Текст книги "Циолковский"

Автор книги: Валерий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Многие годы смерть М. М. Филиппова не давала Циолковскому покоя. Он называл издателя «Научного обозрения» Фаустом и считал, что в легендах о его таинственных научных экспериментах много преувеличений. Зная по опыту, как сложно провести научный эксперимент в домашних условиях и как дорого он обходится, Циолковский обращал внимание на то, что нет никаких фактов, подтверждающих, что Филиппов имел мощную энергетическую установку, а его письмо, посланное накануне смерти в редакцию газеты «Русские ведомости» (по другой версии, письмо, найденное на письменном столе при проведении обыска, вдова покойного сумела тайком передать корреспонденту, случайно оказавшемуся рядом), свидетельствует о нервном срыве, если не психическом расстройстве. Письмо, содержащее информацию об открытии Филипповым «электрической передачи на расстояние волны взрыва», опубликовали многие европейские газеты. Его гуманистическим пафосом был пронизан не сам факт фантастического открытия, а вывод о том, что отныне война становится безумием и должна быть упразднена.

Чижевский не раз обсуждал проблему загадочной экспериментаторской деятельности Филиппова с Циолковским, ему казалась невероятной сама идея «электрической передачи взрывной волны» на многие сотни километров. В самом деле, исходя из тогдашних научно-технических знаний (да и теперешних тоже), в принципе невозможно допустить нечто подобное. Но наука, как и энергия Космоса, неисчерпаема. Филиппову приходилось формулировать свое открытие в традиционных терминах кинематики и электродинамики просто за неимением лучших. Нетрудно предположить, что многим хотелось бы прибрать к рукам столь выдающееся техническое достижение – или с целью его возможного использования, или, напротив, с целью недопущения такового. Человеческая жизнь, могущая послужить препятствием в реализации подобных планов, – слишком ничтожная цена за результат. Представляется, что Циолковский сам дал ответ, опровергающий его собственные сомнения, назвав Филиппова Фаустом: знаменитый чернокнижник и алхимик, как известно, материализовывал невидимые и неизвестные структуры мироздания, безо всяких энергетических установок, силой одних лишь магических заклинаний…

* * *

Осознавал ли сам Циолковский, что совершен революционный переворот в науке и технике? Безусловно, осознавал! Ибо с самого детства был уверен в своей особой миссии в этом мире. Но за признание абсолютно бесспорного факта своего приоритета в области космической ракетной техники предстояла ещё долгая и упорная борьба. Ракета, дирижабль – важнейшие, но не единственные проблемы, волновавшие Циолковского. Круг его научных интересов значительно шире и многообразнее. Гравитация и аэродинамика, лучеиспускание звезд и образование Солнечной системы, общий алфавит и язык – вот лишь некоторые из тем, осмысление которых ему удалось довести до публикации только до революции.

Особое внимание молодой ученый уделял критике весьма модной в то время гипотезы тепловой смерти Вселенной, вытекавшей из второго начала термодинамики. Воображение детей и взрослых поражали натуралистические иллюстрации в книгах по астрономии (и в частности – Камиля Фламмариона), на которых изображалась погибшая от тепловой смерти Земля и обнимающиеся скелеты посреди скованной льдом пустыни. Циолковский бьет под корень эту пессимистическую теорию, хотя и основанную на строгих математических расчетах. С формулами в руках он доказывает, что в природе существует вечный круговорот энергии, в силу чего никогда «не нарушается закон сохранения энергии и ни теплота, ни работа не образуются вновь: мы имеем дело только с круговоротом энергии, какой, я думаю, существует в природе всюду». Данному вопросу он посвятил большую теоретическую статью «Второе начало термодинамики», опубликованную во 2-й книге «Известий Калужского Общества изучения природы и местного края». Однако с обнародованием работы случилась пробуксовка: статья была сдана в редакцию в 1914 году, но из-за начавшейся Первой мировой войны была напечатана лишь в 1916 году (эта дата значится в выходных данных), а увидела свет (то есть попала в руки автора и читателей) только в 1918 году.

Впрочем, Циолковский часто обращался к проблеме тепловой смерти. В дополнении к 1-й и 2-й частям статьи «Исследование мировых пространств реактивными приборами», изданном в Калуге в виде отдельной брошюры в 1914 году, он говорит:

«Мрачные взгляды ученых о неизбежном конце всего живого на Земле от её охлаждения, вследствие гибели солнечной теплоты, не должны иметь теперь в наших глазах достоинства непреложной истины. Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от Солнца к Солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть, будем жить у солнца, которое ещё теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке, в виде туманной материи, предназначенной от века к высшим целям».

И незадолго до смерти он писал:

«Я и другие доказывали обратимость тепловых и химических явлений и вечную неизбежную и цветущую деятельность Космоса. Тут не место приводить эти доказательства: они чересчур сложны и многословны. Мы можем привести только факты и философские доводы. Факты состоят в том, что вместо угасших солнц возникают новые, а философское доказательство в следующем. Если Вселенная, в смысле уравнения тепла (энтропии), была мертва, то, значит, она способна выходить из этого печального состояния, и нам нечего бояться тепловой смерти Космоса. Если же он вечно сиял, как теперь сияет, то может ли прекратиться вечное! Что сохранилось в течение бесконечности времен, то не может уже исчезнуть. Так не могут исчезнуть и небесные огни, а, следовательно, и жизнь, производимая ими».

Безусловно Циолковский вовсе не отрицал энтропии как таковой. «Энтропия существует, – разъяснял он Чижевскому. – Без нее Космос превратился бы в неистовый, всеистребляющий огонь, все в нем горело бы и пылало, пока все не перегорело бы окончательно. Но энтропия – тепловая смерть Вселенной – точно уравновешена тепловой её жизнью».

В отстаивании концепции вечной юности Вселенной и в критике гипотезы о её тепловой смерти и всемирной энтропии Циолковский не был одинок. Аналогичных взглядов придерживался, к примеру, выдающийся шведский ученый, лауреат Нобелевской премии Сванте Аррениус (1859–1927), состоявший в переписке с Чижевским, в котором одним из первых разгадал звезду первой величины на научном небосклоне. Аррениус даже пригласил молодого ученого на стажировку в Стокгольм, но в самый последний момент поездка сорвалась. Аррениус четко и доказательно сформулировал так называемую концепцию панспермии, согласно которой жизнь во Вселенной постоянно зарождается в немногих очагах, а затем в виде микроскопических «спор» переносится по тысячам и миллионам планетных систем. Распространяются «споры» по безграничному космическому пространству с помощью давления света. Эта идея была сродни выводам Циолковского о вечности атомов, блуждающих во Вселенной.

ещё осенью 1911 года Сванте Аррениус произнес на научном конгрессе в Гамбурге речь об ошибочности представлений о тепловой смерти Вселенной. Его поддержал другой великий ученый – Анри Пуанкаре (1854–1912). Хотя Пуанкаре и был математиком до мозга костей, он предпочел выдвинуть на передний план анализ реальной действительности, а не математических абстракций: «Мир Аррениуса не только бесконечен в пространстве, но и вечен во времени. В этом именно пункте его концепции отмечены печатью гениальности и представляются мне крайне плодотворными, какие бы они ни вызывали возражения». Эти слова с полным основанием можно отнести и к Циолковскому.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Настоящих друзей у Константина Эдуардовича было не так уж и много. Впрочем, сие не удивительно для глухого человека, склонного к одиночеству и постоянно пребывающего в мире своих сокровенных мыслей. Первым и старшим по возрасту калужским другом Циолковского стал Василий Иванович Ассонов (1843–1918). Хотя их знакомство оказалось, что называется, чисто случайным, они тотчас же почувствовали симпатию друг к другу и более уже не расставались до самой смерти одного из них. Ассонов занимал в Калуге чиновничью должность податного инспектора, но был совершенно незаурядной личностью – с широким кругозором, демократическими устремлениями и склонностью к писательскому труду. В 1870 году он издал книгу «Галилей перед судом инквизиции», а в 1877 году перевел на русский язык труд французского академика Луи Пуансо «Элементы статики». Российскому читателю хорошо были известны и биографии крупных зарубежных ученых в переводах Ассонова. Более всего ему, как прагматически настроенному и позитивистски мыслящему человеку, безусловно, импонировали работы Циолковского в области дирижаблестроения. Авиация и аэронавтика вообще находились на переднем крае развития техники XX века. Межпланетные же путешествия и различные аппараты для их осуществления долгое время ещё продолжали относиться к области фантастики.

Ассонов был учеником и последователем известного русского социолога и теоретика народничества Петра Лавровича Лаврова (1823–1900), который ко времени знакомства двух калужан давно уже жил в эмиграции. Ассонов сразу же стал помогать своему новому другу – связал Циолковского с Нижегородским кружком любителей физики, успешно организовал подписку и сбор средств для издания 2-й части книги «Аэростат металлический, управляемый», познакомил восходящее калужское светило с меценатом А. Н. Гончаровым, издавшим, как уже говорилось, следующую книгу Циолковского – «Грёзы о земле и небе», но после этого навсегда рассорившимся с автором.

После Первой русской революции Ассонов пострадал за свое вольнодумство и демократические убеждения: его уволили со службы без права занятия государственной должности. Начались годы нужды. Теперь Циолковскому он мог оказывать только моральную помощь, но дружба от того только окрепла. Ассонов дожил до Гражданской войны и умер в нищете, в полуразвалившемся домишке (куда его, как представителя паразитического класса, выселила новая власть), на улице (о парадокс судьбы!), носящей имя его учителя и революционного мыслителя Лаврова.

Эстафету сотрудничества с Циолковским приняли дети Ассонова. Его сын Александр, инженер по образованию, ещё до Советской власти начал оказывать практическую помощь Циолковскому. Сохранились его воспоминания об этом периоде калужского житья-бытья.

«Как-то я проходил по Никитской улице и на углу в окне городской библиотеки увидел книжку в зеленой обложке под заглавием: „Аэростат металлический управляемый“. Автор – К. Циолковский. Дома я попросил отца купить ее, но отец ответил: „Эта книжка трудная, и тебе не будет понятна, с автором её я встретился в училище и пригласил его к нам по делу“.

На следующий день кто-то дернул звонок (электрические были тогда редки). Я открыл дверь и сказал отцу, что к нему пришли. Вошел человек в осеннем пальто, выше среднего роста, волосы длинные и черные, карие глаза. Он был в длинном сюртуке. При разговоре стеснялся и краснел. Отец пригласил его зайти в гостиную и долго с ним говорил об издании его работ. Я стоял в дверях и слушал. Вскоре Константин Эдуардович ушел, надевая на ходу пальто. Потом за обедом отец рассказывал, что этот учитель – замечательный математик и надо приложить все старания, чтобы издать его новые труды, собрав деньги путем подписки среди знакомых. Так и была издана вторая часть „Аэростата“. В то время, в 90-х годах, хлопотать о подписке на издание подобной книги было очень неблагодарным делом. (…)

Как-то отец послал меня к Константину Эдуардовичу и сказал: „Попроси его прийти ко мне“. Константин Эдуардович жил тогда в маленьком трехоконном домике против церкви. Одна комната была разделена не доходившей до потолка тонкой перегородкой, оклеенной светлыми обоями. В большой части около окна стояли стол, два стула, у стены – кровать, во второй половине жила его семья.

Константин Эдуардович встретил меня очень радушно, расспрашивал, что меня интересует. Я указал на книжку, и эту книжку он тотчас же, к большой моей радости, подарил мне. После этого я стал часто бывать у него, помогал ему при работе, приносил инструменты. Из этого времени мне вспоминается такой случай. Однажды летом 1894 года ко мне в комнату зашел Константин Эдуардович. Как всегда, снял пальто, шляпу, поставил палку в угол. Я ему показал оригинальную машинку, купленную накануне на рынке.

Константин Эдуардович, увидев ее, страшно обрадовался, взял с собой домой. На другой день, когда я пришел, с помощью этой машинки он наделал много волнистых полос из латуни и жести, которые были уложены на столе. Это значительно уяснило ему характер образования волн и упругость волнистого материала».

Сохранились и письма Константина Эдуардовича к Александру Ассонову. В 1908 году он просил о покупке и отправке из Москвы в Калугу сначала 75 листов белой жести (с точным указанием размеров и толщины), а затем ещё 40 листов (всё это – для конструирования моделей дирижабля). В письмах 1911–1913 годов к Александру Ассонову содержатся просьбы о присылке свинца и стали. Кроме того, ученый советовался с молодым инженером, как устранить неполадки в сконструированных моделях.

* * *

Совсем ещё молодым пришел однажды вечером к Циолковскому и калужский провизор Павел Павлович Каннинг (1877–1919). Он поднялся в «светелку» хозяина дома, о котором узнал от знакомых, и с этого момента связал с ним свою судьбу навсегда. Каннинг (его отец был обосновавшийся в России англичанин, а мать – русская) принадлежал к той категории людей, которые, увлекшись какой-нибудь идеей, готовы сделать все мыслимое и немыслимое для её осуществления. Сам он постоянно что-то изобретал, но не афишировал плоды своей конструкторской деятельности. По свидетельству близких, он был одухотворенной личностью с кристально чистой душой. А Константин Эдуардович называл своего младшего друга «человеком с возвышенными наклонностями». Вместе с тем чутье предпринимателя подсказало Каннингу, что внедрение проектов Циолковского способно принести (хотя бы когда-нибудь) солидную прибыль, и он не жалел денег на поддержку изобретателя. Впрочем, деньги эти были не такие уж и большие. Каннинг владел аптекой, приносившей неплохой доход, но надо ведь ещё было содержать дом, семью, устраивать приемы, путешествовать и т. д. и т. п. При всех своих незаурядных качествах Павел Павлович оставался типичным русским буржуа и обывателем, любившим шумную и веселую компанию, пикники, комфорт и обильное застолье.

Каннинг был другом Александра Ассонова, оставившего о нем теплые воспоминания:

«Одним из друзей Константина Эдуардовича был мой товарищ Павел Павлович Каннинг, личность интересная и оригинальная. Сначала аптекарский ученик в Калуге, затем, после ученья на провизорских курсах при Московском университете, он открыл маленький аптекарский магазин в доме своей тетки в Никитском переулке в Калуге. Небольшого роста, с маленькой бородкой, темными редкими, гладко причесанными волосами, вечно жаждущий нового и сильно увлекающийся, он с самого же начала, как я привел его к Константину Эдуардовичу, заинтересовался его работами и стал активным помощником Циолковского. Возможность постройки аэростата не внушала ему никаких сомнений. Постройка же ракеты была для него делом завтрашнего дня. Вопрос только в том, на какую планету лететь раньше? Это свойство его ума не отделять фантастическое от реального мешало ему в коммерческих делах. Но зато он был хорошим агитатором за новые мысли, так как своей верой заражал и других. Помнится, в его комнате около стола висел чертеж сложного аппарата с трубками, колбами, электропроводами – это был прибор, как он говорил, для „расшатывания атома“ – то, над чем он много лет работал в своей аптекарской лаборатории. (…)

На свои средства во дворе дома он [Каннинг] с товарищами построил под руководством Константина Эдуардовича лодку системы Циолковского, которую потом свезли к реке по частям и на месте собрали. Эта лодка представляла собой подобие современного катамарана. Доски, из которых состоял корпус лодки, суживались к концам, стенки были просверлены и стянуты проволокой и гайками – получалась полусигара. На двух таких полусигарах была платформа, на ней – скамья. Мы садились и двигали коромысло. Передача была на гребное колесо сзади лодки, руль помещался спереди. Однажды после неудачной поездки по Оке, когда лодку вертело, несло по течению и она совершенно не слушалась руля, я и Константин Эдуардович шли домой. Он задумчиво сказал: „Руль спереди не действует, странно!“ После этих опытов руль перенесли на корму. Вскоре один любитель поставил на лодку керосиновый двигатель, но он постоянно останавливался. Когда начиналась починка, лодку тем временем несло по реке».

Как видим, романтизм органически уживался в Каннинге с расчетливым умом. Но к жизни он был приспособлен плохо (что особенно роднило и сближало его с Циолковским), часто ошибался в людях и нередко терпел крушение своих планов. Тем не менее именно Каннинг помог Циолковскому издать ряд его брошюр, их он продавал наряду с другой печатной продукцией в своей аптеке. В 1915 году, профинансировав издание двух брошюр своего старшего друга, скромно указал на их обложках: «Издание лица, пожелавшего остаться неизвестным». В 1904 году П. П. Каннинг сумел убедить калужскую техническую интеллигенцию поддержать воздухоплавательные идеи Циолковского и разрабатываемый им проект цельнометаллического дирижабля. Двенадцать калужских инженеров после ряда собраний в двухэтажном доме Каннинга подготовили и опубликовали обращение к российской общественности:

«У нас в России существует давно вполне разработанный проект металлического управляемого аэростата на 200 человек, рассчитанный на скорость курьерского поезда, а в случае надобности даже ещё большей, так как сила двигателей может быть значительно увеличена. Автор проекта, как показывают многие его печатные труды, строго и всесторонне изучил и разработал всю теорию воздухоплавания, произвел множество математических и опытных изысканий в этой области, взвесил все существующие принципы воздухоплавания и, создавая свой проект, руководствовался лишь неоспоримо верными принципами, установленными на основании добытого и разработанного им громадного материала. Воздушный корабль К. Э. Циолковского есть результат упорной работы, фанатического преследования одной идеи. Позволительно думать, что настоящая заметка не пройдет бесследно, и как общество, так и печать вспомнят о существовании проекта нашего соотечественника г. Циолковского и окажут содействие его осуществлению.

Инженер-механик Лалетин. Инженер Путей Сообщения М. Гордеенко. Инженер Путей Сообщения, кандидат математических наук Ермаков. Инженер-механик П. Незнанов, кандидат математических наук, инженер И. Цыганенке Инженер-электрик А. Уздеников. Инженер Путей Сообщения В. Яковлев. Техник Д. П. Нациевский. Артиллерии Генерал-Майор Ивановский. Инженер-механик Малахов, кандидат математических наук архитектор Н. Сытин. Инженер-технолог С. Соколов. Гражданский инженер Меньшов. Инженер-механик Олимпиев».

Увы, воззвание калужских интеллигентов оказалось гласом вопиющих в пустыне. Все же по прошествии нескольких лет Каннинг уговорил Циолковского оформить патенты на свои изобретения за границей и на собственные деньги съездил в Европу для проведения всей предварительной организационной работы.[3]3
  Всего известно девять патентов, полученных Циолковским в разные годы и в разных странах: в 1909 году – в Германии; в 1910-м – в Бельгии, Швеции, Италии, Великобритании и Франции; в 1911 году – в России, Австрии и США. Все перечисленные патенты хранятся в архиве московского Политехнического музеяю


[Закрыть] В 1914 году Каннинг же в качестве ассистента сопровождал Циолковского на III Всероссийский воздухоплавательный съезд в Санкт-Петербург и из-за обострившейся болезни горла у автора зачитал его доклад о дирижаблестроении. На визитной карточке П. П. Каннинга так и было указано – «Ассистент К. Э. Циолковского».

В том же 1914 году друзья по ряду причин решили покинуть Калугу и вместе с семьями переселиться в Крым. Там они намеревались совместно построить или купить дом и частично переоборудовать его под обсерваторию. При помощи московских друзей такой дом был найден под Севастополем. Каннинг продал часть аптечных запасов, а 15 тысяч рублей положил в банк (эти деньги были реквизированы после революции). Начавшаяся Первая мировая война и последующие события поставили крест на планах переезда и создания крымской обсерватории. По состоянию здоровья Каннинг не подлежал призыву в армию, но записался добровольцем по медицинской части и до начала Гражданской войны прослужил в госпитале, развернутом в Калуге. В 1919 году он умер от тифа в возрасте 42 лет. Циолковского не допускали к постели умирающего из боязни заражения, а он каждый день приходил к дому, где бывал сотни раз и куда под конец отпустили умирать безнадежно больного. Старик сидел в вестибюле на скамеечке и не скрывал слез, градом катившихся по его седой бороде. Незадолго до своей смерти Циолковский вручил вдове Каннинга справку, согласно которой 20 % прибыли от издания трудов ученого должны передаваться Л. Г. Каннинг, но в 1937 году этот документ был изъят при обыске и аресте безвинно репрессированной женщины, а затем бесследно исчез.

В фондах Мемориального музея космонавтики в Москве хранятся неопубликованные мемуары Лидии Георгиевны Каннинг, пережившей своего супруга более чем на сорок лет (она, кстати, сопровождала Циолковского и мужа в Петербург на съезд воздухоплавания). Воспоминания озаглавлены «К. Э. Циолковский и его среда», в них множество интересных бытовых подробностей и деталей. Особенно интересна глава, посвященная музыкальным вечерам, регулярно устраивавшимся в калужском доме Каннингов, куда приходило несколько друзей со скрипками и виолончелями (в их двухэтажном особняке был даже небольшой орган). Сам Павел Павлович прекрасно музицировал и мастерски импровизировал на фортепьяно. Циолковский с удовольствием посещал эти вечера. Из-за глухоты он по обыкновению садился поближе к исполнителям. Приходил он и в неурочные часы, и тогда для него отдельно устраивался сольный фортепьянный концерт. Любимым произведением Циолковского, по свидетельству Л. Г. Каннинг и других мемуаристов, была бетховенская «Лунная соната». Здесь же, в доме Каннингов, ждало его и очередное увлечение – молоденькая и прехорошенькая кузина Павла Павловича. С удовольствием общался он и с непременными гостьями Каннингов – актрисами театра, гастролировавшего в Калуге на протяжении целого года…

* * *

Безусловно, особые отношения связывали Циолковского с Александром Леонидовичем Чижевским. Впервые Чижевский увидел своего будущего друга и наставника в начале апреля 1914 года. Чижевскому в ту пору исполнилось семнадцать лет, он был учеником выпускного класса Калужского реального училища, писал стихи, был полон оригинальных идей и далеко идущих планов. Циолковский, которому шел 57-й год, был приглашен в гимназию, чтобы рассказать «реалистам» (так повсюду в России именовали воспитанников реальных училищ) о полетах к другим планетам. Казалось бы, случайное совпадение: пути двух гениев русской науки могли и не пересечься (во всяком случае – в тот день и в тот час), но фатум и рок играли в жизни будущего основателя гелиобиологии такую же роль, как и в судьбе «отца космонавтики». Не случайно также, что встреча эта произошла именно в Калуге.

После выхода в свет в 1995 году полного варианта мемуаров Чижевского (плюс дополнительные три главы, изданные в 1999-м: их ещё некоторое время не решались публиковать вообще или же в полном объеме) кое-кто утверждал, что воспоминания Александра Леонидовича носят сугубо субъективный характер, страдают преувеличениями и даже недостоверностью. Дескать, многие факты, изложенные более чем на семистах печатных страницах, не подтверждаются документально либо же другими, независимыми, источниками. Но какие же другие – дополнительные и независимые – «источники» могут свидетельствовать о дружбе двух гениев? Разве что один – Господь Бог! Творческое общение гениев – нечто большее, чем контакты простых людей, и к тому же не поддается обыденному пониманию заурядных личностей. Ибо они (гении) взаимодействуют не только непосредственным путем, но также (и даже – прежде всего!) посредством ноосферы и разлитого по Вселенной энергоинформационного (по терминологии Циолковского – телепатического) поля, с которым устанавливается прямая связь и через открывающиеся (на строго определенное и ограниченное время!) каналы которого оба получают одну и ту же информацию, недоступную другим – непосвященным.

А какие документы нужны для подтверждения факта гениальности? Справку из милиции? домоуправления? лечебного учреждения? Академии наук? Циолковского ведь при жизни даже за ученого не считали. Скрепя сердце говорили об изобретателе-самоучке и неисправимом чудаке – не более. Это о нем-то, которого уже спустя четверть века мировое научное сообщество признало ученым равным Ньютону или Ломоносову! Сказанное вполне относится и к Чижевскому.

С теми же, кто воспринимает реальную действительность лишь в виде мозаики эмпирических фактов, говорить на тему творческой гениальности, её природы и ноосферных каналов связи с Космосом – вообще бесполезно. Да и нужно ли? Их еле слышимое шелестение быстро утихнет и ещё быстрей забудется, а шелуху псевдоаргументов сдует очистительный ветер времени. Гении же и титаны как стояли гранитными глыбами, так и останутся стоять, превратившись в вечные обелиски человеческой славы. Тем же, кто продолжает требовать каких-то документальных подтверждений и тщится бросить тень на гениев (и хотя бы так обозначиться в немеркнущем сиянии их славы), могу сказать: «Не сомневайтесь в гениальности великих – в их мир вам все равно не дано проникнуть и вам не понять его, как не понять сокровенных тайн Вселенной и закономерностей единения макрокосма и микрокосма. Не лейте грязь на гениев – к ним она не пристанет, а рикошетом вернется к вам. Не плюйте в святыню – попадете в самого себя. Шельмование гения не принесет ничего, кроме собственного бесчестия и презрения в глазах потомков». Сказанное относится к более-менее порядочным представителям ученого сословия, которым по своим объективным и субъективным задаткам не дано проникнуть в сферы высшего знания.

Но есть ещё более подлый тип пакостников и охальников в науке (и не только в ней). Так и хочется назвать их отбросами рода человеческого. Их внимания, естественно, не смог избежать и Циолковский. Им явно не дают покоя лавры Герострата: ниспровергая великих предшественников, они тем самым пытаются хоть как-то утвердить в глазах окружающих собственный авторитет (точнее – абсолютное отсутствие такового). В действительности все оказывается гораздо проще, и мы имеем дело с обыкновенным клиническим случаем: страдая комплексом неполноценности и осознавая собственную бездарность, таким интеллектуальным Геростратам не остается ничего другого, как только заниматься очернительством великих сынов человечества. Впрочем, о подобных интеллектуальных уродах, паразитирующих на теле научного сообщества, вообще не хочется говорить…

* * *

Первое впечатление о Циолковском сохранилось в памяти Чижевского на всю жизнь. Седовласый лектор с окладистой бородой и ликом ветхозаветного праотца вошел в аудиторию быстрыми шагами, держа в руках рулон с чертежами и несколько моделей. Он был высокого роста (некоторые оценивали его рост как выше среднего), но сутулился и выглядел значительно старше своих лет. Одежда поношенная, но опрятная, на пиджаке отсутствовала пуговица, на шее – черный шелковый шарф, хромовые ботинки стоптаны. Его темные глаза завораживали: они как бы светились и сверкали, когда он излагал свои идеи. Говорил просто, спокойно, но с воодушевлением. И безо всякой иностранной терминологии. Позже Чижевский дал более полную характеристику Циолковскому:

«Под скромной внешностью учителя, тихого и доброго человека, скрывался громокипящий дух, безудержный полет творящей, созидающей и проводящей мысли, опередившей своих современников и потому непризнанной вплоть до старости! Он умел дерзать. Не имея ни чинов, ни орденов, ни научных званий, ни ученых степеней, он был значительнее и выше многих своих современников, которые в него бросали камни… Какой злой огонь одним только своим видом раздувал он в сердцах фарисеев! Они шипели, как змеи, фыркали, как дикие кошки, хрюкали, как свиньи… люди в мундирах и сюртуках уподоблялись стаду диких и злых зверей при одном только его имени! Оно вызывало негодование и улюлюканье, презрение и брезгливость… Каждый реагировал на имя Циолковского по-своему. Ученые – протестовали и негодовали, ибо считали Константина Эдуардовича своим антиподом и одновременно завидовали богатству его идей, богатству его фантазии. Десятки тысяч математиков и физиков знали математику и физику лучше и в несравненно больших объемах, чем он, но они не оставили в области своих знаний даже малейшего следа. А Константин Эдуардович – оставил: число Циолковского, задача Циолковского, формула Циолковского! Это (тогда ещё в скрытом, рудиментарном виде) чувствовало лишь небольшое число людей, живших в России. Теперь, после космических приборов – ракет, спутников, автоматических станций, кратер Циолковского на Луне чувствует весь мир».

В тот памятный апрельский день 1914 года Циолковский, окончив лекцию, пригласил всех слушателей в ближайшее воскресенье к себе домой в лабораторию, дабы продолжить разговор о ракетной технике и межпланетных путешествиях. Приглашением воспользовался один Чижевский, его давно уже волновала космобиологическая проблема, связанная с периодическими влияниями солнечной энергии на органический мир Земли. Циолковский сразу же оценил перспективность смелой идеи, горячо поддержал её и подсказал молодому исследователю направление дальнейших эмпирических изысканий – изучение статистических данных. Так началась их творческая дружба, продолжавшаяся до самой кончины «калужского Ньютона».

Цепкий, почти профессиональный глаз пытливого юноши (он, помимо всех прочих дарований, имел ещё и талант художника) замечал всё, запоминал малейшую деталь. Обычно Циолковский принимал посетителей, сидя в мягком кресле, покрытом белым чехлом. Рядом на штативе всегда стоял самодельный жестяной рупор-слухач, его узкую часть глухой ученый вставлял себе в ухо, а широкую часть располагал прямо у рта собеседника. Это позволяло слышать каждое слово и не переспрашивать гостя по многу раз. Слушали его всегда с огромным вниманием, потому что говорил он о вещах интересных и необычных. Особенно воодушевляло его обсуждение собственных теорий и работ. Тут он преображался. Сотни нетривиальных примеров, гипотез, теорий рождались подобно фейерверку. Он оживлялся, кипел, как вулкан, на глазах изумленных слушателей превращаясь из скромного учителя в блестящего эрудированного ученого. Он умел думать вслух, обращаясь к собеседнику, – как будто говорил не с отдельным лицом, а со всем народом. Поэтому Константина Эдуардовича всегда как бы лихорадило: он торопился обосновать свою гипотезу и обнародовать, чтобы приняться за следующую. И так, без устали, от одной работы он переходил к другой, потом к третьей, к четвертой, и так далее. Это была своего рода одержимость, но какая же возвышенная и великолепная!