Текст книги "Письмо незнакомке (СИ)"

Автор книги: Валерий Радомский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

ПРОЗА / НОВЕЛЛЫ

ДВА БИЛЕТА В ПЯТНАДЦАТОМ РЯДУ

Апрель. Солнце слепит глаза. Воздух, согретый его лучами, сладок. Наперебой щебечут воробьи, и многоголосый хор путает мысли. С трудом узнаю улицу, по которой иду…

Площадка перед кинотеатром усыпана ребятишками. Бегают, прыгают, визжат. Порозовевшие лица сияют от восторга. Папы и мамы стоят в стороне, иногда покрикивают на малышей.

Занимаю очередь у кассы, а взгляд так и не могу оторвать от мелькающего перед глазами пёстрого мира детских шапочек и взлохмаченных головок. «И моя сейчас, наверное, так вот носится, – думаю и не замечаю, что улыбнулся. – Красивая она у меня».

«А может, и не носится? – ловлю себя на мысли и чувствую, как беспокойно начинает биться сердце. – Возможно, больна? Упала и разбила коленку? Сидит сейчас у окошка, а по щекам – солёные бусинки слёз.

Сердце уже не просто стучит – начинаю нервничать. Первый признак – покусываю усы.

– Молодой человек, – подталкивают сзади, – вы будете брать билет?

– Да, да, – говорю кому-то растерянно и подаю деньги в окошко. – Два билета, пожалуйста, крайние места в пятнадцатом ряду…

В дверях фойе останавливает контролёр:

– Молодой человек, а второй с вами кто?

В недоумении смотрю на женщину.

– Второй с вами кто? – повторяет она свой вопрос.

Женщина улыбается. Я улыбаюсь ей…

Зрительный зал полон. Прохожу в пятнадцатый ряд, усаживаюсь на крайнее – «28» место. По привычке кладу руку на спинку кресла «27» – и обнимаю пустоту. Никак не реагирую на вопрошающие взгляды от стены – и ниже меня, и выше стоят на проходе люди.

Уставившись в пол, стараюсь ни о чём не думать.

– Место с вами свободно? – вдруг слышу у себя над головой.

Не спешу ответить. Как жесток этот вопрос?

Я поднимаю глаза.

– Место с вами свободно? – спрашивает девушка.

– Ушла… то ли отвечаю, то ли жалуюсь ей.

– Так она вернётся? – уточняет она.

Я встаю. Я признаюсь ей. Одной:

– Нет. Она никогда не вернётся.

И направляюсь к выходу.

Гаснет свет…

(1985 г.)

У ВЕЧНОГО ОГНЯ

Как-то вечером, когда осень хозяйничала на опустевших улицах, мы вчетвером долго гуляли по городу. Ленька с Настей шли впереди, я с Ириной – чуть сзади. Неторопливо пересекая улицу за улицей, поддерживали негромкий разговор, шутили.

Хулиганил ветер. Он то громко хлопал во дворах подъездными дверьми, то, запутавшись в ветвях тополей, озлобленно свистел, взлохмачивал нам волосы, подхватывал с земли листву, кружил её над головами и, поиграв, бросал под ноги. …Но было сыро, и мы изрядно продрогли.

– А давайте разведём костёр! – предложила Ирина.

Эту идею в один голос одобрили Ленька с Настей. И тут меня осенило…

Сквер, заложенный в память воинов, не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной войны, встретил наш тишиной. Свет фонарей серебрил голубые ели. Обнажённые берёзки жались друг к другу, бросая на землю тонкие тени. Лестничный ряд гранитных ступеней поднял нас к Вечному огню. Мы дружно протянули к нему руки. Огонь обласкал нас свои теплом, осветил заострённые от холода лица.

– Во, здорово! – воскликнула Настя, потирая руки. – Тепло-то как!

…Шаги приближавшегося к нам человека мы услышали не сразу. Это был старик.

– Это хорошо, детки мои, – сказал он, – что вы не забываете павших…

Старик не договорил – захлестнул кашель. Откашлявшись, хотел было продолжить, но его опередила Настя:

– Дед, шёл бы ты к своей бабке! А то – детки, приходите, не забываете… Замёрзли мы и греемся. Не видишь, что ли?

– Настя! – одёрнула Ирина.

– Да ну его, – отмахнулась та.

…Уже из темноты к нам долетел осторожный голос старика:

– А бабка моя погибла и похоронена здесь, где ты сейчас стоишь, дочка. Я ведь, собственно говоря, к ней и пришёл… – Слышно было, как старик, спускаясь по ступеням, остановился: – А вы погрейтесь, погрейтесь, детки, коль замёрзли. Я подожду.

Гнетущую паузу напряжённого молчания первым нарушил Ленька:

– Пошли, – сухо и раздражённо бросил он в сторону Насти. – По-моему, кое-кто уже перегрелся!

Настя стояла, виновато покусывая губы…

– Не хотела я его обидеть… Пошутила, – оправдывалась она на ходу. Ну что вы, ребята?! Я ведь для настроения…

К сожалению, хорошее настроение, так долго не покидавшее нас в этот вечер, напрочь улетучилось. Вскоре мы расстались. Непривычно рано и молча разошлись по домам, точно перед этим наговорили друг другу гадостей.

Встретились на следующий день. Настя не пришла.

– Мальчики, пойдёмте в сквер, – несмело предложила Ирина. – Может быть, увидим того старика и извинимся за Настю.

– Да и мы тоже хороши, – угрюмо заявил Ленька. – Пойдём, конечно, вдруг он и в самом деле придёт.

…Подходя к скверу, мы заметили, что у Вечного огня стоят двое. Не сговариваясь, ускорили шаг и чуть ли не бежали по аллее Славы. Поднявшись по ступеням, мы остановились, веря и не веря своим глазам: это были Настя и уже знакомый нам старик. Настя виновато улыбалась и прятала за спиной букет белых астр.

(1985 г.)

РАССВЕТА

Акварель догорающей зари, замшелые склоны гор в дымке тускнеющего неба, журчание речки Стрий, уползающей медянкой в подслеповатую даль, – Карпаты! Они печальны в своей вечерней красоте.

Охапка свежескошенного сена, душистое ложе из мягких, густых трав да лоскут звёздного неба над головой – вот и весь мой скарб для ночлега. Лежу час, другой в обнимку с притихшей долиной. Не могу уснуть. «Эй, бродяга-ветер, не знаешь, зачем я здесь? Ну, что же ты… я жду!» «У-у-у… – запоздало отвечает ветер, – у-у-у…». Попробуй-ка, пойми немого!

Ежевичной кабаньей тропой, пугливыми шорохами и приглушенным визгом пробирается в колючей густеющей тьме полночь. Искорками бенгальских огней тлеют и дымятся звезды. Молодая луна зависла платиновой серьгой, манит и волнует. Как здорово! Как хорошо и тревожно мне в этот полуночный час! Ах, ночь-цыганка! Какой упоительно сладкий воздух в твоих безграничных, растаявших во тьме просторах. Но что задумала ты, звездоокая колдунья? Молчит, разве ж она скажет…

…Ранее утро взволновано дышит в лицо речной прохладой. Бежево-синий туман стелется у самой земли, сквозит из-за копны щекотливо моросящей сыростью. Новый день уже алеет в хрустальных водах Стрия, почти прозрачна розовеющая даль. Громче голоса птиц, звонче и понятней солнцеликое пробуждение земли.

Жаль: коротка ночь. Но как покоен и живителен сон в этих краях. «Ах-ах! – насмешничает дерзкая чубатая птаха, – Ах-ах!».

Румянит ягоды калины робкий трепетный блик. Солнце! Вон оно – прячется за вершинами гор. Ну, смелее, смелее, шугани оскалившийся в смоляные гуще леса сырой уползающий мрак.

И – о, чудо: солнце послушно зажигает леса, проливает все цвета радуги на молчаливую гладь долины. Но что это – я не верю свои глазам: юный девичий лик озаряется ореолом. Пламя волос… Влажная позолота губ… Улыбка?! Нет, этого не может быть. Но глаза! Ах, какие глаза: как выразительны, как нежны под голубеющей сенью ресниц. Постой, постой…, разве могут быть у солнца такие глаза? Разве могут смотреть они вот так, свысока, и властно и умолительно? «Это любовь, это любовь!.. – восторженно шепчет в груди сердце, – это твоя последняя любовь…». И я ему верю.

– Ты кто? – спрашиваю видение, едва дыша.

– Рассвета, – слышу далёкий, как из детства голос.

– Рассвета? Значит, это ты увела меня в ночь?

Рассвета смеётся. Она закрывает глаза – и на палитру долины ложится густая тень. Видение исчезает. «Погоди!», в отчаянии кричу я, – не покидай меня, Рассвета! Рассвета! Рассвета-а-а!». «Эта! Эта! Эта!», – накатывается со всех сторон эхо.

(1986 г.)

ДИКАРЬ

Анютины глазки так густо наполняли клумбу, что иной раз мне казалось – не цветник это вовсе, а, когда – само солнце, когда – его фиолетовая тень. Я с удовольствием приходил сюда, в сквер, садился в тень на длинную скамейку и подолгу созерцал эту трепещущую бархатными лепестками чудо-картину… Бывало, – откуда ни возьмись – налетал ветер, опрокидывал на земь тучи, и анютины глазки дрожал, плакали, точно малыши, напуганные грозой. Но небо становилось привычно голубым и добрым, и они снова были веселы и беззаботны, играя как ни в чём не бывало, подарками дождя – сапфирами и жемчугом…

Как-то раз, приветливо окинув взглядом клумбу, я увидел в самом центре новый цветок. Это был сорняк. Но какой! Стебель его, толстый и стройный, в лучах солнца отливал медью. Листва, широкая и упругая, гордо зависла над анютиными глазками. Цветок был дерзок в своей красоте: сиреневый, как гроздь майской сирени, величавый, будто небосклон в зарницах. «Красавец! – с восторгом вырвалось из груди. А он, словно услышав мои слова, встрепенулся сильным телом, зааплодировал сам себе махровыми листьями, заискрился, вспыхнул, заалел, как факел. Анютины глазки на фоне этой дикой красоты смотрелись цветными бумажками.

Вскоре к клумбе подошла женщина в синем халате с ведром и тяпкой в руках. Поправив на голове косынку, склонилась и стала выбирать мелкую сорную траву. Продвигаясь в глубь цветника, она при этом что-то напевала и, не глядя, бросала на тротуар жиденькие пучки. Прошло несколько минут, прежде чем она, распрямив спину, подперев ладонью бок и, склонив голову к плечу, посмотрела на степного гостя. Зачарованная его величием и красотой, стала ходить вокруг него, втаптывая в землю анютины глазки. Опомнилась, наконец, остановилась, нагнулась за тяпкой и ударила ею под самый корень. Но цветок не поддался. Тогда последовал второй удар. Вначале мне показалось, что и он не достиг желаемого результата – дикарь лишь важно приподнял листву и как бы приготовился к таинству перевоплощения. Как вдруг – ствол его дрогнул и здорово покосился. Женщина не стала в третий раз испытывать судьбу, обхватила ствол дикаря у самой земли и потянула…

Сорняк упал недалеко от меня. Спустя минуту-другую от его былого величия остались лишь сиреневая пыль на лепестках анютиных глазок.

Прошло несколько дней. В сквер я попал мимоходом. Анютины глазки все так же густо наполняли клумбу, только иные из них (по известной причине) не пожухли даже, а иссохли до коричневых нитей. Ближе к краю тротуара возвышалась миниатюрной копной сорная трава. Дикаря нигде не было видно. Он словно испарился. И это исчезновение как бы обязало меня остановиться и думать о нем. Я внимательно осмотрел все вокруг и, когда хотел было уже идти дальше, ещё раз взглянул на копну и вдруг заметил, что она отсвечивает сиреневым…

Будто зажжённая стрела, дикий цветок пронзил наземный склеп своих сородичей, но только до середины. Теперь он прятался от людских глаз. По всему было видно, что мера эта являлась временной, так как уже к тому времени дикарь разорвал копну и верхнюю её часть удерживал на себе, точно Атлант. От клумбы и со скамейки этого не было видно. И странное дело: умом вроде бы понимаю предосторожность и предусмотрительность степного пришельца, а рука сама потянулась помочь ему освободиться окончательно. Но листва дикаря, до этого не видимая, не позволила. И была она уже не той листвой, которая днями ранее аплодировала сама себе в ответ на мой восторг. Не широкая и не махровая – сталь перочинных ножей. Уместно, думаю, именно такое сравнение, ибо пальцы мои были порезаны. И вот покуда я был занят собой, – доставал из кармана платок, обматывал им пальцы – сиреневый факир не востребованной человечеством красоты и удали, дождавшись ветра, стал стряхивать с себя тлен сородичей. Не торопясь, понемногу, как бы давая мне этим понять, что ещё не время ему вновь появиться на людях: слаб, к тому же – унижен, отчего зол и мстителен. И если все это я уже больше чем понимал, оставалось загадкой, каким образом дикарь воскрес посреди асфальта? Ведь мини-копна возвышалась в метре от тротуара?!

Найти и рассмотреть корень мне удалось не сразу. Наконец, взгляд твёрдо нащупал эту обуглившуюся нить жизни, и я стал осторожно выплетать её (взглядом, конечно) из взопревших трав и цветов. Корень показался мне куда длиннее, чем его изначально отметили пальцы женщины, вырвавшие дикаря из земли. И, только разглядев два следа от удара тяпкой, перебившие ствол, но не перерубившие его пополам, стало ясно, за счёт чего и почему длина корня увеличилась… На выходе из копны нить корня просветлела. Теперь она была хорошо видна на вымытом утренним дождём тротуаре. Сидя на корточках, я передвигался чуть ли не параллельно краю асфальта, пока не уперся плечом в боковину скамейки. С противоположного конца молодая чета с осторожным любопытством наблюдала за моим дрейфом, а их вихрастый мальчуган тщетно пытался вырваться из рук отца. Понятно, что поза, в которой я пребывал, была более чем смешна, положение – глупым, но это меня не тяготило: разгадка воскрешения дикаря была совсем рядом – под скамейкой.

Казалось, что ниточка корня заканчивалась у чугунной ножки. Но такое «открытие» ничего не объясняло. Изумляло, и не более того. Поэтому я вынужден был стать на колени, нырнуть, что называется, под скамью, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что теперь могли обо мне подумать молодая чета и прохожие.

…Ну и ну: ниточка корня степняка на заканчивалась и не обрывалась, она исчезла в едва видимой трещинке в асфальте. То ли трещинка эта уже была, то ли дикарь сам пробил толщу битума и щебня, – не знаю, но я видел, видел – он не покорился судьбе не смирился с участью изгнанника.

Отряхивая пыль с колен и оценивая свою позу как символическую, – не столько вины, сколько признания силы и величия прекрасного, не выпестованного руками человека – я все же счёл недостойным дикаря то положение, в котором он находился. И освободил его…

На этот раз дикарь не тронул меня, только привстал с погоста таких же, как сам, горячо блеснув глазами цветков, будто посрамлённый человек. Бронзовая стрела ствола какое-то время дрожала, словно от напряжения тетивы вновь обретённого пространства, потом успокоилась.

Да, чертовски хорош был сорняк! «Крепись!», – бросил я ему напоследок, и пошёл прочь. Но не успел сделать и десяти шагов, как остановил голос мальчугана:

– Мамочка! Мамочка, глянь – сирень!..

У меня хватило мужества дождаться ответа матери: «Неси её сюда», но не хватило сил (да и всей жизни моей не хватило бы!) что-либо изменить…

(1986 г.)

…Я ВЕРЮ!

Она вошла в комнату с морозной свежестью улицы, оставив за моим порогом своего попутчика… поздний вечер. Словно котёнок, прильнула ко мне и обожгла щеку изморозью ресниц.

Ближе к двенадцати мы зажгли свечу. За празднично убранным столом нас разделял лишь полированный угол, по которому лениво блуждал рыжеватый отблеск язычка пламени. Я держал её руки в своих, страшась и радуясь предстоящему откровению…

Говорят, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно обязательно сбудется. «Звезды падают в августе!». Кто же сказал эти пророческие для меня слова. Не помню. Помню душный, тускло высвеченный салон автобуса, девушку, присевшую рядом.

– Извините, могу ли я познакомиться с вашей мамой? – бойко спросил я.

– Зачем?

Голос у девушки был тихий, скорее даже какой-то далёкий. Привораживали глаза. Чернющие! Цыганские!

– Возможно, Вашей маме нужен зять?

Она задумалась. Черты её лица показались мне знакомыми. Даже странно, как мне не пришла тогда в голову мысль, что это ими, утончёнными до умиления и восторга, я грезил и во сне, и на яву все эти годы.

А между тем она сказала:

– Я спрошу у мамы. Как мне Вам сообщить?..

Да, это было в августе. Потом был сухой, солнечный сентябрь, грязный и капризный октябрь. Тех дней уж не вернуть! Но каждый из них и все последующие дни, до этой вот минуты – она. Все – она!

– Когда?!.. Ну, когда же ты придёшь ко мне насовсем? – спрашивал я, как только она переступала мой порог.

Она отвечала, уткнувшись задиристым носиком мне в подбородок:

– Я скажу тебе. Обязательно скажу… в Новый год.

…Новый год! Наконец он постучал к нам в дверь посохом судьбы…. Скороговоркой, одна за другой, ответили ему ракеты и розово высветили за окном взлохмаченное небо. Хлопок!.. Ещё хлопок!.. Ещё!..

– Вот и настал этот час! – торжественно объявил я, волнуясь, как мальчишка. – Ты сама назначила его.

Она улыбнулась, чуть заметно кивнула головой.

Казалось, для нас и только для нас били куранты на Спасской башне. (Ещё и сейчас я готов поверить, что каждый из двенадцати ударов принадлежал моему сердцу).

– Ты любишь меня? – спросил я.

– Да-а-а…, наконец, проговорила она, – а я уже целовал, целовал, целовал её обнажённые белые руки, проливающие мне на спину шампанское из бокала.

– Погоди, – смеясь, умоляла она. – Ну погоди же…

Но что мне были теперь её слова?! Что – обжигающий радостью холодок вина? Она любит меня! Я опьянел от счастья.

…Под утро она уснула, заложив под голову руки, словно смотрела в небо. Как же я любил её, вот такую, опоенную хмельной вьюгой января, покорённую чистым, разделённым со мной чувством. Искрились пурпуром завитки её волос, и вся она в васильковом мерцании ночника была так безупречна, так совершенна открытым для любования телом, что минута-другая вне этой Богом данной красоты казались мне минутами внезапной слепоты. А как она дышала! Легко, едва уловимо, будто и нежива. Лиловое начало грудей то чуть вздымалось, осветляя глубокую ложбинку, то, вдруг, трогательно замирало, обретая короткий покой…

К обеду, наконец-то, угомонился ветер. Присмиревший снег безропотно устилал улицы, и что-то было в этом белом молчании января от весны: небо – синее и далёкое, воздух – свеж и даже пахуч.

На автобусной остановке у грязно-белого настила дороги мы безмолвно прощались, чтобы вскоре встретиться и не расставаться никогда. Томимый предстоящей разлукой, я, наверное, выглядел жалким и обиженным, ибо она сказал:

– Любимый, мы расстаёмся ненадолго. Так надо понимаешь?

И уехала на такси, на прощанье торопливо обласкав мои губы сухим коротким поцелуем.

Сейчас городской сад пуст, молчалив и прозрачен. Серпантин опавшей листвы ещё влажен и мягок, согревает простуженную землю бледный багрянец погожих дней. Я прихожу сюда в полночь, когда затихает город, а осипший ветер мокрым, дрожащим щенком жмётся к моим ногам. Я гляжу в жестяной небосвод и жду: я верю, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно всё-таки сбудется!

(1986 г.)

ЧОКНУТЫЙ

Для язвенников пора цветения и поря листопада – это тупая, изнуряющая боль. Дни и ночи напролёт. Особенно ночи.

На этот раз мои весенние неприятности затянулись, и в конце июня я все-таки лёг в больницу.

Территория больничного городка походила на оазис в квадрате пересечения дорог: звенели листвой старожилы-тополя, улыбались из-под ветвей розовыми глазёнками вишни, по холсту разнотравья разбежались яблоньки и сливы, словно играя в какую-то непонятную мне игру. Из окон терапевтического отделения виднелись пылающие чернобривцами клумбы, деревянная беседка, приютившиеся в тени лавочки.

Десять дней врачи ставили меня, как говорится, на ноги. Наконец, облачившись в полосатую больничную пижаму, которая висела на мне, точно на крючке вешалки, я вышел на больничный двор.

Июнь щебетал воробьями, щекотал ноздри тополиным пухом и все вокруг, казалось, плавилось в нещадно палящем солнце. С минуту я топтался на мягком, как илистое дно, асфальте, раз, другой глубоко и жадно вдохнул напоенный ароматами лета воздух, и, шаркая тапочками, беззаботно зашагал мимо вздрагивающей от ударов костяшек домино беседки, – к уютно зеленеющей лужайке, расположенной чуть поодаль.

Вытянувшись на траве, я блаженно закрыл глаза, и тело моё постепенно размякло, подобно хлебному мякишу в молоке. Приятно было впервые за последние месяцы почувствовать себя относительно здоровым человеком, и весь мой пересыпанный порошками да таблетками организм ликовал по этому поводу…

Перевернувшись на живот, я вдруг увидел перед собой, на уровне глаз, бело-оранжевое море одуванчиков: лёгкая белая зыбь маревом колыхалась из конца в конец лужайки, набегая на чугунную ограду, точно на отвесные высокие берега.

Я чуть опустил голову, прижался подбородком к земле, и моих ресниц коснулись… перистые облака, сквозь дымчатую завесу которых пробивались десятки, сотни, тысячи ослепительных лучиков! Это было так здорово, что невольный вздох изумления вырвался из груди. Я легонько подул на дрожащий у самого кончика носа пушистый шар, и он, словно хрустальный, стал рассыпаться у меня на глазах, – но без звона и зеркальных отблеском. Другой шар лопнул, как мыльный пузырь, обнажив причудливой формы ромашку. Спустя минуту таких ромашек вокруг меня было так много, что из них можно было сделать букет, и они, покачиваясь на тонких, медного цвета, стебельках, и, хлопая изогнутыми книзу ресничками, улыбались мне добрыми, светлыми глазами.

Игра воображения так захватила меня, что я, позабыв обо всем на свете, до головокружения ползал в траве, дул на одуванчики до треска в ушах, и всё новые и новые картины упрощали до ребячества мои мироощущения. Красота, фантазия и сама жизнь словно бы опоили меня радостью и восторгом. Мне хотелось смеяться – и я смеялся, мне хотелось кричать – и я кричал, мне жутко хотелось петь – и я запел…

Наконец, в приятной истоме я откинулся на спину и долго лежал так, покуда чья-то рука не коснулась моего лба.

– Вам плохо?

Это был мой лечащий врач, присевший рядом на корточки.

– Нет, мне очень хорошо, – улыбнулся я и почему-то счёл нужным заметить: – Ваша белая шапочка, доктор, походит на айсберг, который скользит по краю заходящего солнца. Айсберг тает, и на солнце искрятся рубины.

– Да что Вы говорите?! – не сразу нашёлся врач, а сам тем временем жёсткими, настырными пальцами оттянул книзу мои веки и пристально посмотрел мне в глаза.

– А что Вы здесь делаете?

– ?!..

– Вернее, чем занимались несколько минут назад? – уточнил он.

– Дул на одуванчики.

– Зачем?

– Я купался, доктор.

– И где же вы купались, позвольте Вас спросить?

– А разве Вы не видите: море вокруг – бело-оранжевое море!..

– Ну и как?

– Прекрасно!

– М-да…, – неопределённо заключил лечащий врач.

Стоявшая рядом манипуляционная сестричка Галя всплеснула руками:

– Бедненький, да на Вас сухой нитки нет! Подымайтесь, подымайтесь быстренько с земли.

Я поднялся.

Под окнами соседнего отделения собрались больные. Их было много. Все они смотрели в нашу сторону. Вдоль чугунной ограды, на тротуаре стояли прохожие. За шеренгой прохожих, на дороге – кряду три троллейбуса.

– Идите за мной, – голосом постового милиционера изрёк лечащий врач.

Покуда шли в отделение, Галя по-матерински нежно обнимала меня за плечи, а у двери сказала по секрету, что у них есть волшебная комната чудес, где меня усадят на ковёр-самолёт, и…

Не знаю, чем закончилась бы эта история, не вызови лечащий врач «по тревоге» психиатра. Тот осматривал меня добрых полчаса, если не час. Пожалуй, затяни он свой осмотр ещё на пару минут, и под дверью палаты собрался бы весь город.

Наконец, меня оставили в покое.

– По моей части все в порядке, – рассовывая по карманам халата свои ударно-колющиеся инструменты, сказал психиатр и с добродушной хитринкой в голосе уточнил у лечащего врача: – Так говорите, «купался в бело-оранжевом море одуванчиков»?

Лечащий врач утвердительно кивнул, но счёл нужным ещё добавить на словах:

– Я видел собственными глазами.

Психиатр потёр кончик шелушащегося носа, с достоинством бросил на ходу:

– Когда начнет нырять… вызывайте!

(1987 г.)

СВЕТ ЗА ОКНОМ

Вроде бы ничего драматичного и не произошло в семье Вадима Полякова, но день ото дня тревога в душе росла. Предчувствие приближающейся беды как бы зависло над потолками, и, куда бы ни вошёл Вадим – то ли в детскую, то ли в кухню – одиноко ему и даже страшно. А он чего-то ждёт, медлит почему-то, как бы боясь самолично нарушить это вязкое, тягостное безмолвие судьбы.

Верочка уже неделю гостит у родителей Ирины. И почему Ирина не заберёт её? Раньше и дня не могла без Верочки, а теперь одно твердит: «Ей там хорошо». Может быть, и хорошо, да только плохо без Верочки ему, Вадиму. Отец ведь он!

Да и сама Ирина стала до странности молчалива. Спроси что – ответит, не спроси – так и простоит у плиты, не поднимая глаз. А то ещё ночью станет у окна и все смотрит, смотрит в расписанное морозом стекло. «Да что с тобой?!» – так и хочется не спросить – вскричать Вадиму, но что-то сдерживает его в последний момент и тушит обжигающий губы вопрос. Утром Ирина уходит, с вечера же все повторяется, словно по заранее составленному сценарию. Не заболела ли она? Так нет, говорит, что здорова, улыбается. Правда, улыбка какая-то вымученная.

Вот снова притихла на кухне. Наверное, сидит у стола, опустив ладони в подол платья, и тихонько плачет. Стоит ему сейчас зайти – она подхватится, как будто с ней ничего не происходит, и, пряча глаза, запричитает: «Лук, лук в глаза попал, …ой, как жжёт!». Но ведь Вадим не слепой, за кого она его принимает? Прожить вместе столько лет… Обидно.

Какое-то время Вадим, мрачный и задумчивый, неподвижно сидел в кресле. Потом встал, прошёлся по комнате, открыл первую попавшуюся книгу. Тщетно, глаза отказываются читать.

Немота Ирины, её леденящая душу отчуждённость… Но когда-то же этому должен быть конец! Просто нет сил. Что с ней? Что с тобой, Ирина? Неужели?.. Нет, нет, этого не может быть… А впрочем… Нет! Нет! Только не это…

Ирина стояла у окна, не заметив появления Вадима. Ожидание чего-то в её жизни чуть разрумянило щеки, кончики ресниц искрились, словно в бисере слёз. Но Ирина не плачет, она чему-то радуется. Да! Да, радуется! Но чему? Губы шевельнулись, ещё раз, ещё – без сомнения она с кем-то разговаривает! Но с кем?

Вадим подошёл к Ирине, несмело обнял за плечи. Она вздрогнула, виновато потупилась.

– Что там, Ира? – тепло и нежно, как только мог, спросил Вадим.

– Свет…, – чуть помолчав, ответила она.

– Но где же он?! Я ничего не вижу, кроме узоров на стекле.

– Свет за окном, – сказал и вдруг заплакала открыто, навзрыд, ускользая трепетной теплотой плеч…

Спустя несколько дней Ирина ушла от Вадима. Ушла навсегда. Вадим ещё долго тогда стоял у окна и в полном безмолвии чувств шарил пустым взглядом по кружевной лазури холодного стекла. «Свет за окном». Как оказывается все просто, – думал он, – свет за окном. Потом, уткнувшись лицом в подушку, на которой ещё вчера покоились волосы Ирины, плакал и изводил себя одним и тем же вопросом – ну почему?! И только под утро впал в забытьё, – силы покинули Вадима, но любовь осталась…

(1987 г.)

СНЕЖИНКА НА ТРОТУАРЕ

Леру я узнал, как только вошёл в троллейбус. Она ничуть не изменилась. Последний раз мы виделись с ней еще прошлой осенью.

Поздоровавшись, я присел рядом. Лера будто бы только ждала этого, – устало вздохнула и доверительно ткнулась лицом в моё плечо, словно с обиды в мамин подол. Она тихонько заплакала. Я не стал при этом выказывать своего беспокойства, лишь покрыл рукой её плечи, мелкую дрожь которых тут же скрыли моя ладонь и дорога…

Одну или две остановки мы не обмолвились ни словом. В эти минуты мы были так близки и так далеки друг от друга, что, заговори я, Лера могла и не услышать мой голос.

– Как я его ненавижу… О, как я его ненавижу…, – наконец, заговорила она, точно убеждала в этом саму себя.

Я не стал уточнять – «кого»» и «за что?», но уже давно готов был выслушать. И хоть нет, по-моему, ничего прозаичней женских слез на плече мужчины, именно женские слезы обязывают его (по меньшей мере) к вниманию, если не к дружескому участию.

Быть Лере другом, признаться, я никогда не хотел. У мужчины есть много способов стать женщине другом, но только один способ стать её любимым – это им быть!

Ещё мальчишкой я почувствовал удушье от любви к Лере. Никто и никогда, пожалуй, не задохнулся и не задохнётся от счастья, но, как знать, как знать, – счастьем ли была моя любовь. Лера не знала и даже не догадывалась о моих чувства, а потому решила (как, наверное, ей казалось) за нас обоих. «Мы будем друзьями!», – сказала она однажды. Давно это было. Я не стал тогда возражать, промолчал. Но моё молчание было молчанием первой любви – ещё не подвластное рассудку право любить и ждать.

Прошли годы. Лера вышла замуж. В день её свадьбы я как бы обручился с одиночеством. Как жилось мне все это время? По-разному. Если не лучше, чем Лере, то и не хуже: в конце концов, это она всхлипывала на моем плече, а не я.

Тем временем троллейбус продолжал свой путь. Никому до на с Лерой не было дела, и лишь майское солнце, заглядывая в окно, сгорало от любопытства. Слушая Леру, я думал: выходит, мне повезло, что не полюбил ни её, ни какую-либо другую женщину до обожания очевидной глупости и вседозволенности в поступках. А ведь любящее сердце чаще прощает, прежде чем разум уяснит – за что. Одно я понял: Лера несчастна в своей семейной жизни, муж изменил ей…

– …Соплячка! Ты бы видел эту, под черта стриженную, дрянь, – продолжала она. – Набросилась на меня чуть ли с кулаками… В моих тапочках!.. В моем халате!.. А он, а он… Ненавижу!..

Чем я мог помочь? Разве что, кивал в знак понимания. Нет мне была не безразлична судьба Леры. Но та ли это ненависть к мужу, которая завтра или, скажем, через год не станет заламывать Лере руки ради того же материального благополучия? «О, женщины, скиталицы удачи! Как научить вас любить только сердцем, оставив ум раз и навсегда в покое?», – думал я. Да и что такое женская ненависть к блудливому мужу, как не та же самая любовь, только вперемешку со слезами и проклятиями?..

Единственное, на что хватило меня, так это все же промолчать. Я, было, уже привстал, чтобы проститься, когда Лера спросила:

– Можно с тобой?..

И не стала дожидаться ответа, поднялась. Мы направились к выходу.

Моя холостяцкая обитель приняла нас поодиночке: первым вошёл я, потом Лера. И хоть была она уже весела, беззаботна и говорила-говорила без умолку о чем-то давнем, наивном и ласковом – я без труда отыскал на её лице тревогу и даже страх. Не мог я ошибиться и в другом: Лера ненавидела сейчас и меня, и себя, и даже все то, что могла просто не замечать, не чувствовать и не понимать. Так бывает, когда рассудок женщины, пускаясь вскачь от удара хлыста обиды, оставляет далеко позади себя рассудочность.

Минуты шли медленно, будто бы спотыкались то и дело о «да» и «нет».

– Я нравлюсь тебе? – спросила она вдруг.

Что-то противоречивое в моих чувствах удержало от ответа, но не помешало торопливо коснуться ее волос, губ…

…Мы расстались, когда горизонт нахмурил брови.

Спектакль супружеской мести! Обязательный зритель, то бишь, я, заранее прочитав сценарий, не покинул места в ряду безмолвного ожидания драмы: высидел до конца, не аплодируя и не освистывая премьеры. К тому же, нет, пожалуй, занятия глупее, чем отговаривать подлеца от подлости, вора от воровства, женщину от поступка, который (хоть когда-то и в чём-то) уравнивает её с мужчиной. И пусть Бог каждому из нас судья, но кто скажет, что или кто есть Бог, если любишь и ненавидишь в одночасье?!