Текст книги "Андрей Рублев"

Автор книги: Валерий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

«В то время как все русские окраины страдали от внешних врагов, маленькое срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. Московские князьки, братья Юрий и Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против врагов все доступные средства, ставя в игру все, что могли поставить, вступили в борьбу со старшими и сильнейшими княжествами за первенство, за старшее Владимирское княжение и при содействии самой Орды отбили его у соперников… По смерти Калиты Русь долго вспоминала его княжение, когда ей впервые за сто лет рабства удалось вздохнуть свободно, и любила украшать память этого князя благодарной легендой…» (В. О. Ключевский).

Сын осторожного, домовитого князя Ивана Симеон звался уже Гордым. В княжение Калиты произошло событие, которое сделало Москву церковным центром Руси. В 1326 году сюда переехал из Владимира митрополит Петр, который перед смертью завещал похоронить себя в строящемся Успенском соборе Кремля. «Именно в маленькой Москве, – напишет историк, – Петр прозрел тот центр, который объединит земли русские, покончит с междоусобицами и братоубийственными войнами…» По преданию, записанному древним книжником – автором жития Петра, митрополит сказал Ивану Калите: «Град сей славен будет во всех градах русских, и святители поживут в нем…» Уже во времена Андрея Рублева эти слова звучали как сбывшееся пророчество. Московские митрополиты, особенно старший современник художника – Алексей, много способствовали тогда объединению Руси вокруг Москвы. Здесь вызрели и определились силы для будущего освобождения от иноземного владычества.

Будущий великий художник родился в годы трудные, но усилия нескольких поколений русских людей во многом изменили жизнь той эпохи, положили основание грядущим историческим переменам. Многозначительным свидетельством подъема народной жизни во всех областях – нравственной, культурной, государственной – стало духовное монашеское движение, которое, и это тоже не случайно, в России возникло в московских «пределах». По аналогии со схожим движением в Византии оно называется в науке «исихазмом» – молчальничеством, стяжанием внутренней тишины посредством постоянной Иисусовой молитвы. Мистическое по своей сущности и практике, в русском монашестве оно сочетало в себе внимание к личности человека, к «внутреннему деланию», с идеалами бедности и нестяжания, постоянного труда, помощи нуждающимся, что делало участников этого движения учителями жизни. Высокий авторитет и уважение народа позволили преподобному Сергию Радонежскому и многим его последователям стать «властителями дум» не одного поколения русских людей и внести исключительно важный вклад в общенародное дело. Именно из этой среды выйдет и великий художник Андрей Рублев.

…В молчании истории об отдельных человеческих судьбах есть своя закономерность. Мировоззрение тех времен ставило в судьбе человека слиянность и сопричастность общности несравненно выше частного. Поэтому личное неизбежно оказывалось погруженным в общее, и в многовековую жизнь народа, и в судьбу поколения.

ДЕТСТВО

Никто не найдет среди многих тысяч древних рукописей, сберегаемых по большим и малым книгохранилищам России, никаких записей о детстве Рублева, поскольку их никогда не было. Источники молчат о том, что составляет обязательную принадлежность биографии самого заурядного человека нового времени – где, в каком году и в какой среде он родился. Навсегда сокрытым останется даже имя, данное будущему художнику при рождении, ибо Андрей – его второе, монашеское, имя…

Но не все исчезает с лица земли из кажущегося исчезнувшим. В описываемые нами времена верили, что и единое мгновение человеческой жизни оставляет навсегда свой след, иногда определенный, четкий, иногда почти невидимый для постороннего глаза.

И мы сейчас, отыскивая не по следам даже, а по едва примятым былинкам жизненные пути художника, не должны пренебречь и самым малым знаком, оставленным для нас временем. Тогда задача наша не покажется столь уж безнадежной – на карте прослеживаемого пути между белыми пустотами пролягут линии, местами прерывистые, иногда сплошные…

Последуем и в этом случае совету старых книг: «Рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему…»

Вопрос о времени рождения художника с той мерой точности, которая была при этом возможна, уже разрешен исследователями на основании косвенных соображений. Принято считать, что Рублев родился около 1360 года. Эта дата в достаточной мере согласуется со свидетельствами источников, что скончался он в 1430 году «в старости велицей». Правда, «старостью великой» древнерусские книжники определяли возраст и в восемьдесят, и в девяносто лет. Устанавливая дату рождения, биографы исходили из того, что незадолго до смерти Рублев был полон сил, писал иконы и фрески, а последнее требует значительной телесной крепости. Предполагая, что зрелость, не отмеченная еще чертами старческой усталости и упадка, обычно приходится не позднее чем на восьмой десяток жизни, договорились об этой приблизительной дате. Отдельные попытки уменьшить его возраст общего признания в науке не получили. В последние годы наметилось даже мнение о возможности его рождения несколько раньше 1360 года – скажем, в 1350-х годах.

Где была «земля рождения его», та земля, которая взрастила на своем лоне будущего великого художника? Все, что мы сейчас знаем о его личной и творческой судьбе, свидетельствует – Рублев уроженец средней полосы России. Здесь, и только здесь, сохранялись его произведения, и дошедшие до нас, и известные по древним описям. С подмосковными обителями связана его монашеская жизнь. И наконец, в своей живописи Рублев продолжал глубинные и давние традиции именно этого края – Ростово-Суздальской Руси.

Достоверных сведений, которые позволили бы точно установить место рождения, не существует. Мера сегодняшних знаний о жизни художника заставляет его биографов удовлетвориться этой приблизительностью и признать ее более убедительной, чем гипотезы, стремящиеся уточнить местность, бывшую родиной художника, без достаточных на то оснований.

Окраина ли небольшой тогдашней Москвы или посад при стенах малого среднерусского городка, а может быть, монастыря, расположенного за деревянными стенами среди лесов и полей, – точно уже не скажет нам никто, но именно где-то здесь впервые увидел он свет и небо над невысокими, просторно расположенными домами, огородами, крестом ближайшей деревянной церковки, над пыльной летней дорогой среди ржаного поля…

Не ведая ни о каких путях, маленьким и беспомощным родился ребенок, по обычаю тех времен в жарко натопленной бревенчатой баньке, которую, какими бы важными и срочными трудами ни был обременен, должен был вытопить, наносив воды, непременно сам отец ожидаемого младенца. Была тут и баба-повитуха из тех, чье ремесло живет от века и чьи изображения на различных иконах «Рождества» не раз и не два придется сделать спустя много лет нашему новорожденному. Здесь вдохнул он впервые смолистые запахи земного мира и здесь же, говоря словами одной древней русской повести, впервые же «младенчески кричал безмерным воплем, изо всея крепости пружаяся зело». И была измученная, счастливая мать, и было с ней то, о чем сказано в Евангелии: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, когда же родит младенца, от радости уже не помнит скорби, потому что родился человек в мир».

Никто не поведает нам теперь, в какой год, месяц и день он родился, какая звезда сияла над тем деревянным домом, но о событиях, ознаменовавших его первые дни на земле, можно рассказывать подробно и точно, потому что они не могли не произойти или произойти иначе, ибо, вступая в мир, ребенок входил в круг освященных веками обычаев и обрядов, в которых воплотились верования и убеждения его отцов и праотцев. Он вступал в этот круг, еще не помня себя, своим подсознанием, до-сознанием…

Говоря словами летописца, «по обычаю нашему изстаринному», сразу после рождения ребенка приглашался священник или просто кто-либо из знающих дело людей для чтения молитвы на освящение и утверждение дома, где новый человек пришел в мир. Чтобы дом этот со всеми живущими в нем был сохранен от всякой надвигающейся беды и беззакония, от всякого обмана и разорения. Чтобы защищен он был от злых людей и всякого зверя земного. Чтобы ничего не произошло в этом доме «на радость врагам и уничижение людям».

По столь же неотменному обычаю новый человек, вышедший из «сени», то есть тени, тьмы небытия на свет жизни, на восьмой день своего пребывания в этом свете принимал крещение в ближайшей церкви.

Ярко горели свечи, прилепленные к краю налитой теплой водой купели, над которой низко склонялся старенький священник в бедном холщовом облачении. Со свечами в руках, в праздничной одежде торжественно стояли родные и близкие новорожденного. Негромко и значительно звучало речитативное напевное чтение, изредка прерываемое строгим унисонным пением… Тут получил наш новорожденный неведомое теперь имя, с которым ему пришлось расстаться, чтобы принять монашеское – Андрей.

Монастырский обычай при пострижении давать имя, чаще всего начинающееся на ту же букву, что и мирское, свидетельствует нам, что при крещении нарекли Рублева, может быть, Алексеем или Александром, Афанасием или Антонием, или еще каким-нибудь уже редким именем – сто тридцать шесть мужских имен, начинающихся на первую букву алфавита, насчитывает древний русский календарь – святцы.

Наречение имени мыслилось людьми того времени первой связью с вечностью. Потому существовал обычай называть новорожденного именем того святого, чья память приходится на день его рождения или ближайшие дни, поскольку, получая имя святого и с ним вместе календарные именины, человек обретал в его лице своего покровителя и заступника.

Эта мыслимая связь представлялась началом еще более глубоких и таинственных приобщений. Трижды погруженный в воду во имя Отца и Сына и Святого Духа крещаемый младенец приобщался к жизни в Боге, к Святой Троице, вместе с Христом умирал и воскресал к жизни вечной.

Исконная жажда всех времен преодолеть зло смерти, вера в воскресение стояли за этим таинством. Его венцом было шествие по кругу – древнему символу вечности – участников обряда с зажженными свечами и ребенком на руках.

С этого шествия для Рублева, как и для бесчисленного сонма людей, его современников, живших за столетия до него или столетия спустя, начиналось вхождение в круг определенных воззрений, традиций, обрядов, впечатлений от чтения, от произведений искусства, вхождение в ту культуру, впитываемую «от младых ногтей», преемником, носителем и выдающимся творцом которой ему суждено было стать. Без этого основания, связующего огромную эпоху в жизни человечества, большинству современных людей не понять ни содержания, ни формы православного искусства вообще и Рублева в частности. Сейчас очень важно представить себе, как складывалось с детства сознание художника, какие впечатления его созидали. Но еще важнее понять прошлое страны, где ему суждено было родиться, потому что каждая человеческая судьба сплетена с историческими судьбами Родины. Рождаясь на свет, человек включается в движение, в поток истории, истоки которого теряются в дали веков.

Человек рождается на земле обжитой, в среде, которая хранит опыт, память, убеждения многих поколений. Он – плод, вырастающий, когда приходят ему времена и сроки, на древнем многовековом древе народной жизни. Он плоть от плоти длящегося веками единства – истории своего народа. Его предки, современники и потомки напитаны единой живительной влагой, добытой из глубин матери-земли. Одно солнце веками согревало сменявшие друг друга поколения и несло жизнь и свет, потому что без этого света, льющегося с небесной высоты, нельзя жить могучему древу…

Первым из исследователей, попытавшихся определить, как бы мы сейчас сказали, его социальное происхождение, был историк И. М. Снегирев. В 1849 году он выдвинул предположение, что Рублев родом из бояр, поскольку в конце XV столетия во Пскове жил боярин Андрей Семенович Рублев. Предположение это по мере исследования биографии Андрея Рублева было опровергнуто. В его искусстве не проглядывает ни одной черты, присущей псковской живописи, глубоко своеобразной и совершенно непохожей на среднерусскую. Ни древние свидетельства, ни предания не знают рублевских произведений на Псковской земле.

Документальная несостоятельность «псковской версии» окончательно выяснилась, когда уже в наше время было установлено, что псковская фамилия Рублевых при жизни художника не существовала. Ее родоначальник посадник Семен еще в 70–80-х годах XV века носил прозвание Рубелка. Письменные источники не упоминают и дворянского рода Рублевых. В Северо-Восточной Руси люди с этим родовым прозвищем не занимали высокого положения в обществе. Рукописи конца XV–XVI века сохранили упоминания о Рублевых – торговцах, ремесленниках, крестьянах, «посельских» людях.

Известный свет на происхождение художника проливает само родовое прозвище, бывшее в те времена нередко связанным с занятиями человека, его трудом. Ряд исследователей, и среди них крупнейший знаток древнерусского родословия академик С. Б. Веселовский, выводят значение этой фамилии от «рубеля» – инструмента, употреблявшегося для накатки кож, и считают, что это семейное прозвище может свидетельствовать о происхождении Андрея Рублева из рода ремесленников.

Принадлежность к ремесленной среде вполне согласуется с будущим выбором одаренного юноши заняться другим, нежели его предки, ремеслом – иконами. Но что же общего между ремеслом, создающим вещи на потребу дня, и высоким искусством, на века творящим? Можно ли назвать ремесленником художника, особенно столь прославленного?

Такие вопросы, при нашем теперешнем «возвышенном» взгляде на искусство вполне правомерные, требуют разъяснения. Время, отделившее нас от эпохи средневековья, изменило, иногда едва заметно, а иногда до неузнаваемости, многие понятия и представления. Даже слова, кажущиеся совершенно ясными, пять или шесть столетий тому назад могли иметь другие, подчас и противоположные значения. Неудивительно поэтому, что историку культуры нередко приходится обращаться к словарям родного языка, чтобы понять, что значило то или иное хорошо знакомое нам слово в древности. Словарь современного русского языка отмечает в слове «ремесленник» нечто связанное с понятием «несовершенный», «кустарный». Подобное значение появилось сравнительно недавно, исторические же словари свидетельствуют: ремесленный – значит искусный, ремесло – это искусство. Такое понимание входило тогда в самую плоть языка.

Из поколения в поколение грамотные читали в книгах и все, взрослые и дети, ежегодно слушали чтение истории об одном человеке необыкновенной судьбы – праведном Иосифе, который был благочестив, стар годами, кормился же трудом своих рук, ибо «художеством был плотник». Плотник художеством! Древний взгляд на ремесло как на художество неразделим с пониманием искусства как высокого ремесла.

Воззрение более поздних времен, выделяющее и подчеркивающее в искусстве духовное начало, несколько затемняет несомненную истину о его рукотворности. В Древней Руси создание рук человеческих мыслилось неумаленным перед духовным творчеством и неотделимым от него. Творческая сила созидающих человеческих рук считалась даром того «все-умельца и художника», который «сотворил небо и землю и все, что в них…».

Рублев скорее всего был потомственным, коренным ремесленником. Если это так, то глубинные первоосновы творчества, искусства-рукомесла жили в его крови родовым даром, закрепившимся в первых же впечатлениях детства, еще раньше, чем обозначились черты особого таланта, который вывел его на путь иконописания.

Со времен крещения Руси, не прерываясь и в самые тяжкие лета ее истории, столетиями, из года в год, велось у нас по монастырям, по княжеским и епископским дворам, а иногда просто при приходских церквах, летописание. Из записей, копившихся веками, составлялись летописные своды. При чтении их происходит воскрешение из небытия живой жизни давно ушедших поколений, звучит их подлинный голос…

В год, принятый теперь за дату рождения Рублева, московский летописец засвидетельствовал событие, которое будет иметь существенное значение в жизни художника, так как именно «в лето 6868 (1360) прииде из Кыева на Москву преосвященный митрополит Алексей». В этот же год митрополит Алексей положил основание подмосковному Спасскому монастырю, где Рублеву суждено будет монашествовать, писать иконы и фрески, умереть и здесь же быть погребенным.

В 1360 году на Руси неспокойно, и это неспокойствие происходит по случаю «замятни» – беспорядков в Золотой Орде. Ханы воюют между собой за право первенства в ордынском «царстве». Смена «царей» порождает княжеские смуты на Руси, ибо великокняжеский титул и с ним право владения престольным городом Владимиром князья Северо-Восточной Руси должны каждый раз заново получать у недолговечных ордынских властителей. Весной того же года «прииде на царство Волжское некий царь с востока именем Хидырь, седе на царство и дасть княжение великое князю Дмитрию Константиновичу Суздальскому… не по отчине, ни по дедине…». Это событие предвещает войну суздальцев с юным московским князем Дмитрием Ивановичем, имеющим родовое право на великое княжение. Люди ждут бедствий и разорений, которыми всегда сопровождаются усобицы. Дважды за этот год летописец отмечает небесные явления. Ранней весной «огнены зари явишася от востока, ходяши чрез небо к западу». А перед этим, в декабре, вспоминает книжник, воспитанный на символическом толковании разных природных явлений, был другой недобрый знак – луна соделалась «аки темною кровью покровена на чистом небе»…

Нелегкий год для рождения великого русского художника избрали позднейшие исследователи. Но не меньше ли скорбели бы и тревожились родители за судьбу беззащитного, крохотного существа, появись он на свет несколькими годами раньше? Ведь и в 1350-х годах при благополучных отношениях русских «с добрым царем Чжанибеком» великая была «истома» от законных и самозваных ордынских «послов» и внутренних неустроений…

В 1361 году записано в летописях: «Велика замятня в Орде!» Хан убит своим сыном, который на четвертый день после убийства «сел на царство», а на седьмой день его царствования военачальник Мамай поднял мятеж и ушел едва ли не со всей Ордой за Волгу. Появился самозванец именем Кальдибек, выдававший себя за сына царя Чжанибека. В ордынских улусах начался страшный голод. Русские князья, бывшие в Орде по вызову тамошних властителей, ограблены и едва успели бежать на Русь. На следующий год московскому князю Дмитрию удалось получить Владимирское великое княжение, но, чтобы вступить во Владимир, ему пришлось готовиться к войне с суздальцами.

В 1362 году в местах, где жили родители Рублева, шла подготовка к военным действиям. Московское войско подступило к Переславлю, а затем ко Владимиру. К счастью, на этот раз усобица кончилась без кровопролития – Дмитрий Константинович, не приняв боя, оставил столицу и отошел к Суздалю.

После двухлетних тревог наступило время относительно спокойное, но в 1364 году разразилась страшная беда – в Нижнем Новгороде, а потом в Переславле, Коломне и на Москве началась чума. «Прииде сея казнь, – с чувством скорби повествует летопись, – и такое множество было мертвых, что не успевали живые погребать их», «был мор велик и страшен, везде бо мертвии в градах и в селах, в домах и у церквей. И туга и скорбь и плачь неутишим, мало было живых, но вси мертвии… дворы многи пусты быша, а в иных один остался или два, ли женеск пол, ли мужеск, или отроча мало…»

Какая сила сохранила тогда «малое отроча» – будущую славу русской культуры? Миновала ли смертная язва его родной дом, или малым ребенком пережил он смерть близких, нам уже никогда не узнать. Из летописей известно только, что в следующем, 1365 году в сильную засуху сгорела дотла вся Москва, за два часа «погоре весь город – без остатка», а наступившее лето 1366-е отмечено еще одним великим мором – чумой «во граде Москве и во всех пределах его».

В конце 1360-х – начале 1370-х годов резко обострились давние враждебные отношения Московского и Тверского княжеств. Кровопролитные распри сопровождались разорениями, пожарами городов и сел, убийствами, захватом в полон мирных жителей. Взаимные обиды были столь велики, что эта междоусобица отмечена редкой жестокостью.

В начале зимы 1368 года в сторону московских владений двинулись ратью объединенные войска всех литовских князей: «Ольгерд собра силу многу и приде к Москве в силе тяжце», ибо к нему присоединились тверские и смоленские полки.

Перейдя московский рубеж – границы княжества, «нача воевати порубежные места, жещи и грабити, а люди сещи». За этими скупыми словами летописи открывается картина великих страданий беззащитного населения сел и маленьких городков – холодная зима, ограбленные и сожженные жилища, изрубленные тела людей. Местные князья с малыми своими силами не могли остановить огромное войско, но решительно выходили на битву. Литовцы разбили на реке Тростне московский сторожевой полк, уничтожив почти все войско. Ольгерд, не встречая уже никакого сопротивления, устремился к Москве и осадил город.

После безуспешной трехдневной осады литовцы и союзные с ними русские войска отступили от Москвы, предав огню посад и множество подмосковных сел, пограбив монастыри и церкви. Подмосковное население или безжалостно убивалось, или уводилось в плен. Правда, из сообщений летописи можно понять, что многие жители успели разбежаться, но их имущество, дома – все погибло. Это было разорение, подобного которому Московское княжество, по словам летописца, не знало сорок один год, со времени последнего крупного нашествия Орды в 1327 году.

Ответный поход москвичей на Тверь был не менее жесток и разорителен. Не один год длилась война двух княжеств. Временные затишья лишь подтверждали слова древнего летописца: «Мир стоит до рати, а рать до мира». А поскольку «война без падших мертвых не бывает», братья по крови и вере убивали друг друга, и невозможно было вырваться из кольца взаимных обид. И тем трагичней сознавались братоубийство и разделенность русских людей.

Во всех этих бедствиях, войнах, эпидемиях, пожарах, чудом, как едва не задутый ветром слабый огонек, сохранится жизнь неведомого нам по имени маленького мальчика, который, когда придут ему времена и сроки, начнет учиться «иконному делу».

Жизнь открывалась перед ребенком во всей своей тяготе. Одной из первых, непреложных реальностей была смерть. Моровые язвы и едва ли не ежегодные войны научили понимать, «каков есть мрак тени смертной». Сама действительность с ее неприкрытой и неприкрашенной данностью смерти не могла не приводить к мысли о непрочности земного бытия, о тленности тех нитей, из которых соткана ткань жизни…

Чтобы понять тогдашнее отношение к «общедательному долгу» смерти, современному человеку нужно проделать некоторую мысленную «реставрацию», соотносящую жизнь и мировоззрение людей тех времен. Древние жития нередко пишут об удивительных изменениях во взглядах взрослого человека, пережившего смерть близких и утвердившегося в мысли о тщете земной жизни.

«Скоропадущая плоть наша, – сказано в „Изборнике“, известном на Руси с XI века, – ибо сегодня еще растем, а завтра гнием». В том же сборнике, продолжая мысль о краткости земного поприща человека, книжник призывает: «Смерть поминай всегда, да та память научит тя паче всех, како жить в малом сем времени…» Сделайся с людьми кротким, голодного накорми, жаждущего напои, находящегося в темнице посети, видишь беду человеческую – посочувствуй.

Никто не расскажет нам о детских переживаниях Рублева перед лицом смерти, но древнерусская литература сохранила рассказ человека, с пеленок воспитанного в тех же понятиях, что и Рублев. Древнерусский писатель XVII века протопоп Аввакум Петров в собственном жизнеописании вспоминает о первой встрече со смертью в детстве. Это была даже не человеческая смерть, просто маленький мальчик увидел, как у соседа умерла какая-то домашняя животина, «и той нощи восставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть, и с тех пор обыкох по вся нощи молитися».

Кто знает, может быть, подобные же детские впечатления Рублева легли в основание принятого им впоследствии решения «умереть для мира», стать монахом…

И еще одна выстраданная всей народной жизнью того времени и оставшаяся раз и навсегда в сознании того поколения русских людей мысль должна была стать основополагающей в личном опыте ребенка – велико зло от разделения и ожесточения, царящего в отношениях между людьми, безмерно страдание человека в мире, не связанном добром и взаимной любовью. Вырастая постепенно на основе собственного страдания и сопереживания перед лицом страдания других, поднимаясь впоследствии до высоких этических обобщений, этот опыт станет жизненной сердцевиной искусства Рублева.

С детских лет чуткая и внимательная душа мальчика видела и другую сторону – человеческое добро и самоотверженность: терпение в скорбях, созидательный труд, которые противостояли хаосу и разрушению. Вставали из пепла города и села. Москва строила впервые каменные стены Кремля. Люди помогали находившимся в болезни и немощи. Кто-то воспитывал многочисленных сирот. И как верный знак того, что дух народа, его нравственная сила не сломлены, живут и живут «не единым только хлебом», – созидались всё новые и новые обители. Летописи тех лет упоминают лишь каменные строения как наиболее заметные сооружения в деревянной тогдашней Руси. Но и эти упоминания встречаются не однажды за год.

В 1365 году «Алексей, митрополит всея Руси, заложи церковь камену на Москве бывшие чюдо в Хонех архангела Михаила, того же лета и кончана бысть». Церковь, ставшая впоследствии собором кремлевского Чудова монастыря, столь известного в истории нашей страны, привлекала к себе всеобщее внимание не только красотой белокаменной постройки, иконами лучших художников…

Среди преданий, записанных под 6 сентября в древних Прологах – книгах для каждодневного чтения, есть рассказ многовековой давности о том, как в Малой Азии в древние времена существовала небольшая церковь, посвященная архангелу Михаилу.

В кремлевской церкви, посвященной «чуду в Хонех», рано или поздно увидел Рублев большую храмовую икону с изображением этого предания. На ней были изображены крылатый архангел, который ударом жезла в землю отводит низвергающийся с горы поток, смиренный согбенный старец Архипп, который стоит около небольшой одноглавой церковки, напоминающей тогдашние русские белокаменные храмы.

Как многозначительное событие воспринято было на Руси освящение московским митрополитом этого храма. Маленьким мальчиком мог слышать Рублев разговоры взрослых о торжественном освящении Чудовской церкви. Эти толки и составляли насущные, живые веяния и интересы его современников. Древние представления становились способом осмысления сегодняшних и грядущих событий. Издавна почитался на Руси архангел Михаил как «страж града», покровитель воинства и военачальников – князей, как защитник живых и мертвых от злых, дьявольских сил. Потому именно и стояли у княжеских дворов, в кремлях Твери, Нижнего Новгорода и Москвы архангельские соборы.

Построение в сердце тогдашней Москвы, в ее крепости, где жили великий князь Московский и всея Руси митрополит, еще одной церкви в честь архангела Михаила напоминало о том, что этот воевода небесных воинств выступает хранителем от насилия иноверных. Сооружение Чудовской церкви выражало надежду на его предстательство за русский народ перед лицом насилия со стороны иноверцев. Из летописей видно, каким насущным уже в 1360-е годы становилось неприятие иноверной власти, как власти зла, как постепенно делаются шаги для будущего благословения на борьбу с игом иноверного народа. Осмысляя эту сторону национального движения, тогдашние книжники не ограничиваются сведениями о случившемся на Руси. В поле их внимания происходившее в далеких странах – на Кипре, в Египте, на Синае, но волнующе близкое, ибо и там совершалось поругание и насилие над порабощенными христианскими пародами. Московский летописец повествует об этих жестоких гонениях.

А в тот, 1366 год на Руси узнали, что страдающие за принадлежность к своим убеждениям и отеческим традициям христиане северной Африки и Палестины не остались без помощи, которая пришла от Византии. Император Иоанн отправил особое посольство с обещанием крупного выкупа при условии прекращения гонений.

Интерес к событиям в далеких странах не был чем-то случайным, издревле Русь осознавала себя и была частью того целого, которое называлось православным Востоком и охватывало огромные территории от Африки и Палестины до северных новгородских владений, включая в себя разные народы – греков, грузин, румын, сербов, болгар, русских. Пройдет совсем немного лет после описываемых нами событий, и обостренное переживание этого единства станет определяющим свойством русской культуры, свойством, которое Рублеву предстоит пережить и в своем творчестве переосмыслить.

Нельзя забывать, если мы задались целью по возможности восстановить живую жизнь рублевской эпохи, о том, что перед изучающим далекое прошлое историком открывается широчайший горизонт времен и событий. Он видит жизнь прошедших поколений как бы с огромной высоты. Ему всего заметней движения, особенно главнейшие, ибо с такой высоты «динамика» событий легче воспринимается, чем «статика», – то, что устоялось давно и традиционно существует. Современник же изучаемой эпохи знает и меньше и больше своего историка. Он живет продолжением прошлого – настоящим, мало ведая о будущем. Мир «статики» не менее решительно лепит сознание входящего в жизнь человека, чем события, которыми встречает его современность. Традиции созидали человека по мерке и образцу его предков, делая его не только современником своей эпохи, но и клеточкой древнего живого тела – народа с его вековыми обычаями и свычаями.

Читая летописи, трудно представить себе человека тех времен вне трагического мироощущения, напряженных, суровых переживаний. Тихий свет, ясный созерцательный покой творений Рублева – современника этих событий – заставляют очень серьезно задуматься о том, как непросто бывает соотношение искусства и действительности.