Текст книги "Циолковский"

Автор книги: Валерий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Наукой, способной объединить все знания и ученых, по Федорову, является астрономия. Под астрономией Федоров понимал «науку мироздания», то есть это – гораздо большее, чем наблюдательная астрономия и даже современная космология. Наука мироздания, согласно Философии общего дела, – это синтез естествознания и человекознания, задачей которого является превращение человека из зрителя миров безмерного пространства в их правителя. «Нужно человека сделать обладателем всей Вселенной, нужно, чтобы слепая сила была управляема разумом». Именно тогда «воистину взыграет солнце, возрадуются многочисленные хоры звезд». «Земля станет первою звездою в небе, движимою не слепою силою падения, а разумом, восстанавливающим и предупреждающим падение и смерть. Не будет ничего дальнего, когда в совокупности миров мы увидим совокупность всех прошедших поколений. Все будет родное, а не чужое; а тем не менее, для всех откроется ширь, высь и глубь необъятная, но не подавляющая, не ужасающая, а способная удовлетворить безграничное желание, жизнь беспредельную».

В освоении Космоса Федоров первым увидел глубокий гуманистический смысл. По его мнению, отрешение от земных забот и беспрестанных конфликтов, переключение внимания и усилий на выход в межзвездное пространство избавят человечество от угрозы постоянных наземных войн (что, кстати, не подтвердилось: осуществление космических программ в середине XX века шло в русле подготовки к ракетно-ядерной войне). Кроме того, развитие космического чувства и направленность его на «реальный переход в иные миры» – вернейший залог избавления людей от вредных пристрастий вроде пьянства и наркомании.

* * *

Москва полна соблазнов, но они, разумеется, не для тех, кто живет на 3 копейки в день. Циолковский – в те годы горячий почитатель Шекспира – вряд ли посещал московские театры (не столько даже из-за безденежья, сколько из-за глухоты). «Я, например, в театре за всю жизнь был всего два раза, да и то ничего толком не расслышал», – говорил впоследствии он. В зрелые годы, уже в Калуге, в доме своего друга П. П. Каннинга, он запросто общался с примадоннами гастролировавшего театра. Тогда же любил посещать и старался не пропускать выступления духового оркестра в городском саду. Возможно, эта привычка выработалась ещё в Москве, где подобных увеселений городской публики было гораздо больше.

Правда, где именно жил длинноволосый юноша (волосы он тоже не стриг из экономии) и в каких парках мог слушать выступления бравых московских трубачей – долгое время точно установить не удавалось. Биографы так и писали: московский адрес Циолковского неизвестен. Иногда добавляли: где-то в районе Марьиной Рощи. Оказалось – совершенно в другом месте. В 1966 году впервые были изданы воспоминания журналиста и писателя Константина Николаевича Алтайского (1902–1976), который долгое время жил в Калуге и с 1926 по 1933 год регулярно общался с великим старцем, выспрашивал его о былой жизни и по горячим следам записывал услышанное (вроде как знаменитый Эккерман после разговоров с Гёте или врач Маковецкий после ежедневных встреч со Львом Толстым – с той только разницей, что происходило это не каждый день).

В итоге, спустя тридцать три года, появился рассказ, написанный со слов Циолковского, где упомянуто место его проживания в Первопрестольной – Немецкая улица (нынче она носит имя революционера Николая Баумана), довольно оживленный район, откуда когда-то вела дорога в историческую Немецкую слободу. Сам же Циолковский поведал и историю о том, как он там поселился. Отец снабдил сына рекомендательным письмом к давнему знакомому, содержащим просьбу помочь с размещёнием. Но рассеянный юноша потерял это послание и оказался один на один с огромным незнакомым городом – да ещё ночью. Извозчик долго возил притихшего седока по пустой и темной Немецкой улице (ее название он, слава богу, помнил) и наконец сжалился над незадачливым гостем – отвез его к хозяйке прачечной, у которой только что съехал постоялец. Там Циолковский и поселился в крохотной комнатушке, почти на три года ставшей его кабинетом, спальней и, что особенно важно, лабораторией. Сюда он, к ужасу хозяйки, притаскивал колбы, приборы, химикалии, разного рода оборудование и приспособления для опытов или же просто металлолом. Но женщина, к счастью для отечественной науки, оказалась незлобливой и в конце концов махнула рукой на чудачества нескладного верзилы. Тем более что большую часть времени он проводил в библиотеке.

Выбор района, где поселился Циолковский, вообще-то был не таким уж и случайным. Исследователи его жизни и творчества установили, что он приехал в столицу, чтобы поступить в техническое училище. В архивной записи, касающейся учеников, выбывших из Вятской гимназии до окончания курса, значится и Константин Циолковский. Напротив его фамилии указана причина, по которой он покинул гимназию, – «для поступления в техническое училище». Теперь это – всемирно известное Высшее техническое училище (ныне – университет), после революции ему было присвоено имя Николая Баумана.

Ко времени приезда Константина в Москву имевшее в недалеком прошлом статус ремесленного училище было преобразовано в высшее учебное заведение. Однако при училище существовало подготовительное отделение, куда по конкурсу принимались учащиеся от 12 до 16 лет. Что, помимо глухоты, помешало Циолковскому поступить хотя бы на подготовительное отделение технического училища, которое уже в наши дни сделалось кузницей кадров отечественного ракетостроения, – теперь сказать трудно. Так или иначе, он сделал ставку на самообразование…

Путь от Немецкой улицы до «Чертковки» был не короткий, зато нескучный. В библиотеке день проходил по определенному плану. Сначала, на свежую голову, – давно отложенные учебники и книги по математике, астрономии, физике, химии. Затем литература полегче – беллетристика и журналы. Между прочим, первой книгой, которую юноша Циолковский попросил в Чертковской библиотеке, была «История крестьянской войны», оказавшаяся запрещённой к выдаче. И все же с помощью Федорова Константин добился выдачи книги – с этого, собственно, и началось их знакомство. Газеты просматривал редко. Были они в ту пору скучны и однообразны: дворцовая, церковная, светская и судебная хроника, информация о зарубежных событиях (где также доминировали сообщения о блеклых деяниях монархов и правительств), сообщения с театра военных действий (в то время весь мир внимательно следил за действиями русского экспедиционного корпуса в Средней Азии, завершившимися присоединением этого обширного региона к России). Ну и, как полагается, – банковские и торговые новости, перечень только что опубликованных книг, объявления портных, дантистов, врачей иного профиля – вроде напечатанного на первой странице официозных «Московских ведомостей» объявления об условиях приема в лечебницу для умалишенных, что расположена за Серпуховской заставой в селе Черёмушки.

Нежданно-негаданно пришла любовь, как и во многих последующих случаях – чисто платоническая, даже сверхплатоническая, как выражается сам Циолковский. Ольга (так звали таинственную московскую возлюбленную Константина) оказалась почти что сказочной принцессой – дочерью миллионера, владельца фабрики и имения на Клязьме. Она сама первой пошла на контакт – увы, заочный. Дело было так. Хозяйка, у которой квартировал глухой юноша, стирала белье у этого самого миллионера и как-то рассказала о странном постояльце, превратившем дом чуть ли не в средневековую алхимическую лабораторию. Не от мира сего, дескать: вид и особливо взгляд, как у православного подвижника, волосы до плеч, одежонка вся протерта и прожжена химикалиями, питается разве что не святым духом и всё – читает, читает, читает…

Барышня, тоже, должно быть, не по годам начитанная (ибо чем ещё, кроме чтения, заниматься, живя затворницей под бдительным присмотром строгих родителей), заинтересовалась молодым отшельником, создала, похоже, некий возвышенный образ, весьма далекий от реальной действительности, или пробуждающейся женской интуицией угадала в нем гения. Так или иначе, новая Элоиза первой написала длиннющее письмо, тайком передала его с прачкой Константину и незамедлительно получила ответ – ещё более длинный, чем её собственное послание. Переписка продолжалась год, а то и два, и была прекращена самым позорным и примитивным образом: родители девушки прознали про эпистолярный роман, заподозрили неладное и велели немедленно прекратить любые отношения – какими бы невинными они на самом деле ни были. Впоследствии Циолковский с неизменной теплотой и грустью вспоминал об этом своем московском романе в письмах и сравнивал его с перепиской Чайковского с фон Мекк.

* * *

Москва стала для Циолковского рубежным этапом жизни. Таковы вообще космопланетарные свойства столицы России: многим своим лучшим сынам она давала такой импульс энергии, что её хватало на всю жизнь. Даже не выходя из читального зала, можно было узнать очень многое и, главное, впитать в себя ни с чем не сравнимый дух московского бытия, который каждого делал ещё более независимым, степенным, вольнолюбивым, способным с затаенной и скорбной улыбкой встречать любые испытания и невзгоды…

СНОВА ВЯТКА И РЯЗАНЬ

Он вернулся в Вятку совершенно другим человеком – самостоятельным, знающим почем фунт лиха, жаждущим приносить общественную пользу. Родные его не узнали: Константин исхудал и почернел. Сидеть на шее отца он больше не намеревался. Самый простой путь для пополнения скудного семейного бюджета – частные уроки. Тотчас же обнаружилось его удивительное преподавательское дарование, и слава о долговязом учителе, который понятно объясняет алгебру, геометрию и прочие математические премудрости, быстро разнеслась по городу. К тому же он умело применял наглядный материал: сам клеил из картона многогранники и, как со связкой баранок на шее, носился с ними от одного ученика к другому. Отбоя от новых предложений не было.

Когда доходила очередь до физики, участниками наглядных опытов и демонстраций становилась вся округа. Прямо во дворе наполнялся горячим воздухом склеенный из папиросной бумаги игрушечный аэростат и на глазах у изумленной детворы взмывал в поднебесье. Все свободное время Циолковский проводил в мастерской (ее он специально нанял) или библиотеке. Читал много – в основном специальную литературу. А ещё беллетристику и публицистику: как пишет Циолковский в своих мемуарах, в Вятке он перечитал журналы «Современник», «Дело» и «Отечественные записки» за все годы, что они издавались. Тогда же произошла его встреча с книгой, которой суждено было сопровождать ученого до конца жизни. «Принципы» Ньютона (так они именуются в научном обиходе), полное название – «Математические начала натуральной философии».

Впервые он прочел жизнеописание Ньютона ещё в Москве, в трехтомнике Ф. Араго, назвавшего английского ученого «высочайшим гением всех времен и всех стран» и давшего краткую, но исключительно емкую характеристику его эпохального труда. Впрочем, хрестоматийной стала и эпитафия, высеченная на надгробной плите в усыпальнице Ньютона: «Превзошел разумом человеческий род». Однако при первом знакомстве с биографией Ньютона Константина поразило другое – сходство в детских увлечениях его самого и творца «Philosophiae naturalis principia matematica». Оба с одинаковым упорством мастерили модели разных замысловатых машин и технических устройств. В детстве Ньютон самостоятельно построил водяные часы, повозку-самокат и модель ветряной мельницы, куда ухитрился даже посадить живую мышь, прозванную Мельником, поскольку она научилась управлять механизмом перемалывания зерна в муку, которую сама тотчас же съедала.

Другой трюк Ньютона юноша Циолковский взял на заметку и реализовал позже, когда жил в Боровске. По ночам Ньютон запускал воздушного змея с фонарем, и жители окрестных деревень принимали его за комету. Точно так же и Константин склеил модель японской воздушной игрушки – «ястреба» (по принципу действия – тот же воздушный змей), прикрепил к нему фонарь, и местные обыватели издали принимали его за Венеру или какое-нибудь другое звездное чудо. К тому же он ещё и тешил себя тогда воспоминаниями детства: на родовом дворянском гербе Циолковских, как мы помним, тоже был изображен ястреб.

* * *

Новая любовь в Вятке оказалась такой же сверхплатонической, как и в Москве: двадцатилетний мужчина влюбился в семилетнюю (!) девочку:

«Все же я был страстен и постоянно влюблялся. В Вятке был один случай серхплатонического чувства. Я полюбил семилетнюю дочку наших знакомых. Я мечтал о ней, мечтал даже о доме, где она жила, и с радостью проходил мимо этого дома. Более чистой любви трудно себе что-нибудь представить».

Какие-либо другие подробности, кроме воспоминаний самого Циолковского, написанных уже в старости, не известны. Однако, когда в 1887 году отец вышел в отставку по болезни[2]2
  Сохранилась официальная мотивировка, позволившая Э. И. Циолковскому оставить службу: «Здоровье его вследствие усердных занятий по службе совершенно расстроилось и заставило расстаться со зрением, которое, несмотря на применение всяких медицинских средств, (стало) невозможным для излечения. Кроме этой болезни, присоединяется ещё глухота и нервное расстройство, при котором малейшее впечатление и напряжение мысли производит сотрясение всех членов и отнятие ног на продолжительное время (…)».


[Закрыть] и со всей семьей решил вернуться в Рязань, случилось так, что им пришлось захватить с собой на пароход и семилетнюю пассию Константина. Это плавание осталось в памяти впечатлительного молодого человека на всю жизнь – особенно прощание:

«По приезде в Рязань она должна была отправиться к её родителям. Я захотел с ней проститься. Она, маленькая, вскочила на стол, чтобы я мог её поцеловать. Это был единственный поцелуй, который мне от нее достался. Больше я с ней никогда не виделся».

На сей раз в Рязани ему жить пришлось недолго – около двух лет. Детство и юность остались позади. Надо было определяться с профессией. Выбора особенного не было, и Константин решил сдавать экстерном экзамены на звание учителя. Правда, поначалу его чуть не призвали в армию. Вызвали на комиссию, но, убедившись в полной глухоте потенциального новобранца, освободили подчистую, как тогда несколько высокопарно выражались, от исполнения воинской службы. Губернатор заподозрил подвох и пожелал лично переосвидетельствовать всех освобожденных, коих оказалось предостаточно. Он иронично хмыкнул и недоуменно пожал плечами, когда на его громкий вопрос: «Чем занимаетесь?» Циолковский тихо ответил: «Математикой…» Больше вопросов не было.

Самым сложным для Константина оказался экзамен по Закону Божьему. До этого с проблемой, так сказать, он был знаком на обыденном уровне: и в церковь ходил со всей семьей по праздникам, и народное летосчисление по православным праздникам впитал, что называется, с молоком матери, и представление достаточное имел об основных библейских сюжетах. Но теперь требовалось знание углубленное, систематическое и в соответствии с утвержденной программой. Пришлось заняться схоластической богословской премудростью, дабы преодолеть неизбежный барьер. Все остальное прошло без сучка, без задоринки. Сочинение написал быстро, без единой ошибки и сразу набело, чем несказанно удивил экзаменатора. О математике, которую экзаменуемый считал своей родной стихией и где плавал, как рыба в воде, и говорить не приходится…

Разрешение на учительство было получено по праву. Преподавание в школе было его основной профессией до самой старости. Тем не менее назначения на место работы пришлось ждать ещё четыре месяца. За это время Циолковский успел порепетиторствовать в деревне у одного рязанского помещика и проштудировать двухтомный эпохальный труд великого Менделеева «Основы химии», на долгие годы ставший его настольной книгой. Тут же увлекся одной крестьянской девушкой: вызвался от нечего делать помочь с грамотой и вдруг осознал, что думает совсем о другом. По счастью, сразу после Рождества подоспела застрявшая в обычных бюрократических лабиринтах бумага: его назначили учителем арифметики и геометрии в Боровское уездное училище. Срочно потребовалось экипироваться, сшить вицмундир, приобрести одежду и белье, обзавестись полушубком, прочей бытовой мелочью. Главное богатство – книги и приборы – были давно упакованы.

С Рязанским краем Циолковский, как оказалось, прощался навсегда. Впереди его ждала достославная жизнь длиной более полувека и деяния, вписавшие его имя в историю мировой науки. И все же без Рязанщины Циолковского понять нельзя. Неповторимые по красоте и ни с чем не сравнимые по размаху просторы России по-настоящему осознаются лишь среди окских раздолий. Стоя на высоком берегу Оки близ села Константинова – родины Есенина, – начинаешь понимать, что здесь просто не мог не родиться великий поэт. И точно так же здесь, на Рязанщине, начинаешь осознавать, что без рязанских далей, уходящих в небо и сливающихся с ним, не было бы и последующего космического вдохновения К. Э. Циолковского. Искра родилась под Рязанью, она пробудила пламя души и сердца, разгоревшееся затем в полную силу в расположенных не столь далеко Боровске и Калуге.

Он прощался с Рязанью, но не прощался с Приокским краем, с которым был связан какой-то неведомой магической силой. Здесь он родился, здесь прожил за малым исключением всю свою жизнь, здесь ему предстояло и умереть.

БОРОВСК

В январе 1880 года Циолковский погрузил багаж в кибитку, попрощался с родными и по зимней заснеженной дороге отправился к месту службы. Тихий уездный городишко Боровск – негласная столица русского старообрядчества – стал подлинным трамплином на его пути в бессмертие. У города была древняя и славная история. Он был знаменит на всю Россию. Расположенный на двух излучинах живописной речки Протвы, притока Оки, Боровск известен в летописной истории с XIII века. Одно время он принадлежал Дмитрию Донскому, тот уступил его политическому союзнику и другу – серпуховскому князю Владимиру Андреевичу. Затем город на долгое время стал «яблоком раздора» в бесконечных междоусобицах удельных князей. Его последний владетель – Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат Ивана IV, коего бояре замыслили посадить на российский престол вместо «грозного царя». Как известно, боярский заговор был раскрыт, а Владимир Старицкий казнен вместе с матерью, женой и детьми.

Не обошли Боровск стороной Смутное время и лихолетье Отечественной войны 1812 года (город был оккупирован наполеоновской армией и изрядно пострадал от мародеров и поджигателей). В середине XV века здесь был воздвигнут один из авторитетнейших в России Пафнутьев монастырь, названный так по имени основавшего его православного подвижника. Как и полагалось в Средневековье, монастырь был обнесен крепостной стеной и в случае опасности становился крепостью. В 1610 году его долго осаждала разношерстная армия Лжедмитрия II. Наконец, после предательства двух перебежчиков и кровопролитного штурма «Тушинский вор» взял монастырь и приказал посечь саблями всех уцелевших защитников, включая монахов и священнослужителей. Здесь же, прямо перед алтарем главного собора Рождества Богородицы, героически погиб воевода Михаил Волконский, залив каменный пол и клирос (по-древнерусски – крылос) долго не смываемой кровью. В память об этом событии (и одновременно – чуде) городу Боровску был дан герб: серебряный щит, на котором изображено сердце с крестом внутри, окаймленное лавровым венком.

В 1666–1667 годах в Боровском Пафнутьевом монастыре томился в заключении протопоп Аввакум, перед тем как был предан анафеме и отправлен в Пустозерск, где ждала его мученическая «огненная смерть» – сожжение вместе с тремя единомышленниками в срубе. А позднее привезли сюда фанатичную последовательницу Аввакума боярыню Морозову. На знаменитой картине Василия Сурикова запечатлен её выезд из Москвы. Конечным же пунктом для скорбного санного поезда стал Боровский острог и его тоскливо-ужасающая «земляная тюрьма», откуда мало кому удавалось выйти живым. Тут её – страдалицу за старую веру – и уморили голодом вместе с сестрой в глубокой холодной яме. Тут же и похоронили, а спустя семь лет после смерти сестер-мучениц над заброшенными могилками их братья установили огромную каменную плиту. Собственно, в память о мучениках и мученицах, непреклонных приверженцах старой веры, и был Боровск избран впоследствии местом паломничества и поселения старообрядцев, составивших к концу XIX века значительную часть населения города.

В Боровском уездном училище Циолковскому довелось учительствовать почти одиннадцать лет. Согласно современным архивным изысканиям, помимо преподавания традиционных арифметики и геометрии, ему приходилось также, замещая коллег, вести ещё черчение с рисованием и историю с географией, а однажды даже замещать смотрителя (то есть, говоря по-современному, исполнять обязанности директора). Училище долгое время не имело своего постоянного места: собственное здание сгорело ещё во время оккупации города наполеоновскими войсками, и долгое время для классных занятий приходилось арендовать помещёния, принадлежащие причту Спасо-Преображенской (что на взгорье) церкви.

Затем на самом краю древнего Городища, на месте бывшей тюрьмы, было отстроено новое здание уездного училища. Оно располагается в каких-нибудь полсотне шагов от захоронения боярыни Морозовой и её сестры – княгини Урусовой (по девичьим фамилиям они ещё именуются – сестры Соковнины). Пройти к училищу нельзя иначе чем мимо памятного места. Однако самой могилы в настоящее время не существует. При возведении современного здания суда она была разорена, плиту передали в музей, а прах (по стойкому убеждению боровчан) сумели уберечь и тайно захоронить современные староверы. На рубеже XX и XXI веков чуть поодаль был воздвигнут памятный крест, а в 2003 году сооружена старообрядческая часовня.

Осознавал ли сам Циолковский или нет, но по своему складу и непреклонной воле он был сродни протопопу Аввакуму и боярыне Морозовой: как и старообрядческие мученики, он был готов идти за свои убеждения на костер и плаху, на каторгу и в ссылку. Слава Богу – до этого не дошло. С Городища – с обрыва и самой высокой точки Боровска, где по сей день стоит двухэтажное здание бывшего уездного училища, облюбованное офисами нескольких организаций, – открывается изумительный вид на окрестности и долину реки Протвы. Ясными ночами звезды отсюда видятся огромными и близкими: кажется, стоит только руку протянуть, и манящее светило окажется на ладони. Чувствуешь себя окруженным мириадами звезд и в полном единении с безграничной Вселенной. Именно в таком месте и могли родиться поэтические строки, ставшие вскоре названием известнейшей его работы – «Грёзы о земле и небе»…

Название Боровска говорит само за себя. Когда-то в сих местах шумел непроходимый бор, недоступный ни золото-ордынским и крымским отрядам, ни другим супостатам. Постепенно лес вырубили, и одна из бывших столиц Боровско-Серпуховского удельного княжества быстро приспособилась к меняющимся историческим реалиям, превратясь к середине XIX века в обычный провинциальный город, описание которого можно найти и у Гоголя, и у Лескова, и у Салтыкова-Щедрина, и у Глеба Успенского. Сам Циолковский также внес посильную лепту в воссоздание картины провинциальной русской жизни:

«Возьмем хоть какой-либо уездный городок или деревню. Летом в хорошую погоду – пыль, в плохую – непролазная грязь. Дома грязны, пыльны, полны насекомых, бактерий, миазмов, кухонного чада, тяжкой суеты людей для приготовления пищи и поддержания хотя бы мало-мальской чистоты: изнуряют возня со скотиной, мучительные заботы о детях, отсутствие врачебной помощи, трудность обучения, непроизводительный труд и т. п.».

Он ещё не упоминает здесь об убогом, а подчас и вовсе дремучем, кругозоре боровских обывателей. Зато сохранились воспоминания старшей дочери Любови. Впоследствии личный секретарь отца, она дожила до 1957 года и оставила обстоятельные воспоминания обо всех периодах жизни семьи. Ей Боровск запомнился дикостью нравов, поразительной грубостью и хамством (вплоть до битья кнутом), которые ранили детские души. Соседки, сидя по вечерам на лавочках, обсуждали душераздирающие истории о мертвецах, выходящих их могил, о леших, домовых и прочей нечисти. Пугали детей упырями и вурдалаками, да так, что те, бедняги, не могли потом ночью уснуть. Тем не менее молодому боровскому учителю Циолковскому жизнь поначалу виделась исключительно в светлых тонах. Впоследствии он так вспоминал о своих первых впечатлениях:

«Это была первая весна, первое лето в Боровске. Все мне открывалось в новинку, впервые и по-хорошему волновало, навсегда запало в память. Я жил тогда полной жизнью. В училище как-то сразу полюбил учеников, привязался к ним, и мои опасения, что преподавать будет скучно и неинтересно, рассеялись сами собой. Я не успел и оглянуться, как увлекся преподавательским делом. Оно меня окрыляло, доставляло радость доброго деяния. Я не только увидел, а сердцем почувствовал, что нужен боровским мальчишкам. А после школы дома ждали книги, рукописи, приборы. Научные занятия увлекли меня настолько, что я забывал о еде, прогулке, сне…»

Жилье он нашел не сразу. Поначалу остановился в номерах, но какая жизнь в гостинице? Шум, гам, суета, к тому же все – отнюдь не для скудного учительского жалованья. Снять комнату или квартиру тоже оказалось непросто: староверы «щепотников» не жаловали, на постой не пускали, хотя многие дома в городе пустовали. Наконец, после долгих хождений и уговоров Циолковскому уступили огромный пустой бельэтаж. Первая же ночь чуть не стала трагической: хозяева натопили печку, раньше времени закрыли заслонку трубы, и молодой учитель угорел – да так, что едва жив остался. Вскоре две комнаты на окраине города со скромным ежедневным обедом (щи да каша) сдал ему вдовец Евграф Николаевич Соколов – священник расположенной поблизости единоверческой церкви. В Боровск он переехал после смерти жены из города Лихвина (ныне Чекалин) Тульской губернии. Для Циолковского знакомство с семьей Соколова оказалось судьбоносным. Обеды в доме готовила 23-летняя дочь Варюша – девушка застенчивая и бесприданница. Певуньей в округе слыла, на гуслях себе подыгрывала и вообще была натурой тонкой, художественной. Читала Евангелие, глубоко вникая в смысл прочитанного, задавала мудреные вопросы. На постояльца глядела большими глазами, наполненными восторгом, светом и любопытством.

Константин решился довольно быстро – сделал предложение и получил согласие. Венчаться ходили пешком в церковь Рождества Богородицы, что выстроена в сельце Роща на левом берегу Протвы, близ Пафнутьева Боровского монастыря, в четырех верстах от самого города. Венчания не афишировали, гостей не созывали, полагающегося застолья не устраивали. Циолковский вообще никогда и ни при каких обстоятельствах в рот не брал спиртного. Так что импровизированный пир устроил для себя только тесть – большой почитатель Бахуса, пригласив для компании попа, венчавшего молодых. В сохранившихся мемуарах Циолковский рассказывает о своей женитьбе и последующей семейной жизни. Пишет обо всем открыто, без приукрашивания, не боясь сказать о себе обидную и нелицеприятную правду:

«Я женился (…) без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть. Будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась. Такая подруга не могла истощить и мои силы: во-первых, не привлекала меня, во-вторых, и сама была равнодушна и бесстрастна. У меня был врожденный аскетизм, и я ему всячески помогал. С женой мы всегда и всю жизнь спали в отдельных комнатах, иногда и через сени. (…) До брака и после него я не знал ни одной женщины, кроме жены. Мне совестно интимничать, но не могу же я лгать. Говорю про дурное и хорошее. Браку я придавал только практическое значение (…)».

Должно быть, не случись того, что случилось, – не было бы и того Циолковского, который в конце концов вывел человечество на дорогу в Космос. Приходится отметить, однако, положа руку на сердце, что в старости великий ученый был чересчур суров в оценке собственной молодости. Девушку, ставшую его женой, он конечно же любил – только по-своему, – и она отвечала ему взаимностью. И влечение, без которого невозможны брачные узы, безусловно было у обоих. Она родила ему семерых детей, вырастила их (хотя и не всех уберегла), как никто другой понимала чуть ли не мессианскую его предназначенность и космическую устремленность его души. Создавала комфорт в семье, делила с мужем все радости (коих было так мало) и горести (вот их-то было немерено), пережив его всего-то на пять лет. Он ценил ее, как верную спутницу, мать его четырех сыновей и трех дочерей, безропотно сносившую все лишения, невзгоды и удары судьбы. И все же страсть к другим представительницам прекрасного пола продолжала периодически вспыхивать у него до конца жизни…

Сначала он влюбился по очереди в дочерей смотрителя того училища, где преподавал. Отец их внезапно умер, мать умерла ещё раньше, и прелестные девушки остались на попечительстве старших братьев. Циолковский часто навещал эту семью и до конца дней своих не мог без трепета вспоминать о том времени:

«Помню один момент, который не могу и теперь забыть. Было холодно, я прозяб и, по обыкновению, в субботу зашел к Т. Никого не было дома, кроме девушки. Она пожалела меня и предложила погреться на лежанке, которая была в её комнате. Через пять минут я обогрелся, но обаяние близости молодого существа осталось до сих пор. Видно, предвкушение любви не слабее её продолжения.

Чем все это кончалось и была ли взаимность во всех моих любвях? Я не могу этого сказать, потому что никогда не объяснялся в своих чувствах. И как было это сделать, раз на моей ответственности была семья! Ни к чему бы это не привело при моем бессилии и незнании жизни.

Девушка скоро ослепла и уехала в Москву лечиться, где и умерла. Семья Т. также рассеялась, и никого из них уже не было в Боровске. Разлука с друзьями угнетала меня до нервного расстройства. Оно выражалось в непонятном страхе даже днем, при солнечном свете».

Но на этом неистовые (хотя и по-прежнему – сверхплатонические) увлечения боровского учителя не завершились:

«Через Т. я познакомился с другим домом. Тут я давал урок одной девице. В этой семье я встретил очень молодую замужнюю женщину, в которую после отъезда Т. и влюбился без ума. её семья заменила мне семью Т. Разумеется, и она никогда не узнала о моих чувствах. Я только раз её поцеловал под предлогом христосования.

– Можно с вами похристосоваться?

– Можно…

Я едва коснулся её губ.

Что же вы не сказали: „Воистину воскресе“? – заметил муж.

Как же ко всем этим невинным романам относилась жена? Она была занята хозяйством и детьми, и потому я путешествовал по знакомым один. Сначала я рассказывал ей о своих наивных приключениях, и она даже не морщилась. Но потом она стала оскорбляться ими – и я уже ничего ей после этого не передавал. Зачем возбуждать ревность. Это такое мучительное чувство! Я инстинктивно поступал хорошо. Она была спокойна, и мы жили мирно. Я иногда помогал ей по хозяйству, даже шил ей рубашки на машине. Теперь уже забыл про это, но она недавно мне напомнила. Были и маленькие семейные сцены и ссоры, но я сознавал себя всегда виновным и просил прощения».