Текст книги "Тетрадь в красной обложке"

Автор книги: Валерий Воскобойников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– А что, лифт сегодня работает или сломан? Никак сломан? – забеспокоилась она. – Ты по лестницам ходить устаёшь?

– Нет, – сказала я, – я на восьмой этаж бегом без остановки.

– Я раньше тоже бегала. Обгоняла всех. Какие здоровые были мужчины, а как в гору, так я вперёд.

Она так же, как в прошлый раз, осторожно закрыла обе двери у лифта, огляделась и нажала на кнопку. Лифт дёрнулся.

– Поехали! – обрадовалась она. – Мамочка тебя не будет ругать или бабушка? – спросила она, отпирая дверь. – Да мы недолго с тобой. Чего нам долго-то чаёвничать.

Она сказала, куда повесить пальто, и я повесила. А она пошла ставить чай.

– Показать тебе что-нибудь, или так посидишь? – спросила она в комнате.

– Показать.

Она стала рыться на полке среди толстых книг, приговаривая:

– Ух, сейчас покажу! Ух, покажу сейчас!

Потом она достала с полки альбом. Альбом был старый, со старой чёрной кляксой на обложке.

– Смотри.

На фотографии верхом на коне сидел мальчик. Он был одет в старинную красноармейскую форму. Рядом стояли два усатых человека, тоже в красноармейской форме.

– Это мой командир, – показала она на одного усатого, – Василь Захарыч, это – разведчик, Степан, а это, – она показала на мальчика, – узнаёшь теперь, кто это? Это я. В армии у Котовского Григории Ивановича. Страшным я была воякой! Я сейчас боевые приёмы-то помню. Смотри.

Она схватила вдруг палку от швабры и влезла на стул.

– К бою! Шашки наголо! – закричала она и взмахнула палкой. – Левый! Алле! Правый! Алле! Руби!

Она махала палкой, как будто в самом деле скакала на коне в атаку. Даже чуть-чуть подпрыгивала. И один раз стукнула палкой по шкафу.

– Ура! – громко закричала она потом и засмеялась. – Хорошо, в квартире пусто, а то подумали бы, с ума сошла бабка Феодосия.

Она осторожно слезла со стула, и я поддерживала стул, чтоб он не упал, поставила палку на место и подошла ко мне. Я смотрела на фотографии в альбоме.

– Там грамоты дальше разные, их смотреть не обязательно, я схожу на кухню.

Потом мы пили чай с вишнёвым вареньем и с бубликами, и она мне говорила:

– Вот ты думаешь, я такая старая да убогая, и жалеешь меня. Жалеешь ведь? А меня не надо жалеть, я счастливая. Я на детей смотрю и вижу, что вы весёлые и сытые. Ну, не зря я, значит, молодость истратила. Телевизоры у всех или там квартиры сейчас многим дали – опять же не зря, значит, моя молодость была.

Она увидела, что я только одну ложку варенья положила в чай, и добавила мне ещё.

– Больше клади варенья. Оно вкусное. А что сумка облезлая у меня – это не страшно. Эту сумочку мне моя Машенька подарила перед войной. Я б могла с тех пор купить сто сумок, а не купила, ведь дороже она мне, чем все сто.

Потом она сказала:

– А что ещё у нас плохо, так это ты исправишь, подружки твои и друзья. И ты, наверно, боишься, думаешь: «Неужели я сейчас такая здоровая и красивая и такой страшной сделаюсь старухой, как эта бабка Феодосия? Слепой вот, да глухой». Я тоже, помню, боялась. Думала, господи, только б мне старухой не быть! Как бы мне всю жизнь молодой прожить! А это и не страшно ничуть, не бойся. Потому что недаром я сделалась старухой, недаром. Многое я за это отдала. Кто даром – тому страшно. Тому ой как страшно должно быть. А кто недаром – тому уважение и почёт от будущего.

Мы выпили чай, и я вдруг сказала:

– А давайте, я вам посуду помою.

– Нет, ты гостья, я хозяйка. Приду к тебе в дом, будешь меня чаем поить, будешь посуду мыть.

Я стала одеваться, а она ушла в комнату.

– Что бы тебе подарить-то такое? Что бы подарить-то? – говорила она из комнаты. – Вот, нашла.

И она вынесла старого мягкого медведя. У медведя не было одного глаза и нога была длиннее другой.

– Машенькина игрушка, дочкина. Берегла всю войну, думала, вернётся, будет внучка играть. Потом уж так берегла. Возьми-ка на память от бабки Феодосии.

– Спасибо, – сказала я. Хотела убрать мишку в портфель, но он в портфель не поместился.

– Дай, заверну.

Она завернула его в газету. И засмеялась.

– Во, неси, как ребёночка.

Потом вдруг стала серьёзной и спросила!

– А не выбросишь?

– Нет, – сказала я, – не выброшу.

Потом она проводила меня до лестницы.

– Не придёшь ведь сама-то, знаю. Ну, я тебя на том месте встречу, снова к себе приведу. А то приходи?

– Спасибо, – сказала я.

– «Спасибо, спасибо». Это тебе спасибо, – ответила бабушка и закрыла за мной дверь. И только дверь захлопнулась, как я сразу подумала, что забыла пригласить бабушку Феодосию к нам на сбор, рассказать о гражданской войне. А снова постучаться к ней мне было неудобно. «Приду к ней завтра или послезавтра», – подумала я.

* * *

Ну почему у меня не получается дружба с Наташей Фоминой! Я хочу дружить с ней, и мама моя хочет, и папа, а не получается.

Сегодня в школу пришёл руководитель художественной самодеятельности. Он старый, в очках и с палкой. Девочки сказали, что он артист из театра. Мы ему показали свои номера.

Я пою в хоре. Наш хор спел «Пионерскую весёлую», а потом мою любимую песню про девушку в самолёте. Руководитель слушал очень внимательно, а «Пионерскую» даже попросил спеть ещё раз.

Потом он спросил:

– Сольные номера есть?

Все сначала молчали, глядели друг на друга. А Наташа неожиданно сказала:

– Я – сольный номер.

– Послушаем, с удовольствием послушаем, – обрадовался руководитель и постучал палкой.

Наташа запела. Так плохо она пела! Это все понимали, и даже руководитель понял. Было видно, как он старается сделать серьёзное лицо. А все просто улыбались и хихикали. Лучше бы она оборвала песню и сказала бы, что горло болит. Но Наташа не понимала, старалась петь с выражением и допела до конца.

– Это пока рано, – сказал руководитель. – Тебе, девочка, надо порепетировать.

– Тогда я стихотворение расскажу.

Руководитель ещё не успел ответить, а она уже стала рассказывать стихотворение. Стояла у края сцены и громко выговаривала слова. Стихотворение это было из хрестоматии, его все знали. У нас в классе Авдеев хорошо читает стихи, но он как раз молчал.

Руководитель и про стихотворение сказал, что пока рано и что нужно порепетировать.

И тогда Наташа на всех обиделась и на меня почему-то больше всех.

– Ты чего улыбалась, когда я пела? Завидно было, да? – сказала она мне.

А я и не помнила даже, когда я улыбалась. Я, наоборот, за неё переживала. Не все ведь знают, что она будет киноартисткой. Если бы знали, тогда бы, наверно, не хихикали, когда она выступала.

– Подумаешь, артист! Выгнали из театра за бездарность, вот и пришёл в школу. У нас в гостях недавно режиссёр был, я сама слышала, как он маме говорил, что у меня талант.

И я подумала, вдруг у неё правда талант, а все не поняли и смеялись.

Потом мы вышли из школы, и Наташа спросила:

– Тебя снова ждёт эта нищенка?

– Какая нищенка? – удивилась я.

– Которая вчера тебя увела. Куда она тебя водила?

– Это не нищенка. Это разведчица. Она воевала вместе с Котовским. Смотрела фильм «Котовский»?

– С Котовским воевала, а сумку купить не может.

Мы шли до дома и не разговаривали. И разошлись по своим парадным молча.

Я, наверное, опять что-нибудь ей сделала плохое или сказала.

Я сейчас думала, когда писала это, что же я плохое сделала Наташе, что она на меня обиделась. Не знаю.

А я очень переживаю, когда на меня обижаются. И сейчас тоже.

* * *

Мы шли из школы втроём: Наташа Фомина, Ягунов и я. И я порезала руку. И как это получилось, не знаю.

Мы дошли вместе до угла, уже хотели расходиться, и вдруг я увидела большое красное стекло. Стекло лежало на асфальте у самой стены. Края у него отбитые, неровные, а посередине – трещина.

Я подняла стекло и стала смотреть сквозь него на дома, на небо и на Наташу с Ягуновым. Всё такое стало интересное.

А Наташа повторяла:

– Дай и мне посмотреть.

Я как раз хотела дать, только взглянуть ещё раз на тучи, и вдруг стекло посередине разломилось, одна половина у меня выскочила и больно порезала руку. То есть было больно только сначала, а потом сразу стало не очень больно. Я посмотрела на ладонь и увидела, как порезанное место краснеет, а потом из него по ладони потекла кровь.

Наташа боится крови, и она сразу заплакала.

А я стояла, вытянув руку, смотрела на неё и не знала, что делать. Мама была на работе, а я бинтовать не умею, потому что тоже боюсь.

Вдруг Ягунов выхватил у меня портфель и спросил:

– Платок есть?

Как я сама не догадалась! Одной рукой я достала платок из передника, он у меня всегда чистый, и зажала место, откуда идёт кровь.

– А у меня мамы дома нет, – сказала я Наташе.

Ягунов помолчал, а потом предложил:

– Пойдём ко мне.

– А я домой, – сказала Наташа. – Я бы тебя тоже с собой повела, если б у меня дома кто был.

Мы с Ягуновым пошли к нему домой.

– Ты подними руку, чтоб кровь меньше текла.

Я подняла.

Встречные люди смотрели на нас с удивлением. Ягунов нёс два портфеля, а рядом шла я с поднятой рукой и держала платок.

– Дай портфель, – попросила я.

– Не надо, я сам понесу.

Мы дошли до его дома. Он живёт на первом этаже в коммунальной квартире. Он вошёл первым и зажёг свет. В коридоре пахло жареной картошкой. Мы прошли мимо старых шкафов, разных вещей и вошли в его комнату.

Я думала, что у него дома кто-нибудь есть, а у него никого не было.

Но он сам достал из тумбочки какие-то баночки, марлю и сказал:

– Давай руку, у меня мама медицинской сестрой работает, я всё умею делать.

А у меня на руке была клякса неотмытая. И мне стало стыдно. Но я всё-таки протянула руку. И когда он помазал йодом, вот уж было больно! Но я вытерпела. А потом он лучше даже, чем мама бы моя сделала, всё забинтовал.

– Не туго? – спросил он под конец.

Я помотала головой, что не туго.

– Теперь давай есть.

И он пошёл на кухню. А я стала смотреть разные картинки на стенах и фотографии. На одной фотографии я его узнала. Он, наверно, недавно фотографировался. Он стоял, взявшись за руки, с маленьким мальчиком. Мальчик был в точности, как Ягунов. С таким же длинным лицом и даже в очках.

– Это мы с Гришкой, – сказал Ягунов, когда вернулся в комнату.

На другой фотографии они были вместе с матерью, втроём. И мать тоже была, как Ягунов, тоже в очках.

– А отца у нас нет фотографии, – сказал он вдруг, – мы его не любим. Мама его давно прогнала, и мы даже денег у него не берём.

– Почему? – спросила я.

И сразу испугалась, что он, как раньше, посмотрит на меня, не ответив. Но Ягунов ответил:

– Потому что он нечестный человек.

Ягунов достал две тарелки, ложки.

– В комнате будем есть. Я, когда один, ем на кухне. А сейчас там готовят все, не повернуться.

– Может, я пойду, а? – сказала я.

– Нет-нет, оставайся. В шахматы поиграем.

Он принёс кастрюлю, поставил её на красную каменную плитку и поварёшкой стал наливать суп.

– Мне немного, – сказала я, – я много не ем.

Потом мы стали есть пшённую кашу. Она была завёрнута в ватник и стояла в комнате у кровати.

У нас мама всегда вместе с кашей даёт котлету или сосиски, а Ягунов просто положил кашу в тарелки и вдруг вскочил:

– Маргарин-то я забыл принести!

И выбежал из комнаты.

Хорошо, что я про котлету не спросила.

Он принёс пачку в золотой обёртке и сказал:

– Бутербродный. Я его больше всего люблю. А ты?

Я вообще с маргарином ни разу ничего не ела. Только однажды, когда папе случайно продавщица вместо масла дала пачку маргарина, а я захотела есть и намазала им хлеб, то удивилась, какой у него вкус. И он мне тогда не понравился.

Потом Витя убирал со стола, и я хотела помочь. Но он сказал:

– Сиди, ты и так больная. Или вот, расставляй шахматы.

Я уже заметила на подоконнике шахматную доску. Большую, раскладывающуюся на две половины, настоящий футляр, а внутри – шахматные фигуры. Высыпала из неё фигуры и стала расставлять. Одного белого коня не хватало. Или он со стола упал, когда я высыпала шахматы. Я нагнулась, посмотрела под столом.

– Опять Гришка в игрушки запрятал, – сказал Ягунов. – Всё время прячет. – Он полез под кровать. Там он порылся и вылез с конём.

На Наташином дне рождения, когда Ягунов два раза играл с Наташиным отцом, я смотрела очень внимательно и даже запомнила, какая фигура как ходит.

Я так и сказала:

– А я уже знаю, кто как ходит.

– Тогда ходи, – предложил Ягунов.

Я растерялась и не знала, чем походить. Потом двинула пешку.

– Не этой, так раскроешь фланг.

И он мне показал разные защиты, как выгоднее начинать. Я сначала путалась, когда повторяла за ним, а потом запомнила. И мы, наконец, сыграли. Он, наверно, не изо всей силы играл и ещё несколько раз заставлял меня перехаживать, потому что я нечаянно подставляла ему фигуры. Потом он сказал:

– Ты молодец, быстро начала соображать. – И добавил неожиданно: – Мат.

Я посмотрела, правда, королю некуда деться.

Ягунов стал складывать шахматы в доску. Я ему помогала одной рукой. Вторая рука, когда я о ней вспоминала, болела. А когда забывала, боль проходила.

– Теперь я пойду за Гришей в детсад, – сказал Ягунов.

В детсад мне было по дороге к дому.

– Хочешь, зайдём вместе, брата моего посмотришь.

Мне было неудобно с ним идти, потому что там всякие родители и все бы на меня удивлённо смотрели, но я пошла. И когда в раздевалку выбежал его брат, я сразу узнала, так он был похож на Ягунова.

Брат посмотрел на меня и сказал:

– А Нинку Спажакину сегодня в угол ставили. Она на четвереньках во время обеда бегала.

– У меня тоже есть братишка, – сказала я, – он сейчас в Суздале.

Брат оделся, а верхнюю пуговицу застегнул ему Витя.

Из детского сада они пошли к себе домой. А я пошла к себе.

* * *

У бабушки под Суздалем растут лесные орехи. Фундук – так они называются. И бабушка прислала нам целую посылку – большой ящик орехов.

– Ты что же орехи не ешь? – часто говорит мне мама.

А я всё забываю их есть, хоть и люблю. Но сегодня вспомнила.

– Мама, можно я горсточку орехов возьму в школу? – спросила я.

– Бери, только смотри не мусори там.

– А две можно?

– Бери хоть три.

Я насыпала пакет орехов, положила его в портфель и принесла в класс.

– Витя, хочешь орехов? – спросила я Ягунова на перемене.

– Хочу, если у тебя есть лишние.

И я отсыпала ему орехов.

– Ой, орехи, откуда они у тебя? – обрадовалась Наташа.

– Из Суздаля бабушка прислала. Это лесные, знаешь?

И я отсыпала ей тоже.

– А мне родители кокосовых привезут, когда поедут в новую командировку, – сказала Наташа потом.

Тут подошёл Федоренко.

– Дай орешков-то.

И я ему тоже отсыпала. Я стала высыпать ему из пакета, смотрю, а там почти пусто. Но я ему всё равно сыпала, будто у меня ещё орехов много. И мне достались всего два орешка. Я раскусила один, а он внутри пустой. Зато другой был хороший.

Все вокруг меня грызли орехи, а у меня уже не было. И я отошла в сторону. Зато я сегодня была доброй и поборола свою жадность.

* * *

Мы шли с Наташей Фоминой из школы, и она вдруг сказала:

– Стой, побежали на ту сторону!

И мы побежали. Не у перекрёстка, а прямо посередине улицы.

Когда мы перебежали, Наташа спряталась за столб.

– Вон видишь, Ольшанский идёт.

По другой стороне шёл пятиклассник из нашей школы. Я его сколько раз уж видела.

– Он мне так нравится! Я даже мимо не могу пройти. Ой, хоть бы оглянулся, хоть бы оглянулся! – повторяла Наташа, а сама пряталась за столб.

Но пятиклассник прошёл не оглядываясь. Один раз он чуть-чуть приостановился, порылся в кармане и пошёл дальше.

– Ушёл, – сказала Наташа. – Ой, как я переживаю! – И вдруг она повернулась ко мне. – А я знаю, кто тебе нравится!

– И неправда! – ответила я.

– Нет, нравится! Нравится. Сказать?

– Говори, пожалуйста, – сказала я и от неё отвернулась.

– Тебе нравится Ягунов, вот кто.

– И неправда! – повторила я снова.

– Нравится, нравится! По глазам вижу. Если сознаешься честно, что нравится, тогда никому не скажу. А так завтра всем расскажу. И родителям твоим тоже.

– Ну и говори, подумаешь, – ответила я. – Ничего ты не скажешь.

И я пошла по улице отдельно от Наташи. Но она меня догнала.

– Я пошутила, Маша, я пошутила, – стала она повторять, идя рядом со мной. А мне не хотелось с ней разговаривать. Мне стало очень грустно вдруг. Наташа шла рядом, что-то говорила, уговаривала меня, а я её не слушала, шла просто так и ни о чём не думала.

А теперь я боюсь, вдруг она и вправду всё разболтает.

Что теперь будет!

* * *

Вчера я не писала в дневник, потому что плакала. Только собралась написать о том, что случилось, и сразу заплакала.

Мама и папа меня спрашивали, а я не хотела им рассказывать, сказала, что голова болит. Папа засмеялся и стал шутить, и мама тоже засмеялась, а я пошла в ванную и плакала там, чтоб они не видели.

Вчера мы с Ягуновым остались после уроков оформлять стенную газету. У меня хороший почерк, это так ребята говорят, хотя у Бондаревой, по-моему, лучше. Мы с Бондаревой переписывали заметки, а пионервожатая Светлана, Ягунов и Шкляринский рисовали картинки и заголовки.

Мы долго провозились, уже стало темнеть. И снег пошёл. Ещё утром было холодно, замёрзли все лужи, и я по дороге в школу ломала белый лёд на земле.

А когда мы вышли из школы с Ягуновым, то был совсем уж мороз.

– Я тороплюсь, – сказал Ягунов, – сегодня в детском саду родительское собрание, я буду вместо мамы.

Я чуть не засмеялась тогда – сам ученик, а уже на родительское собрание ходит.

Мы прошли немного по улице и увидели трёх мальчишек. Они бежали нам навстречу, пинали консервную банку и что-то кричали. И вдруг повернули к нам. Сначала один пнул так, что банка попала под ноги к Ягунову. Тот, который пнул, закричал нам:

– Ты, круглые очки, пас!

А Ягунов эту банку перешагнул. Как будто не заметил её, и мальчишек как будто не было, и не слышал он ничего.

И тогда они сразу к нам подскочили.

– С девчонкой идёт, – сказал один.

Мы встали около стены дома, Ягунов молчал, они нас разглядывали и не давали нам дорогу.

– Ты, склянка, как тебя зовут? – сказал один мне.

Я не ответила, только мне стало стыдно, что они меня обозвали при Ягунове, хоть я и не знала, почему они меня так назвали. Ягунов тоже молчал и смотрел на них.

И другой сразу сказал:

– Дать ему по ушам, чтоб стёкла зазвенели.

А Ягунов вдруг ответил:

– Я сегодня драться не могу. Я на родительское собрание иду, в детский сад к брату.

– Куда? – удивился тот, который обозвал меня склянкой.

Ягунов молчал.

– К брату, ты что, не слыхал? – сказал второй. – На родительское собрание.

– Ничего, сегодня не можешь, завтра встретимся.

– Завтра я могу.

– Завтра! – захихикал третий. – Завтра он ботинки на бегу потеряет. А то ещё свой двор приведёт.

– Ладно, встретимся завтра, – сказал второй.

А первый вдруг щёлкнул пальцами перед моим носом.

– Дурак! – сказала я ему.

– Обзывается ещё! – обрадовался он и толкнул меня в плечо.

И я вдруг так разозлилась, как никогда, наверно, не злилась. У меня даже руки задрожали и всё лицо. Я стукнула его портфелем по голове так, что он чуть не упал. Ещё хотела стукнуть, и ещё. И Ягунов тоже принял боксёрскую стойку. Кто-то схватил сзади меня за руку, я повернулась, чтоб и его стукнуть, но увидела, что это взрослый. А мальчишки убежали. Один Ягунов стоял рядом, опустив голову.

– Здорово ты дерёшься, – засмеялся взрослый, – а друг тебе не помог? – И мне так обидно стало, что он смеётся, руку держит, и что мальчишки убежали. Не знаю ещё почему, но я заплакала. Взрослый сразу отпустил руку, перестал смеяться и сказал тихо:

– Не плачь, что ты. Может, я тебе больно сделал?

Но я отворачивалась от него и плакала.

Он постоял ещё немного рядом с нами, махнул рукой и ушёл.

И я тоже повернула к дому. Я уже успокоилась. Ягунов шёл рядом и молчал. Потом он сказал:

– Зря ты с ними драться начала.

А я уже совсем не плакала, только противно было. И я к нему повернулась и сразу крикнула:

– Отстань!

Он снова что-то хотел сказать. Но я перебила:

– Отстань! – И быстро пошла домой. Я даже не оглянулась ни разу на него, не видела, куда он делся, или, может быть, шёл за мной, а потом отстал, побежал в свой детсад.

Дома мне не хотелось про это всё вспоминать. А когда я собралась написать в дневник, то сразу заплакала. Хорошо, успела хоть дневник в портфель спрятать.

Сегодня мы с Ягуновым не разговаривали. Я уже была в классе, когда он пришёл и молча сел за парту. И я тоже ему ничего не сказала. И на переменах мы не разговаривали до самого конца дня.

* * *

У нас в классе сегодня субботник. После уроков мы сходили домой, пообедали, а потом пришли в школу назад, чтобы вымыть пол.

В прошлом году пол за нас мыли родители, а в этом году Наталья Сергеевна сказала, что мы выросли и что у нас пора воспитывать трудовые навыки.

А я с мамой уже и в прошлом году мыла пол перед праздниками, и даже когда в детский сад ходила, тоже ей помогала.

Две девочки – Женя Филиппова и Таня Осташкевич, они живут совсем рядом со школой, принесли из дому вёдра. А мы все несли тряпки. Мы думали, что будем мыть пол вместе с мальчишками, но мальчишек увела старшая пионервожатая что-то делать в пионерской комнате.

Наталья Сергеевна взяла вёдра, унесла их в туалет, наполнила водой и принесла назад.

Тут пришла завуч и сказала, что Наталью Сергеевну просят к телефону. Вёдра с водой стояли посреди класса, и никто не начинал мыть пол.

– Ваши вёдра, вы и мойте, – говорили все Жене Филипповой и Тане Осташкевич.

И они сразу заплакали и выбежали из класса.

А мне противно, когда стоит работа и никто не начинает. Всё равно же надо эту работу сделать. Только зря время уходит.

Я тогда взяла две тряпки, свою и ещё чью-то, намочила их и начала мыть одна в дальнем углу.

А все стояли у окна, рассказывали разные истории и смеялись.

И мне было обидно, я тоже чуть не заплакала, но продолжала мыть. Ходила к ведру, полоскала тряпку, отжимала воду, снова тёрла пол.

– Что ты стараешься, всё равно Наталья Сергеевна не видит, – говорили девочки.

Я молчала. Хоть спина уже заболела и чулок я весь промочила.

Вдруг Наташа тоже взяла тряпку, пошла к ведру, и мы стали мыть вместе. А когда вместе – всегда быстрее получается и лучше.

И другие девочки отошли от окна, немного ещё постояли около вёдер, а потом начали мыть с другого конца.

Тут вернулась Наталья Сергеевна и обрадовалась, что мы дружно работаем.

– Молодцы вы у меня, девочки, – повторила она несколько раз, потом вынесла ведро и принесла чистую воду.

И мне хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ей, что это я всё организовала, но никто не говорил. И я сама тоже, конечно, не говорила. А ещё я думала про Наташу, какая она хорошая, что стала мне помогать.

* * *

Сегодня у нас в классе было перевыборное пионерское собрание. На задней парте сидели Светлана и Наталья Сергеевна. А отчитывался Авдеев. Потом начались выборы.

Когда выбирали звеньевого нашего звена, я всё ждала, вдруг меня кто-нибудь выдвинет в звеньевые. Но меня никто не предложил. А предложили Наташу. И её выбрали. И я подумала, что она ведь правда достойнее, чем я. Её и надо в звеньевые, она отличница.

Стали выбирать в редакцию газеты. И я подумала: «Вот теперь уж меня точно выдвинут». Я же изо всех сил старалась этот месяц быть честной. И отметки у меня – почти все пятёрки, потому что я теперь каждый урок дома повторяю по нескольку раз. И даже диктовку недавно написала на пять.

Но меня всё равно никто не выдвинул. Выбрали Марину Бондареву, у неё, конечно, почерк лучше моего. И выбрали Ягунова – он хорошо рисует. А меня – нет. Правильно, что их выбрали. И всё-таки мне стало грустно. Наверно, в классе меня по-прежнему не очень любят, раз не выбирают. Сама я виновата. С Наташей – ссорилась. С Ягуновым – поссорилась. Я сидела, молчала, ни на кого не глядя, когда нужно было – поднимала руку «за».

Стали выбирать совет отряда.

Тут вдруг Ягунов встал и неожиданно посмотрел на меня. Он ничего не сказал, только посмотрел, но я сразу почувствовала, что со мной что-то сейчас будет.

– У тебя предложение, Витя? – спросила Наталья Сергеевна.

– Да. Я предлагаю в совет отряда Машу Никифорову.

– Молодец, Витя, – отозвалась с задней парты Светлана, – очень хорошая кандидатура.

А Ягунов сел и снова от меня отвернулся.

– Я тоже Машу предлагаю, – сказала Наташа Фомина.

– И я, – сказал Звягин, – я тоже Никифорову. Я её предлагаю председателем. Она справедливая.

– Это как новый совет решит, – сказала Светлана.

А я сидела и молчала. Водила пальцем по парте, глядела на этот палец и молчала.

Меня выбрали единогласно. Только я сама не голосовала. Даже если б и можно было, я бы всё равно не стала голосовать, потому что я хотела в санитары или в звеньевые, председателем совета отряда – боюсь. И наверно, не справлюсь, потому что это трудно.

Ещё в совет отряда выбрали Авдеева и Звягина.

Потом все пошли домой, а мы – совет отряда и звеньевые – остались. И я с первой своей работой уже не справилась.

– Какие у вас будут предложения, чтобы жизнь отряда сделать интересной и увлекательной? – сказала Светлана.

И все стали предлагать, кто что придумал. А я молчала – ничего не смогла предложить.

– В кукольном театре мы давно не были, – сказала Наташа.

Я подумала: «Правильно, в театр надо сходить».

– Можно сбор устроить «Кто кого пересмеёт» и ответственным сделать Федоренко, – предложил Звягин.

И я подумала: «Точно». И только потом, когда я подходила к дому, я напридумывала разные интересные вещи, а главное – я же про бабушку Феодосию не рассказала.

* * *

Когда я вошла в квартиру, мама была на кухне. У неё там жарился лук и варились макароны.

– Ты что улыбаешься? – удивилась мама.

А я продолжала улыбаться. Мама тоже заулыбалась и спросила:

– Пятёрок, что ли, наполучала?

Я снимала пальто и улыбалась.

– Что случилось?

– Меня выбрали председателем? – Я всё время улыбалась.

– Ого! – сказала мама.

Но у неё на сковороде стал пригорать лук, и она сразу отвернулась к плите.

Я сидела в комнате и переживала, вспоминала, как меня выбрали.

– Ты правду сказала, – спросила мама, – или ты пошутила?

Потом я готовила уроки, но всё равно часто думала про сбор. И про Ягунова, как он меня предложил.

Вечером из заочного института приехал папа.

– Кто здесь председатель? – сказал папа прямо от двери.

Он уже всё знал. Ему рассказал Наташин отец.

Папа выложил на стол коробку с пирожными. Там были мои любимые «эклеры» и мамины вафли. А сам папа ест любое пирожное, какое дадут.

– Надо бабушке написать, – сказала мама, – пусть порадуется.

– Это всё хорошо, – сказал папа, – только ведь нужно работать. Вот я, когда был председателем, меня чуть не выгнали из школы. Потому что я решил отрабатывать смелость и свой отряд повёл на крышу. Мы решили обойти всё здание по крыше.

Мы ещё долго сидели все вместе, пили чай, и папа рассказывал смешные истории.

* * *

За эти дни много всего случилось. Я лежу больная. Но сегодня у меня голова болит меньше и температура только тридцать восемь.

Мама сейчас в другой комнате, а я потихоньку, чтоб она не слышала, встала, вытащила из портфеля дневник, лежу и пишу.

В воскресенье мы с папой поехали на лыжах. Как собирались. Все дни шёл снег, и мама говорила: «Теперь потеплеет».

Но не потеплело, а стало, наоборот, холоднее. Снег идти перестал, а потепление так и не пришло. Мы с папой поехали на трамвае. Лыжи везли с собой, на площадке. Этот трамвай идёт за город. Там уже ездят электрички, а он всё равно идёт, иногда рядом с ними.

Потом мы сошли на кольце, надели лыжи и двинулись в лес. У папы был большой рюкзак за спиной. В рюкзаке – термос с горячим чаем, разные бутерброды, которые сделала нам мама, и тонкое одеяло. Сначала это был не лес, а обыкновенный парк, но потом он незаметно стал лесом. Мы ездили по просекам, катались с маленьких горок, а папа четыре раза съехал с большой, там, где трамплины. Людей вокруг было немного. Это было первое воскресенье, когда выпал снег, и, наверно, не все ещё приготовили лыжи.

Потом папа утоптал в одном месте сугроб, разостлали одеяло, и мы с ним ели. Бутерброды были холодными, а чай – горячий, и зубам делалось то горячо, то холодно.

А потом мы поехали дальше по просекам. По сторонам стояли большие ели, на ветках лежали глыбы снега. Эти глыбы иногда падали от тяжести, и на несколько минут поднималась метель.

Потом вдруг небо быстро потемнело и пошёл уже настоящий снег, не с елей. И подул сильный ветер.

– Давай-ка возвращаться, – сказал папа.

Мы свернули на просеку, которая шла вбок между низкими густыми кустами.

– Быстрей по ней доберёмся.

А ветер совсем уже дул навстречу. Дышать уже было трудно. Папа взял меня на буксир. Зацепил мои палки, и за один конец я держалась, а за другой он меня вёз. И всё равно стало холодно. Ещё я упала два раза – и пришлось вытряхивать снег. А ветер всё дул. От него замёрзли даже лоб и щёки.

Мы ехали по просеке долго, а потом свернули на другую и заехали неизвестно куда, где уже ни лыжни, ни следов, ничего не было, только кусты со всех сторон и снег.

А я так замёрзла. У меня зубы сами стучали друг о друга. И идти я совсем уже не могла. Я изо всех сил терпела, чтобы папа не подумал, что зря он связался с девчонкой. А потом я вдруг снова упала. И так не захотелось мне вставать. Но папа меня поднял, начал отряхивать и вдруг услышал, как я стучу зубами.

– Давай-ка попрыгай. Попрыгай, попрыгай, – сказал он мне.

Взял меня под мышки и стал подбрасывать, но у меня ноги даже не сгибались, так я устала и замёрзла.

– Влипли мы с тобой.

Он снял рюкзак, вытащил одеяло и сказал:

– Снимай лыжи.

А я не поняла, зачем он мне это сказал, ведь крутом снег и нет дороги, но всё-таки нагнулась. У меня ещё выкатились несколько слезинок, но это не оттого, что я хотела плакать, а просто сами собой выкатились. Пальцы мне было никак не согнуть, папа лыжи снял с меня сам. Он связал мои лыжи вместе с палками, потом закутал меня всю в одеяло, поднял на руки и пошёл.

Он несколько раз повторял:

– Прижимайся теснее, теснее прижимайся.

А я хотела сказать, что пойду сама, потому что ему тяжело, но мне было никак не выговорить ни слова, я только стучала зубами. Потом он сказал:

– Молчи, выберемся с тобой.

Мне и правда стало теплей. Я закрыла глаза и даже не помню, про что думала. Только слышала, как папа громко дышал. Один раз он поменял руки. Поправил на мне одеяло. А я подумала, что он меня, значит, любит, если вот так спасает и заботится обо мне.

И вдруг он сказал:

– Всё. Слезай.

Вздохнул, откинул у меня с головы одеяло и поставил на ноги.

Мы были уже близко от остановки. Папа снимал лыжи, а я стояла рядом, и мне было никак не шагнуть, потому что затекла одна нога.

Потом нога прошла, мы пошли к остановке, а папа оглядывался и повторял:

– Кофе бы горячий или бы чай.

Но как раз подъехал трамвай, и мы сели. В трамвае я снова начала стучать зубами, так что две тётки рядом несколько раз на меня оглянулись. А папа успокаивал:

– Немножко, видишь, уже большие дома. Сейчас приедем.