Текст книги "Картины из села Гаврилова"

Автор книги: Валерий Воскобойников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Приехал долгожданный. Будем Мишку кормить.

Она вынесла из дома полотенце, Михаил умылся во дворе и вошёл улыбаясь.

– Теперь-то я тебя рассмотрю как следует, а то утром торопился.

И снова они сидели за столом, а Евдокия Егоровна глядела то на сына, то на племянника.

– Похожи! – радовалась она. – Как похожи!

– Мы сегодня поле поднимали – там камни с Ледового побоища лежат! – говорил сын. Он был высок, широкоплеч, с лицом, обдутым всеми ветрами, проносившимися через деревню.

– Ледовое побоище – в другом месте, – уточнил знаток истории, городской племянник, – а у вас – с ледникового периода.

– А зелень твою городскую мы с лица прогоним, – обещала Евдокия Егоровна, – день-два погуляешь – зарумянишься. Да вот сейчас Фёдор корову свою подоит, я за парным схожу. Подождёте молочка парного?

– Мне бы лучше поспать, – отозвался Михаил. – Завтра ранний подъём. И Александр вон носом клюнул.

Саша и в самом деле засыпал прямо у стола. Но после слов Михаила поднял голову.

– А бывальщину, – попросил он, – про Афоню?

– Потом доскажу, – почему-то смущаясь, проговорила Евдокия Егоровна.

Михаил рассмеялся:

– Уже успели! Тебе про этого Афоню такого тут наплетут, только слушай! Сказки венского леса. Мы в городе на экскурсии специально о нём спросили, и экскурсовод нам чётко ответил: таковой Афоня в науке неизвестен.

– Так это сказка? – спросил Саша.

– Кому сказка, а кому и… – ответила Евдокия Егоровна.

– Конечно, сказка! Народное сочинение. – Михаил с важностью посмотрел на городского двоюродного брата. – Ты где спать хочешь, на печи или со мной на сеновале? – оборвал он научный спор.

– На сеновале, – ответил Саша, – если можно.

– Можно. У нас всё можно.

На сене лежали старые одеяла.

– Я летом всегда здесь сплю, – проговорил Михаил, – мне даже в армии сенной запах снился.

Было темно, лишь в узкое чердачное окошко под крышей был виден клочок сероватого неба. Потом появилась звезда… На улице переговаривались, кто-то громко смеялся… А потом Саша увидел Афоню. Афоня, в длинной рубахе, с венком на светлых вьющихся волосах, похожий на пастушка Леля из оперы «Снегурочка», рисовал картины в зале Русского музея. «Так вот кто – неизвестный мастер портрета!» – удивился Саша во сне. И тут же испугался, а вдруг и Афоня возьмёт его в натурщики. «Я не натурщик, а человек, понятно?» – хотел он объяснить Афоне, а заодно и Свете, но проснулся.

В чердачном окне была темнота. Саша вспомнил про одинокую звезду и слегка подвинулся, чтобы посмотреть, где же она. Но небо было черно, и лишь сбоку сквозь стремительно мчащиеся тучи едва просвечивала луна. На улице горели редкие фонари, и Саша увидел, что к ближнему столбу крадётся человеческая фигура. «Что он так? – подумал Саша и неожиданно догадался: – Это же Афоня! Он крадётся дорисовывать картины».

Фигура влезла на столб, и свет погас.

– С чего бы это свет выключили? – заворочался Михаил рядом.

– Это Афоня выключил, – попробовал объяснить Саша.

– Какой Афоня? Ты чего, сон с ночью перепутал?

В это время чердачное оконце засветилось от далёких фар, и Саша снова увидел фигуру на столбе. Фигура тяжело шлёпнулась на землю, а затем, пригнувшись, мелькнула на их огороде и побрела к реке.

– Кто-то по огороду бегает, – нерешительно сказал Саша, окончательно проснувшись.

– Кому здесь бегать? – засмеялся Михаил. – Спи давай. Афоня, что ли, приснился?

Саша хотел сказать, что приснился, но передумал, повернулся на другой бок и закрыл глаза.

В полудрёме он слышал, как к дому подъезжала машина, зачем-то спускался Михаил, о чём-то тихо говорила Евдокия Егоровна, а проснулся оттого, что через окошко по глазам било солнце.

Михаил ждал его внизу.

– Тут такое дело, – сказал он. – Мать ночью на работу увезли. И мне тоже ехать надо. Так что ты один…

Саша кивнул.

– Чай я тебе согрел.

Саша снова кивнул.

– Еда под газетой на столе. Ещё в подполье… Картошки там много, начистить можно.

Саша кивнул в третий раз.

– Я тебя Федьке поручил, – засмеялся Михаил, пожал Саше руку и сел на мотоцикл.

Чайник был ещё тёплый. Саша взял кусок слегка подсохшего пирога из-под газеты, налил чаю. И только доел последние крошки, как у забора появился Федя с двумя вёдрами воды.

– Остался? – спросил он, поставив вёдра. – Ты калитку не запирай, у нас тут не воруют. Пошли завтрак съедим.

– Я уже позавтракал, – сказал Саша, – спасибо.

– Пойдём, пойдём, не мнись. Бери ведро, помогай.

Саша понёс полное ведро, стараясь не расплескать. Нести было тяжело.

– Ты ночью рубильник не выключал? – спросил вдруг Федя.

– Какой рубильник?

– На столбе, – Федя показал рукой. – В железном футляре. Я его каждый день включаю, по стремянке поднимаюсь.

– Нет, я не выключал. – Саша хотел рассказать про ночную тень, но не решился, Федя тоже мог над ним посмеяться, как вчера Михаил.

Улица была пуста, а на холме у белого здания с колокольней Саша увидел расставленный этюдник и Свету в голубом сарафане.

– Давно там художничает, – с уважением сказал Федя.

Снаружи Федин дом был точно таким, как у Михаила и Евдокии Егоровны, зато внутри всё оказалось другим. Красивее. Даже табуретки были ярко раскрашены: синяя, розовая, жёлтая…

– Сам выпиливал, – объяснил Федя, когда Саша стал рассматривать узорные полочки. – По дереву я многие художества умею. Доску над народным музеем видел? Это мы с Ильиным сделали. У нас в доме все мужики по дереву работали. Это нам от Афони досталось.

– От Афони? – удивился Саша. – А он разве в самом деле жил?

– А как же, мы – его прямая родня, от него и художества переняли.

– А Евдокия Егоровна говорила, что мы – родня.

– Ты её больше слушай. Афоня – он наш. Тут тебе каждый скажет. Он моему пра-пра-прадеду старший брат. На стене портрет видишь? Это Афоня нарисовал.

Саша подошёл к портрету и увидел изображение пожилого, в старинной крестьянской одежде человека, сложившего на коленях руки.

– Это не рисунок, это – дагерротип, – сказал знаток истории Саша.

– Сам ты тип, – обиделся Федя. – Я-то лучше знаю, кто его рисовал. Князь Гавриилов послал Афоню с поручением, а его разбойники изловили и замучили, понял? А он перед отъездом как раз брата и рисовал, понял?

– Француз Дагер, художник и изобретатель, в тысяча восемьсот тридцать девятом году изобрёл фотографирование. Или ты сам не видишь, что это фотография, а не рисунок. Посмотри, на обратной стороне должен быть знак фирмы.

– Не буду я смотреть, – расстроился Федя. – Ты лучше на свой огород погляди, как он у вас зарастает. Картошку надо окучить, огурцы прополоть, а то опять, как в прошлом году, вырастет с гулькин нос.

– Это как – окучить?

– Да просто – тяпку в руки и пошёл. Идём, покажу.

Поросшее сорняками небольшое картофельное поле было за домом. Земля на нём ссохлась, покрылась серой коркой. Федя показал, как надо ударять тяпкой по этой корке, под нею земля оставалась чуть влажной, более тёмной, её надо было подтягивать к картофельному кусту. Федя сделал одну гряду для примера, гряда оказалась ровной и красивой.

– Орудуй, – он вставил тяпку в Сашины руки. – Только сразу не урабатывайся: три гряды – отдых.

Он подошёл к своему дому, а Саша взялся за работу. На холме около этюдника по-прежнему стояла Света в голубом сарафане. «Конечно, я для неё сейчас, словно куст какой, – подумал Саша, – человек для оживления пейзажа». Но неожиданно эта мысль не показалась обидной… Ему понравилось пробивать тонкую сухую корку земли, возвращать огороду живой вид, и он с удовольствием бил тяпкой. И было радостно, что Света смотрит на него с холма – какой он сильный и быстрый.

Когда Саша подошёл к музею, Гоша и Света были уже там.

– Книжный шкаф Елизаветы Антоновны, – объяснял Гоша, – её личные книги, а на полке – всё, Что она напечатала.

Саша посмотрел на портрет и наконец вспомнил, где он видел Елизавету Антоновну прежде: в Русском музее.

– Понравился портрет? – улыбнулся Гоша. – Это рисовал отец Елизаветы Антоновны, князь Антон Гавриилов. Он любил побаловаться рисованием.

– Антон Гавриилов? – Саша удивлённо повернулся к Свете. – А ты говорила: «неизвестный художник», помнишь, ты показывала в Русском?

– Конечно, неизвестный. Это все знают.

– Но ведь здесь – то же самое?

– Да! – Света посмотрела на Сашу так, словно он сделал великое открытие. – Мазок тот же. И глаза.

– А почему же неизвестный? – Гоша даже обиделся. – Кому надо – всем известный. Князь Антон Гавриилов. Вот же здесь подпись: «Антоха Г.».

– Это князь так подписывался? – Света засмеялась.

– Князь любил пошутить, у нас все знают.

– В Русском музее под таким же портретом написано, что автор неизвестен, – стал объяснять Саша. – Загадка века.

– Вы там скажите, у себя в Русском, – обрадовался Гоша, – у нас его картин много, можем поделиться, хоть с вами, хоть с Третьяковкой. – И Гоша толкнул дверь в соседнюю комнату. – Это прялки, это – наличник от старой избы, я сберёг, когда дом рушили, а вот – картины.

– Это другое… – Света даже поморщилась. – Другая манера. Всё мертво. Их рисовал старательный, но бездарный ученик.

– Ты посмотри ближе, на каждой картине подпись: «Кн. Гавриилов», – заспорил Гоша.

Они подошли ближе, посмотрели в уголок одной картины, потом другой, и Света растерянно проговорила:

– Правда.

– А то сразу – бездарный! – Гоша всё ещё обижался.

Но тут Саша, сам неожиданно для себя, повернулся и пошёл назад, в первую комнату.

– Вы посмотрите, какая здесь подпись! Другие буквы – некрасивые. Картина – лучше, а буквы – хуже, будто человек писать не умеет.

– С этой подписью вообще-то странность произошла, – смутился Гоша. – Её раньше не было, а когда я учился во втором или в третьем классе, она вдруг всплыла.

– Как это – всплыла?

– Вдруг появилась. Учитель Ильин сказал: может, химия красок сработала?

– И всё-таки это совсем разная манера, – твёрдо сказала Света. – Правда, Саша?

– Если узнать, как попала сюда эта работа, можно установить имя автора. Историки всегда поступают так.

– Никак не попала. Она у нас всегда была, ещё при жизни Елизаветы Антоновны. – Гоша вывел их на крыльцо, на яркое солнце и с неудовольствием посмотрел на оранжевую палатку туристов, которая просвечивала сквозь кусты.

– Только пейзаж портят.

– Совсем не портят. Я её в этюде наметила оранжевым пятном.

– И вообще, они мне подозрительны. Особенно рыжий, бородатый. Я к ним подошёл в музей позвать, а он как от меня шарахнется. Я ему говорю: «Мне кажется, я вас где-то уже видел». А он спиной повернулся и быстрей в палатку. А я точно его видел где-то. Я даже с утра фотографии преступников смотрел под этим углом, тех, которых разыскивают. Вроде бы непохож.

Потом, когда Света и Саша шли одни по деревенской улице, Света сказала:

– А мне жалко, что не определить настоящего автора портрета.

«Я попробую», – хотел сказать Саша, но промолчал. План у него был уже готов.

По дороге к белому зданию с колокольней, где был телеграф, Саша составил такую телеграмму:

«Здравствуйте Николай Павлович. Напишите пожалуйста срочно что известно князе Антоне Гавриилове 19 век адресу деревня Гаврилово Новгородской».

– Телеграмму «срочную»? – спросила телеграфистка. – В три раза дороже, зато принесут сегодня.

Отец дал Саше с собой несколько рублей. Сейчас Саша выложил их почти все. На науку.

На следующее утро, когда Саша окучивал на огороде картошку, мимо прошёл Гоша.

– Знаю, что телеграмму послал. Одобряю. И что тётке Евдокии Егоровне помогаешь, тоже одобряю. – И потом, уже тише, спросил: – Как думаешь, могут люди ловить рыбу там, где она не водится?

– Не знаю.

– То-то и оно. Я тоже не знаю.

А после обеда, когда Гоша снова остановился около Саши, к ним подкатил жёлтый «Москвич».

– Гаврилов из Ленинграда где остановился? Ему письмо, – крикнул водитель, не выходя из машины.

– У нас все Гавриловы, – ответил Гоша. – И деревня Гаврилово.

– Александр Гаврилов из Ленинграда.

Саша уже понял, что это ему письмо. И, наверное, от Николая Павловича. Он заторопился к машине.

Николай Павлович своим чётким учительским почерком писал:

«Саша!

Телеграмму принесли в полночь. Я сначала удивился – что за срочность. Сообщаю то, что удалось выяснить по справочникам.

Князь Гавриилов Антон Андреевич (1775–1832) прожил часть жизни в Европе, а часть – в родовом имении, деревня Гавриилово Новгородской области. В Европе интересовался искусством, учился живописи, но рисовал плохо. Похоронив жену, вернулся в Петербург, прожил там около года, затем навсегда удалился в своё имение. Оттуда дважды ненадолго уезжал в Италию. Поездки эти краткостью своею (5–8 дней) у властей вызывали подозрения и толки.

Более известна его дочь – Елизавета Антоновна Гавриилова, общественная деятельница, создатель первой большой школы для крестьянских детей, автор многих статей в российских журналах о народном просвещении. Она замуж не выходила и фамилии не меняла. Захоронена, как и отец, в родовом имении.

Как только узнаю дополнительные сведения, сообщу немедленно. Если объяснишь причину своего неожиданного интереса, буду рад. Береги себя для Крыма.

Твой Н. П.».

Гоша стоял рядом с Сашей и тоже читал письмо.

– Это кто такой – «Н. П.», – спросил он уважительно, – академик какой-нибудь?

– Мой друг, учитель истории.

– Ты смотри, всё узнал, даже что «рисовал плохо». Загадка века!

– Что туристы уехали – это очень хорошо, – сказал Гоша, когда вернулся с дежурства. – И было бы лучше, если б уехали совсем. Но они затаились в лесу, километрах в двадцати. Их с вертолёта видели.

– Неужели они настоящие грабители? – удивилась Света.

– А кто, по-твоему, залез на чердак школы через окно и пытался проникнуть в музей, когда свет снова погас?

– А может, – Федя начал смущённо, но договорил, – может, Афоня? Бабки же рассказывают, что он раньше часто чудил.

– Бабки? – Гоша даже возмутился. – Ты ещё про лешего скажи или про водяного. Короче, пока те люди не уедут совсем, ожидать можно всякого, и надежда у меня на вас. Фёдор, ты найди велосипеды у тех, кто в Ленинграде на экскурсии, и дай Светлане и Саше… – И Гоша отправился к учителю Ильину разбирать с ним старинные бумаги, которые сохранились от Гаврииловых.

Минут через двадцать Гоша прибежал к Сашиному дому снова.

– Не спишь? Пойдём к Ильину. И Свету зови, там всего наслучалось, сейчас узнаете!

Саша сразу побежал за Светой. Света развешивала по комнате этюды, которые нарисовала за эти дни.

– Не смотри! – испугалась она и прикрыла этюды спиной. – Сейчас рано, а потом сама покажу…

– Благодарю за скорый приход, молодые люди, – приветствовал их учитель Ильин, когда они вошли к нему в дом.

Он усадил всех вокруг обеденного стола, покрытого клетчатой скатертью. Посередине лежали старинные тетради с красивыми бархатными переплётами, с металлическими застёжками, а рядом – длинная тонкая палка с красивым серебряным набалдашником.

– Я позвал вас срочно потому, что Георгий поделился со мной вспыхнувшим у вас интересом к личности Елизаветы Антоновны Гаврииловой, а у нас сегодня две чрезвычайные новости, я бы сказал даже – удачи, радости. – Ильин приподнял длинную тонкую палку с набалдашником. – Новость первая – непонятным образом нашлась указка Елизаветы Антоновны. Та самая знаменитая указка, которую подарило к её пятидесятилетию общество народных просветителей и которая таинственно исчезла из учительской четырнадцать лет назад.

– Не исчезла, украли её, – вставил Гоша.

– Мы тоже так думали. Эта указка в течение века передавалась каждый год лучшему учителю. И неожиданно исчезла. Сегодня я её обнаружил в учительской за старинными часами под портретом Елизаветы Антоновны.

– Не нравится мне это, – хотя и вежливо, но перебил его Гоша, – кто поверит, что она все четырнадцать лет за часами стояла?

– Не будем гадать. Главное, что наша школа вновь обрела знаменитую указку, о которой поэт прошлого столетия писал: «Её указка указует нам путь к добрым знаньям и делам». Но я вас призвал в свой дом не только для того, чтобы поделиться этой радостью, а, главным образом, из-за второго неожиданного открытия. – Ильин помолчал, оглядел своих гостей и начал вновь: – Здесь дневники Елизаветы Антоновны, которые она вела, начиная с юных лет. – Ильин показал на тетради в красных бархатных обложках. – За несколько часов до смерти Елизавета Антоновна передала их здешнему священнику. Более ста лет дневники хранились в их семье, и правнук священника, профессор химии, прислал их недавно в наш музей из Москвы. Дневники эти читать трудно. Их надо изучать: многие имена сокращены, другие обозначены инициалами. Порой она по нескольку лет не вела записей или, возможно, вела их в других тетрадях.

Ильин раскрыл верхнюю тетрадь и осторожно полистал её, показывая записи. Среди страниц Саша увидел несколько засохших бледных цветков.

– Да-да, они ещё не рассыпались: наши колокольчики и ромашки, которые цвели здесь сто пятьдесят лет назад, – проговорил Ильин. – Все дневники нам за вечер прочесть невозможно, да и не нужно, здесь слишком много её личного. Но я осмелился скопировать некоторые её записи, они, возможно, касаются интересующей вас темы. Они тоже личные… Как я понимаю, это драма, вернее – трагедия молодой девической любви… Ведь Елизавета Антоновна так и не вышла замуж, хотя, как известно, была весьма привлекательна… Что же я ещё хотел сказать? – Учитель Ильин на секунду задумался. – Ах да, трудно установить даты записей. Елизавета Антоновна почти нигде не ставила года, думаю, для неё это было не важно. – Ильин достал из-под тетрадей несколько свежих, исписанных мелким почерком листов бумаги и без предупреждения, сразу принялся читать:

«Бесценный друг мой, милый бесценный друг!

Утром папенька объявил, что послал тебя с важным поручением. Куда и зачем – сказать отказался.

Как немного надо, чтобы ощутить своё одиночество. Ты уехал – и одна перед всем миром».

– А вот другая запись. Она идёт вскоре после прочитанной:

«Сегодня прояснилось. Случайный, но добрый человек доставил тайную записку. Записка истёрта и, очевидно, прошла через многие руки. Вот она:

«Любезная Елизавета Антоновна!

Не знаю, дойдёт ли до Вас сия записка, потому пишу коротко.

По велению папеньки Вашего, высокочтимого Антона Андреевича, меня, вопреки моему желанию, насильно увозят, а куда – и сказать не могу.

Остаюсь всепокорным слугой Вашим и другом по гроб моей жизни.

Афанасий».

Знал бы Он, написавший те строки, как много раз я целовала этот клочок бумаги.

Вечером я решительно подступила к папеньке, но он отказался разговаривать со мною на тему об «А». «Ты должна благодарить господа за моё радикальное решение. Я советую забыть это имя навсегда», – вот его последние слова.

А мне это имя дороже всей жизни. Я, знать бы, куда, в какую сторону увезён он насильно, бросилась бы, догнала, отбила бы и спасла его из коварных рук. Я так и решилась поначалу. Но мысль о том, что если уеду, то потеряю единственную возможную нить, остановила меня.

Неужели мне осталось в этой жизни лишь смотреть на мои портреты, писанные твоею рукой!»

Учитель Ильин откинулся на спинку стула и замолчал. Все продолжали смотреть на него.

– Как видите, она сообщила нам имя художника: Афанасий. А нам известно, что художник этот писал её портреты.

– Тот самый Афоня, о котором сказки?

– Вот именно, что сказки, – усмехнулся Гоша. – Глупость всё это, небылицы.

– Видите ли, наша семья живёт в этой деревне больше ста лет. Мой прадед, ещё будучи молодым человеком, был приглашён Елизаветой Антоновной в её школу учителем. Можно сказать, почти все здешние жители – наши ученики. От него сведений об Афоне не осталось, хотя прадед многократно беседовал с Елизаветой Антоновной в доверительных обстоятельствах. – Учитель Ильин осторожно потрогал дневники. – Зато при деде появилось около двадцати вариантов легенды об Афоне. И почти каждая семья в деревне уверяла, что Афоня – именно их родственник. Но при этом каждая легенда объясняет по-своему его исчезновение.

– Суеверие всё это! Настоящее суеверие! – снова вмешался Гоша. – Как было в прошлом веке? Поймали урядника, отлупили – на Афоню свалили, сказали, будто он тут в лесу бродит. А в наши дни: угнали трактор, бросили среди поля, говорят – Афоня угнал. Ну как не совестно! – Гоша даже вскочил, потом сел снова.

– Но здесь же написано: «Афанасий», – тихо сказала Света.

– И это имя будет встречаться в дневнике не раз, – заговорил вновь учитель Ильин. – Судя по записям, Елизавета Антоновна с душевной болью переживала разлуку. Новых сведений долгое время она не имела. Тогда и занялась народным просвещением. Здесь есть много интересных мыслей на эту важную тему, много ценных наблюдений. Но вот новая запись:

«Бог мой, прошло уже десять лет! Я постарела, подурнела, и вот нечаянно, внезапно весть, так долго ожидаемая от Него!

«Любезная Елизавета Антоновна!

Не знаю, помните ли Вы всепокорного слугу Вашего. Могу лишь сказать, что облик Ваш перед взором моим – всегда.

Какая по счёту эта попытка передать Вам весть – и не сосчитать.

За годы эти я так и не узнал точное место своего жительства, вернее – тюрьмы моей. Могу лишь догадываться по изменениям в природе, что я содержусь в южной части Франции. В моей комнате-камере меня хорошо содержат, даже подают к обеду красное вино! Всегда в распоряжении моём холсты, хорошие кисти и краски. Моя комната, камера, келья находится в замке высоко над пропастью. И никого, кроме немого слуги или человека, притворяющегося немым, я не видел. А выше меня – лишь птицы в небе. В камере я свободен – могу броситься головою в пропасть, могу не делать ничего вовсе. Я пишу портреты Ваши, портрет за портретом, и лишь это занятие удерживает меня от безумия.

Иногда, когда далеко внизу на узкой горной тропе я вижу фигурки людей, то пытаюсь добросить до них адресованные Вам послания, привязанные к ложке или кисти.

Писать ли Вам о горечи, о боли, о тоске моей безысходной, которая пронизывает всё моё существование!

И дойдёт ли хотя бы одно послание до Вас? А дойдя до Вас, сумеет ли оно найти дорогу к Вашему сердцу?»

– Последующих сведений о судьбе этого человека я в дневнике не нашёл. Хотя, повторяю, это, возможно, не все дневники. – Учитель Ильин говорил тихо, хрипловато. – Как пишут учёные, давайте реконструируем события, – предложил он, – Что мы узнали: что был человек по имени Афанасий, вероятно, крепостной князей Гаврииловых, иначе князь не смог бы так легко распорядиться его судьбой. Этот человек рисовал портреты молодой дочери князя, Елизаветы Антоновны, а затем за какую-то провинность был насильно увезён в тюрьму или замок, видимо, в другую страну.

– Ясно, за какую провинность, – вставил Гоша. – Полюбил он Елизавету Антоновну, и она его тоже полюбила. А князь это за позор посчитал.

– Так он же был художником! – сказала Света.

– В прошлые времена к профессиональным художникам и музыкантам относились как к слугам, – объяснил знаток истории Саша, – к тому же Афанасий был крепостным.

– Правильно, мальчик, – подтвердил учитель Ильин. – А предположение Георгия подтверждает и загадочная фраза в завещании Елизаветы Антоновны. Эта запись в завещании была непонятна многие годы, а сейчас смысл её становится ясным.

«Я надеюсь, что близкий мне человек ещё жив, и при разыскании его прошу ему сообщить о моей смерти. Если же отыщется всего лишь могила его, прошу горсть земли с неё смешать с землёю на моей могиле».

– Эти слова она продиктовала священнику в присутствии моего прадеда. По завещанию все крестьяне деревни Гаврилово получали вольную, княжеский дом навсегда становился школой, старинная библиотека тоже становилась собственностью школы.

– Больше о том человеке, об Афанасии, ни слова? – спросил Гоша.

– Ни слова. А легенды вы знаете сами. По некоторым – его отдали в солдаты, по другим – он стал разбойником, по третьим – наоборот, разбойники замучили его, по четвёртым – он до сих пор бродит вокруг деревни.

Саша снова лежал на сеновале и смотрел в окошко на одинокую звезду. Он думал об Афанасии. А потом вдруг неожиданно вспомнил про заметку в журнале, которую читал несколько дней назад в поезде. Там же было написано про замок и про находку картин или портретов неизвестного художника.

Он даже вскочил. Ему захотелось немедленно бежать на почту, чтобы послать новую телеграмму Николаю Павловичу!.. И всё-таки телеграмму Саша решил послать утром, чтобы не будить человека.

«Николай Павлович каком журнале недавно напечатана статья об удивительной находке на чердаке итальянской виллы картин русского художника очень важно Саша».

В стену неожиданно что-то ударило. «Птицы, наверно», – подумал Саша, но услышал приглушённый голос Фёдора:

– Саша! Сашка! Приехали!

Саша быстро оделся. Федя стоял в огороде со стороны реки.

– Они заехали в кусты у Протоки. Я – звонить, а ты посмотри, что будут делать.

Саша прошёл вниз по тёмной улице, ощупью пробрался почти вплотную к машине, залез в густой куст совсем рядом.

В машине были открыты окна, и разговор был хорошо слышен.

– Он точно уехал, ты проследила? – спросил мужской голос.

– Сколько можно повторять? Конечно, проследила.

В это время кто-то прошёл у самых Сашиных ног и остановился.

– Ну как? – спросили его.

– Можно, – ответил он.

Это был голос Рыжебородого. Но когда в кабине загорелся свет и Саша увидел его лицо, он поразился. Лицо было незнакомым: без бороды, без усов, а на голове вместо рыжих – густые чёрные кудри. Но голос-то был Рыжебородого!

– Он тебя с шоссе не заметил? – спросил «Рыжебородый».

– Стала бы я ему показываться! – ответила девица. Её-то Саша сразу узнал, она была прежняя.

«Рыжебородый» держал в руках свёрток. Вместе с этим свёртком он сел в машину, дверь негромко хлопнула, и снова стало темно.

– Мы тебе кофе оставили, – сказала девица.

«Ещё и кофе распивают! – подумал Саша. – Как же их задержать?»

Пока внутри о чём-то договаривались, он подполз к машине, набрал в горсть влажной земли и, лёжа на спине, стал забивать трубу глушителя землёй. Спину колол острый сучок, от напряжения заболела шея, но он забивал и забивал сырую жирную землю внутрь трубы. И лишь когда закончил, подумал о том, что машина в любую секунду может тронуться и задними колёсами на него наехать.

Он отполз в сторону и снова лёг за кустом.

Прошло ещё немного времени, люди внутри машины завели двигатель, включили ближний свет, и машина медленно тронулась.

Саша бежал, продираясь через кусты, на холм, к домам. Навстречу ему мчался Федя, крутя велосипедные педали и включив фару.

– Снова в музей залазили! – сказал он. – Хватай велосипед, мы им сейчас наперерез.

– Я выхлопную трубу забил.

Откуда-то со стороны появилась Света, тоже на велосипеде.

– Он им глушитель забил, может быть, остановятся! – сказал ей Федя.

Втроём поехали они по неширокой утоптанной тропе, освещая её фарами.

– Сейчас обгоним! – говорил Федя. – Дорога петляет, а тропа прямая. Ещё метров двести через лес, и всё.

Из леса они выскочили прямо к дороге и далеко впереди увидели яркий свет.

– Едут! – зло сказал Федя. – Тащи деревья поперёк.

Ребята выволокли поперёк шоссе сначала одно, потом второе, третье дерево… Но машина вдруг остановилась, не доехав до завала. Потом дёрнулась и остановилась опять.

– Твой глушитель подействовал! – обрадовался Федя.

Тут с противоположной стороны показался новый огонёк. Сначала он мигнул вдалеке и скрылся, потом стал приближаться и светить всё ярче. Это на своём милицейском мотоцикле спешил Гоша.

– Бежим к машине, чтобы чего не спрятали! – скомандовал Фёдор.

У машины с открытым капотом двое людей копошились в двигателе. Гошин мотоцикл осветил их ярко, потом фара погасла – это Гоша остановился перед поваленными деревьями. Потом Гоша перескочил через деревья, спокойно пошёл на машину, приблизился почти вплотную и, включив длинный фонарь, сказал командирским голосом:

– Всем стоять! Руки вверх! Инспектор Гаврилов!

Двое у раскрытого капота растерянно подняли руки.

– Ребята, ко мне! – скомандовал Гоша, не поворачивая головы.

– А ведь это Георгий! – сказал вдруг тот, что был прежде Рыжебородым. – Георгий, а я тебя узнал!

– Молчать! – скомандовал Гоша. – Выяснением личностей займусь позже. – И вдруг спросил неуверенно: – Антоха, что ли?

– Я! – обрадовался бывший Рыжебородый. – Узнал? Я всё думал, неужели никто не узнает? А это брат жены моей, а жена в машине. Чего-то у нас тут двигатель глохнет.

– Отойти от машины, ключи бросить детям! – снова посуровел Гоша. – Что делали в деревне, зачем лазали в музей?

– Ты ему скажи, чтоб он свой наган убрал, – заговорил второй, в цветастой рубашке, – мы же не воры.

– Гош! Ты не волнуйся, расскажем, если поклянётесь хранить тайну, – крикнул бывший Рыжебородый и тоже опустил руки.

– Ладно, – и Гоша убрал пистолет в карман. – Рассказывайте, зачем лазали в музей? Там всё цело?

– Да цело, цело, не волнуйся. Даже кой-что прибавилось!

Милиционер Гоша вынул из тонкого кожаного планшета чистый лист бумаги и стал записывать показания бывшего Рыжебородого.

ПОКАЗАНИЯ

Я, Антон Гаврилов, в присутствии инспектора милиции Георгия Гаврилова, жены своей Натальи Гавриловой, её брата Петра Верёвкина и трёх несовершеннолетних: Светланы, Фёдора и Александра Гавриловых, заявляю, что приезжал в деревню Гаврилово на автомобиле «Жигули» без злого умысла. В этой деревне я родился, рос и учился до двенадцати лет. Обучаясь в третьем классе Гавриловной школы и находясь в глупом возрасте, я взял поиграть знаменитую указку Елизаветы Антоновны, а когда её хватились, то я испугался вернуть её на место, потому что подумали бы на меня, что я вор. А ещё, обучаясь во втором классе той же школы и находясь в ещё более глупом возрасте, я испортил картину на стене своей подписью «Антоха Г.».

Проживая с двенадцати лет в столице нашей родины Москве и постоянно стыдя себя за поступки, совершённые в раннем глупом возрасте, я однажды поклялся исправить всё содеянное. С этой целью я обучался в художественном училище, дабы уметь смывать надписи на картинах, а также занимался альпинизмом, дабы лазать по крышам.

Купив бороду рыжего цвета и такой же парик, я прибыл в деревню из столицы нашей родины города Москвы и неузнанным прокрался в учительскую школы с целью положить на место знаменитую указку Елизаветы Антоновны, но едва не был застигнут на месте действия милицейским инспектором Георгием Гавриловым, бывшим моим одноклассником. С целью смывания глупой надписи на старинной картине я влез в музей вторично, и теперь картина сама по себе, а подписи нет».

– Вы тот самый «Антоха Гэ», который надписал в музее портрет? – удивилась Света.

– Ну, я, – смущённо согласился «Рыжебородый».

– И для того вы прикидывались рыболовами? – сурово спросил Гоша, сворачивая лист с показаниями. – Могли бы хоть мне довериться. – И Гоша переложил пистолет из кармана в кобуру.