Александр Васильевич, – спросил Потехин Шапошникова, когда они остались вдвоем.

– Есть несколько вариантов, – задумчиво ответил Шапошников, – сам знаешь. Может быть, погиб, а может быть, попал в плен. Не исключено, что и застрелился.

– А такого не допускаешь – сам сдался в плен.

– Ну, что ты... Согласен, что полковник Малинов все эти дни с момента вступления в бой был в удрученном состоянии, так и у всех нас настроение было – радоваться нечему. Повлияло на него, что отступаем, а неудачи не только у нас, но и на всех фронтах. Но чтобы бросить полк и сдаться в плен невозможно. Ты знаешь, конечно, что в империалистическую он был прапорщиком и попал к немцам в плен, так я помню из разговоров с ним, что больше всего он боится именно плена. Видимо, воспоминания у него были тяжелые.

– Знаю. До двадцать третьего года он жил в Германии. Я тут поспрашивал людей, которые видели Малинова в день его исчезновения... Но самое главное вот что: рассказывал это мне Лукьянюк, комбат связи. Перед прорывом командир корпуса задачу на прорыв ставил Малинову лично. На карту Малинова сам нанес всю обстановку в корпусе. Когда в начале прорыва Гришин приказал ему тянуть связь за Малиновым, он послал своего командира роты Никитаева, как начальника направления. Темнеет, скоро ночь, Никитаев тянет связь за Малиновым, а тот на броневике впереди, и вдруг Никитаев входит в связь, просит Лукьянюка к аппарату и докладывает, что полковник Малинов подъехал к шоссе, вылез из броневика, а к нему подошла группа немцев-автоматчиков, обезоружили и увели в лес. Но как он мог проехать мимо своих же позиций к шоссе, минуя передний край, не мог же заблудиться...

– А ты с Никитаевым говорил? Все же очевидец...

– Погиб он на следующий день, напоролся при переходе шоссе на автоматную очередь. И боец-водитель, который был с ним тогда, тоже. Прямых свидетелей этого случая теперь нет.

– Трудно поверить, что Малинов мог заехать к немцам умышленно. Никитаев не за спиной же стоял, а с какого-то расстояния наблюдал. Ну, сам подумай: какие у него причины сдаваться добровольно в плен: командир полка, коммунист, наконец, да и в плену побывал, с тех пор немцы лучше не стали, конечно.

– Это все я допускаю, что Никитаев мог трактовать увиденное не так, как было на самом деле.

– А с Тюкаевым ты говорил?

– Говорил. Из его рассказа поведение Малинова кажется все же странным. Такое у него впечатление осталось, что Малинов почему-то хотел остаться один. Но, самое интересное, есть и вторая версия его исчезновения.

– То есть? – удивился Шапошников.

– Разговаривал я с подполковником Цвиком из штаба корпуса, ты его знаешь. В первую ночь, когда только собирались прорываться, большая группа командиров, в том числе Цвик и Малинов, ходили к шоссе на рекогносцировку и их обстреляли автоматчики. Когда перестрелка кончилась, Малинова с ними уже не было. То ли убили, а наши его в темноте не нашли, то ли утащили немцы. Вот и гадай.

– Слушай, но не мог же он исчезнуть дважды!

– Вот именно. Детектив какой-то получается... Видел я капитана Малахова, ну, знаешь, приставил его Гришин к нам на помощь от своего штаба.. Так он рассказал, что днем перед прорывом он видел Малинова: сидит на пеньке, обхватил голову руками. Малахов доложил, что послан ему на помощь, а тот только отмахнулся: "А командуй ты сам...". У Малахова осталось впечатление, что надломлен он был, растерян перед прорывом.

Шапошников, слушая Потехина, вспомнил, как в то утро, еще на дальних подступах к шоссе, когда он ехали в машине с Малиновым и Васильчиковым, те о чем-то спорили. О чем был спор – Шапошников не мог вспомнить, он в это время дремал. Ночь была бессонной, а в дороге и совсем разморило. – "Но Васильчиков его за что-то все время ругал, стыдил и обещал, что если так будет продолжаться, то доложит, куда следует. За что ругал – не помню, заспал, но таким возбужденным Васильчикова я не помню...", – думал Шапошников.

– У меня за эти дни сложилось впечатление, что полковник Малинов от командования полком самоустранился, – продолжал Потехин, – Как его увижу ходит все время какой-то молчаливый, потерянный, всегда один.

– Ну, что потерянный и молчаливый, это еще ни о чем не говорит, возразил Шапошников, – Ответственность давит. Но все же доля истины в этом есть. Раньше я и сам никогда таким его не видел, да и представить в таком состоянии не мог. Скорей всего – повлияли на него наши неудачи. И ничего удивительного в этом нет, такое напряжение не каждому по плечу. Я вот тоже, бывает, еле на ногах стою от усталости. И, конечно, Малинов помнит ту войну и плен. Снова неудачи, да в каких масштабах... Все же та война началась для нас с наступления. Фронт к Смоленску в ту войну так близко не был. Но ведь по мирному времени это был очень хороший командир полка, умелый методист-воспитатель, уважали его заслуженно и командиры, и бойцы. Хотя, конечно, побаивались, так это и положено. Очень культурный, по характеру, по-моему – скорее мягкий даже...

– Странно... – перебил Потехин, – Капитан Лукъянюк давал совершенно противоположную оценку Малинову, как личности. Рассказывал, что года два назад из-за его грубости он даже попросил командование перевести его в другую часть. Да и полковник Гришин Малинова явно не любит, по-моему. Слышал от Смолина, что после первого боя Гришин сгоряча вообще пообещал Малинова пристрелить. Узнать бы вот за что...

– За потерю управления полком, наверное, – предположил Шапошников, – У нас же тогда батальон в мешок залез, еле вытащили. Да, я тоже слышал не один раз, как Малинов в ответ на приказы Гришина отпускает критические реплики. Не знаю, что с ним могло случиться, – продолжал Шапошников, – Мы с ним близки не были, только по службе. А так – попробуй узнай, что у него на душе. Ну, а Васильчиков что говорит?

– Ничего определенного, и что-то, кажется, недоговаривает. Боится быть субъективным, мне сказал. Видимо, все еще помнит тот случай с партбилетом. Помнишь – последнее партсобрание перед отъездом на фронт, когда у Васильчикова партбилет из стопы со стола пропал. Искали-искали, все вокруг перерыли, всех обыскали, а партбилет в кармане у Малинова оказался. Говорит, что случайно взял вместе со своим со стола. А, может быть, и не случайно. Без партбилета, сам понимаешь, комиссара не на фронт бы отправили, а сам знаешь куда. Лукъянюк тоже рассказал нечто подобное, как после одного из совещаний перед войной с участием Малинова пропало штатное расписание фроленковского полка. Я чувствую, что у Васильчикова с Малиновым отношения были натянутыми все время... Никаких мне своих соображений Васильчиков говорить не стал, давай, говорит, еще подождем. Может быть, он где-нибудь в лесу, перейти не может.

– Ну что ж, пока будем считать – пропал без вести. Прямых доказательств, что он сам сдался в плен – у нас нет. Да и не верится в это. Скорее всего – погиб. Сейчас обстоятельства этого дела вряд ли возможно прояснить. Одни загадки... Может быть, Шажок поможет – поищет среди убитых на шоссе, или местных жителей поспрашивает.

"Почему генерал Еремин возложил операцию на меня, когда Малинова еще можно было легко найти? Ведь пропал он гораздо позднее, по времени несколько часов спустя... – думал Шапошников, – хотя нет, я же его в день прорыва не видел вообще, только накануне вечером... Что-то случилось такое, чего я не знаю...".

– А о генерале Еремине что известно? – спросил он Потехина.

– Тоже ничего толком не ясно. Штаб корпуса прорывался на рассвете, причем группами, как я понял. Кто-то видел Еремина бежавшим за своей машиной в группе командиров и бойцов, потом его видели уже раненым. Носилки с ним нес капитан Белкин, помначштаба полка Малых. Вчера прибыли два бойца, удрали из плена, прямо из колонны, так рассказывают, что видели капитана Белкина среди пленных. Вот и гадай тоже, что с ним могло случиться – погиб ли, в плену ли. Да-а, такая каша тут была – попробуй разберись. Так что ничего удивительного.

– Но человек же не иголка, тем более генерал, командир корпуса. Неужели никого в живых не осталось, кто бы видел его? А адъютант его где? Все же из штаба корпуса много командиров вышло.

– Может быть, и есть кто живой, наверняка его и видели во время прорыва, но установить все это очень трудно. Да и я-то поисками генерала не занимаюсь.

– Если не секрет, Николай, кого вы вчера ночью за Сож провожали, что Реутова убитым принесли, а сам Шажок в одних трусах вернулся?

– По большому секрету: "двойника" провожали за шоссе. Герой Советского Союза, а больше я и сам ничего не знаю. Будет работать где-то в штабе у немцев, и, видимо, в большом штабе.

– А вот такую вещь Шажок тебе рассказывал: на том месте, где должен был прорываться штаб корпуса, перед шоссе, они нашли брюки с лампасами, а убитых уже никого нет, кто-то похоронил. Одни машины разбитые стояли. Может быть, это нашего генерала и похоронили?

– А если с раненого генеральские брюки сняли? – возразил Потехин.

– А кому это надо? Немцам?

– Да мало ли кому... Вот и думай об этом, как хочешь.5

Главные силы 137-й стрелковой дивизии полковника Ивана Гришина за двое бесконечно длинных суток все же прорвались через Варшавское шоссе. По ночам еще выходили мелкие группы и одиночки, случалось, что и обозы других частей 13-й армии. В целом полковник Гришин был удовлетворен тем, как прошли бои за переход шоссе и переправу через Сож. Дивизия не столько понесла потерь, сколько была утомлена и расстроена. У соседей, как ему было известно, дела обстояли гораздо хуже. Хотя в целом управление 20-го стрелкового корпуса грамотно и твердо организовало прорыв. Если бы не потеря управления в последние сутки прорыва, не гибель генерала Еремина и многих работников штаба, а Гришин считал все же, что Еремин погиб, то положение корпуса могло быть довольно сносным.

У полковника Гришина из окружения вышли все семь стрелковых батальонов, что были у него до прорыва. Правда, батальоны не равноценные по численности. Вышли почти без потерь оба артполка, батальон связи, автомобильный батальон и тылы. Если учесть, через какой ад они прошли, то все можно считать нормальным. Но все же неприятно было узнать, что из разведывательного батальона дивизии капитана Соломина вышли всего несколько десятков человек, а всю технику батальон бросил перед шоссе. Всякий раз, когда Гришин вспоминал о разведбате и особенно о начальнике разведки майоре Зайцеве, у него портилось настроение и хотелось ругаться. – "Глаза и уши... Болтались где-то две недели войны..." Мало кто вышел, и, главная беда, потеряли почти всю материальную часть из отдельного противотанкового дивизиона. А сила была немалая: восемьсот человек, восемнадцать орудий, новые трактора. Командир дивизиона майор Маков не то погиб, не то попал в плен. Дивизион силы был немалой, а показать себя и поработать по-настоящему, в общем-то, и не пришлось: то большие потери от авиации на марше, то в арьергардных боях. Да и просто растеряли людей, когда бросали взводы и даже отдельные орудия то туда, то сюда, затыкая дыры.

Еще в первый день, когда управление дивизии вышло за Сож, полковник Гришин прежде всего поспешил выяснить обстановку в целом на фронте: неделю он не имел совершенно никаких сведений.

Вызвав командира отдельного батальона связи дивизии капитана Лукьянюка к себе в блиндаж, Гришин спросил:

– Как дела со связью, Федор Михайлович? Что у нас осталось?

– Плохо, товарищ полковник. Все осталось в машинах перед шоссе, а они большей частью сгорели. Хорошо еще, что людей вывели. Послал группу поискать за шоссе средства связи, может, что и уцелело – не вернулась.

– Пошли еще, немедленно. Без связи мы слепые, сам понимаешь. А тебе задача лично: съезди на фланги и подальше, узнай – какие там наши части стоят, кому подчиняются, какие у них задачи, вообще обстановку. Толкового командира пошли в Краснополье, пусть там все узнает. Возможно, там штаб армии или его представитель. И пусть выяснит: есть ли из Краснополья гражданская связь с Москвой.

И к концу суток после выхода из окружения полковник Гришин не имел сведений об обстановке на фронте, и, самое главное, связи с командованием и соседями. Штаба 20-го стрелкового корпуса фактически не существовало. Осталось всего несколько командиров и бойцов охраны. Да и что за корпус: 132-я стрелковая дивизия вышла западнее, связи с ней еще не было, только по звукам боя было слышно, что она пробилась за Сож, о 160-й стрелковой дивизии полковника Скугарева, которая должна была пробиваться восточнее, вообще никаких известий не было. Уцелело ли ее управление, остались ли какие-нибудь части – об этом можно было только гадать. Где штаб их 13-й армии или соседних, Гришин тоже пока не знал.

Капитан Лукьянюк, построив свой батальон, выслушал доклады командиров рот, еще раз молча прошел вдоль строя и сказал:

– Дивизия осталась без средств связи, товарищи. Да и нас немногим более половины. Но воевать надо. Никто ничего нам не даст, не надейтесь, будем все искать сами. Нужны добровольцы, сходить за шоссе и поискать в машинах, что осталось. Две минуты на размышления.