Текст книги "Днестровская коррида"

Автор книги: Валерий Кагач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерий Кагач
Днестровская коррида

Днестровская коррида

Эдуард знал корриду только по фильмам и книгам. Ему очень нравилась глубокая и размеренная традиционность действа. Парад участников до выхода быков на арене под низкие протяжные звуки длинных средневековых духовых инструментов, мерное и замедленное шествие пикадоров на лошадях, одетых в брезентовые доспехи, бандерильеро, сверкающие золотым шитьём матадоров и других красиво украшенных персонажей легко переносили Эдуарда в средние века. Чувствовалось, что это традиция с тысячелетней историей.

Тавромахия от греков и римлян перешла к средневековым европецам. И традиции изо всех сил стараются сохранить. Новые модные веяния из-за границы не смогли проникнуть на арену, костюмы остались такими же, как и сто, и двести, и триста лет назад. Можно даже сказать, что костюмы участников – первые спортивные костюмы в Европе. Традиции на арене оказались защищены священной кровью быков и по́том матадоров, страстями и слезами публики. Глядя на этот парад, Эдуарду оставалось только удивляться, что он и окружавшая его публика не были одеты в жаркие суконные расшитые средневековые камзолы и бархатные кринолины.

Подобный эффект путешествия во времени случался с Эдуардом и в старых православных храмах. По парадному одеянию попов видно, что дизайн украшений и головных уборов старинный и не менялся, наверное, тысячелетие. Так же, на церковнославянском, в том же одеянии, за исключением небольших нюансов, попы проводили службу и при татаро-монгольском иге, и до него. Если внимательно смотреть на службу под малопонятное бормотание и пение продолжительное время, то можно почувствовать себя вне времени, а точнее, в любом времени, в котором захочешь. Можно представить себя и в 1626 году и в 1017. Наряды попов всё те же, желания паствы всё те же. Надежды и просьбы людей в храме не изменились, и именно на этом, на неизменности людских страстей, страданий и желаний, держится церковь и вера, иногда переплетающаяся с государством или с тем, что в этот момент его пытается заменить.

Наверное, именно странная, совершенно непривычная музыка на параде перед боем быков создавала, в первую очередь, погружение в далёкую старину.

Эдуард был с прекрасной женой в Барселоне – прекрасном городе с прекрасной архитектурой. Жена была немногословной и тонко чувствующей. Шедевры Гауди, тенистые платаны и паэлья на двоих – всё это создавало усиленную романтическую атмосферу. Но Эдуарду обязательно хотелось на корриду, пока её не закрыли из-за защитников животных. Жена согласилась неохотно, видимо, слегка придавленная энтузиазмом Эдуарда и совместным просмотром знаменитого «Кровь и песок». Эдуард предложил посмотреть фильм, чтобы романтические мотивы фильма победили грубую сущность корриды в глазах жены. Красивая история любви всегда действует на тонко чувствующую натуру нормальной женщины воодушевляюще. Но странное дело, чем безысходнее была любовь тореро к богатой ветреной американке, и это всё больше располагало жену к просмотру сурового и красивого действа, тем меньше энтузиазма это вызывало у Эдуарда. Хотя он и сказал заготовленную фразу в нужный момент: «Разве ты не хочешь посмотреть в оригинале на представление, способное вызывать столь сильную страсть?», сказал он это совсем без энтузиазма. Что не прошло незамеченным для жены, что сыграло, как обычно для женщин, роль катализатора желания. Вроде «ты меня уговаривай, но не сильно, чтобы это выглядело, как будто я сама приняла решение…». Эдуард же, чем сильнее погружался в понимание страсти, овладевшей не избалованным женщинами тореро к требовательной американке, тем мрачнее становился от охвативших его воспоминаний юности. Когда же по заведённой традиции они начали обсуждать просмотренный фильм, скрывать своё состояние ему уже было очень трудно, и жена стала задавать настойчивые вопросы. Отвечать правду на них не стоило, а врать жене он не любил. «Вот завтра после корриды многое тебе станет ясно и без моих объяснений, тем более, что всё объяснить и невозможно», – отрезал он, и жена выразила своё неудовольствие, демонстративно отказав ему в близости. Женщины чувствуют неверность. Не только на расстоянии, но и через десятилетия…

На следующий день они разговаривали мало. Старательно обходили не только тему корриды, но и обсуждение испанских традиций вообще. Выглядело это, как будто приличная пара пытается сохранить лицо в неудобной ситуации. В какой-то момент Эдуарду показалось, что заинтригованная жена ждёт начала корриды больше его самого.

После обеда они приехали на «Plaza de Toros Monumental». Жена нарядилась в шикарное бордовое платье, очень закрытое и очень облегающее. Эдуард даже и не видел его на ней раньше и уже откровенно про себя жалел, что вызвал такой нездоровый интерес к корриде у жены.

Публика стекалась на арену как в воронку и растекалась по трибунам. Большинство были с подушечками для сидений, сдаваемых расторопными каталонцами в аренду по одному евро. Среди более дорогих мест в тени – Sombre, преобладали иностранцы. Особенно выделялись воодушевлённые, даже скорее возбужденные, иностранки. Американки или британки, истосковавшиеся в своих политкорректных феминистских парадизах по мужской уверенности и кровавым зрелищам. Некоторые были с толстенными, прекрасно изданными фолиантами о правилах и истории корриды. Некоторые с биноклями. Англосаксонские мужья как-то терялись на фоне своих активных половин. Жена Эдуарда была притихшей и настороженной, хотя ей и стало полегче от такого активного женского окружения.

После шествия – первая терция, терция пик, Tercio de varas.

Красивые розовые большие мулеты, похожие на плащи, пикадоры, тореро – участвуют все, но достаётся больше всего лошадям. Брезент не сильно помогает, бык может перевернуть лошадь вместе с пикадором, который оказывается придавленным к арене. Публика ахает и привстаёт с подушек сидений.

Вторая терция – терция бандерилий. Короткие украшенные копья, неглубоко вонзаясь в загривок, должны «развеселить», разъярить быка.

Это просто красиво, особенно, если бандерильерос удачно избегают столкновения с «развеселившимся» быком. Публика всё больше возбуждалась, а вместе с ней и англосаксонские болельщицы, и сам Эдуард. Захваченный зрелищем, он почти не взглядывал на жену, перестав отслеживать её настроение и эмоции.

Появился матадор. Публика зашумела. Он поклонился в сторону главной трибуны и, сняв треуголку, бросил её за спину. Она упала неправильно. Неспешно подойдя и не обращая внимания на быка, он небрежно подкинул треуголку ногой, чтобы она перевернулась. После наклонился и надел на голову. Наконец, он удостоил быка своим вниманием и взмахнул мулетой. Бык опустил голову. Огромные бока вздымались. Он начал разбег, и когда уже казалось, что рога неминуемо проткнут хрупкую, сверкающую золотом фигуру матадора, тот сделал легкий поворот на 90 градусов – и полтонны мускулистого мяса и костей пронеслись мимо. Публика взревела. Матадор поклонился, стоя спиной к быку, как будто того вообще не было, хотя он стоял, обескураженный, всего в пяти метрах. Сердце Эдуарда колотилось, он вскочил и как заворожённый смотрел на арену. Бык снова начал разгон, целясь в матадора, но тот, полуобернувшись, легко отклонился, и бык снова промахнулся. Публика одобрительно загудела. Темная кровь сочилась по раздувающимся бокам быка и впитывалась опилками арены. Матадор повернулся к нему и взмахнул мулетой, стоя прямо и уперев руки в боки. Бык снова разогнался под крики толпы. Когда между рогами быка и блестящим в лучах заходящего солнца телом матадора оставалось меньше метра, он повернулся боком, и бык пронесся как паровоз в сантиметре от живота матадора. Публика неистовствовала. Жена дернула Эдуарда за рукав. Он нашёл себя стоящим и выкрикивающим смесь междометий и ругательств. Он сел и вытер пот. Воспоминания колотили его изнутри. Оглянув жену почти невидящим взглядом, Эдуард вытер со лба пот рукой. Ему даже не пришло в голову спросить мнение жены о происходящем.

Матадор снова повернулся к быку, отставив вбок мулету. Обескровленный и уставший бык был всё так же огромен, разъярён и страшен. Первоначально светло коричневые бока его теперь были черны от крови. Залитые кровью бандерильи потеряли свою разноцветную окраску. Для всех, кроме быка, было ясно, что дело идет к концу. Он снова начал разгон, матадор снова подпустил его вплотную и тут бык, уставший от безуспешных атак, слегка оступился в сторону матадора и подцепил его рогом за пах. Матадор взлетел, как кусок газеты на ветру. Перевернувшись в полёте, он плашмя упал за быком, который, с трудом остановившись, разворачивался для новой атаки. На арену выскочили бандерильерос и пикадоры с огромной мулетой, размахивая ею перед залитыми кровью глазами быка, пытаясь отвлечь его от тяжело поднимавшегося матадора. Тот, прихрамывая негнущейся правой ногой, подошёл к краю арены и взял шпагу. Теперь он не кланялся. Треуголка лежала в кровавой грязи в десяти метрах от него. Эдуард, как и многие, снова встал. Изо рта его вырывались несвязные хрипы, и жена боялась даже трогать его. Она тоже с полуоткрытым ртом заворожённо смотрела на арену. Но теперь Эдуард совсем забыл о ней и не видел, как она была хороша в передавшемся ей возбуждении ужаса от происходящего.

Помощники матадора почти мгновенно исчезли. Матадор, хромая, двинулся к быку, а тот ему навстречу. Бык уже не разгонялся до автомобильной скорости, как прежде, но двигался быстрее матадора, которого Эдуарду было жалко почти до слёз, запах которых он уже чувствовал у себя на лице. Матадор отклонился, как и раньше, взмахнув шпагой, и вонзил её по самую рукоятку в загривок внезапно остановившегося быка. Передние ноги его подкосились, и огромное тело, обескровленное жестоким действием с многовековыми правилами, рухнуло на опилки к ногам раненого матадора. Эдуард сидел, часто дыша и вытирая пот. Жена всё-таки дёрнула его за руку, и он обернулся, глядя на неё невидящими расширенными глазами. Его била дрожь, заметная и жене. Воспоминания двадцатилетней давности заполнили не только его голову, но и тело, вспомнившее леденящий ужас противостояния огромному, беспощадному и мало предсказуемому животному. Вся история теперь всплывала, озаглавленная и разложенная в порядке правил корриды.

Парад участников без быка

У советской экономики были не только минусы, о которых только ленивый не вспоминает с обидой, злостью или насмешкой. Теперь, когда большое хорошо видно издалека и есть с чем сравнить, даже преуспевший в капитализме Эдуард видел в социализме (точнее в том, что называлось в СССР социализмом) много не только плохого, но и такого, о чем теперь можно только мечтать. Когда он был аспирантом в одном из полувоенных НИИ на юге Украины, он писал диссертацию на тему «Тепловая локация скоростной низколетящей цели». Однако партийным органам надо было выполнять продовольственную программу и увеличивать поголовье крупного рогатого скота, поэтому начинающие аспиранты во главе с начинающим доцентом были отправлены в подшефный колхоз. Функция ударной научной группы на селе было довольно экзотическая – пасти огромное, на 1000 голов, колхозное стадо на неудобьях возле Тилигульского лимана. По сложной договоренности верхушки НИИ, имеющей обязательства по сдаче определенного количества тонн кормов (интересно, где же парторганы предполагали их возьмет техническая интеллигенция?!), даст бригаду молодых и непьющих пастухов. Они будут пасти коровье стадо на крутых берегах и оврагах, коровы будут есть траву, которую все равно колхозники не могут скосить и, таким образом, колхоз получит тонны кормов и зачтет обязательства НИИ перед парторганами. Красивая сделка… Но студентов не отправишь – летние каникулы, поэтому со всем почетом были командированы аспиранты – пусть проветрят мозги от тепловых локаторов и неконтактных датчиков цели. Некоторые не хотели, но им пообещали помощь в публикациях, так необходимых для защиты диссертации, и все десять человек прибыли на место базирования – столовую возле фермы, где содержалось тысячеголовое стадо бурёнок.

Надо сказать, что Эдуард не был новичком в летней страде сельской жизни: почти каждый год студентов отправляли в сентябре на уборку винограда. Абсолютному большинству первокурсников это нравилось, постанывали только некоторые девушки, непривычные к деревенскому быту. Но вообще это было интересно. Другая жизнь. Раскованные и наглые молодые трактористы и водители, совершенно по-другому глядящие на женщин в сравнении со своими городскими сверстниками. Местные красотки, почти всегда похожие поведением на главную героиню «Казаков» Толстого. Непривычная физическая 12-часовая нагрузка, после которой засыпаешь ещё в метре от кровати.

В общем, это не расчет напряженности высокочастотного электромагнитного поля внутри прямоугольного волновода с помощью функций Бесселя. Это иное. Совсем другое. Близкое к настоящей жизни. И, как выяснилось несколько позднее, – к настоящей смерти.

Парад участников

Первым интересным персонажем, встретившим аспирантов в пищеблоке, был бригадир Михаил. Он широким жестом пригласил их за столы небольшой чистой столовой. Под потолком лениво вращались лопасти огромных вентиляторов, гоняя раскаленный воздух и мух. С коричневым морщинистым лицом и без улыбок Михаил заявил, что пьянства и опозданий не потерпит, и к окончанию утренний дойки, к 8 утра, все они должны быть ЗДЕСЬ, позавтракавши. Затем он представил молодую, лет девятнадцати, очень красивую, не глядящую новоприбывшим в глаза и не улыбающуюся работницу пищеблока, закрепленную за ними, – Анюту. Опущенные глаза были истолкованы как деревенская застенчивость перед городскими. В какой-то странно неделикатной форме Михаил сразу предупредил, чтобы клинья к ней не подбивали, если не хотят сходу получить половником в лоб. Все улыбнулись, кроме Анюты, которая слегка зарделась, комкая в руках половник и тряпку. Вместо комментариев Анюта, не глядя на нас, предложила обедать и быстро расставила тарелки, порхая как бабочка между столами и свисающими с потолка липучками с мухами. Голос её оказался очень глубоким и низким. Казалось, что старательной, непривычной для городских щедростью колхозной еды она хотела компенсировать грубость представления её Михаилом.

Михаил продолжил инструктаж. Главная ваша задача – не допустить захода стада в колхозные посевы, чтобы оно не уничтожило урожай, неспешно пережевав кукурузу или подсолнух. Если кто из коров захочет отелиться во время выпаса, – мы должны не допустить этого, поднять корову, не дать ей разлечься и вернуть ее на ферму, для получения помощи ветеринара. Мы переглянулись. Это точно было далеко от пьезоэлектрических ультразвуковых излучателей, предназначенных для поиска вражеских подводных лодок у берегов родной Одессы. Или неродной Варны. Или далёкой Кубы. Это было даже далеко от привычной уборки винограда с тяжелыми корзинами и бесплатным сухим вином из алюминиевой кружки на цепочке.

– А многие ли из них беременные? – спросил наш доцент, начиная понимать, что нас ждет отнюдь не размеренная прогулка в тени, больше похожая на творческий отпуск, а изнурительный сельскохозяйственный труд на жаре за еду и туманные перспективы публикаций.

– А все почти, – ответил Михаил, – они всегда должны быть беременные, чтобы поголовье росло. Бычков мы отправляем на мясо, а телочки потом будут давать молоко и рожать новых бычков.

– А кто ж их это? – спросил кто-то. – 1000 коров оплодотворяет… Сколько ж быков нужно?

– Ну что вы! – наконец-то Михаил улыбнулся белыми голливудскими зубами – На такое стадо… У нас только один производитель, настоящий племенной богатырь, но это крайний вариант. Искусственное осеменение. Ну вы скоро сами увидите.

У некоторых ложки повисли в воздухе. Мы ж не аспиранты-аграрии. Мы ж это… Физика твердого тела, какое там искусственное осеменение!

Анюта резко вышла на кухню, хлопнув дверью. Тогда Эдуарду показалось, что это была показная деревенская скромность. Как все-таки далек город от деревни…

Михаил объявил, что завтра у нас будет старший пастух с помощником, и постепенно до Эдуарда дошло, что они, аспиранты, будут выполнять роли верных пастушеских овчарок. Михаил вызвал зычным голосом Анюту с кухни, пожелав нам приятного аппетита, и оставил нас переваривать перспективы и еду с молчаливой строгой красавицей Анютой в слегка просвечивающем халате работника советской столовой.

До ужина занимались размещением. Некоторые пытались увидеть хорошее для здоровья в предстоящих двух неделях на свежем воздухе вместо кондиционированных лабораторий. Другие планировали во время простого физического труда настроить мозг на продуктивное размышление о своих диссертациях. Наивные…

Впереди было такое количество новых впечатлений, эмоций, новых навыков и тупой усталости на жаре, что любые новые идеи для диссертаций могли бы созреть только в голове у фанатика. А таковых среди них не было. Они были молоды, веселы и не очень амбициозны. В советской системе была определенность, уверенность не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем дне. Если уж поступил в аспирантуру, то уж станешь кандидатом технических наук. С амбициями или без. А если что-то и может повредить этой неизбежности, так это скорее отказ начальству пасти коров, чем недостаточность усилий в лаборатории.

Первый раз Эдуард задумался о том, тем ли он занимается, когда два месяца назад его научный руководитель попросил написать главу в диссертацию своему сыну. Сын был разгильдяй, мажор и пьяница. Сначала Эдуард не решился спорить и обещал подумать, а профессор туманно пообещал всяческое содействие. Потом Эдуард узнал, что его товарищ и коллега Анатолий, с которым теперь предстояло делить кров в деревенском доме, пишет главу для северокорейского аспиранта со значком Ким Ир Сена на груди. Задача наверняка непростая, учитывая, что кореец почти не говорил по-русски. Можно было предвидеть, что одной главой тут не отделаешься, а писать придется всю диссертацию. Ведь доплату за иностранного аспиранта профессор получал вдвое выше, чем за научное руководство советским аспирантом. Если Анатолий откажется – заставят писать кого-то другого, может быть и Эдуарда… Поэтому он твердо отказал профессору. Эдуард не был обременен семьёй, жил у родителей как у Христа за пазухой, неплохо был знаком с директором института и мог рискнуть, в отличие от Анатолия, например, потерять этого научного руководителя. В крайнем случае, директор НИИ и сам мог бы стать его научным руководителем. Профессор отреагировал эмоционально, но, как показалось Эдуарду, с уважением взглянул на аспиранта.

Однако не прошло и трёх недель, как профессор вызвал дерзкого аспиранта и с энтузиазмом сообщил о решении парткома об отправке аспирантов в колхоз. Удивительно, что Анатолия отправляли тоже.

Эдуард переваривал около минуты новость, а потом спросил, глядя прямо в глаза профессору:

– А Ваш сын тоже с нами едет?

– Нет, ему надо писать диссертацию, у него осенью защита, – и профессор широко улыбнулся.

«Вот здорово, – подумал Эдуард, – сынок не просыхая заканчивает аспирантуру за год, а мы будем пасти коров…».

Когда Эдуард ездил студентом убирать виноград, это всё-таки было весело и казалось справедливым, хотя и не очень понятным. Как подаренные дополнительные каникулы. Сейчас это было по-другому.

Можно было бы себя, конечно, убеждать, что вот уж после защиты диссертации не будет таких унизительных командировок, но сегодня главной овчаркой у них был кандидат технических наук, светило электроакустики и доцент, которому сорок лет.

«Тем ли я занимаюсь? И там ли?» Ответы на эти вопросы наконец были понятны. Получив внутри себя ясные ответы, Эдуард успокоился и вышел на крыльцо.

Коллега Анатолий с бутылкой кагора в руке разговаривал с длинноволосым парнем в расклешённых джинсах по моде пятнадцатилетней давности. Наверное, местный.

Эдуард не ошибся – это был сын хозяев дома, загорелый тракторист и весельчак. Коллега Анатолий, между прочим, справился у того про Анюту. Значит, не одного Эдуарда зацепила деревенская загадочница. Парень сразу перестал склабиться, что было странно для деревенских, которые всегда готовы с улыбками обсуждать девок, хотя, в отличие от городских, никогда не называли их тёлками. Благодаря постоянным подливаниям кагора в кружку тракториста Анатолию удалось выяснить, что Анюта сирота, живет в пищеблоке и была недолго замужем. Замуж вышла рано, в восемнадцать лет, что для деревни совершенно нормально при любом строе в любом веке. Муж тоже работал на ферме, случилась какая-то история, после которой Анюта оказалась в больнице, а когда вышла оттуда, муж уже куда-то делся. Говорят, что переехал в другой район. А Анюту перевели в пищеблок, подальше от коров. Но вот про саму историю ни одного слова вытянуть не удалось. Эдуард всегда поражался такой деревенской скрытности. Просто какая-то сицилианская омерта. Наверное, все в деревне знали тайну, но под каким-то моральным давлением или по внутренним понятиям никто ничего не рассказывал посторонним. Тем более городским.