Текст книги "Древлянская революция"

Автор книги: Валерий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Что еще за донце? – фыркнул Федор Федорович, начиная уставать от разговора, и дед решил: пора главное довести.

– Основа, – пояснил он. – Ты слушай. В Древлянске испокон веку старались по совести жить. Гордыню смиряли, душу блюли. О грехе помнили. Крепко с этим было. Бывало, сам знаешь по истории-то, по всей Расее гиль, разор, а у нас тишь, лад. Это только лет шесть, как пошел народ оторви да брось, а раньше о таких людях и не слыхивали. На моей памяти еще: только, бывало, из начальства ли, из простого люда зашебаршит кто, пойдет поперек себя либо поперек общества – тут же ему плата по заслугам. Кого, вроде тебя, из винтовки пуганут, а то и сам с каланчи прыгнет. Я теперь смекаю -Древлянск наш, может, тыщу лет вроде заказника: сила некая из веку соблюдает нас, и мнится, внове она проявилась. Потому как непорядок в городе, ба-а-альшой непорядок. Так что, мил друг, и сабля, и свиток, и камень – не зря. Не привиделись они предрику. Взаправдашние они, Федька, и люди настоящие из истории твоей прямым аллюром.

– Чертовщина какая-то, – пожал плечами Федор Федорович, начиная понимать смысл разговора.

– Про Бога не скажу, но чертовщиной тут и не пахнет, – назидательно поднял палец дед. – Долго я наблюдал, и всегда добро возвышалось, зло наказывалось, совестливому воздавалось, у бессовестного отымалось. Получается, Федька, вся древлянская история – угнетение зла и трудное, кропотливое делание светлого. Ты вспомни: личности у нас в исполкоме, райкоме всегда были не от мира сего, то есть, одним словом, созидатели, а народ всегда трудолюбив, трезв, умен. Дело какое-либо у нас в Древлянске только по сердцу примеривалось, по душе делалось, не на радость кому-нибудь одному, а на радость всем. Понял?

– Понял, – не совсем уверенно кивнул Федор Федорович.

– В таком разрезе и историю нашу писать надоть.

– Выходит, у нас здесь Святая Русь, Китеж-град?

– Сказать уверенно опасаюсь. За семьдесят с лишком лет нам тоже крепко пришлось, но стержень, по которому издревле прямилась жизнь, остался. И крепок он.

– А перестройка?

– Перестраиваться, конечно, придется, но по стержню. Время пришло старый кафтан на новый менять. Но шить его надо по нашей мерке, чтобы под мышками не жало. Потому и князь появился. Правда с кривдой схлестнулись -князь со товарищами и Обалдуев с командой. Мнится, в этой сшибке некое новое родится. Ты, Федька, теперича вовсю наблюдай, как история-то слагается. Тебе сгодится. Да про донце, про донце не забывай.

Дед, кряхтя, поднялся из-за стола. Тыча костылем в пол, переместился к окошку, глянул из-под седых бровок на горящий в облаках крест и, как бы подытоживая беседу, спросил:

– Видел?

– Да, – кивнул Федор Федорович.

– То-то, – пристукнул костылем дед. – Ну, спасибо за хлеб-соль. – И направился к двери, а когда оглянулся, переступая порог, Федор Федорович обомлел: "Да это же... Гостомысл! Тот, из сна!" – но тут же окоротил себя: экое привидится.

10

На работу в краеведческий музей Федор Федорович шел особой провинциальной походкой, не присущей жителям огромных городов, экономящим время на передвижении, отчего жизнь их, не увязанная медленной ходьбой, располагающей к размышлениям, превратилась в ряд случайных происшествий. Федор Федорович шагал, как когда-то шагали наши предки и как еще и по сию пору ходят люди в махоньких городках, где ходьба не просто перемещение из одного места в другое, но акт, равный по значению созиданию, – при неспешной ходьбе мысли, воссоединяя прошлое с настоящим, порождают предвидение. Кроме того, и погода к размышлению располагала. Выйдя из дому, Федор Федорович не почувствовал даже подобия ветерка. Облака были неподвижны. Словно сизое толстое одеяло растянулось над городком, храня солнечное тепло, испущенное накануне, и в безветрии бродил яблоневый дух, то вздымаясь к облакам, то опускаясь к земле, перемешиваясь с запахами поднебесной влаги, дорожной пыли, свежевыкрашенных заборов, молодых подзаборных крапивы и лопухов и приползшей от железнодорожного вокзала легкой каменноугольной гари. Тихо было. Только еле угадывались ухом далекие тяжкие удары заводского молота да гудели над яблонями пчелы.

Думать Федор Федорович начал с того, что принялся перебирать записи из заветной тетради, оглаживая и ощупывая мысленно их, примеривая каждую к событиям вчерашнего дня, откладывая в дальний угол памяти, если запись не касалась создавшейся ситуации. Ему казалось, что оценить происшедшее он должен, равняясь на народную мудрость, на опыт прошлых поколений, вложенных в слово, дошедшее сквозь века, потому что самому судить вчерашнее не хватало силы. Никогда ему не случалось бывать в таких положениях, когда привычно считаемое правдой – ложь, а ложь, тоже привычная, – вдруг правда. Зачем скрывать, было у Федора Федоровича мненьице, что князья да дворяне издревле враги народа, а вожди из своей среды – друзья. И шесть лет перестройки сделали свое: Федор Федорович, несмотря на серьезное изучение истории, под влиянием всеобщего отрицания, исходящего с газетных листов, незаметно для себя уже косо поглядывал на государство и государственную политику, определявшую прошлую жизнь, и считал, правда не совсем осознанно, что именно неограниченное личное право – залог всеобщего счастья в стране. Идея эта настолько была проста и завлекательна, что постепенно почти обезличила материал, накопленный за десятилетия изучения истории, предписывающий осторожно относиться к подобным идеям, порождающим рознь и нестроение. Если в начале восьмидесятых годов он почти склонился к мысли, что эволюция -единственный жизненный способ развития, что крепкая государственность -залог свобод, что права личности защищаются только правом общества, гарантированным государством, то когда грянула перестройка, Федора Федоровича вознесло на демократической волне. Ему показалось, теперь стало лучше жить даже просто потому, что наступила гласность, и он уже всерьез задумался, что прошлые выводы ошибочны, он, как некий "кабинетный червь", выстроил свое учение на архивной пыли, а жизнь, настоящая, бурливая да кипучая, опрокинула все. На выборах Федор Федорович голосовал за Обалдуева, за город-сад, за радикальные реформы, а когда Древлянск посетил известный столичный демократ, даже пошел на митинг и вместе с сотней таких же согорожан от души кричал: "Даешь! Долой!"

И вот случилось невообразимое. Но больше всего Федора Федоровича поразило не то, что в Древлянске появилась какая-то Коллегия, а то, что было написано в грамоте. Именно это не укладывалось в голове. А тут еще дед Акимушкин со своими поучениями. Кругом выходит все не так: не так мерил жизнь, не тем людям верил. Федор Федорович страдал, как юноша, познавший крушение надежд.

Представив себе Обалдуева, читающего грамоту, он вспомнил формулу учителя Струкова, поделившегося ею с друзьями за бутылкой вина: "Нормы политики должны быть не внутри нее, а вовне – только тогда политика нравственна". Потом выпрыгнула на ум частушка: "Меня мать гулять не пускает ночью. А я днем пойду – больше наворочаю!" Следом за ней голос деда Акимушкина произнес: "Все грешны, да грехи разные. Грех, Федька, мера расстояния между человеком и Богом", и тут же деда перебил учитель Струков: "Не мы за триста лет не сумели разглядеть европейскую высоту, а Европа не сумела разглядеть высоту нашу. Но это бы еще так-сяк. Страшнее Европы -наши левые. Они в силу своей исключительной левизны отрицают собственную культуру". Далее же вспомнился заголовок газетной статьи, которую в свое время Федор Федорович обозвал чушью собачьей: "Тотальное уничтожение православного бытия".

Именно этот заголовок и двинул далее строй мыслей. Они вдруг потянулись неспешной чередой под стать размеренному шагу Федора Федоровича, укрепляя в нем проросшие сегодня хилые сомнения, которые, словно ростки на картошке в подполе, бесцветные до этой минуты, озаренные новым сознанием, обрели наконец положенные им цвет и крепость. Федору Федоровичу вольней задышалось. Медленная походка его сделалась твердой, и он незаметно для себя принялся каблуками попирать древлянскую землю на хозяйский лад: вскинув голову, выставив подбородок, резко отмахивая такт шага рукой. Преславное и предивное восстало в нем, извека свыше дарованное каждому русскому человеку: узрев опасность, он тут же обрел покой и уверенность, что трудами своими ее отринет.

А мысли текли и текли. Федор Федорович думал, что трудно оставаться самим собой, когда все употреблено, дабы ты самим собой не был. А ведь существовала в Древлянске своя коренная культура, когда созидание ставило целью расцвет души, когда труд освещался принципом разумной достаточности, когда, не забывая о себе, помнили и о предстоящих поколениях: дескать, жить надо так, чтобы потомков не обездолить, чтобы и им достало плодовитой земли, чистой воды и свежего ветра. Люди умели распознавать дьявольщину, всесильно ей супротивились, видя в этом главное, что предопределил им Господь, наделив их доброй волей. Добрая воля осознавалась как путь к добру, к совершенству людей и земли Русской.

"Похоже, и в политике все вершилось так, – рассуждал Федор Федорович. – Все направлялось на то, чтобы народ за государством как за каменной стеной пахал, сеял и богател, детей растил да умнел из рода в род. Правда, многое не получалось, но было стремление, из века в век крепла определенность народного бытия – идея! А теперь что за идея? Город-сад? Прекрасно! Только для кого тот сад плодоносить будет? Ведь, судя по всему, новая идея преподносится однозначно: город-сад, мол, да, но сами вы его, без руководящей цивилизованной силы, не построите, так как не приучены самостоятельно созидать – вечно у вас на Руси немцы командовали. А посему помалкивайте и делайте то, что вам велят! Получается, в народе искореняется самостоятельность, самосознание, воля к борьбе. Но коли нет воли, значит, плати за право на своей земле жить. А чем? Той же землей?"

Удивившись выводу, Федор Федорович замедлил шаг, но мысли вновь побежали чередой, и он двинулся в прежнем темпе и, только свернув в переулок, ведущий к музею, остановился, спросил себя: "А когда уже нечем платить станет?" – и ужаснулся вопросу, вернее, тому ответу, который следовал за ним.

11

Древлянский краеведческий музей располагался в храме Петра и Павла, самом большом в городе, построенном в прошлом веке на купеческие деньги, изумлявшем своим неправославным великолепием, которое порождало лукавство вместо смирения. "Хотелось как краше, а вышло вона что! – чесал, бывало, затылок купчина Пряхин, зачинщик строительства. – Ну да это по первости, а тамо-тко и попривыкнет глаз".

Но за сто лет глаз так и не привык ни у купца, ни у его потомков. Вид храма и теперь возбуждал под сердцем что-то вроде щекотки, отчего не то что о божественном, но и о мирском не думалось. Даже члены различных столичных комиссий, посещавших Древлянск для надзора за установленным порядком, люди, не верящие ни в Бога, ни в атеизм, и те смущались. Всегда, углядевши храм, перстами в него тыкали и вопрошали с плотоядными полуулыбочками на вздрагивающих устах: "А там у вас что?" И когда им сообщали: мол, культурно-просветительное учреждение – непременно посещали музей, недоверчиво взирали на мамонтовы зубы и бивень, на мечи, куяки, колонтари и прочие военные и мирные предметы прошлого и настоящего, словно выставленное на стендах – внешняя сторона, а за ней кроется нечто тайно-сладостное. Директор музея, задерганный начальственными посещениями, умолял переселить музей, но его просьбы отклоняли: дескать, пребывание музея в храме – залог сохранности жемчужины архитектуры.

Взойдя на паперть и вступив в музей, Федор Федорович по многолетней привычке глянул на городовую опись 1860 года в серебряной багетовой раме над головой вахтерши, вязавшей на спицах нечто рыжее. Опись гласила, что во второй половине XIX века в Древлянске числилось: дворян – 340, духовенства – 427 человек, купцов – 2475, мещан – 9720, военных – 1014, постоялых дворов – 35, гостиниц и трактиров – 37, харчевен – 9, кабаков – 14, винных погребов – 10, лавок – 339, церквей – 25, часовен – 4, училищ духовных – 2, гражданских училищ – 2, больниц – 2, богаделен – 2.

Комментария к описи не было, и только уж самые въедливые да дотошные посетители догадывались дворян, духовенство, купцов, военных и мещан сложить, выясняя, что 13 976 горожанам против нынешних 100 000 жилось не в пример лучше.

Федор Федорович уж было намеревался шмыгнуть мимо описи в свою дверь, но вахтерша, не прерывая вязания, буркнула: "Вас ждут", и от стенда с географической картой родного края к Федору Федоровичу шагнул человек лет пятидесяти, в сером костюме, с зонтиком-тростью, в чеховском пенсне с ленточкой, с седоватой каштановой шевелюрой, усами и бородкой клинышком, кои в прошлом веке нашивали интеллигенты.

– Честь имею представиться, – не торопясь выговорил мягким тенорком, – действительный статский советник Дмитрий Васильевич Чапельников, некоторым образом в прошлые времена здешний городской голова. – И, переложив зонтик из правой в левую руку, протянул ладонь.

– Научный сотрудник музея Федор Федорович Протасов, – по инерции ответил Федор Федорович, аккуратно выговорив "вич", и тоже протянул руку.

В какой-то миг в голове мелькнуло, что ладонь посетителя должна быть ужасно холодной, как и положено мертвецу, но она неожиданно оказалась теплой, даже чуть влажной, и ощущение вполне живой плоти тут же успокоило. Правда, в виске постукивало, а верхняя губа раз-другой непроизвольно дернулась, но все же Федор Федорович держал себя молодцом, будто ежедневно запросто беседовал с людьми из прошлого. Ровным голосом спросил:

– Чем могу служить? – и тут только поразился своему спокойствию: по всем правилам ему бы в обморок упасть, а он стоит. Но словно бы не сам. Будто бы его какая-то сила поддерживает, водит его руками, двигает языком, щеки растягивает в улыбке. И все это не насильно, а так, как он делал бы сам.

Угадав его мысли, посетитель предупредил:

– Не беспокойтесь, милостивый государь. Это первый контакт. Через минуту вы станете самостоятельным.

И Федор Федорович почувствовал, как добрая, но чужая сила исходит из него и он с каждой секундой становится самим собой.

– Действительно, – сказал, поведя плечом. – Так чем все же обязан?

– Может быть, пройдем в ваш кабинет? – предложил Чапельников.

– Прошу, – указал направление Федор Федорович.

Пока они двигались к кабинету, Федор Федорович искоса внимательно оглядел посетителя и решил, что тот так себе, уж больно росточком мал, не представительный. Из русской литературы или еще из чего, несмотря на свою профессию, он имел иное представление о действительных статских советниках: они должны быть непременно высокими, толстыми и обязательно дураками в том смысле, что с апломбом пересказывали мысли чинов остальных высших классов Табели о рангах.

Но в закутке, гордо именуемом кабинетом, мнение Федора Федоровича о Чапельникове постепенно стало меняться. Началось с того, что тот, усевшись на стул, сделался неотличим от крупного Федора Федоровича. А когда, еще не приступая к беседе, Федор Федорович повнимательнее вгляделся в серые глаза действительного статского советника, прежнее представление вовсе исчезло. Взгляд у Чапельникова был тверд, покоен и излучал мысль, еще не сказанную, но наверняка собственную, – у людей, изрекающих чужие мысли, как приметил Федор Федорович, глаза были пусты.

– Слушаю вас, – сказал Федор Федорович.

– Я к вам, милейший Федор Федорович, – начал Чапельников, – по поручению Коллегии древлянских воевод, городничих и городских голов.

– Разве существует такая? – первое, что пришло в голову, спросил Федор Федорович.

– Вы же сами читали наш ультиматум.

– Читал. Только не верится.

– И зря, – улыбнулся Чапельников. – Коллегия существует с семнадцатого века. После Смутного времени, перед воцарением Михаила Федоровича, решено было ее создать.

– Кем? – не удержался Федор Федорович.

– Атеисту это понять, мягко выражаясь, трудно, – опять усмехнулся Чапельников. – Скажу так: решено светлой силой.

И Федор Федорович обиделся:

– Атеисту – возможно, но я, ваше превосходительство, Богу молюсь.

– Знаю, знаю, – движением руки остановил его Чапельников. – Сегодня вы от сердца молились. Но сегодня ваша вера, так сказать, только проклюнулась. Поверьте, вам еще только предстоит постичь широту и глубину Православия. Кто в море не тонул да детей не рожал – тот Богу не маливался.

– Выходит, мне рожать и тонуть предстоит?

– Это, Федор Федорович, поговорка. А тонуть, рожать... – Чапельников на секунду задумался. Поправив пенсне, закончил: – Видимо, ваша судьба необычна.

И Федор Федорович присмирел. Тут же поверив действительному статскому советнику, он мягко спросил:

– Вы православный?

– Там, – глянул Чапельников на потолок, – несколько иные понятия. Но в переводе на земной язык – да, я православный христианин.

И Федор Федорович окончательно поверил Чапельникову. Малая скованность оставила его. Глубоко вздохнув, он расправил плечи.

– Вы, – напомнил, – о Коллегии говорили.

– Простите, – спохватился Чапельников. – Так вот, с семнадцатого века и по сию пору Коллегия, говоря по-современному, была анализирующим органом. Мы активно почти не вмешивались в древлянскую жизнь, предпочитая естественное ее развитие. Теперь же принцип деятельности Коллегии изменился. Видите ли, милейший Федор Федорович, в России люди утратили духовное измерение вещей и жизни, судят по своему собственному интересу, по навязанному им трафарету или же по внешней видимости. Люди слепо ненавидят и слепо преклоняются. В партийных пристрастиях они извращают все постановки вопросов, забывая, в чем цель человеческой жизни и какие средства и пути ведут к ней. Я понятно излагаю?

– Да, – кивнул Федор Федорович.

– Так вот, катастрофа, разразившаяся в нашей истории и с тех пор угрожающая и другим странам, произошла оттого, что на протяжении многих десятилетий, слагающихся по совокупности в века, в душах меркла духовная очевидность, то есть верное восприятие и переживание великих духовных предметов – Откровения, истины, добра, красоты, права. Соответствующие им духовные лучи, исходящие свыше, воспринимались человеческими душами все неувереннее, слабее, беспомощнее, а так как природа не терпит пустоты, на их место водворялись безблагодатные, или противобожеские, вымыслы человеческого рассудка, ложные теории, зло, уродство, безвкусие и бесправие. Так произошла катастрофа. Теперь же зло восстало во всем своем неистовстве. Злые и ложные химеры, по мнению Коллегии, теперь способны вызвать уже необратимый слепой пафос, злую одержимость, неистовый и гибельный фанатизм. Это означает, что мы должны срочно вступить на новый путь.

– Кто "мы"? – спросил Федор Федорович.

– Прошу прощения – увлекся, – тряхнул бородкой Чапельников. – Под "мы" я подразумеваю лично вас и Древлянск.

– Меня?!

– Именно вас. По мнению Коллегии, вы обладаете подходящими душевными и волевыми качествами, чувством исторической традиции. И древлянские сограждане тоже. У вас есть все, чтобы признать несостоятельность теперешних духовных позиций и приступить к обновлению русского духовного опыта.

– Вы что же, – не утерпел Федор Федорович, – хотите меня игуменом сделать, а Древлянск превратить в монастырь?

– Об этом позже, – поднял палец действительный статский советник. -О монастыре же вы зря. Духовный опыт не привилегия только монахов, но смысл жизни народа. Древлянск же, по выводам Коллегии, сейчас – то место на Руси, откуда возможен исход светлого.

– Возрождение благодати Божией? – не понял Федор Федорович.

– Благодать возрождать не нужно. Она была и есть. Ее надобно заново и навечно воспринять. Иначе – мировая катастрофа. Великая блудница грядет.

– А нас все больше коммунизмом пугают.

– Словоблудие это, – отмахнулся Чапельников. – Просто коммунизм превратили в религию, а нужно было его всего-навсего воспринимать как есть, как социально-экономический уклад, который еще предстоит пережить человечеству. Православие же на все уклады одно. Без него ни рабовладение, ни феодализм, ни капитализм, ни тем более коммунизм немыслимы. Без Православия ничего бы не было и вообще ничего не будет. Религия наша, как теперь выражаются, гарант развития, стержень, на ней держится народ. Она -на все случаи истории. Без нее история закончится, ибо прекратится совершенствование человеческих душ. Тогда – торжество великой блудницы.

– Фашизм? – опять не понял Федор Федорович.

– Фашизм, сударь, по сравнению с грядущим – цветочки... Ну да мы отклонились от темы. Итак, вы согласны со сказанным мной?

– Вы вот упомянули о моих душевных и волевых качествах, – потер переносицу Федор Федорович.

– О них Коллегия знает наверняка. Вы же только ответьте: согласны или нет? В вашем сердце нет протеста?

И Федор Федорович задумался, подперев рукой подбородок, глядя в стол. Секунду ли, час ли думал – время вроде остановилось. Самому же показалось, что ответил сразу:

– Протеста нет. Скажу больше: я обдумывал подобное. Но только неконкретно, расплывчато. Понимаете, мысли, мысли, а воссоединить их не мог. Какая-то бесконечная разработка без выводов. Понимаете? Все вокруг да около, как говорится. Так что протеста нет. Но скажу откровенно: никак не возьму в толк, зачем вам, ваше превосходительство, мое мнение? Знаете, все как-то странно. Вы – там, – Федор Федорович по примеру Чапельникова глянул в потолок, – я – здесь. А потом, ведь я человек маленький. Вы даже не представляете, какое место я занимаю в нашем обществе. Если бы теперь существовала Табель о рангах, в ней для меня и места бы не нашлось. Ведь у меня никаких прав, одна лишь зарплата. Гоголь, Николай Васильевич, даже и предположить не мог, что когда-нибудь в России появятся такие люди. Я один, один как перст, мне даже кухарка не по карману. Ну что из того, что я с вами согласен и в сердце моем протеста нет?

Федор Федорович говорил громче и громче, монолог его становился все яростней. Получалось, будто он не Чапельникову жаловался, а сам себя корил за свою мизерную общественную значимость. Словно бы криком своим пытался доказать сам себе то, что нередко сварливые жены доказывают мужьям: дескать, ты, такой-рассякой, жизнь мне заел, молодая была, дура, эх, знала бы – за Ваньку Петрова вышла!

Слушал-слушал Чапельников Федора Федоровича да и поднял руку:

– Стоп. Это, милостивый государь, нервы. Вернее – естественная реакция на наш с вами контакт. Я ведь, Федор Федорович, в известном смысле все же не человек. Так что прошу простить. А теперь слушайте.

И Федор Федорович тут же стал спокойным, будто только что и не кричал.

– Вы кооператив "Арканзас" знаете? – спросил Чапельников. – Вам не трудно будет завтра в оный кооператив явиться часиков эдак в пять?

– В семнадцать? – уточнил Федор Федорович.

– Именно.

– Не трудно.

– В таком случае разрешите откланяться. – Действительный статский советник поднялся и вышел в дверь.

Когда его шаги стихли, Федор Федорович выглянул из кабинета.

– От меня никто не выходил? – спросил вахтершу.

– Не выходил, – отозвалась вахтерша.

– И никто меня не спрашивал?

– Никто, – ответила та и с присущей ей прямотой добавила: – Будто вы кому нужны!

На привычную ее прямоту Федор Федорович даже не огрызнулся и осторожно плотно закрыл дверь.

12

Между тем в Древлянске творились чудеса. Мало того, что вчера председателя Обалдуева чуть не хватил инфаркт, – с утра произошел несчастный случай с зампредом Рыбакитиным. На подступах к площади Братьев По Классу тот провалился в гидрантный колодец. Разбил локоть, вывихнул ступню, а когда был выпростан из недр, один из спасителей, назвавшийся бывшим городским головой Чапельниковым, пообещал: дескать, если Рыбакитин тут же, после наложения тугой повязки, не начнет наводить порядок в коммунальном хозяйстве, то завтра непременно на него где-нибудь обрушится потолок.

С Чудоюдовым же случилась иная история: войдя в горисполком, он столкнулся со своей любовницей, женщиной покладистой и тихой, и та при всем честном народе отхлестала его по щекам, заявив, что еще и не то сделает, если Чудоюдов и дальше будет препятствовать регистрации Общества древлянских женщин. До этого случая чудоюдовская любовница общественными делами не занималась.

К главному милиционеру в отдел внутренних дел явился человек в старинном мундире с эполетами, в лосинах и ботфортах. Гаркнул: "Как смеешь сидеть перед гвардии капитаном?! Оружие – на стол!" А когда милиционер, не владея собой, сдал пистолет, приказал: "С нынешней ночи весь личный состав вывести на улицу. Стоять на постах с девяти вечера до шести утра. Днем же -мобильное патрулирование. О серьезных преступлениях и речи не может быть. Витрину кто разобьет – вот из этого пистолета тебя кончу". Сунул пистолет себе за серебряный пояс и был таков.

Легким испугом отделался военком. К нему явился князь Иван Чертенок, меньшой Сытин. Разъяснил, что во втором Крымском походе должность его в ертаульном полку соответствовала генеральской, и приказал полковнику, как старшему в городе воинскому начальнику, пресечь пьянки и самоволки в расквартированном на окраине строительном батальоне. Военком прекословить не стал. Пробасил: "Честь имею!" – и отбыл в указанную отдельную часть, где на первый случай тут же посадил под арест дежурного офицера.

Хуже всех, наверное, пришлось усатому радикал-интеллектуалу. Кто приходил к нему – осталось тайной, но только к обеду радикал прибыл в выставочный зал современной авангардной живописи и, будучи совершенно трезвым, учинил там погром. На глазах честной публики принялся в окно выкидывать живописные полотна, выкрикивая перед каждым броском: "Очистим и очистимся! Да здравствует реализм!" Затем, явившись в радикально-интеллектуальный комитет, подал заявление о выходе, в коем написал, что не имеет морального права заниматься политической деятельностью ввиду личной незрелой гражданственности. В редакцию же "Древлянской правды" принес объявление: "На базе Дворца культуры открывается воскресная школа по изучению отечественной истории, философии и экономики для городских руководителей, осознавших свою несостоятельность". В редакции его и арестовали за злостное хулиганство. Приписать ему порчу художественных произведений у городского прокурора не хватило совести.

Но больше всего древлянцев поразили события в горкоме КПСС. Утром в конференц-зале горкома собрался пленум, которого никто не созывал, и после жестокой критики были смещены и заменены новыми три секретаря, все члены бюро, замы, замзавы и инструкторы. Участники пленума одобрили письмо к древлянским промышленным и прочим организациям с просьбой трудоустроить уволенный контингент. Первый секретарь попробовал отделаться самокритикой, но пленум остался непримирим и завершил работу.

Когда же после окончания рабочего дня Федор Федорович проходил мимо площади Братьев По Классу, он увидел там "весь город". Люди плотно стояли друг к другу, плечо к плечу, затылок в затылок, запрудив и площадь, и прилегающие улицы. Над головами дыбились транспаранты: "Православие и народность!", "Отечество превыше всего!", "Долой торгующих Родиной!", "Требуем созыва Древлянского земского собора!". На дальнем конце площади с дощатой трибуны учитель Струков метал в толпу слова. Рядом с ним протоиерей Валентин кивал головой, покрытой камилавкой, словно поддакивал.

– Время решить нам: быть или не быть! – доказывал Струков. – Жить ли рабами на родной земле или наконец-то стать по-настоящему свободными гражданами. В чем же заключается настоящая свобода? Отвечаю: в мире, согласии, в праве спокойно трудиться, рожать и воспитывать детей, совершенствовать дух и на этом фундаменте созидать народное благосостояние. Благосостояние не может опираться на бездуховность, то есть на песок. Бездуховность порождает в людях звериные инстинкты, и город-сад, сулимый Обалдуевым, без духовного начала джунглями станет для нас, где свободно будут жить только те, у кого много денег. Они дадут нам крохи, себе же заберут все, и мы из-за крох станем друг другу перегрызать глотки. Но вот второй вопрос: как нам отстоять свободу? Отвечаю и на него: нужна крепкая, гуманная власть, гарантирующая свободу. Что же это за власть? Опять отвечаю: она не должна принадлежать ни к одному политическому движению, но как бы парить над всеми. Власть-хранительница, власть-защитница. Для выбора такой власти призываю вас теперь же сформировать Древлянский земский собор от всех классов и прослоек...

Федор Федорович не стал дослушивать речь. После встречи с Чапельниковым ему хотелось одиночества, тишины, и он повернул назад. По свободному от людей переулку дошел до бывшего дома купца Калашникова. Узрев нежную, почти трепетную стройность белых ионических колонн, накрытых оранжевым треугольником фронтона, сел на лавочку супротив и по укоренившейся в последнее время привычке мысленно заглянул в свою заветную тетрадь и прочел там: "Для соборного деяния нужна жертвенность".

"Кто же мне это сказал? Кто сказал?" – принялся вспоминать.

Но тут, прервав мысль, из-под фронтона, с лесов, послышалось:

– Петька! Иди сюда, вазон на штырь ставить будем!

– Руками – пупы сорвем! – откликнулся, видимо, Петька. – Краном бы!

– Краном расколотим. Ребята на веревках вздымут, а мы с тобой опустим. Ништо, потерпим! Общее дело!

И Федор Федорович спросил себя: а он лично вот так, запросто, во имя общего дела рискнул бы пупом? Или если нет, то хотя бы устоявшимся за много лет своим малюсеньким, но таким спокойным благополучием, когда ни ты никому не мешаешь, ни тебе не мешает никто по-своему жить: есть, пить, спать, ходить на службу и думать и, разговаривая с людьми, запоминать их мысли, а потом те мысли записывать в тетрадь. И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом, утешая себя, что это, дескать, твой путь и если, не сворачивая, ты пройдешь его до конца, то жизнь твоя будет не зря прожита.

А между тем из-под фронтона неслось:

– Ну, взяли! Еще выше! Вздымай! Вздымай! Держи, распротак-так! Берись, Петька. Помаленьку опускайте. Все разом опустили – гоп!

И тишина, густая, звенящая, от которой Федору Федоровичу вдруг стало тепло, потом жарко, а потом заломило под ложечкой, словно он лично принял на грудь вазон.

– Ну вот! – послышалось из-под фронтона. – Петька, жив? Так-то! Глаза страшатся, а руки делают!

И Федор Федорович облегченно вздохнул, ладонью со лба согнал испарину, встал и мысленно снова перелистал лежащую дома тетрадь.

"Званых много, да мало избранных, – прочел запись. – Господню волю исполнить не каждому дано. Ведь как заведено-то? Бог предлагает, а ты уж примериваешься: выдюжишь ай нет. А голос-то от левого плеча нашептывает: не старайся, живи как проще. По голосу тому жить легко, по Божьей воле -трудно. Вот и выбирай. В выборе ты истинно свободен. Сам решай: злу служить али добру. А середины нет. Середина, милый, выдумана с того же голоса. Так мы и живем, ежеденно выбирая. Но раз в жизни каждому выпадает выбрать главное. И тут уж – пан или пропал, тут уж, в случае чего, не покаешься, потому что решение это у каждого окончательное и, как говорится, обжалованию не подлежит".