Текст книги "Санки, козел, паровоз"

Автор книги: Валерий Генкин

Теперь уже поздно, а ведь мог бы я подойти к худому старцу в черном костюме – на свадьбе ли, на похоронах – и показать ему последнюю запись в дневнике дяди Семы.

Смотри-ка, за двадцать лет ты почти ничего не узнала о моих предках, а теперь – вот, получите. Мы жили своей жизнью, почти сразу родилась Ольга, детские болезни, мелкие склоки, таблица умножения, склоки покрупнее, немного развлечений, немного ревности – в сущности, вполне счастливая жизнь, правда? А деда с Женюрой давно не было на свете. Это сейчас меня подхватили, увлекли за собой Титиль и Митиль. Дайте до детства плацкартный билет. В одиночку разве займешься такими раскопками, а тут собеседник – дружеский, молчаливый, как луна. Per arnica silentia lunae.Это «при дружеском молчании луны» я встретил в каком-то романе Брюсова – красиво, втемяшилось в память.

В тех же закоулках памяти Виталика задержались, заблудились всякие присловья детства, сейчас из употребления вышедшие.

Видал миндал – говаривал дед.

Мастер Пепка делает крепко – он же.

С чувством, с толком, с расстановкой.

Не дорога лепешка, а дорога потешка.

Почем фунт – не лиха, а почему-то изюма.

Я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю.

Здорово, я бык, а ты корова. (Или наоборот?)

Мирись-мирись-мирись (сцепившись мизинцами) и больше не дерись, а если будешь драться, я буду кусаться.

Васька дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует, спит под забором, зовут его вором.

Жадина-говядина, турецкий барабан, кто на нем играет? – Виталька-таракан.

Честно слово врать готово. А еще были «честное ленинское» и «честное сталинское» – куда честнее простого «честного пионерского».

Жаба прыгала-скакала, чуть в болото не попала, а в болоте сидел рак, а кто слушал, тот дурак.

Командир полка, нос до потолка.

Есть товарищ командир, я в уборную сходил, дайте мне бумажку вытереть какашку.

Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет.

Ничего не больно, курица довольна.

Еще его волновала судьба барабанщика, но не того, гайдаровского, а другого – бравого, который крепко спал, вдруг проснулся, перевернулся, две копейки потерял. Он часто сострадательно задумывался: вот этот бравый (а стало быть, усатый, чем-то похожий на дядьку в галифе, который забросил кроху Виталика на верхнюю полку) мужчина долго барабанил, в поте лица зарабытывая свои две копейки, наконец выбился из сил и крепко уснул. И надо же случиться такому несчастью…

А «ехали казаки»? И «папе сделали ботинки»? Наивное ухо с трудом проникало в сладостную непристойность. Внимание-внимание, на нас идет Германия, с вилами, с лопатами, с бабами горбатыми… И очень смешная, в пику детскому антисемитизму, загадка: кого выбираешь – Розу или Сару. Оказывалось, Роза – дочь говновоза, а Сара – дочь комиссара.

Ну и, конечно: сколько время – два еврея, третий жид, по веревочке бежит, веревка лопнула, жида прихлопнула.

Это открывает большую тему, но крещендо зазвучала она много позже, в школе, а пока – Бог с нею.

Так хотелось толком написать историю, что вот, мол, человек родился и были у него папа Ося, и мама Леля, и бабушки, и дедушки, и прочие родственники, и няня Нюта, и друзья, из которых главные два Алика, один умный, другой добрый, и что с ними всеми стало, и как он рос, учился, дружил, любил, бедокурил, гулял, женился, родил ребенка, старел, и подличал, и добрые дела творил, и прочее – да вот кому это интересно? Есть ли в этой истории – story? Сейчас спрос на story, знаешь ли, складный сюжет. Он и сам любит «Трех мушкетеров», они его выручали, много лет лечили от скверного настроения. Накатит хандра, он за книгу. Нюта увидит знакомую обложку с оперенными шляпами да шпагами, спросит: «Ну, чего приключилось, Витальчик?» Или – как награда за успех. Сдашь экзамен, придешь домой и на любом месте раскроешь. И опять Нюта увидит: «Что, мушкетеров своих читаешь? Сдал, стало быть. Ну, иди поешь». Сколько уж лет не перечитывал. В последний раз, кстати, по странному поводу вспомнил. Какая-то дама, облившись горячим кофе в ресторане, подала в суд на компанию и отсудила много-много денег – мол, не предупредили, что кофе горяч, и если вылить его на себя (а для чего еще берут в ресторане кофе?), то можно обжечься. И Виталик живо себе представил эпизод: подъезжает д’Артаньян к трактиру, берет миску с горячей похлебкой и, задев шпорами за – за что он мог задеть шпорами? ну сама придумай, – обливает себя, аж в сапоги потекло. И тут же – в суд на трактирщика, дескать, не обеспечил безопасности. Тыщу пистолей гони.

Что с народом творится!

Так вот, о сюжетах. Казалось бы, стоит только начать – и все покатится само собой. А начал есть множество – безотказных, одобренных классическим опытом. Скажем, возлюбленный Виталиком мастер не баловал читателей разнообразием – «В первый понедельник апреля 1625 года…», «В середине мая 1660 года…», «Двадцать седьмого февраля 1815 года…», «В последнее воскресенье Масленицы 1578 года…» – но вот из этих-то календарных зачинов и вырастало – ух ты какое! Наши великие тоже не брезговали таким простеньким способом ввести читателя в курс событий: «В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице…», или: «В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове…», или: «Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное происшествие», ну и, конечно: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки…» Еще в обиходе было многообещающее – «не успел». Не успел затихнуть цокот копыт (стук колес экипажа, пленительный звук нежного голоса, грохот канонады), как… А дальше – не оторваться.

Но вот схватить за хвост впечатление, обрывок воспоминания, неясное шевеление на задворках сознания да заковать в слова, увязать в предложения, выложить на бумагу – зачем? Догадываюсь, что не первый задаю этот вопрос. Просеять через сито картинки, звуки, запахи, ощущения – чепуха развеется, уйдет, а останутся очень важные вещи:

ватный валик между рамами,

облезлые оловянные солдатики,

компрессы на ушах – камфорный спирт или масло,

запах подсохших листьев – дачные шалаши,

слезы в телефонной будке на Чистопрудном бульваре…

Нет-нет, слезы в будке – позже, позже, из взрослой жизни, а о шалашах – самое время. Там было очень славно есть – штевкать, шамать, рубать. Особенно – огурцы. Все это заставляет память устремиться

По направлению к даче

Салтыковка-Малаховка-Удельная-Быково-Кратово-Отдых. Все, в сущности, едино. Выезжали на исходе мая.

 
Зеленая полуторка. Погрузкой
уверенно руководит шофер.
Вдоль борта на ребро – топчанчик узкий,
а столик кухонный – к нему в упор,
и стул – ногами в небо, книзу спинкой,
в полкузова кровать, на ней тюки.
Куда приткнуть корзину с керосинкой?
Шофер в интеллигентов матюки
пуляет, без особой злобы, впрочем.
Его, шутя, одергивает отчим.
Узлы с бельем, в заплатах раскладушки,
как ветхий парус свернутый гамак,
собачьим ухом схвачены подушки,
баул, ведро, сковорода, тюфяк,
электроплитка – или две? – в дерюжке,
чтобы – ни-ни – не повредить спираль.
Еще матрас? Не влезет Очень жаль.
Чего жалеть, приладим за кабиной,
чтоб пацаненку не надуло в спину.
 

Гамаки – куда они подевались? Две палки да веревочное плетенье, а сколько радости. Это из того времени, когда было трио баянистов – Кузнецов, Попков и Данилов. Они играли «Осенний сон», который, как выяснил постаревший Виталик, написал некий англичанин Джойс Арчибальд (помнишь – «старинный вальс “Осенний сон” играет гармонист…»). И утренние радиоуроки гимнастики. Встаньте прямо, потянитесь, и-и-и – раз… Переходите к водным процедурам. Преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение пианист Родионов. Со временем место Родионова занял Женька Цодоков с пятого этажа, двоюродный брат Алика Умного… Но и это – weiter, weiter.А пока еще пели по радио непонятную песню: где ж вы, где ж вы, где ж вы, ачикарии, где ж ты, мой любимый край, впереди страна Болгария, позадири кадунай. И правда, где?

В маминых похоронах неожиданное участие приняла Милена, жена Валерика. Все было весьма пристойно и чинно. В крематорий пришло человек десять. Виталик смотрел на разгладившееся мамино лицо и думал (как всегда на похоронах): теперь и она знает.Потом собрались у Валерика, где был накрыт стол. Виталик съездил за Нютой, привез. Сказал какие-то слова, выпили. Валерик сказал, выпили. Отец Милены сказал, выпили. Виталик сказал о Нюте. Что ходила за мамой, как за ребенком. Выпили. Выпили. Выпили. Так что все как у людей, ладненько все. Отпели. Слезы вытерли. И разъехались.

А вот с Нютой с этой поры стало неладно. Приезжая к ней с продуктами, он обнаруживал нетронутые поставки предыдущего посещения. Йогурты не открыты, сосиски целы, яйца не убывали. Урон наносился разве что батону. «Что ты ела?» – «Да ела что-то». – «Все же цело, как так?» – «Ну уж не знаю. Чай вроде пила». – «Кашу варила?» – «Про кашу не скажу, не помню». Она застывала буддой на стуле, пока он варил сосиски, или кашу, или макароны, или мял пюре. Они вместе садились к столу, и говорить было не о чем. Ни тебе маминых пролежней, ни писания мимо ведра. Он уходил, она принималась мыть посуду – хоть что-то. Он ехал домой и знал: она снова сидит буддой, устремив невидящие глаза перед собой, а когда падают сумерки – ложится.

В июне, на мамин день рождения, он выбрался в Востряково. Тронул мраморную плитку, положил на полку хризантему. А потом на удивление быстро нашел могилу бабы Жени и дедушки Семена. Отыскал и бабу Розу с дедушкой Натаном – кто-то, не иначе как Толя, сын папиного брата Доли, тоже давно умершего, там бывает, могила чистая, цветник прополот. Арбат, жареная картошка, серебряный веер фруктовых ножей – что там еще? Все в сборе.

Так вот, шалаши. Их устраивали в заднем углу участка – забор обеспечивал сразу две стены, стоило штакетины переплести плетьми орешника. По диагонали напротив углового заборного столба вбивали кол, от верхнего его конца к забору бежали, перпендикулярно друг другу, две палки. Сверху на получившийся квадрат набрасывали ветки – крыша. Третью стену ладили тоже из веток, свисавших или приткнутых кое-как между забором и колом, а вместо четвертой стены вешали старое одеяло. Оно же – дверь. За день-другой листья подсыхали, их запах и запомнился. А еще запах свежих огурцов – ими, а также бутербродами с любительской колбасой насельников шалаша снабжала баба Женя. Обыкновенно их было трое: Виталик, Алик (Добрый, сын адвоката, хозяина дачи, который уже появлялся – норовил рассказать анекдот о Левочке, помнишь?) и Миша, сын погибшего в авиакатастрофе футболиста ВВС.

Кроме шалашей на даче были площадки. Пара дощечек на развилке ели метрах в трех от земли. Там тоже среди развлечений главным было – пожрать. Ну и поглазеть по сторонам.

А еще он с Аликом и Мишей бегает – называется кросс. Первую сотню метров ведет сам Всеволод Бобров, друг Мишиного отца, приехавший навестить вдову. Ах, Бобров! Они допытываются – а Никаноров, он какой? а правда, что у Хомича нет руки? а правда, что у Федотова на ноге черная повязка и это означает – смертельный удар? Но вот Бобров уходит в отрыв, а они плетутся назад. Птичка – реполов, сказала Нюта, а Нюта знает – бьется в окно, они ловят ее, сажают в клетку (откуда бы взяться клетке, если раньше не было птички?). Как же колотилось у нее сердечко, когда Виталик взял ее в руку. На следующий день они с Нютой отнесли клетку в ближайший лесок и открыли дверцу. Она улетела, но не сразу. Посидела в клетке. Выпорхнула. Посидела рядом. Перепорхнула на куст орешника. И уже потом… Гренки в бульоне, курином. Бабушка Алика тащит тарелку через дорогу к Виталику на террасу – без него дитя не ест. Летняя форма: панамка, сандалии, сачок. В перелеске с Нютой собирают сыровежки.Какая-то девочка, постарше, худая, с цыпками на ногах, всегда босиком. С ней они идут в совхоз кролиководства что-то (определенно не кроликов) покупать, а по дороге – маленькие лягушата, совсем крошечные, их много, он боится их раздавить, берет в руки, гладит. Как думаешь, они не боятся? Не-а. Думаешь, они понимают? Не-a. А они вырастут? Не-a. Вот и потом на долгом жизненном пути он встречал немало лягушек, и все – либо обычного размера, либо совсем маленькие. Может, вид такой? Вспомнил, ее Аллой звали, эту девочку с цыпками. Они идут, срывая по пути травинки с метелками. Петушок или курочка? Она нетерпеливо перебирает ногами и вдруг присаживается тут же, на обочине, – и писает. Нагло и громко журчит. Еще они с ней ходили на рынок за мясом для кошки. Баба Женя дала рубль и наказала купить мясо для Мурзика. Наверное, Малаховка. Еврейский говорок. Толстяк в грязно-белом халате дает Виталику на рубль газетный фунтик с клочком чего-то серого и скользкого – бери, ингеле, отличный дрек мит фефер.Он – радостно – бабушке: вот, принес отличный дрек мит фефер. Разъяренная Евгения Яковлевна Затуловская, урожденная Ямпольская, прорезая мощной грудью воздух, устремляется к рынку. Грязный халат слышит энергичный идиш, видит эту грудь. Мадам! Ваш мальчик мало что выглядит как чистый гой, он даже похож, страшно сказать, на китайчика. Вот ваш рубль, мадам, и не держите на мене зла, ну кто мог знать, что этот кинд – аид!

Ах, баба Женя. Это потом она ссутулится, в жидких серых волосиках – где ж ты, былая медь? – гребень полумесяцем, инсульт, боренье с неподвижностью, перелом шейки бедра… А он, по обыкновению, удрал – на сей раз подальше, на Иссык-Куль. Знал, мерзавец, что уже не увидит. Ну надо же так исхитряться – баба Женя, мама, ты, – самые близкие уходили, а он где-то там, не всегда далеко, но не тут… Это ж какое мастерство!

Увильнуть.

 
Скажи-ка, Алик, честных правил
Держаться достаёт ли сил?
Что до меня – грешил, лукавил,
И дело это не оставил,
А если б верил – то просил
У Бога дюжину-другую
Подобных непристойных лет,
Чтобы и впредь, напропалую…
Такая, знаешь, гадость. Do you
Agree with that position? Let
Us know the port our life will touch at.
Да – вот удача так удача!
 

Макаронические стихи ему нравились. Легкие, с неожиданными поворотами, они, сами к поэзии отношения не имея, питали фантазию и пробуждали тягу к игре словами.

 
Какое несчастье:
The weather is nasty.
 

Маяковский ловко играл в эти игры, Мятлев… А началось все со средневекового итальянца Тифи дельи Одази, который отгрохал поэму Maccaronea веке в пятнадцатом. Бродский баловался:

 
Я есть антифашист и антифауст.
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, геноссе официрен,
Дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.
 

Слова не оставляли Виталика равнодушным. Какие-то он решительно не любил – к примеру «гостинец» (ему предпочитал бархатистый «подарок»). Но они всегда занимали его – и продолжают занимать. То предложит он приятелю назвать кота д’Ивуар, то вздрогнет, увидев рекламу турагентства «Виктим-трэвел», то обрадуется простому словосочетанию «медленные головы коров» или нежданному сравнению: внезапный, как драка в песочнице. Проще некуда, а сам придумай! Герберта Уэллса он перевел из облегченного разряда фантастов в настоящие писатели, когда прочитал у него, что лошадь, если на нее смотреть сверху, похожа на скрипку. Обнаружил уже вполне взрослый Виталик словесную игру и в, казалось бы, весьма серьезном (хотя не слишком глубоком) замечании Рабле, что наука без совести только разрушает душу. Ну с чего бы это остроумнейший Рабле, подумал Виталий Иосифович, стал изрекать банальности? А потом понял: по-французски там есть некая тонкость – наука – science, а совесть – conscience, каламбур получается, приставка conиз науки делает совесть. И не случайно среди значений этой приставки – полнота, завершенность…

Озадачивало и слово «дезабилье» – что-то в нем от белья было или от его отсутствия. Не общий ли корень?

И пустился Виталик в изыскания. С бельем разобрался быстро – от «белый», через «изделия из белого полотна». Потом узнал, что Лев Николаевич писал, будто в народе это самое «дезабилье», как и следовало ожидать, вообще произносят и воспринимают как «без белья». И уж совсем потом, к разочарованию своему, выяснил, что по-французски оно просто означает отрицание «нарядности» (habillé).

Алик Умный как-то порадовал простеньким восклицанием в узком подземном переходе. Завидев свою сестру, идущую навстречу, тут же воскликнул: «Смотри-ка, Светка в конце туннеля!» А вот он же – в булочной (гуляючи забежали купить, по традиции: Виталик – ломоть ноздреватой черняшки, Алик – сто граммов «Воронежских» пряников). Румяная деваха в белой наколке сияет щеками над ценником: «Сдоба особая». «Сдобная особа торгует особой сдобой», – пробурчал Алик, протягивая ей чек. Он тоскует по тем булочным, Виталик. Без особых усилий он мог купить калорийную булочку, коржик, ватрушку, сметанник, слойку, язычок, кекс, марципан, рулет, коврижку… А нынче вот забрел в кофейню и среди груды выпечки не нашел ничего знакомого – сплошь маффины, сконы, турноверы, донаты, плундеры(?) и шокобананы.

И там же, на рынке, бабушка покупает ему варенец.

Ах, варенец на малаховском рынке! Пресное прохладное чудо, за лаковой нежно-коричневой коркой – тонкий кремовый слой, под ним – голубоватая масса. Предлагался варенец в посуде разного размера, от стакана до литровой банки. Бабушка брала стакан, от ложки брезгливо отказывалась – была своя. Корочку Виталик отодвигал, выуживал через проделанный в верхнем слое люк студенистые сгустки, заедал сладковатым жирным кремом, а под конец, прежде чем отдать стакан, клал на язык корочку.

Прочие прелести рынка не вызывают в памяти сладостного дребезга, а достойны лишь протокольного упоминания: черная смородина, из которой крутили витамины; яблоки – белый налив, штрифель, а к осени – антоновка; вишня – почему-то исключительно для варенья; клубника – употреблялась с молоком при активном противодействии ребенка и только за приличное вознаграждение; время от времени – кучка лисичек (они не бывают червивыми, сами знаете). Из ряда выламывается сало. Варенец, конечно, – ах, но и сало – о! Ломтик сала на горбушке черного хлеба.

Что там еще, из первых дачных лет (которые после весен)?

Детская железная дорога в Кратове.

Твердая вера, что в прудах водится змея-игла, она же – конский волос. Просверливает дырку в коже, заползает в тебя, и ты умираешь.

Напротив дома жуткий крик – били вора, били зверски, он выл и вопил – не бейте! отдайте в милицию! Красная полоска под носом – как усы.

Какой-то Адик (Адольф?) и его безымянный брат, сильно взрослые. Мастерят «волшебный фонарь» – такая штука, диафильмы смотреть. Эта линия заводит в тупик. Диафильмы он не любил, но вот кино… Ну как же – первоклассница Наташа Защипина шарфом вытащила подружку из снежной ямы, Алеша Птицын вырабатывал характер, а еще девочка никак не могла научиться прыгать через веревочку, а слон ее вроде как научил. Из мультфильмов запомнил Виталик неряху, который ломал и разбрасывал игрушки, и его солдатики стройными рядами покинули хозяина с песней: «Уйдем от Феди Зайцева обратно в магазин». Еще о зайцах – был о ту пору кукольный спектакль, где веселые зайцы пели: «Эй, дорогу, звери, птицы, волки, совы и лисицы, зайцы в школу идут, зайцы в школу идут. Будем мы решать задачи на пятерки, не иначе…» – ну и так далее. Кукольная театральная жизнь увлекала, и они с Аликом поставили грандиозный спектакль «Робин Гуд», головы лепили из пластилина, костюмы сшила бабушка Алика, а кого-то плохого, то ли Гая Гисборна, то ли ноттингенского шерифа, сыграл китайский бог войны, обычно стоявший у Алика на пианино. Родители аплодировали.

Фильмы и повзрослевший Виталик запоминал лучше книг – даже из виденных полвека назад и поболе отдельные кадры стоят перед глазами, реплики звучат в ушах. Разве только знаменитая «Индийская гробница» не оставила следа. Вот «Козленок за два гроша» – лента про молодого бедного парня, решившего заработать кэтчем, это что-то вроде бокса без правил. Его противник, мерзкий, жестокий тип, ткнул его пальцем в мускулистую гладкую грудь и сказал с издевкой: «Сдобная булочка». А «Смелые люди» с Сергеем Гурзо! Непобедимый жеребец Буян, сын Бунчука и Ясной. Уже немолодого Бунчука загнал до смерти старик, бывший жокей, ради чего-то партизанского, загнал – и со слезами попрощался. И у Виталика слезы. А еще – Буяна вскормила ослица, и потому он отзывался и бежал на ослиное «и-а-а». Гурзо на нем обогнал поезд, не вспомнить уж зачем. Потом еще «Бродяга». Хитроватое лицо Раджа Капура с его «авара ву». Как он движением плеча оттолкнул от себя танцовщицу в кабаке. И этот Джага, плохой человек. «Если ты обманешь Джагу, – говорил он Капуру, и слова эти заставляли обмирать детские души, – тебя ждет это!» И выкидывал лезвие ножа. Ах, как хотелось иметь такой вот нож с выкидным лезвием и как-нибудь, невзначай, при встрече в переулке у школы, сказать, например, рыжему Стусу: «Будешь нарываться, тебя ждет это». И – клик! А еще был не Джага, а Джаба. Фильм совершенно из головы вылетел, но то был конец пятидесятых, мода на белые сорочки с тупыми уголками воротников, и сорочка у Джабы была безупречной, хотя лицо – жабье. Смешно, правда, – у Джабы лицо жабы. А ноги, когда он сел на ступеньки, поддернув брюки и обнажив худые лодыжки в черных носках, ноги, по меткому замечанию Алика, – отставного министра. Нет, нет, все не так. Его звали Рафа, и он был похож не на жабу, а на сову, а вот воротник сорочки, правда, был тупым, модным. Ноги же отставного министра вообще принадлежали какому-то другому персонажу. Ну и, конечно, «Три мушкетера». Тот – старый – фильм, где «Вар-вар-вар-вар-вара, мечта моя Париж, поэтами воспетый от погребов до крыш». Простенькая комедия, но запомнилась, а уж музыка Самуила Покрасса… Вот, право, игра судьбы: сначала «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней», а чуть погодя – «Вар-вар-вар-вар-вара…» и «Хей-хо» гномов из «Белоснежки». И все это – наш Покрасс.

А уж вовсе взрослый Виталик извлекал из кино (как некогда из книг) только детали: восхитительно красивый плед, наброшенный Гошей на Александру в не верящей слезам Москве, обои из «Шербурских зонтиков» или – кроме «шабудабуда» – старик с собакой на пустом пляже в «Мужчине и женщине». А вот лишенный внятного сюжета мультипликационный мир «Стеклянной гармоники» Юло Соостера отпечатался в его мозгу почти целиком.

Тот же Адик из охотничьего ружья убивает дятла, красно-желтая капля на птичьей голове. Адольф, определенно Адольф, птицу внимательно так рассматривает… Эта линия ведет далеко. Обхожу дождевых червей, жуков – боюсь наступить, жалко. Совсем недавно на кладбище – помнишь, рядом с нашей деревней, – где хоронили молодого паренька, мужики ровняли могильный холм, родные и прочий люд топтались вокруг, а меня заботило, чтобы никто не наступил на некстати, ну совершенно некстати оказавшуюся под ногами лягушку. М-да… Клиника? Прочел тут у Декарта, что скулящий пес – вот гад, Декарт этот – подобен скрипящей машине, которую следует смазать маслом. Яйца бы ему, Декарту, прищемить, а когда заорет, маслом смазать. Он, видите ли, смысла не видит в рассуждении о моральных обязательствах перед животными – этими машинами, созданными Богом: нет же у нас обязательств перед часами – машиной, созданной человеком. Во как. Это наша-то Никси – машина? Рыжий комок нежности, верности, любви – ну и обжорства, конечно. Кокеры, они такие – но глаза, кокериные глаза, озерки печали… А как пахли ее щенки! То ли кофе, то ли орехами. Тут вот услышал песню Егорова про его собаку – и слезы навернулись, перед тобой не стыдно признаться.

 
Как же мы с тобой
Жили хорошо,
Как же сладко,
Солнышко мое,
Горюшко мое,
Шоколадка.
 
 
Наледь на душе,
На сердце ожог,
Шаг бесцельный.
Что ж ты натворил,
Нежный мой дружок,
Друг бесценный.
 
 
Жалящий огнем,
Лечащий мечом,
Умный самый,
Упокой, Господь,
В садике своем
Нашу Сану.
 
 
Ибо в снег и дождь,
Ибо в день и ночь,
В зиму, в лето,
Уж прости, Господь,
Нам была, как дочь,
Псина эта.
 
 
На моем окне
Дождь чечетку бьет,
Отбивает,
А соседский пес
Воет, как поет,
Отпевает.
 
 
Непогодь и пес,
Воют в унисон,
Будто плачут.
Завтра поутру
Мне ворвется в сон
Визг собачий.
 
 
Это в небесах,
В горней из высот,
Там, над нами,
Девочка моя
Палочку несет
Мне и маме.
 

И еще не стыжусь детско-маниловской мысли: разбогатей я вдруг, куда пущу деньги? Перебираю: больные дети, нищие старики, инвалиды… А еще строят храмы, а еще – неловко сказать – ремонтируют сельские библиотеки. Все это очень и очень славно. Но я построю приют для бездомных собак. Вот так. Виноват, ой как виноват. Впору просить – явися мне милосерд, святый ангеле Господень, хранителю мой, и не отлучайся от мене, сквернаго, но просвети мя светом неприкосновенным и сотвори мя достойна Царствия Небеснаго. Впрочем, о храмах и ангелах – отдельно и позже расскажу тебе, тут у Виталика не все так просто складывалось. В этом обращении к ангелу-хранителю его привлек скорее язык молитвы, чем вера в ее действенность. К поучительным и благостным христианским житиям Виталик тоже был и остается глух, но одна легенда легла ему на душу – о Герасиме Иорданском. Встретил будто отшельник Герасим в пустыне льва – страдающего, хромого: щепа острая в лапу вонзилась. Сострадательный старец льва не убоялся, занозу вытащил, тряпицей рану перевязал. И прикипел к Герасиму душой (ну да, чем же еще?) благодарный лев, жил с ним вместе в монастыре, с ним да с ослом. Вместе трудились и вкушали скудную пищу. И вот как-то осел пропал, а Герасим решил, будто лев, не вытерпев вегетарианства, его хищной натуре противного, осла этого просто-напросто съел. Осерчавший Герасим заставил льва выполнять ослиную работу. Лев безропотно повиновался, и вдруг – на тебе – осел возвращается. Нашелся осел-то! Герасим, устыдившись, вернул льву свое расположение, а лев простил Герасиму несправедливость. Жили они так рядом, душа в душу (опять же – вопрос о звериной душе), пока не умер Герасим, а вскорости и лев упокоился, не выдержав тоски, на могиле старца.

Так что все, касаемое любви – или, напротив, жестокости – к зверью, очень Виталика трогало и трогать продолжает. Вот и это случайно попавшее ему на глаза письмо, которая живущая в Германии русская девушка отправила подруге в Россию, не оставило его равнодушным.

Тебе в нем кое-что покажется странным и незнакомым – настолько сильно поменялась манера молодежи излагать свои мысли. Признаюсь тебе, язык молодых людей двадцать первого века мне и самому часто невнятен. Зато они умеют читать инструкции для мобильных телефонов, а это нечто совсем особенное – они их сами пишут, сами и читают. Но я отвлекся, вот довольно длинный отрывок из того письма:

…Иду, значит, – пишет девушка, – шоппингую помаленьку, смотрю: на обочине ежик лежит. Не клубочком, а навзничь, лапками кверху. И мордочка вся в кровище, похоже, машиной сбило. Тут в Изенбурге, да и в других пригородах, кого только не давят! Ежей, лис, змей, иногда даже косули попадаются. Мне жалко его стало, я газетку подсунула, завернула, принесла домой. Звоню своему Гельмуту, спрашиваю: что делать? Он мне: отнеси в больницу (в квартале от нас больница есть), там ветеринарное отделение. Ладно, несу. Зашла в кабинет. Встречает меня Айболит перекаченный, за два метра ростом, Шварценеггер отдыхает, из халата две простыни сшить можно. «Вас ист лось?» – спрашивает. Вот уж, думаю, точно: лось. И прикинь: забыла, как по-немецки еж. Потом уже в словаре посмотрела. Ну, сую ему бедолагу, мол, такое шайсе приключилось, кранкен животинка, лечи, давай. Назвался лосем – люби ежиков. Так он по жизни Айболитом оказался: рожа перекосилась, чуть не плачет. Тампонами протер, чуть ли не облизал и укол засандалил. Блин, думаю, мало ежику своих иголок. И понес в операционную. «Подождите, – говорит, – около часа».

Ну, уходить как-то стремно – жду. Часа через полтора выползает этот лось. Табло скорбное, как будто у меня тут родственник загибается. И вещает: мол, как хорошо, что вы вовремя принесли бедное существо! Травма-де очень тяжелая, жить будет, но инвалидом останется. Сейчас, либе фройляйн, его забирать и даже навещать нельзя: ломняк после наркоза.

Я от такой заботы тихо охреневаю. А тут начинается полный ам энде. Айболит продолжает: «Пару дней пациенту ( nota bene: ежику!) придется полежать в отделении реанимации (для ежиков, ни хрена себе?!), а потом сможете его забрать». У меня, наверное, на лице было написано: «А на хрена мне дома ежик-инвалид?!» Он спохватывается: типа, может, это для вас обременительно и чересчур ответственно. «Тогда, – говорит, – вы можете оформить животное в приют (твою мать!!!). Если же все-таки вы решите приютить его, понадобятся некоторые бюрократические формальности». Понимаю, ржать нельзя: немец грустный, как на похоронах фюрера. Гашу лыбу и спрашиваю: «Договор об опеке (над ежиком, ептыть!!!)?» Отвечает: «А также характеристику из магистрата». Я зубы стиснула, чтобы не закатиться. «Характеристику на животное?» – спрашиваю. Этот зоофил на полном серьезе отвечает: «Нет, характеристика в отношении вашей семьи, фройляйн. В документе должны содержаться сведения о том, не обвинялись ли вы или члены вашей семье в насилии над животными (изо всех сил гоню из головы образ Гельмута, грубо сожительствующего с ежиком!). Кроме того, магистрат должен подтвердить, имеете ли вы материальные и жилищные условия, достаточные для опеки над животным (ежиком!)». Зашибись! У меня еще сил хватило сказать, что я, мол, посоветуюсь с близкими, прежде чем пойти на такой ответственный шаг, как усыновление ежа. И спрашиваю: «Сколько я должна за операцию?» Ответ меня додавил. «О, нет, – говорит, – вы ничего не должны! У нас действует федеральная программа по спасению животных, пострадавших от людей. – И дальше, зацени: – Наоборот, вы получите премию в сумме ста евро за своевременное обращение к нам. Вам отправят деньги почтовым переводом (…восемь, девять – аут!!!). Мы благодарны за вашу доброту. Данке шён, гуторехциг фройляйн, ауфвидерзейн!»

В общем, домой шла в полном угаре, смеяться уже сил не было.

А потом чего-то грустно стало: вспомнила нашу больничку, когда тетка лежала после инфаркта. Как еду таскала три раза в день, белье, посуду. Умоляла, чтобы осмотрели и хоть зеленкой помазали…

В итоге родилась такая максима: лучше быть ежиком в Германии, чем человеком в России.

Оставим пока линию дятлоубийцы Адольфа.

Кстати о ежиках. Помнишь Ольгину коллекцию? Первым в ней стал меховой еж, которого ты привезла из Казани, из командировки. А потом пошло-поехало: стеклянные, деревянные. Металлические ежи-пепельницы, а последний – глиняный, толстый, коричневый, похожий на какашку. Где-то они сейчас?