Текст книги "Битвы за корону. Прекрасная полячка"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 14
НЕУГОМОННАЯ

Я чуть не присвистнул, увидев вошедшую. Признаться, никак не ожидал, что Марина Юрьевна не утерпит и, сопровождаемая своим отцом, придет на наше заседание. А не ожидал по той простой причине, что ее никто о нем не извещал, а по субботам никогда заседаний не было. Еще будучи царским шурином, Борис Федорович упорядочил сей процесс, установив сбор Думы три раза в неделю – по понедельникам, средам и пятницам. А что, очень удобно. Есть время все как следует обдумать накануне. Да и ни к чему ежедневно собираться, когда в стране относительно спокойно, а с соседями мир. Не стал старший Годунов менять распорядок и когда сам стал государем. Дмитрий же «сидения с боярами» вообще не любил, посещал их весьма нерегулярно и не вносил никаких изменений в регламент. Получалось, кто-то из тайных доброхотов, желая выслужиться перед потенциальной будущей государыней, известил Марину Юрьевну.

Романов при виде отца с дочкой осекся и озадаченно уставился на них. Ну да, это для меня и Годунова их появление мелкая неприятность, а для Федора Никитича, учитывая содержание его пламенной речи про чужаков, она куда крупнее.

«Экая непруха, – злорадно подумал я про него. – А судьба молодец. Вчера мне невезение устроила, а нынче ему, по справедливости. Верно говорят, что, если не повезло, не стоит отчаиваться – в следующий раз не повезет другому».

Все повскакивали со своих мест, сгибаясь в угодливых поклонах, но строго дозируя их – помнится, Годунову, когда он вошел, кланялись куда ниже. Федор тоже поднялся с кресла, которое, увы, оказалось одно. Оставалось порадоваться прозорливой скромности моего ученика. Как ни крути, а место даме придется уступить. И если б дело происходило в Грановитой – тем более, ибо будущий государь в ее утробе, а посему, хочешь не хочешь, вставай с трона. Получилось бы весьма символично, и символика эта явно не в пользу престолоблюстителя. Словом, хорошо, что мы расположились в Передней палате. Кресло не трон, пусть Мнишковна посидит. Но и Федору стоять негоже.

Я не стал ничего говорить Дубцу. Просто молча указал на кресло, а затем на Марину. Но пока мой стременной бегал за вторым, Мнишковна успела пройти через всю палату и, остановившись напротив меня, еле-еле, почти незаметно, с укоризной покачала головой, напоминая о вчерашнем разговоре. Губы ее дрогнули, и она еле слышно произнесла:

– Всем ты взял, князь, и ликом, и умом, а выбирать не научился.

Я вежливо улыбнулся и также шепотом ответил:

– Посчитал, что воевать за тебя с боярами мне будет куда сподручнее в ваше отсутствие.

Правая ее бровь надменно изогнулась, изображая безмолвный вопрос, но я больше ничего не сказал, лишь кивнул в сторону ее отца. А тот тем временем, нимало не стесняясь и воспользовавшись тем, что Годунов поднялся с кресла, нахально схватил его и торопливо подставил своей дочери. Та поняла мой намек – услужливый дурак куда опаснее любого врага – и величественным жестом отвергла предложенное отцом, громко объявив:

– Негоже русской царице на чужом сиживать. – И, вновь повернувшись ко мне, легонько кивнула, то ли прощая, то ли благодаря за своевременную подсказку.

Наконец вошел Дубец. Кресло он все-таки раздобыл, но вид у моего стременного был сконфуженный. Ну да, трон-то из Грановитой притащить нечего и думать, да и ни к чему, слишком жирно для нее, а то, что ему удалось отыскать, представлялось на порядок ниже, чем стоящее в Передней. На нем и резьбы поменьше, и подголовник ниже, и главное отличие от годуновского – отсутствие царского герба.

– Неказист, что и говорить, – виновато улыбнулся он, ставя его позади Марины.

Пан Юрий хотел возмутиться и уже открыл рот, но дочка оказалась начеку и ожгла батюшку таким взглядом, что тот поспешно закрыл его, так и не произнеся ни слова.

– Ничего, – благосклонно кивнула она Дубцу. – На Руси сказывают, не место красит пана, но пан – место.

«Ишь ты! Уже и пословицы русские успела зазубрить!» – поневоле восхитился я и, чтобы скрыть неловкость, едва Марина уселась, а ее отец с кислой миной занял место за ее креслом, обратился к Годунову, стараясь подчеркнуть, что бояре правильно кланялись престолоблюстителю пониже, чем экс-царице:

– Вы позволите продолжить, ваше высочество?

Тот согласно кивнул, и я повернулся к Романову, продолжающему стоять.

– Ты не договорил, боярин. Что там ты сказывал насчет чужаков, которым негоже русскими делами вертеть?

Тот в растерянности пожевал губами и, выгадывая время, извлек откуда-то из глубоких недр своих шуб огромадный платок. Высморкаться, правда, у него не получилось. Едва прикоснувшись к своему носу, успевшему изрядно опухнуть и сменить цвет с естественного на лиловый, он торопливо отдернул руку, поморщившись от боли, и принялся вытирать пот. Невзирая на его отсутствие, вытирал он его довольно-таки долго, не меньше минуты, и столько же времени убирал платок обратно в глубинные недра шубы. Осуществив эти неспешные процедуры, он стал откашливаться, зло глядя на меня.

– И не чужаков, а чужака, – наконец-то собравшись с мыслями, проворчал боярин. – Ибо ведомо, что иноземец иноземцу не ровня. От одних на Руси благо, а от иных токмо смуты великие и ничего хорошего. Опять же, когда иноземец садится на почетное место, яко родич, – тут никто слова поперек не скажет. Да что там про почет, они и на престоле московском сиживали. Эвон, Елена Глинская, коя тож из Литвы, при своем малолетнем дитяти цельных пять годков с Русью управлялась и, как знать, может, и далее правила, ежели бы ей… худые люди смертное зелье не поднесли…

Последовала пауза, во время которой тяжелый взгляд боярина уперся в Марину. Я искоса глянул на экс-царицу. Ну точно – вздрогнула так, что аж венец сполз чуть набок. Еще бы! Судя по тону, это даже не намек, а чуть ли не обещание: «Не будешь послушной нам, и тебя это ждет». Но сумела сдержать испуг, и только в очередной раз недовольно поджатые губы выказывали, что их обладательница далеко не в восторге от столь мрачных перспектив.

– Опять же и батюшка Марины Юрьевны. Вон у Глинской дядя токмо был, но и тот стал среди первейших бояр хаживать. Словом, и тут спору нету. А вот князь Макальпа – совсем иное, – мстительно глядя на меня и попутно исказив фамилию, продолжил он. – Род у него вроде именитый, от шкоцких королей начало ведет, да и веру нашу принял, – бегло стал перечислять он мои достоинства, чтобы я впоследствии не смог остановиться на них поподробнее. – Опять же и воевода из первых, но уж больно нрав у него переменчив. Даже тут, на Руси, хошь всего два лета живет, а успел и одному государю послужите, от коего опосля в Путивль к другому утек. Там не по нраву пришлось, так он сызнова к Годуновым переметнулся, а заскучамши в Костроме, новую хозяюшку себе сыскал, поехав королевство ей воевати. Ныне впору вопросить у него: надолго ли он в Москву ай как? А то, может, сызнова в Ливонию подастся?

«Лихо!» – восхитился я. И ведь не возразишь. Нет, можно, конечно, но глупо. Обязательно увязнешь в оправданиях, а Романов только того и ждет и молчать не станет, еще что-нибудь подкинет, так что в конечном счете получится как бы не хуже. Тем более я уже начал догадываться, к чему он клонит, и еще вчера позаботился на сей счет, а потому продолжал помалкивать, изображая невозмутимость и олимпийское спокойствие. Вначале дождемся концовки, а уж тогда и можно взять ответное слово.

– Вот я и сказываю, – подвел итог Романов. – Нам-то ехать некуда. У нас тут корни, родичи, ежели что – помрем, но тут останемся, а у князя и кровь нерусская, и чина нетути, да и веру нашу он совсем недавно принял, года не прошло. Как убедиться, стоек ли в ней? Да и сам он словно перекати-поле. Ежели как следует прищемит, так он, чего доброго, фьють, и нет его. Да и то взять – у него самого заслуги есть, но тоже не больно-то, а ведь род чем именит? Да тем, что в нем и отцы не раз супротив ворогов бились, и деды, и прадеды. Так надобен ли среди опекунов столь ненадежный человечишко? Эвон сколь у нас князей куда именитее, – широким жестом обвел он сидящих в палате, явно подыскивая себе сторонников, – да все из истинных Рюриковичей. А у тебя, князь, выговаривать умучаешься. Ишь, – иронично хмыкнул он, – Макальпа.

– Все сказал, боярин? – холодно осведомился я и, дождавшись его утвердительного кивка, поинтересовался: – А скажи, Федор Никитич, тебя вот тут в недавней сваре по уху или по голове никто не бил?

Тот зло уставился на меня, выдавив:

– А то не твоя забота.

– Как раз моя, – поправил я его. – Я ведь к чему спросил. Только что архимандрит Исайя прилюдно сообщил, что государь перед смертью пожаловал мне титул думного боярина. Получается, что либо ты не услышал его, потому что до сих пор в ушах звенит, да и немудрено, у конюшего боярина Михаила Федоровича рука крепка, то ли выскочить из головы успело, потому как тебе по ней настучали. Так как? Может, тебя вначале к лекарю отправить, чтоб осмотрел да порошки прописал?

– Ну запамятовал, – сконфуженно пробормотал он.

– Это ничего, бывает, – кивнул я. – Ну тогда слушай далее. Во-первых…

Отвечал я строго по пунктам, ибо, пока Романов их вываливал, я на всякий случай загибал пальцы, чтоб не забыть ни одного обвинения. Теперь пришла пора их разгибать. А для надежности, дабы Федор Никитич не смог вступить со мной в дебаты, всякий раз, подводя итог, я ссылался на Годунова, кивком головы подтверждающего истинность сказанного. А затем, покончив с ответами, я перешел в решительную контратаку, заявив, что если говорить о родичах, то их у меня предостаточно, а кое-кто находится… тут, в палате.

Не зря же я вчера, невзирая на усталость, старательно выпытывал у Власьева, есть ли в Думе князья Долгорукие, а узнав, что имеется один, Федор Тимофеевич, выяснил, кто таков и от каких корней. Оказалось, якобы моей матушке Марии Андреевне Долгорукой он доводился двоюродным племянником, следовательно, мне самому – троюродным братом.

Романов изумленно уставился на меня. Не меньшее, если не большее удивление было написано и на лице Долгорукого. Пришлось пояснить, какого я роду-племени, на всякий случай указав, что мои родители были честь по чести обвенчаны, так что и тут ко мне щекотливых вопросов возникнуть не может. Более того, мое разительное сходство с отцом при первом же свидании сразу бросилось в глаза старшему Годунову, ибо он хорошо знавал моего батюшку в годы своей юности. И вновь утвердительный кивок младшего Годунова.

– А если припомнить, что родительница моей матушки Анастасия Владимировна из рода князей Воротынских, – продолжил я, – получается, здесь в палате сидит и мой двоюродный дед. – И отвесил учтивый поклон Воротынскому.

К чести Ивана Михайловича надо сказать, что он так широко, как Федор Тимофеевич, рта не открывал и бороду в изумлении, как Федор Никитич, чесать не стал. Просто промолчал, и все.

Народ одобрительно загудел. Но я не собирался удовольствоваться этим. Уточнив, верит ли теперь Романов, будто в моих жилах течет не просто русская кровь, но кровь Рюриковичей, и дождавшись его кивка, я нанес еще один удар. На сей раз он касался ратных заслуг предков.

Начал я с упоминания про то, как храбро сражался мой отец в полку славного князя Михайлы Ивановича Воротынского, обороняя Москву от проклятого Девлет-Гирея.

– А вторым воеводой был у князя Петр Иванович Татев, – добавил я, улыбнувшись его сыну Борису Петровичу, с которым познакомился еще в Путивле. – Да и позже, в битве под Молодями, мой батюшка Константин Юрьевич тоже был не из последних. Только там он бился рука об руку с князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым. – И, отыскав сидевших на лавке его родного брата Федора Ивановича и сына Дмитрия Ивана, послал им обоим радушную улыбку, заодно осведомившись у них, рассказывал ли о моем отце их брат и отец…

Я даже не успел договорить, как оба закивали головами, а Иван даже добавил:

– Слыхал, и не раз.

Вот и чудненько. А теперь приплетем к военным делам моего «батюшки» и отца Федора Тимофеевича Долгорукого. И я поведал, какую хитрость с ложным гонцом якобы от Иоанна Васильевича для устрашения Девлет-Гирея измыслил мой батюшка и поставленный царем боронить Москву Тимофей Иванович Долгорукий. На самом-то деле придумал ее исключительно дядя Костя, да и осуществлял он ее не с Тимофеем Ивановичем, а с другим московским воеводой, князем Юрием Токмаковым, но эта неточность столь незначительна, что я не счел ее за обман. Было? Да. А с кем конкретно – какая разница. Зато вон как горделиво приосанился мой троюродный братец. Грудь колесом, в глазах не гордость – гордыня, и меня теперь должен поддержать во многом, если не во всем.

Не удержался я и от подковырки, полюбопытствовав, где находился в это время батюшка Федора Никитича.

– С государем, – буркнул тот.

– Стало быть, в Ярославле, – понимающе кивнул я. – А когда наши отцы – Воротынского, Хворостинина, Татева и мой – бились под Молодями, твой батюшка Никита Романович, получается, пребывал в Великом Новгороде. Ну да, понимаю, там сражения куда яростнее. Одного не пойму – с кем бились-то?

Романов зло посмотрел на меня, но нашелся с ответом:

– Али запамятовал? В ту пору Ливонская война не кончилась.

– Как же я мог про нее забыть, если мой батюшка успел и там побывать. Правда, Никиту Романовича он ни разу на ней не увидал. Ни под Пайдой, ни под прочими ливонскими градами.

Лицо боярина надо было видеть. Полнейший отлуп по всем позициям, и походя ткнули мордой в грязь. Не самого – отца, но оно по здешним меркам еще оскорбительнее. Ничего, полезно. Авось в другой раз поумнее будет и запомнит, на кого можно разевать пасть, а на кого лучше не стоит.

Однако сдаваться Федор Никитич не собирался и, упрямо набычившись, проворчал:

– Все одно – по батюшке ты из шкоцких людишек, а по матушке считать неча. – Он пренебрежительно махнул рукой и добавил, очевидно для довеска: – И государю нашему невинно убиенному никаким боком.

Ну и балда! Хоть бы поинтересовался моей биографией, прежде чем кидать такие обвинения. Кстати, в мою защиту, а может быть, заодно и в свою, ибо он-то как раз родственник Дмитрия по матери, зло вскинулся Григорий Нагой. Да и Долгорукий стал выкрикивать нечто злое. Еще чуть-чуть, и начался бы второй раунд кулачного боя, но я успел осадить их:

– Охолоньте покамест, бояре и окольничие, ибо сей камень в мой огород, потому мне его и поднимать. А насчет родства с государем ты, Федор Никитич, неправ. У меня с Димитрием Иоанновичем родство как раз имеется. – И медленно, чтоб все слышали, прибавил: – В отличие от тебя самого.

И вновь по палате прошел гул удивления. Все уставились на меня в ожидании продолжения. Я не торопился.

– Неужто забыли? – поинтересовался я для начала. – А ведь государь этого в тайне не держал, да и я, помнится, говорил о том прилюдно.

– Да ты сказывай, не томи душу, – взмолился один из моих будущих союзников, боярин Федор Хворостинин.

– Боюсь, снова не поверит мне Федор Никитич, – развел руками я и, обратившись к Татеву, попросил: – Борис Петрович, окажи любезность да подтверди, что я состою с государем в крепком духовном родстве, кое куда дороже всех прочих.

Тот озадаченно нахмурился, но быстро спохватился, приосанился и громогласно произнес:

– Подтверждаю, ибо при крещении князя Федора Константиновича его восприемником стал не кто иной, как Димитрий Иоаннович. А коли у тебя, боярин, и мне веры нетути, ты у прочих поспрошай, кто с государем все тяготы и лишения претерпевал. Но наперед скажу: тебе всяк то же самое поведает.

И снова злющий-презлющий взгляд Романова в мою сторону. Если б мог, съел бы меня тут же, но, увы, такой кусок ему не по зубам.

– А теперь, коль все обговорено и больше ни у кого возражений нет… – И я молча шагнул в сторону, простирая руку к Годунову, который поднялся со своего кресла.

Это тоже было спланировано заранее: дебаты за мной, а первое и последнее слово за ним, как за негласным председателем. К тому же предстояло решить еще парочку достаточно важных вопросов.

– Тут кой-кто из бояр, – небрежно кивнул Федор на Романова, – попрекнул князя Мак-Альпина, что не по чину ему быть в Опекунском совете. А ведь и впрямь не по чину, – неожиданно подтвердил он. – Всем взял Федор Константинович – и родством духовным, и титлой не изобижен, и князь, и герцог, и боярин думный, а чина нетути. Вот возьмет, чего доброго, и изобидится на нас за таковское небрежение да сызнова к королевне Марии Володимировне укатит, токмо на сей раз навсегда. Гоже ли такое? Воевода-то он наипервейший, коль с одним полком всю Эстляндию повоевал да еще кусок от Лифляндии оторвал.

– Под твоим началом, – встрял Романов, желая хоть таким образом умалить мои заслуги.

Годунов с видимым равнодушием пожал плечами, но частично лесть сработала – приосанился и учтиво поблагодарил:

– За словцо ласковое благодарствую, боярин. Я и сам своего вклада в победы не отвергаю. К чему супротив истины идти. И Везенберг, кой ныне сызнова Раковором стал, и Тапу, и Поркунь, и Пайду, и Лоде, и Кумейтсу людишки под моим началом брали, и князя там вовсе не было. Да и во взятии Колывани с Нейшлоссом я участие принял, не говоря уж про Нейгаузен и Мариенбург, коими Мария Владимировна Руси поклонилась. А Мариенгаузен мои людишки и вовсе походя пояли, на обратном пути. Бог-то троицу любит, вот и порешил я, пущай королева тремя градами Руси поклонится. – И он довольно огляделся, наслаждаясь одобрительным гулом в палате.

«Господи, никогда бы не подумал, что он столь падок на лесть, – удивился я, но незамедлительно подыскал ему оправдание. – Ведь мальчишка совсем, как есть мальчишка. В конце января всего семнадцать стукнуло. Ну и как юному орленку не гордиться первым самостоятельным полетом?»

Но дело есть дело, и я деликатно кашлянул в кулак, напоминая, чтобы он не отвлекался. Годунов спохватился, бросил в мою сторону виноватый взгляд и продолжил:

– Да токмо шить-то я шил, да не сам кроил, а коль ладно скроено, то и шить легко. Не горшок угодник, а стряпуха. Это я к тому, что, будь на моем месте любой иной, грады эстляндские ратники наши все одно пояли бы. Потому и сказываю вам, бояре, да окольничие, да думные дворяне: такого воеводу беречь и холить надобно да златом осыпать с головы до ног. Увы, насчет злата покамест худо, пуста ныне казна государева. Так давайте хотя бы чином его наделим, а лучше двумя. Как мыслите о сем, думцы?

И он, не став дожидаться предложений с мест – вдруг подсунут иное, не то, что было намечено, – сам заявил, что более всего князь, как воевода, заслуживает чина главы Стрелецкого приказа…

Кстати, додумался он и до должностей, и о том, как подать мои назначения на них, не сам. Он же возвращался с севера вместе с сестрой, вот и разговаривали о разном, в том числе о том, кем мне быть, если сбудутся мои пророчества относительно скорой гибели Дмитрия. Тут-то Ксения и навела его на мысль о Стрелецком приказе, и не о нем одном.

Когда Федор впервые заикнулся о том мне, я поначалу попытался отбрыкаться, полагая, что обойдусь как-нибудь без конкретной должности. Куда проще быть советником по общим вопросам, эдаким координатором. Но Годунов, ссылаясь на мои собственные слова, что борьба за власть еще не окончена, заявил, что для укрепления положения мне непременно надо обзавестись чином. Да и осиротевший после смерти Басманова Стрелецкий приказ надо бы прибрать к рукам, а чьи могут быть надежнее моих?

Поддержать царевича бояре не спешили, помалкивали, но тут слово взяла Марина Юрьевна.

– И я согласна с Федором Борисовичем, – звонко произнесла она. – Не ведаю, как было дело в Эстляндии и Лифляндии, но мне довольно и того, яко он бился супротив мятежников не далее как вчера. Сколь людишек у тебя было под рукой, князь?

– Где-то полторы сотни, – пожал плечами я.

– Слыхали? – Она обвела взглядом присутствующих. – А супротив них вышло вдесятеро больше, аж полторы тысячи. На каждого жолнера по десять ворогов, а одолеть не смогли. Это ли не говорит о ратном мастерстве князя?

– Чего там! Кого и ставить, как не его! – в один голос завопили братья Нагие, Хворостинины, Татев и Долгорукий.

Нет, если б самые влиятельные – Мстиславский, Трубецкой и Воротынский – выступили против, скорее всего, нашлись бы желающие их поддержать, но вся троица помалкивала, а без них протестовать никто не решился. Опять-таки стрелецкие полки и без того, по сути, находились в руках Годунова, а потому думцы махнули рукой. Дескать, какая разница, кто станет ими командовать, коль на деле стрелецкие головы все равно глядят в рот царевичу.

Однако Федор на этом не угомонился и мгновенно, не давая боярам с окольничими передохнуть, внес новое предложение. Мол, памятуя о том, что князь изрядно сведущ в лекарском деле, думается, прямой резон назначить его и главой Аптекарского приказа.

Тут насторожилась добрая половина Думы. Это для несведущего человека, вроде того же пана Мнишка, упомянутая должность звучала совершенно нейтрально и несерьезно. Подумаешь, министр здравоохранения. Но присутствующие прекрасно знали, кто ее занимал меньше года назад – думный боярин Семен Никитич Годунов. Знали и то, кем он был на самом деле. Кем-то вроде директора ФСБ, преследовал и каленым железом выжигал боярскую крамолу, направленную против Бориса Федоровича Годунова. Не зря его называли правым ухом царя.

Словом, должность невинная, но нежелательные ассоциации с прежним руководством и его главным занятием возникли. Чтобы их нейтрализовать, Годунов нынче и выстелил мне бархатную дорожку из лестных слов, а предварительно поставил во главе стрелецких полков.

И снова последовала примерно та же реакция со стороны думцев. Мои сторонники бурно «за», самые влиятельные молчок, и остальные по их примеру тоже. Но несогласных среди молчунов хватало. Видел я, как после каждого предложения Годунова Романов набирал в рот воздуха и начинал отчаянно ерзать на лавке, желая подняться и выступить. Промолчал он подобно всем прочим исключительно из желания не потерпеть очередное фиаско – довольно на сегодня.

А престолоблюститель продолжал:

– В Опекунском совете нынче семеро. Но при нынешних непростых сношениях Руси с соседями, как ляшским королем Жигмонтом, так и свейским Карлой, нам чуть ли не каждый день будет потребен Власьев. Да и после, ежели припомнить, что покойный государь назначил его казначеем, тоже частенько вопрошать его придется. А с заветами покойного государя то не расходится, ибо он и помимо казначейства его возвеличил, сделав своим секлетарем и дав титлу окольничего. Ну а коль государевы дела теперь совету решать надлежит, стало быть, и ему при нем непременно быти. Али кто против хочет сказать?

– Ну отчего ж против? – прозвенел голос Марины Юрьевны. – Знающий, начитанный и… русский.

«Ишь ты, не удержалась, встряла, – отметил я. – Мудр о . Мол, помни, дьяк, не одному Годунову ты обязан своим возвышением».

Афанасий Иванович, сидевший, как и положено секретарю, наособицу от прочих, за отдельным столиком, вместе с двумя помощниками из подьячих, торопливо поднялся и отвесил три низких поклона – Федору, экс-царице и остальным.

– Благодарствую. Отслужу, – взволнованно выдавил он.

Я на всякий случай легонько тронул Годунова за рукав, напоминая о полученных им от меня инструкциях, в число которых входило – ай да я, ай да молодец – и его поведение при внезапном появлении экс-царицы. Например, что последнее слово, как хозяина, должно непременно остаться за ним. Федор кивнул и произнес:

– А первое заседание нашего Опекунского совета, ибо нынче время к обедне, проведем завтра поутру.

– И то верно, – растянув губы в слащавой улыбке, адресованной моему ученику, откликнулась Марина. – Согласна я.

«Ишь ты, согласна она! – возмутился я мысленно. – Вот чертова девка! Можно подумать, от ее мнения и впрямь что-то зависит!»

Но Годунов уже склонился перед нею в учтивом поклоне, напрочь забыв о моих инструкциях. Я вновь коснулся его руки, но бесполезно. Федя смотрел на Марину и ничего не замечал вокруг. Получалось, последнее слово за нею. Ай-ай-ай, как нехорошо. «Ущипнуть его, что ли?» – с тоской подумал я, но не рискнул. Если невзначай переборщу и он ойкнет от неожиданности, получится еще хуже. А она меж тем, довольная произведенным на престолоблюстителя эффектом, уверенно продолжила:

– Да о том, что пан Гонсевский и пан Олесницкий раньше времени своему государю Сигизмунду худое про московитский рокош отпишут, не печальтесь, господа сенаторы. Прошлым вечером я с ними успела перетолковать, дабы они со своим посланием обождали. Мыслю, должны они ко мне прислушаться, ибо пан Олесницкий мне дядюшкой доводится, а пан Гонсевский…

И осеклась, уставившись на сидящих. Не скажу, что Дума взревела от негодования, но возмутилась ее нахальством достаточно громко. Еще бы! Даже Борис Федорович, насколько я знал, редко позволял себе толковать с иноземными послами, предварительно не обсудив предстоящий разговор с боярами, а тут какая-то польская пигалица – на Руси без году неделя и столь грубо нарушает обычай.

В поисках поддержки Марина повернулась к Годунову. На лице отчаянная просьба вмешаться, выручить, спасти. Тот растерянно уставился на меня. А мне на кого глядеть? На пана Мнишка? И потом, какого черта я должен защищать эту честолюбивую выскочку?! Но мои ноги, чуть ли не помимо желания, уже шагнули вперед, и я, подняв руку вверх, слегка угомонил недовольных. Но не до конца.

– Напрасно вы эдак сразу, – попрекнул я их. – Хоть бы договорить дали. А ведь не забывайте – у нее под сердцем дитя нашего мученика-государя. Надеюсь, мне-то вы пояснить дозволите?

Гул почти совсем стих. Очень хорошо. Значит, слушают.

– Марина Юрьевна ведь как сказала, – напомнил я, процитировав: – Поговорила, чтоб они ничего не писали, то есть не делали того, от чего для Руси несомненно приключится большущий вред. Надеюсь, я верно истолковал? – повернулся я к Марине. Та торопливо закивала. – Сами посудите, – с укоризной обратился я к сидящим, – указать послам, чего им не делать, совсем иное. Но зато, что именно нам отписать королю и как пояснить происшедшее, само собой разумеется, решим на Опекунском совете…

Вроде бы прислушались. «Ладно, так и быть», – сквозило теперь в их приглушенном беззлобном ворчании. Вот и славно.

Кстати, возможно, оно и хорошо, что последнее слово, оказавшееся столь глупым, осталось за нею. Теперь Мнишковна воочию убедилась: при всем своем уме ей, особенно на первых порах, в одиночку с боярами не управиться. Если чужая душа – потемки, чего там говорить о чужой стране. Тут и вовсе дебри, темный, дремучий лес, где, пока хоть что-то увидишь, десять раз споткнешься, переломав при этом кости.

Уходили мы из палаты, как и положено, первыми, причем Марина, поднявшись со своего места, использовала вчерашний трюк. Сделав вид, будто ее качнуло, она чуть склонилась в сторону Годунова и, словно ища, на кого бы опереться, протянула ему руку, которую тот охотно подхватил. Одарив его благодарным взглядом, она медленно двинулась вперед. Так они и вышли, рука об руку.

Мы с Мнишком следовали позади, и усы ее батюшки столь благосклонно топорщились от сей картины, что было понятно – стоит заикнуться о благословении на новый брак, и не успеешь договорить до конца, как получишь торопливое «да» в ответ. И ныне торговаться он не станет. Разве попросит соблюсти предыдущие обязательства, оставшиеся невыполненными первым супругом. Впрочем, если вспомнить, сколько Дмитрий наобещал в брачном контракте, ясновельможному пану и этого за глаза.

Однако про меня Марина тоже не забыла…