Текст книги "Заплачено кровью"

Автор книги: Валерий Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

К Васильчикову подошел адъютант командира полка.

– Товарищ батальонный комиссар, и вас тоже, товарищ старший лейтенант, срочно к командиру полка.

К вечеру удалось установить связь со штабом корпуса, и генерал Еремин вызвал командиров дивизий на совещание.

Полковник Гришин взял с собой Малинова, Васильчикова и Меркулова. В назначенное место – лесная деревушка в ближнем тылу дивизии Гришина – должны были приехать полковники Кузьмин, Смолин и Корниенко.

Перед самым отъездом на совещание у машины Гришина спешился прискакавший на коне посыльный:

– Товарищ полковник, майор Фроленков ранен!

– Как ранен? Когда успел? – сердито спросил Гришин. С Фроленковым он не далее как полчаса назад говорил по телефону.

– Да тут вот какое дело...

– Короче!

– В расположение первого батальона, вернее в стык батальона и подразделений полковника Малинова заехал немец на машине, – рассказал посыльный. – Охрану его перебили, но в стычке майора Фроленкова и ранило.

– Без него не обошлось бы, конечно, – рассердился Гришин.

– Немца взяли, его портфель с документами забрали разведчики из полка Малинова.

– Кто он по званию?

– Наверное, полковник. Но другие говорили, что, может быть, генерал. Не научились еще их по званиям различать, товарищ полковник.

– Хорошо, – смягчился Гришин. – Езжайте назад и передайте мой устный приказ батальонному комиссару Михееву вступить в командование полком. Пленного доставить на КП дивизии, я буду там.

В штабном автобусе командира 20-го стрелкового корпуса генерала Сергея Еремина всем собравшимся не хватило места, поэтому он, приказав охране никого больше не впускать – командиры дивизий, замполиты и начальники артиллерии были в сборе, – начал совещание.

Стараясь выдерживать деловой и спокойный тон, хотя настроение было отвратительным, генерал Еремин задавал вопросы командирам дивизий и выслушивал ответы, все более мрачнея и хмурясь. Он слушал и размышлял, что же предпринять дальше, потому что обстановка оказалась гораздо тяжелее, чем он думал сначала, да и сил в корпусе оставалось меньше, чем он предполагал.

Все три его дивизии понесли серьезные потери. Особенно тяжелые – 160-я дивизия Скугарева, до двух третей состава. Да к тому же и прибыла дивизия на фронт не полностью. Примерно так же было и у генерала Бирюзова. У него к тому же почти не осталось артиллерии. У Гришина положение лучше: оба артполка в сохранности, потери, по сравнению с другими дивизиями, умеренные. Но так пока и не прибыли два батальона и по одному дивизиону от каждого артполка. Фактически в корпусе сил сейчас не больше, чем в одной нормальной дивизии. Части разбросаны на большом пространстве, со многими из них нет устойчивой связи, нет ее и со штабом армии. Не знал генерал Еремин и обстановки в масштабе армии. Впрочем, и у себя в корпусе ему далеко не все было ясно. По неподтвержденным данным, противник крупными танковыми силами выходит к Пропойску, имелись данные, что немцы заняли и Чаусы. То есть корпус фактически находится в полуокружении. Но Могилев держался прочно, эти сведения были точными.

Заслушав доклады командиров дивизий, генерал Еремин предложил всем высказаться по планам предстоящих действий. Все единодушно склонялись к тому, что выполнять ранее поставленную задачу – выйти на Днепр к Быхову бессмысленно. И принимать решение на отход было тяжело. Генерал Еремин подождал, пока командиры дивизий выскажутся, потом твердо положил ладонь на карту:

– Слушайте боевой приказ. Первое: разобраться в обстановке на участках своих дивизий, разыскать все части, установить с ними связь, привести их в порядок. Продумать для каждой маршрут отхода по рубежам. Второе: корпус отходит на восток районом южнее Чаус и выходит на Варшавское шоссе севернее Пропойска. Давайте наметим маршруты дивизий.

Все склонились к карте и генерал Еремин показал каждому комдиву маршрут выхода его дивизии до района сосредоточения севернее Пропойска.

– Третье, – продолжал он, – Двигаться только ночами. Беречь силы, крупных боев избегать. Время перехода – пять дней. То есть – к утру девятнадцатого быть в районе сосредоточения – лес южнее Ходоров. Я со своим штабом буду в дивизии Скугарева.

И, помолчав, немного, добавил:

– Все, товарищи. Все свободны, прошу отбыть к своим дивизиям.

Полковник Гришин, получив свой маршрут, а он был в центре корпуса, пока генерал ставил задачу полковнику Скугареву, прикидывал по карте, как удобнее выводить свои части. В общем, трудностей по сбору дивизии в кулак не предвиделось, все полки были под рукой, не считая одного батальона фроленковского полка. Прикинул по карте – получалось, учитывая, что двигаться приходилось не по прямой, а дугой, около 60 километров. "Пять дней, даже много, – подумал полковник Гришин, – складывая свою карту, – Не торопит, надеется, что, возможно, придется возвращаться, если обстановка вдруг изменится за это время. Разумно".

Поздним вечером политрук роты Андрей Александров составлял свое первое боевое донесение. Изредка включая фонарик, потому что от усталости писалось с трудом, Андрей морщил лоб, вспоминая подробности первого боя. Все три отбитых атаки немцев слились в одну, хорошо помнил только их последнюю контратаку, уже под вечер. Андрей, как ни старался в ходе боя запоминать отличившихся бойцов, скоро многое перепутал в памяти, да и забыл, так как днем писать было некогда. "Кто же убил в первой атаке сразу трех немцев подряд? Кажется, Митрофанов. Пулеметчик Сафонов отлично действовал, не меньше двух десятков уложил". Вспоминая пофамильно бойцов своей роты, Александров почти за каждым припоминал и какое-нибудь отличие. Один убил четверых гитлеровцев, другой заколол немца штыком. Кого-то выделить особенно?

После "шапки" политдонесения Александров написал: "Особо отличившихся определить или выделить невозможно. Бойцы и командиры как один, по-богатырски, как подобает людям Сталинской эпохи, сражались с проклятым врагом. Все до одного, кто участвовал в бою, заслуживают не только поощрения, но и правительственных наград". Андрей, подумав еще немного, добавил: "Фактов трусости, паникерства – не было". Расписался и, услышав голос старшего политрука Коваленко, агитатора полка, пошел к нему.

– Александров? К замполиту.

Замполит 624-го стрелкового полка, а теперь и его командир Максим Никифорович Михеев, мрачного вида мужчина с тяжелым взглядом серых маленьких глаз, сидел у себя в блиндаже и тоже писал политдонесение, в политотдел дивизии.

– Андрей? Готово? Ну-ка, покажи, – углубился он в поданный Александровым лист бумаги.

– Маловато написал. Сам-то сколько немцев убил?

– Семь.

– Из винтовки? Даешь... – недоверчиво протянул Михеев, думая, что надо бы вставить в политдонесение и строчку про Александрова: парень несколько раз поднимал роту в контратаку и вообще действовал добросовестно. В полку многие комсомольцы знали Александрова, как секретаря Арзамасского райкома комсомола.

Михеев задумался, а потом медленным угловатым почерком дописал: "Парторг полка Тарасов с небольшой группой бойцов уничтожил два пулеметных расчета, устроил засаду на дороге и забросал гранатами три автомашины с пехотой противника". Оторвал уставшие глаза от бумаги, подумал еще немного и написал про Александрова, потом, долго вспоминая фамилию, добавил: "Лейтенант Новиков, командир минвзвода, когда все расчеты вышли из строя, один вел огонь из двух минометов, перебегая от одного к другому. Заставил залечь перешедший в атаку немецкий батальон, а потом обратил его в бегство". "Могут не поверить, – подумал Михеев, – чтобы один человек и отбил атаку батальона". Но решил оставить все, как есть. "Написать еще про артиллеристов, действовали отлично, дерзко, чувствуется выучка". И, вспомнив, что погиб начальник артиллерии полка старший лейтенант Мозговой, отличный и смелый парень, вздохнул и задумался: "Потери, потери... Слишком много для первого дня. Козлова нет, Лебедева нет, Фроленков выбыл, и хорошо еще, если довезут до госпиталя и на немцев не наткнется... Командиров рот убило троих. Третий батальон вообще с концами...".

Лейтенант Лукьян Корнилин, обойдя роты своего батальона и лично собрав все сведения для составления боевого донесения, сидел, не зная, с чего начинать писать. Никак не укладывалось в голове, что потери за один день боя составили 60 процентов. Собственными глазами видел он 13 подбитых немецких танков, несколько автомашин, трупы гитлеровцев, которых, по данным ротных, набиралось около сотни, но чувство тяжести от своих потерь не проходило.

– Товарищ лейтенант, – вывел его из оцепенения голос. Корнилин узнал лейтенанта Дзешковича, командира минометной роты.

– Лукьян, мы с ребятами ходили немецкие танки смотреть, – Дзешкович говорил громче обычного, потому что наорался за день и оглох от выстрелов. К ближнему только стали подходить, как стеганет с заднего по броне – полчаса в канаве пролежали. Но потом все же сползали, посмотрели. Вот, взгляни, что нашли, – Дзешкович открыл чемоданчик. – Все женское – платья, платки. И даже бутылка наша – "Рябиновая". Не танк, а передвижной склад с ворованным барахлом. Видно, где-то грабанули наш магазин. И письмо было, неотправленное, Шехтель перевел.

– И что пишет? – без интереса спросил Корнилин.

– Содержание в основном аморальное. Это он брату пишет, в Бремен. Сколько у него девок было наших, да сколько посылок в Германию можно отправить. Пишет, что с русскими воевать ему не нравится, во Франции было интереснее. У другого нашли письмо от жены, из Гамбурга. Просит шелковое платье, туфли поискать хорошие, отрезы, какие есть. В общем, заказы грабителю. Может быть, приложить для политотдела?

– Давай. Через два часа выступаем. У тебя все готово?

– Все. А танки у них в общем-то дрянь. Один оказался французский, другой чешский. Пушки слабые, броня тонкая... Лукьян, неужели отходим?

– Приказ получил.

Когда старший лейтенант Меркулов сказал капитану Шапошникову, что, по данным начальника артиллерии дивизии полковника Кузьмина, они за день уничтожили ровно тридцать танков, он удивился.

– А у нас в полку сколько все же: двенадцать или четырнадцать?

– Вместе с теми, что пехота подбила – четырнадцать, – уверенно сказал Меркулов. – У Похлебаева взвод Агарышева больше всех подбил – шесть. У Терещенко четыре или пять, есть спорный с пехотой. Полковник Гришин очень хвалил Кузьмина.

– И за дело. Координация действий поставлена хорошо, а заградительный огонь гаубичников – как немцы от него шарахнулись! И ведь стреляли они фугасками, а не бронебойными. А про нас что комдив говорил? – спросил Шапошников.

– Ругал. Но, не знаю, что-то вроде бы напрасно. Мне лично кажется, что все действовали отлично.

– Да, тут как посмотреть, знаешь, – ответил Шапошников. – Немца не пропустили – это хорошо, но ведь должны были скинуть его в Днепр. Задача была поставлена, конечно, непосильная, но могли сделать и больше, чем сделали. И потери... Ты знаешь, сколько у нас убитых? В полку – больше двухсот. Это за один день всего. И раненых полторы сотни.

– А немцев меньше, думаешь? По крайней мере, человек пятьсот они потеряли только против нашего полка.

– Пятьсот... А если двести? – Шапошников не особенно-то верил данным своих комбатов, понимая, что каждого убитого сосчитать они не могли, сказали на глазок.

И в то же время цифре пятьсот ему тоже хотелось верить. А вот свои потери могли быть и меньше. Особенно много полк потерял в первой атаке, когда шли напролом по открытому полю. Хорошо еще, что в матчасти артиллерии потерь почти нет, только у Похлебаева повреждены два орудия. Не мог согласиться Шапошников и с оценкой действий их полка. Все обвинения были очень спорными. Бой есть бой, всего не учтешь, не предусмотришь. Противник сильный, воюет умно, особенно танками. Он только один раз удивился, когда немцы беспечно атаковали батальоном через поле. Тогда гитлеровцы и понесли наибольшие потери.

"С таким народом воевать можно, – думал Шапошников. – Кадровые подготовлены просто превосходно. Одиночная выучка нашего бойца не только не уступает немецкой, но, пожалуй, и лучше. Случаев паники, трусости, невыполнения приказов практически нет. Если и были один-два труса – это исключение..."

Когда поздно ночью лейтенант Вольхин получил от своего ротного приказ срочно собираться и выводить взвод на дорогу, что вела через село на восток, удивился не только он, но и его бойцы.

– Мы же победили, командир. Почему отступать? – недовольно протянул Латенков, бывший моряк, по недоразумению в первый день мобилизации попавший в пехоту.

За день Латенков убил четверых фашистов, больше всех во взводе. Большого роста, крупный, Вольхину он понравился сразу – парень рассудительный, трепаться не любил, и без той флотской заносчивости, что иногда бывает у моряков.

– А ты послушай, как на востоке гремит! – ответил ему Лашов, плотный и рослый парень из приписников.

Он тоже убил своего немца, но Вольхину не нравился: разухабист слишком да и любит отпускать плоские шуточки.

– Приказ не обсуждается! – оборвал обоих Вольхин. – Заправиться и становись!

Взвод, когда стало темнеть, собрался весь в одно место, только в охранении было оставлено трое, на опушке, почти в том же месте, откуда они утром пошли в атаку.

Пока было относительно тихо, только кое-где со стороны противника вылетали светящиеся трассы пуль, да изредка вспыхивали ракеты, освещая два черных силуэта танков метрах в трехстах от опушки.

Вольхин попытался вспомнить подробности этого дня. Он показался ему таким бесконечно длинным, что Валентин даже не смог вспомнить, что же они делали с 10 до12 часов дня. "В двенадцать немцы пошли в атаку, где-то около часу мы ее отбили, потом обедали. В два часа... Что же было в два часа? А-а, ползали за подбитые танки, там сидели часа полтора, перестреливались, потом отошли сюда. Неужели я три часа так вот пролежал на траве?" – думал Вольхин. В голове гудело, и была она тяжелая, словно налитая свинцом. "День прошел, и не убило. А могло бы..." – и он вспомнил, как утром у хаты наскочил на немца. Потом был момент, что метрах в десяти разорвалась мина. Хорошо, что быстро упал. "Да, день провоевали..." Во взводе четверо убитых и шестеро раненых. Голова так болела, что сразу вспомнил только троих. Урюпина он сам видел, как убило, Нелидова тоже на его глазах накрыло миной. Тяжело ранило и Жесткова, в конце первой атаки, почти на опушке, когда они убегали из деревни. Осколком в спину. Наверное, задело позвоночник. Хороший был парень, его особенно жалко. Такой крепыш, подвижный настолько, что, казалось, мог и от пули увернуться. Так ни одного фашиста и не убил.

У него во взводе свой боевой счет был у шестерых. Больше всех у Латенкова – четверо, у остальных по одному-два. Всего на взвод приходилось двенадцать убитых гитлеровцев, это кого они точно видели убитыми. Савва весь день переживал, что никак не может попасть. Немец не дурак, зря не высунется и близко не подпускает.

Услышав вполголоса поданную ротным команду, Вольхин построил свой взвод, пересчитал глазами – восемнадцать, и вывел людей на проселочную дорогу. Было темно, луна скрылась за облаками и Вольхин не видел всей колонны, только чувствовал, что впереди идут сотни людей, его боевых товарищей.

Не по себе было, что такая сила, и идет не на запад, а на восток. Дивизия уходила, не предав земле всех своих погибших...1

"ТЫ ПОМНИШЬ, АЛЕША..."

Убедившись, что все батальоны выведены из леса на широкий пыльный шлях, капитан Шапошников, который должен был вести колонну полка, обогнал 1-й батальон и зашагал впереди. Рядом шел старший политрук Наумов. Впереди должна была быть разведка – конный взвод лейтенанта Шажка, и Шапошников был спокоен.

Расслабившись в ночной тишине от однообразного движения, Шапошников от неожиданности чуть не споткнулся, когда ему с обочины кто-то кинулся прямо под ноги.

– Степанцев? Ты как здесь?

Еще час назад Шапошников отправил лейтенанта Степанцева разведать есть ли немцы в деревне километрах в двух, справа от маршрута.

– Задача выполнена, товарищ капитан. Противника в деревне нет.

– А почему под ноги бросаешься?

– Я тут уже давно лежу. До вас шла какая-то колонна, я только из конопли поднялся – по мне стреляют, так и пришлось лежать. Хорошо, что сразу на вас попал.

– Химики твои в конце колонны, – Шапошников посмотрел на часы.

По времени прошли километров пять, неплохо. Немцев не попадалось и не было слышно. На фронте уже ходили слухи, что гитлеровцы по ночам не воюют, спят, но все же идти всем полком, колонной, хотя и ночью, было рискованно. Хотелось, впрочем, считать маловероятным, что немцы окажутся ночью на лесной дороге, вдали от хороших шоссе и населенных пунктов. Их танковая дивизия, пробившаяся южнее, была, очевидно, авангардом, и поэтому так торопились немцы на восток. Было ясно, что для них важнее сейчас занять определенные пункты, чем очистить территорию. Этим делом будет заниматься пехота, а она сможет подойти в лучшем случае через двое-трое суток. Шапошников знал, что западнее Минска все еще идут бои, значит, пехоты здесь у гитлеровцев не хватает.

Мысленно вспоминая карту, Шапошников прикидывал, удастся ли им выйти к Пропойску раньше противника. "Неужели такой важный пункт и не подготовлен к обороне, не может быть, – думал он. – Наш отход крайне неблагоприятно скажется теперь и на всей обстановке под Могилевым. Неужели уже ничего нельзя было предпринять... Где же все-таки наши танки, авиация... Ведь это направление – важнейшее, и где же им еще быть, хотя бы в минимальном количестве, как не здесь, но техники нет совсем..."

Вернулся из разведки и лейтенант Шажок. Да не один, а с пополнением привел целую колонну мобилизованных в штатском. Оказалось, однако, что шли они на запад, причем без какого-либо сопровождения. На какой-то проселочной дороге эту колонну мобилизованных, обыкновенных крестьянских парней с торбочками, которые шли из военкомата куда-то на сборный пункт, перехватили немецкие мотоциклисты. Они просто повернули колонну с востока на запад, посмеялись, постреляли для острастки в воздух, назначили старшего, дали ему какую-то бумагу, приказали идти на запад, в плен, и помчались дальше. Лейтенант Шажок долго не мог взять в толк и поверить, что эта колонна по приказу немцев идет в плен в Могилев, даже не пытаясь изменить маршрут никто же ее не охранял!

Шапошников посчитал глазами колонну, оказалось больше сотни человек, и приказал пристраиваться к арьергарду, поскольку все они были без оружия.

Утром выяснилось, что эта колонна исчезла.

– Неужели так и ушли на запад? – недоумевал Шажок.

– Ну и зачем тогда нам такие бойцы? – сказал Шапошников, – Ушли и черт с ними.

Командир полковой батареи сорокапяток лейтенант Борис Терещенко приказ на отход не получал и узнал о нем случайно, когда сам послал связного выяснить – куда это засобирались пехотинцы. Пока он собирал хозяйство своей батареи и выстраивал колонну, оказался в арьергарде. От того ли, что за день он не потерял ни одного орудия, а подбил пять или шесть немецких танков, и они шарахались от его выстрелов, первый бой показался ему чуть ли идиллией. Во всяком случае, настраивал он себя на более трудный день, а прошел он довольно легко.

Кое-какой боевой опыт был у него и раньше – с финской. Правда, там повоевать пришлось недолго, был ранен в голову. Из училища их тогда отобрали двести отличников учебы и тут же на Карельский перешеек. Командовал там взводом 203-милиметровых орудий, которые в училище видел только на картинках. Изучали они другие калибры, средние. А после госпиталя ему дали батарею сорокапяток, которые в училище тоже не изучал. Переучивался недолго, дело было в принципе знакомым. Да и не видел разницы, на каких орудиях работать.

На наркомовских учениях батарея Терещенко показала себя так хорошо, что маршалы Буденный и Тимошенко даже лично руку пожали. И сейчас действия расчетов убедили его, что учил он своих людей целый год не напрасно. Терещенко был уверен, что расчеты, даже действуя самостоятельно, не побегут и задачу свою выполнят в любом случае. Он видел, что люди буквально прилипали к орудиям, никому бы и в голову не пришло их бросить. Так было и в первый день не один раз. Он не особенно и задумывался над тем, что немцы их обошли, и полк, наверное, попал в окружение, и до этого они не всегда знали, что позади надежный тыл, привыкли. Он был уверен, что батарея в нормальных условиях сможет выстоять и против полусотни танков.

А на душе было в общем-то тошно. Терещенко как-то поймал себя на мысли, что живет одним днем: остался сегодня жив, и ладно. Да и не до размышлений было – одна работа. Однажды долго не мог вспомнить, когда он последний раз ел. Получалось, что двое суток назад, да и то одни сухари. Радовался, когда удавалось поспать вполглаза час-другой где-нибудь под кустом. Однажды видел сон, когда шел пешком в колонне. Как-то проснулся – рядом собирают убитых, а он и не слышал, как бомбили. Терещенко привык все делать спокойно, никогда не ругался, да и люди в батарее были такие, что все понимали сами, ругать их было не за что. К кадровым – никакого недоверия или подозрительности, все взводные – из одного с ним училища, каждого знал хорошо. Командиры орудий и наводчики все были тоже проверены в работе.

Предусмотрительно рассредоточив упряжки с орудиями по колонне, для чего пришлось побегать и ему, и замполиту, Терещенко был уверен, что сумеет отбиться и на марше. А колонна набралась большая – около сорока повозок с боеприпасами и имуществом и двенадцать с ранеными, о которых тоже как будто вовремя не вспомнили.

Утром, когда из кустарника на середину колонны выползли три танка, Терещенко, находившийся в голове, даже не успел подать команду "К бою!", как все было кончено: один танк горел, а два других дали задний ход и уползли в кустарник. Повозки со снарядами даже не успели съехать с дороги. Когда Терещенко подскакал к двум стрелявшим орудиям, там уже заводили к ним упряжки. Удивившись, что все произошло так быстро, он спросил командира орудия:

– Ленский! Твой горит? Неужели с первого выстрела?

– Со второго, товарищ лейтенант. Инцидент, как говорится, исчерпан.

– Быстро ты развернулся.

– Тренировка, – протянул Ленский. – Когда они получают по зубам сразу, второй раз не суются.

Сержанта Евгения Ленского в первые дни службы в батарее Терещенко заметил не только потому, что у него была такая необычная фамилия, он с какой-то особой настойчивостью относился к учебе. Парень был с десятилеткой, а одно это значило много. Поэтому через полгода Ленский и был назначен командиром орудия. Симпатичный, интеллигентной внешности, и в то же время с сильным характером, он невольно располагал к себе. Из всех командиров орудий своей батареи Терещенко уважал его больше всех. Чувствуя, что и Ленский знает себе цену, Терещенко всегда относился к нему мягче, чем к другим. Он не особенно-то и удивился, что в первый день боя Ленский подбил три танка, так и должно было быть, для чего же тогда учили.

Меньше чем через час батарея Терещенко догнала застрявшую, очевидно перед мостом, колонну автомашин разных марок и назначений. Увидев в колонне стоявших рядом командира полка Малинова и замполита Васильчикова, Терещенко поспешил к ним. Хотел начать доклад о состоянии батареи, но Васильчиков остановил жестом, обнял. Терещенко краем глаза с удивлением заметил, что полковник Малинов как будто не рад этой встрече.

– А мы думали – потеряли батарею. Как люди, накормлены? – спросил Васильчиков.

Он до войны часто бывал в батарее, люди знали его хорошо, и Терещенко к замполиту относился с уважением.

– Обедали, но по-настоящему позавчера. Кухню потеряли. А так все нормально, орудия все в строю, люди тоже, не считая пятерых раненых и одного убитого, лейтенанта Сасо, вчера похоронили.

Шофера беспокойно поглядывали на небо и действительно вскоре над колонной пролетел самолет. Сделав круг, он неожиданно для всех сел на луг метрах в ста от дороги. Из самолета вылез летчик и побежал к колонне. Через минуту Терещенко заметил в его руках ведро. – "Интересно, что это он с ведром носится..." – не понял сначала Терещенко, а потом услышал: "Бензинчику бы, ребята, хоть пару ведер...".

– Ты беги дальше, там бензовоз должен стоять, – ответил летчику кто-то из шоферов.

Скоро летчик с двумя ведрами шел к своему "ястребку", а когда колонна, наконец, сдвинулась с места, Терещенко увидел, как самолет резко взмыл в небо, едва не задевая за елки.

"А молодец парень, все бы так воевали", – подумал Терещенко и вспомнил, как утром они проехали мимо новенького КВ, брошенного танкистами только потому, что кончилось горючее.

Самолет только сделал круг и прошел над колонной, как Терещенко услышал гул еще нескольких самолетов и пулеметные очереди. Он тут же спрыгнул с коня, краем глаза видя, как повозки разъезжаются с дороги в кусты. Две пары самолетов с крестами на фюзеляжах промелькнули над головой, щедро поливая дорогу свинцом. Потом Терещенко увидел, как навстречу этим самолетам, прямо в лоб, мчится тот самый наш "ястребок". Один немец словно споткнулся и потянул в сторону, густо дымя хвостом, остальные разлетелись, но через минуту, развернувшись, бросились вдогонку. Терещенко смотрел на догонявших нашего "ястребка" "стервятников", пока они не скрылись из виду. "Молодец парень, просто молодец!" – думал он.

За эти дни Борис видел наши самолеты всего несколько раз, далеко и небольшими группами, воздушный бой наблюдал впервые, у него уже успело сложиться недоверчивое отношение к нашим летчикам – "Где же вы, сталинские соколы...", – но после этого случая Терещенко сразу почувствовал к нашей авиации уважение.

Вспомнил, как в Калуге, когда ехали на фронт, на путях в вагоне оказались двое наших летчиков со сбитых самолетов. Столько они тогда наговорили о первых боях в воздухе, что кто-то сбегал к коменданту станции и их тут же увели в отдел НКВД. Будто бы вся наша авиация сожжена в первый же день на аэродромах, а те, что взлетали и дрались с немцами, горели, потому что не хватало скорости. Летчики рассказывали с болью в душе, размахивали руками, показывая, как их сбили. Один из них скрипел зубами и плакал. У всех, кто их слушал, осталось тягостное чувство, в душе им тогда мало кто поверил, наверное, но не один раз вспомнили потом, когда попали на фронт. Хотя, по правде сказать, немецкая авиация не особенно и донимала. То ли ей уже прищемили хвост, то ли были у нее другие важные дела.

Командир 497-го гаубичного артполка майор Илья Малых после того, как его 2-й дивизион отбил атаку колонны немецких танков и заставил их отойти и взять маршрут правее, по приказу командира дивизии уплотнил свои боевые порядки на наиболее танкоопасном направлении большак Давыдовичи – Грязивец. Часам к трем канонада стала хорошо слышна за его правым флангом сзади, но никаких дальнейших распоряжений из штаба дивизии не поступало и он на свой страх и риск решил собрать полк в одно место, с расчетом круговой обороны.

Первый дивизион капитана Прошкина все это время действовал на поддержке пехоты полка Малинова, с закрытых позиций, и действовал, по словам полковника Кузьмина, отлично: заградительный огонь дивизиона по существу и заставил гитлеровцев перенести главный удар правее обороны дивизии.

Дивизион капитана Найды, выстроившись в колонну, прошел дорогой до леса у деревни Грязивец, где и рассредоточился, не занимая боевых порядков.

– Воздух! Воздух! – закричали наблюдатели, и все, находившиеся у орудий, залегли, где попало.

Самолеты, налетевшие на малой высоте, сначала прошли над лесом, стреляя из пулеметов, а потом, встав в круг, начали методично пикировать на лес.

– Штук двадцать, не меньше, – смотрел в небо старший лейтенант Житковский и подумал: "Хорошо еще, что успели войти в лес, на дороге они бы нас всех расколошматили".

Недалеко взорвался трактор, тащивший прицеп со снарядами, и от него загорелся лес. Зеленые кроны сосен пылали, как солома, жар волной бил в лицо. Несколько минут бомбежки показались Житковскому адом, и когда самолеты улетели, какое-то время ему не верилось, что он опять остался жив.

Собрали раненых и убитых, но не успели похоронить погибших, как капитан Найда получил приказ двигаться дальше. Колонна медленно потащилась по пыльной дороге.

– Товарищ капитан, не пойму смысла нашего передвижения, – спросил Найду Житковский. – Если мы в окружении, то надо бы на восток, а мы забираем на север.

– Майор Малых такой приказ из штаба дивизии получил. Видимо, собираемся все в одно место, чтобы дальше идти всем вместе.

– А по обстановке он ничего не говорил?

– Я так понял: знает он не больше нашего. Похоже, через соседей немцы прошли.

– Горючее на исходе, товарищ капитан, – выглянул из кабины водитель. Давайте встанем, может быть, из этих что-нибудь сольем.

Перед деревушкой стояли несколько разбитых грузовиков.

– Я тоже схожу, товарищ капитан, – сказал Житковский, – пока колонна подтягивается.

Нацедив из бензобака полуторки ведро бензина, водитель и Житковский пошли, было, к своим, как увидели во ржи за крайним домом молодую женщину, которая стояла в полный рост и, улыбаясь, призывно махала им рукой. Житковский привык видеть в деревнях женщин только в платках, и эта, с распущенными волосами, показалась ему подозрительной.

– Смотри, расплещешь, – сказал он водителю. – Уставился...

Пока шофер заливал бензин в бак, Житковский рассказал о странной женщине Найде.

– Что ж ты даме внимания не оказал? – усмехнулся он.

И лишь только машина тронулась с места, как из ржи, где стояла эта женщина, ударил крупнокалиберный пулемет.

Первая очередь попала прямо по кузову, полетели щепки, и все, кто тут был, выпрыгнули и залегли под машиной.

– Житковский, бери троих и перебежками – уничтожить гадов! -приказал Найда.

"Ну и баба, вот сволочь-то!" – думал на бегу Житковский.

Перебежками, а в основном ползком по ржи он с группой бойцов подобрался к пулемету на бросок гранаты и, когда пулемет замолк, в окопе они обнаружил троих убитых немцев и эту женщину. Она была еще жива, и что-то тихо говорила по-немецки.

"Надо же додуматься: женщина – приманка!" – удивлялся Житковский.

Справа метрах в двухстах во ржи заработал еще один пулемет и один боец, телефонист, стоявший в рост рядом с убитыми немцами, со стоном присел. Остальные тут же залегли.

– Ползком к машине, – приказал Житковский.

– А немка? С собой возьмем? – спросил кто-то из бойцов.

– Да она уже кончилась. Смотри – не дышит, – сказал другой боец.

Догнав своих, Житковский доложил Найде, что немцы уничтожены, женщина тоже убита.