Текст книги "Андрей Рублев"

Автор книги: Валерий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

То время русского монашества дало крупных, исторически значимых людей – авторитетных учителей жизни, государственных деятелей, писателей, художников: Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, митрополит Алексей, Стефан Пермский, Епифаний Премудрый и другие. Из недр этого движения вышел и Рублев. «В те времена динамичной и патриотической силой проявила себя русская церковь. Митрополит Алексей и авторитетный церковный деятель Сергий Радонежский выступили решительными поборниками освобождения русских земель от тяжкого ига» (С. Наровчатов).

Сергий создал монастырь в честь Троицы – образа «божественного единства». «Троичное учение Сергия (и соответствующий ему культ), – напишет уже в наше время известный советский историк общественной мысли Древней Руси А. И. Клибанов, – являлось стимулом народного единения, в этом его историческое значение».

Особенностью тогдашней монастырской жизни было постепенное налаживание обширной и разнообразной хозяйственной деятельности. Материальные силы государства были чрезвычайно перенапряжены. Тяжелые экономические последствия ордынского ига, огромные расходы на дань захватчикам, а позднее, с усилением Московского княжества, – на укрепление городов и вооружение войска – все это нелегким бременем ложилось на плечи народа. Новые обстоятельства требовали существенного расширения хозяйства, населения и освоения новых земель. Обширная страна населена была весьма неравномерно. Целые огромные области оставались безлюдными, их богатства – земля, леса, воды – пропадали втуне.

Новые монастыри, особенно общежительные, привлекали в глухие места не только людей, но и значительные средства, которые будущие иноки вносили в «общее житие» как вклад.

Устраивая обители в дальних, необжитых местах, они не всегда могли предположить, что пустыни населятся множеством всякого люда, у вековых лесов будет отвоевана пашня, заведется скот, наладятся рыбные ловли и пчеловодство, а потом и разные ремесла. Пройдет еще немного времени – и торные дороги свяжут ближайшие села и городки с новыми обителями, с их церквами, кельями, хозяйственными постройками, избами примонастырских слобод.

Физический труд для иноков не был новостью и не противопоставлялся духовному «деланию». Еще от первых веков существования обителей осталось такое правило: «Делай всегда какую-нибудь работу. Пусть вскапывается земля, пусть разделяются ровной межой гряды, в которые будут посажены растения или брошены семена овощей. Пусть бесплодные деревья прививаются почками или ветками. Устраивай ульи для пчел и научись монастырскому порядку у малых тварей. Пусть плетутся сети для ловли рыб, пусть пишутся книги, чтобы и руки добывали пишу, и душа насыщалась чтением».

И в книгах, переписанных среди трудов по добыванию насущного хлеба, русские иноки могли прочитать среди иных наставлений такие слова, принадлежащие Иоанну Златоусту: «Если ты увидишь дровосека, молотобойца, почерневшего от сажи, то не презирай их за это, а восхищайся ими. Пусть не стыдится никто из занимающихся ремеслом – у них души чище… Пусть стыдятся тунеядцы и праздные».

Высокое уважение к физическому труду в этой среде, множество людей, становившихся в те времена на путь иноческого «труднечества», – все это не могло не отразиться на общем подъеме хозяйства тогдашней Руси.

С домонгольских времен лучшая, честнейшая часть русского иночества искала подвига, а не благополучной беспечальной жизни среди прекрасного пения, торжественных праздничных шествий…

Народное сознание хотело видеть в иноках духовных тружеников «за весь мир» и авторитетных судей в сложных, трагических переплетениях и драмах мирского бытия.

Общий подъем монастырской жизни именно этого, отшельнического типа в XIV веке многое определил в жизни и культуре тогдашней Руси. С Сергия Радонежского началось это движение – уходить в лесные пустыни, сначала ближние, а потом все дальше и дальше, в дебри северных лесов, на одинокое или вдвоем-втроем житье-бытье. Ко времени Рублева такие скиты постепенно становились малыми обителями с небольшим числом иноков.

Окруженные деревянной оградой избы-кельи с деревянной же церковкой посредине, с размеренным уставом и обиходом, общностью имущества, строгим послушанием, постоянным трудом, они были местом суровой, но высокой жизненной школы. Пока жизнь была трудной, здесь подбирались особые люди. Пройдут века, и, описывая по древним источникам первоначальную эпоху обители, основанной Сергием в лесах, в округе небольшого подмосковного городка Радонежа, известный русский историк В. О. Ключевский воссоздаст такую картину: «В монастыре все было бедно и скудно… все худостно, все нищетно, все сиротинско… В самой ограде монастыря первобытный лес шумел над кельями и осенью обсыпал их кровли палыми листьями и иглами… В деревянной церкви пахло лучиной… Случалось, что вся братия сидела чуть не без куска хлеба…»

Идеальная картина, возникшая перед мысленным взором историка в дали пяти веков, наверное, была не раз омрачаема – слишком трудно человеку сохранить единство и мир с другими. Житие Сергия упоминает, что он сам ушел на время из своего монастыря, услышав о честолюбивых стремлениях некоторых иноков. Но здесь упорно боролись за совершенство, кротостью и твердостью созидали общежительство, в котором современники увидели обнадеживающий свет высокой, не искаженной враждой и рознью жизни. «Пятьдесят лет, – продолжает историк, – делал свое тихое дело… Сергий, целые полвека люди, приходившие к нему, черпали в его пустыне утешение и ободрение».

Уже после смерти Сергия сюда или в иную, созданную его учениками обитель придет, чтобы стать здесь одним из многих, величайший художник Руси. Пройдут столетия, и ученые, исследователи его творчества, все до единого без исключения будут писать о связи рублевских творений с идеями, которые воплощал в своей жизни радонежский игумен.

И все чаще и чаще на страницах книг и статей, посвященных Рублеву и его эпохе, замелькает одно слово, понятие, вокруг которого в среде историков культуры идут неутихающие споры. Речь идет о решении наукой вопроса – как творчество Рублева было связано с особым движением, которое носило название «исихазм» – молчальничество.

Это одно из древнейших направлений в монашестве, сам термин «исихаст» можно проследить с IV века. Но особенно усилилось и выросло это направление в XIV столетии. Одной из целей «исихии» – безмолвия было достижение внутренней тишины, гармонии, цельности душевных и телесных состояний, «умное восхождение» от чувственных впечатлений к «невещественному свету». Некоторые историки культуры видят в исихазме нарастание индивидуалистического начала, интерес к самонаблюдению, душевным глубинам отдельной человеческой личности. «Мистические течения, – пишет Д. С. Лихачев, – охватившие Византию, южных славян и в умеренной форме Россию, ставили внутреннее над внешним, „безмолвие“ над обрядом, проповедовали возможность индивидуального общения с Богом в созерцательной жизни… И это относится прежде всего к учению исихастов.

Центром новых мистических настроений стал Троице-Сергиев монастырь. Из этого монастыря вышел главный представитель нового литературного стиля Епифаний Премудрый и главный представитель нового течения в живописи Андрей Рублев». Новое искусство несло в себе обостренный интерес к личности, к «внутреннему человеку».

Рублев будет жить в среде учеников и последователей радонежского игумена. От них получит он то «проникновение в смысл явлений», которое так ярко скажется в его творчестве.

У нас нет современных Рублеву свидетельств о нем как о практике «умного восхождения». Однако предание, записанное знатоком и собирателем его творений русским писателем Иосифом Волоцким в начале XVI века, рисует образ не просто созерцателя-исихаста, но исихаста-художника, который через «великое тщание о постничестве и иноческом жительстве» сумел «ум и мысль возносити к невещественному… чувственное же око возводити к написанным образам…». Важно для биографии Рублева замечание Иосифа, что эта черта была присуща и другим, трудившимся вместе с ним художникам – Даниилу Черному и «иным многим». То была определенная, «единомысленная», одного направления среда. Под ее влиянием раскрывалось, расцветало искусство Рублева, тихое, созерцательное, того стиля и настроения, которое назовется у исследователей нашего времени стилем «психологической умиротворенности» (Д. С. Лихачев). За этим искусством стоял большой личный духовный труд. Но в самом искусстве отразился его результат – опыт просветленного, «углубленного» человека. Рублев, напишет историк средневекового искусства, «показывает не борьбу с падшей природой, а победу духа над этой природой, центр тяжести у него не в труде подвига, а в радости его плода, в благости и легкости… поэтому при необычайной глубине содержания его искусства оно по-детски радостно и легко, полно безмятежного покоя и теплоты» (Л. А. Успенский).

У одного историка прошлого столетия есть любопытное сообщение. Память Рублева, который местно почитался в Спасо-Андроникове монастыре как святой, праздновалась здесь 4 июля, на день Андрея Критского. Правда, до нас не дошел подлинный документ, которым пользовался историк, и мы не знаем степени его авторитетности. Но в древности было принято поминать умершего инока в день его монашеских «именин», поэтому никак нельзя исключить, что в предании сохранено имя святого, в честь которого Рублев принял постриг. День памяти Рублева соотнесен с именем критского архиепископа, жившего в VII–VIII веках. Психология монашества во все времена огромное значение придавала выбору имени. Считалось, что инок должен быть внутренне связан со «своим» святым, подражать его подвигам и личным качествам. В идеале он мыслится посильным повторением своего покровителя.

Что их сроднило, столь отдаленных во времени, помимо принадлежности к одной духовной традиции? Не то ли, что оба они были великими художниками и знатоками человеческого сердца? Первый – поэт, творец одного из самых поразительных по силе произведений средневековой лирики – «Великого Канона». Второй – художник, восславивший чистоту и красоту преображений человеческой души… Рублев, безусловно, читал житие своего тезоименита, службу ему, славянские переводы собственных творений Андрея Критского, видел и сам писал его изображения – иконные и настенные.

Важным для людей Древней Руси было и значение их имен, все равно – мирских или монашеских. Человек нашего времени живет, в большинстве случаев не ведая, что именно в переводе с разных древних языков значит его имя. В старину русские люди, особенно книжные, хорошо знали это значение и видели в нем залог собственных свойств или идеал, который необходимо воплотить в жизнь. Значение имени в связи со свойствами человека и его судьбой нередко упоминалось в церковной поэзии, в житиях. Древнейший дошедший до нас русский словарь – толковник имен относится к XIII веку. В переводе с греческого имя Андрей значит «мужественный». Рублев об этом знал…

Пришло для него время оставить мир и «вся яже в нем» и, приняв новое имя, облачившись в иные, особые одежды, начать по иным законам другую жизнь.

Возможно, сначала было длительное время испытания, послушничества, приобщения к опыту целомудренной жизни. Целомудрие… Значение этого слова за последние столетия в известной степени изменилось. В древнее время оно было несколько иным, поэтому слово требует пояснения, как бы «перевода» на язык современных понятий. Сейчас слово «целомудрие» имеет скорее оттенок нравственного поведения лишь в одной, определенной области человеческих отношений. В сравнении с древним употреблением значение его весьма сужено, тогда оно означало целостность «мудрости», цельность и неповрежденность всего мировоззрения. Такая целостность не давалась без борьбы, без постоянной готовности человека к духовному ратоборству, к преодолению собственных нравственных несовершенств. Не случайно, по определению тех времен, отшельник – «воин, сражающийся за свое спасение». Это нашло отражение и в символике иноческой одежды.

Большое значение в этой среде имела книга и, в частности, келейная аскетическая литература, те творения, что читались монахами, вероятно, отчасти и послушниками. Келейная литература, на которой воспитывалось рублевское поколение иноков, – переведенные с греческого писания Симеона Нового Богослова (XI век), аввы Дорофея (VI–VII века), Григория Паламы (XIV век) и иных авторов.

В писаниях византийского автора Григория Паламы большое место занимала проблема созидания цельности «внутреннего человека». Палама призывает к созиданию в личности монаха сущности, а не внешних форм. Монах дает обет нестяжания, отрекается от личной собственности. Любовь к стяжанию – и это один из постоянных мотивов аскетической литературы – по выражению Паламы, «корень всех зол». «Эта несчастная страсть не от бедности, а скорее чувство бедности от нее», стяжание связано со многими искажениями человеческой природы, «это страсть Иуды».

Самая трудноискоренимая страсть – желание славы. «Страсть эта, – пишет Палама, – самая тонкая из всех страстей, ибо связана с гордостью». Тяжелое испытание для художников всех времен – приятие этих слов.

Мужественно вступая на трудный, иной, чем у большинства людей, путь, Рублев не мог не знать, что его искусство – это яркий свет, в котором виден до последней глубины его творец. Искусство не обманешь, не ослепишь надолго блеском позолоты. «Внешний» художник, каким бы сверканием мастерства, изобретательности, дарования он ни обладал, не скроет «внутреннего» – светлую или мрачно темнеющую, а иногда и просто пустую сердцевину подлинного «я».

Судя по преданию, рисующему Рублева тихим, созерцательным человеком, и по собственным его умиротворенным, гармоничным творениям, многое в его личных свойствах было врожденным. Природная склонность к избранному впоследствии пути и личный темперамент также сыграли свою роль в сложении его как человека и художника.

Пришло время Рублеву надеть на себя иноческие одежды: клобук – воинский шлем и длинную, с плеч и почти до пят, мантию. Одно из значений этой одежды тоже воинское – броня от нападения злых сил. Все эти одежды каждодневно, до смерти напоминали ему о пути, по которому он однажды и до конца решился следовать.

Мы не знаем точно и, быть может, не узнаем никогда места и года вступления Рублева в ряды этого воинства, но как оно происходило, какие при этом произносились слова и давались обеты, что должен он был пережить и перечувствовать, можно себе представить, обратившись к древним рукописным книгам…

Если Рублев стал иноком в Троицком монастыре, то следует помнить, представляя мысленным взором обстоятельства этого события, что тогда еще не было здесь великолепного каменного храма с изумительными иконами. Деревянная церковь, частокол монастырской ограды и шум старых деревьев над головой. Глухая, обыденная деревенская жизнь. Горстка монахов, свидетелей его обетов. Твердое, мужественное, в унисон пение, ясное круглое выпевание речитативом каждого слова из чина пострижения. Возглавлял служение игумен, если в Троицком монастыре, то Никон, ученик самого Сергия…

Первая степень иночества – пострижение в рясу без перемены имени.

Обряд этот краток. Рублев дает «честное обещание» «жити достойно…». Он слышит слова о самом себе: «И чисту его душу и тело соблюди до смерти… смирение, любовь и кротость даруй ему…» Так он должен относиться ко всему живому, и так он будет изображать творение в своем художестве – с любовью и кротостью… Художнику пришлось пережить и полное монашеское пострижение. Оно называлось в древности малой схимой, требовало перемены имени. Достоверно, что Андрей был одним из «соборных старцев» – почетнейших монахов Спасо-Андроникова монастыря. А это возможно лишь для «полного» инока. Окончательное подтверждение несут в себе изображения Рублева на миниатюрах XVI–XVII веков, где он одет в мантию, как и подобает монаху-«малосхимнику». В период между 1405 годом и до смерти Рублев неизменно называется одним именем – Андрей. Значит, и пострижение во вторую монашескую степень, сопровождающееся обязательной переменой имени, состоялось до 1405 года. Обычно между первым и вторым пострижениями проходило какое-то время, чаще всего несколько лет… Настал и тот миг, когда Рублев стоял в знак полного смирения на паперти босым, непрепоясанным, в одной длинной рубахе… Медленно вводят его двое из братии в церковь. «Что пришел, брате?..» – вопрошает игумен. По издревле установленному чину отвечает Рублев: «Желаю жития постнического, честный отче…» Звучат вопросы и ответы. В них обет «терпети всяку скорбь и тесноту иноческого жития». Игумен читает наставление. Сосредоточен будь, инок, и тверд, «отложи житейского обычая шатание», смирись и наружно и внутренне, будь терпелив и неленив, следи за недобрыми помыслами в себе и борись с ними. Будь готов к нищете и унижению от людей. Сражайся, «яко добр воин», неси свой труд как крест…

И возглашается новое имя – Андрей. Отныне оно станет для истории единственным именем великого иконописца.

«ЛЕТО 6913»

Год 6913-й «от сотворения мира», он же 1405-й от Рождества Христова, остался памятен в русских летописях различными случившимися тогда событиями. Два предшествующих лета стояла засуха, особенно сильная в 1403 году. Мертвые от великой суши, простирались почерневшие, бесплодные поля. Высохли до дна небольшие водоемы – «бысть вода суха», по выражению летописца. Участились пожары, горели целыми улицами Новгород и Тверь. В эти два года много и быстро строили. Поднимались стены и башни городов, новые церкви. В 1403 году в тверских владениях, неподалеку от пограничных Ржева и Зубцова, в местности, называемой Опоки, срубили деревянные городские укрепления. Новый город «единаго лета срублен бысть, о весне почат, а в осенине кончан». В тот же год в тверском городке на Старице построена за одно лето небольшая каменная церковь Святого Николы. В следующую осень, после пожара в самой Твери, близ города «епископ Арсений Тферский заложи церковь камену Успение на реке на Тьмаке», которая к 1405 году была уже закончена. Псковичи укрепляли оборонную мощь своего кремля – Крома, скрытого от вражеских нападений двумя реками – Великой и Псковой – и мощными крепостными стенами.

В 1404 году в Москве появилось дотоле невиданное сооружение. В Кремле, «на великого князя дворе, за церковью Благовещенья» были установлены часы. Они стояли высоко, скорее всего на башне. Издалека было видно, как каждый час появлялась на них человеческая фигура и била в колокол.

«В лето 6912 (1404) великий князь замысли часник… Сей же часник нарецается часомерье, на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и рассчитывая часы нощныя и дневныя, не человек ударяще, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно… створено есть человеческою хитростию, преизмечтано и преухищрено». Из последних слов видно, что часы поразили москвичей не только «хитростью» своего устройства, но и красотой, ибо слово «преизмечтано» употреблялось тогда для обозначения необычайно красивой наружной отделки. Часы эти делал пришедший незадолго перед тем в Москву с Афона сербский монах Лазарь.

Самозвонному этому и самодвижному часомерью пришлось размерять время первой работы Андрея Рублева, о которой нам теперь достоверно известно из письменных источников. В летописи под 1405 годом было помещено первое известие о Рублеве: «Тое же весны почаша подписывати церковь Благовещение на князя великого дворе, не ту, иже ныне стоит, а мастеры бяху Феофан иконник Гречин, да Прохор старец с Городца, да чернец Андрей Рублев, да того же лета кончаша ю…»

Теплыми весенними днями в небольшой домовой церкви, выстроенной, очевидно, около 1397 года «на сенях», при входе в деревянный великокняжеский дворец, три поименованных летописцем мастера вместе с помощниками-учениками принялись за подготовку всего потребного для «подписывания» храма. Замешивали известь для обмазки стен под живопись, терли краски, размечали стены и своды – где каким быть изображениям.

Работать начали едва ли не в конце зимы, чему споспешествовала необыкновенно ранняя весна, какой дотоле «было незнаемо». «Голая зима была без снегу», – свидетельствует летописец. В конце февраля, на Масленой неделе, наступила оттепель, а в начале Великого поста на реках тронулся лед. Согласно Воскресенской летописи тогда же, но раннему теплу, «почали закладывать» каменный собор в кремлевском Вознесенском монастыре.

Через городской торг у восточной стены крепости во Фроловские ворота потянулись подводы с белым камнем из подмосковного Мячкова, с лесом для строительных мостков. Работный люд рыл землю для подошвы будущего храма. Его строили по заказу вдовы Дмитрия Донского великой княгини Евдокии. Эта необыкновенная женщина, с которой были хорошо знакомы Феофан Грек и, несомненно, Андрей Рублев, начинала дело, которое ей не суждено было закончить. 7 июля 1407 года Евдокия, в монашестве Ефросиния, скончалась и была погребена в недостроенной Вознесенской монастырской церкви. «При ней немного ея (церкви) сделано», – отметит летописец. На основании «немного сделанного» некоторые источники относят начало строительства церкви к 1407 году. Но далеко не все храмы строились «во едино лето», а в подробном и наиболее обстоятельном рассказе об истории этой постройки, который читается в Воскресенской летописи, сказано под 1467 годом, что «заложена была церковь великою княгинею Евдокиею прежде сего за шестьдесят лет и два лета», то есть в 1405 году.

Московский Кремль, «град», как называли его москвичи, располагался на том же месте, что и в наши дни, при впадении Неглинной в реку Москву, но выглядел тогда по-другому. Сейчас в Кремле не сохранилось ни одной постройки тех времен, если не считать церкви Рождества Богородицы 1394 года, которая оказалась к нашему времени застроенной со всех сторон и даже сверху обширными сооружениями Кремлевского дворца.

Но тот Кремль, который был перед глазами чернеца Андрея, где он работал, где бродил в свободное время, в чьих соборах созерцал старинные произведения художества, мы все же в какой-то мере можем себе вообразить.

Исследования археологов и историков архитектуры, свидетельства летописей, сохранившиеся иконы, которые видел здесь Рублев, дают возможность в некоторой мере представить облик московского великокняжеского «града» и впечатления, которыми он мог одарить художника. Увидеть «мысленными очами» тогдашний Кремль помогает и то обстоятельство, что основные его сооружения стояли на тех же местах, что и дошедшие до наших дней, преемственно сохранялась, говоря современным языком, традиционная планировка. Еще не было красных кирпичных стен, начатых строительством восемьдесят лет спустя. «Град» был белокаменный, с зубчатыми, как и сейчас, верхами стен и башен. Круглые угловые и проездные башни имели островерхие деревянные кровли. Крепостные сооружения из белого камня были возведены еще в детские годы Рублева, в 1367 году, когда юный московский князь Дмитрий Иванович «славный град свой Москву стенами чудными огради». Они были сравнительно невысоки, эти стены. При татарских набегах, сообщает летопись, конным татарам удавалось иногда сбивать с них пиками защитников крепости, «бе бо граду тогда низку сушу». Но первый «град» Москвы в свое время стал воплощением ее мощи. Враждебные Москве княжества связывали построение каменной крепости с ее силой, возросшей настолько, что московские князья стали господствовать среди других «по своей воле». «На Москве, – писал по свежим следам событий тверской книжник, – почали ставите город камен, князей русских начаша приводите в свою волю…» По подножию высокого обрывистого холма, который выходит к Москве-реке, вдоль ее берега шла нижняя кремлевская стена, укрепленная тремя башнями. Угловая юго-западная носила название круглой Свибловой стрельницы. Она стояла в низине, при впадении в Москву-реку Неглинной. Ниже по течению Москвы, приблизительно в середине стены, напротив собора Архангела Михаила, который высился на краю холма, можно было выехать к воде через проездные Чешьковы ворота, также увенчанные башней. В юго-восточном углу крепости, там, где стена поворачивает к северу и поднимается от приречной низины вверх, располагалась еще одна круглая башня. Несколько севернее, у проездных Тимофеевских, или Нижних, врат (они носили также название Константино-Еленинских), начиналась дорога на Нижний Новгород. Через устроенные напротив городского торга врата под Фроловской башней вел путь в древнюю столицу Северо-Восточной Руси – город Владимир. При постройке северо-восточного участка кремлевских стен в конце XV века площадь Кремля была увеличена – «града прибавиша». Поэтому Никольская проездная башня белокаменного Кремля находилась несколько западней сохранившейся до наших дней кирпичной. Этими вратами можно было проехать прямо на Тверь. Стена, что защищала Кремль со стороны Неглинной, имела с севера круглую стрельницу и две проездные башни. Напротив Богородицких, или Ризоположенских, врат был мост через эту небольшую речку. Неподалеку от моста, на другом берегу – в Занеглименье стояла церковь Положения ризы Богородицы. Она давала название Ризоположенским вратам, откуда начиналась дорога на Новгород Великий. Южнее, напротив древней кремлевской крепости на Бору, где искони стояла деревянная Предтеченская церковь – первый храм, построенный московскими князьями, через Боровицкие ворота выезжали в город. «Рассчитанные во время войны на активную оборону Кремля, в мирных условиях эти многочисленные „врата“ столицы Московского княжества, через которые вели в Кремль пути-дороги, как бы символизировали силу и значение Москвы, собиравшей под свою могучую руку разрозненные русские земли» (H. Н. Воронин). В ту весну 1405 года привели сюда пути-дороги трех художников – давно уже осевшего на Руси грека, старца монаха из поволжского Городца и чернеца ближней подмосковной обители…

Красив был старый Московский Кремль с его белокаменными стенами, башнями, соборами, золочеными и расписными кровлями княжеских и княгининых дворцов, строениями митрополичьего двора и трех монастырей. Видимый со всех концов небольшой тогдашней Москвы, стоял он на высоком зеленом холме, отражаясь в речных водах. Недаром изобразил его Феофан Грек в своих настенных росписях – вид московского «града» производил на него сильное впечатление.

Подходя к Кремлю, книжный человек мог вспомнить слова из одного очень древнего сочинения – «Шестоднева» Иоанна Экзарха Болгарского (X век), где описывалось впечатление, которое должна была производить архитектура княжеского дворца: «…простолюдин и бедный человек и странник, пришедший издалека… смотрит и удивляется, но когда приступает ко вратам, все ему кажется чудным и он задает разные вопросы. Вошедши во двор и увидев палаты высокие и церкви, украшенные камнем, деревом и красками, изнутри же мрамором и медью, серебром и золотом, он не знает, с чем сравнивать их, ибо не видел ничего подобного на земле своей…»

С кремлевского холма хорошо был виден живописный деревянный город с острыми очертаниями многочисленных деревянных же церквей, свободно разбросанный по холмам и речным поймам. Неподалеку от Кремля «за торжищем», по левую руку, если подходить к нему с востока Никольской улицей, высилась белокаменная церковь Богоявленского монастыря, построенная еще в 1340 году, – «чудное и великое Богоявление».

Достраивалась на окраине города каменная Успенская церковь Симонова монастыря. Когда осенью 1405 года три художника закончили росписи в Благовещенском соборе, с нее сняли леса. Стройная, на двухъярусном подклете, издалека заметная, эта постройка, по отзыву современников, была «высока и зело пространна и прекрасна».

Столетие спустя, уже в начале XVI века, иностранный путешественник, обозревая из Кремля виды Москвы, напишет: «Недалеко от города находятся несколько монастырей, каждый из которых представляется чем-то вроде отдельного города». Этих небольших деревянных «кремлей» с высокими стенами и башнями, соборами и окружавшими их жилыми постройками на дальних и ближних окраинах города к 1405 году было уже множество: Симонов на берегу Москвы-реки, Андроников на Яузе, Петровский, Рождественский и Сретенский к северу, вверх по Неглинной, ближний Зачатьевский к юго-западу от Кремля, напротив Крымского брода.

Сам Кремль имел к тому времени многие и уже не новые постройки. Древнейшие из них возведены были еще при Иване Калите и митрополите Петре в те благоприятные для Москвы годы, которые современники назвали «временем великой тишины». Попав в Кремль через Фроловские ворота, миновав Чудов и Вознесенский монастыри, москвич и пришелец из других мест видели перед собой на вершине холма главную кремлевскую площадь с соборами, за которыми высились живописные деревянные постройки княжеского дворца. На правую руку – Успенский собор, где совершал богослужения глава единой русской церкви – митрополит всея Руси.

Постройки времен Ивана Калиты были красивы сдержанной благородной красотой, вобравшей в себя многие культурные традиции. Ранняя архитектура Москвы выросла из белокаменного владимиро-суздальского зодчества, однако современные нам исследователи предполагают, что образы ее навеяны также впечатлениями от городов, крепостей и церквей Галицко-Волынского княжества, западнорусских земель, Твери. Широту кругозора раннего московского зодчества историки объясняют тем, что Москва стала тогда не только политическим, государственным, но и религиозным центром всей Руси, ее церковной столицей.

Успенский собор 1326 года, в котором бывал Рублев, давно не существует. На его месте стоит сейчас величественный, огромный пятиглавый храм с тем же названием, построенный в 1475–1479 годах. Древняя митрополичья церковь была много скромней и меньше. По раскопкам ее фундамента, сопоставляя летописные свидетельства с изображениями на иконах и произведениях ювелирного искусства, историки архитектуры реконструировали ее внешний вид. То была стройная одноглавая церковь с выступающими с востока тремя полукружиями – апсидами алтаря, с одним большим с западной стороны и двумя меньшими с севера и юга притворами-папертями. Подобные храмы с ясно выраженной идеей движения к небу, «горения к кресту» на долгое время станут образцом для московских зодчих. Еще ранее их строили в западнорусских землях – в Полоцке, Пскове. Не исключено, что традицию подобных построек занесли в Москву тверские зодчие, которые перешли работать к Ивану Калите.