Текст книги "Остров Тасмир"

Автор книги: Валерий Язвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

II

Так прошла первая половина зимы, когда случилось другое событие, поразившее мое воображение.

Однажды после катанья на коньках мы шумно вбежали в мастерскую, впустив сквозь двери белые клубы холодного воздуха, и остолбенели от удивления.

Все взрослые стояли тихо и торжественно вокруг небольшой, но, видимо, тяжелой машины. Все были бледны и взволнованы, чего-то ждали и словно боялись. Это волнение взрослых и необычайное их поведение сразу передалось и нам. Мы стихли и сбились в кучу около Туса. Тот еще больше, чем мы, испугался и растерялся.

Я видел, как отец что-то делал, нагнувшись над машиной; он то сближал, то раздвигал две черных палочки. Потом быстро выпрямился и крикнул Рукавицыну:

– Пускай!

Тут только я заметил, что бесконечный ремень от паровичка был перенесен со станка и надет на шкив новой машины. Ремень быстро заскользил, послышалось обычное шипенье и новый, особый мерный звук. Но не успели мы всего этого сообразить, как между черными палочками вспыхнула ослепительная дуга, и всю мастерскую залило ярким, словно солнечным светом.

Это длилось несколько минут, и вдруг дуга погасла. Мы ослепли и ничего не могли рассмотреть, хотя свечи горели, как раньше, и в очаге пылал каменный уголь.

– Победа! Поздравляю! – крикнул отец.

– Ура! – радостно подхватили все взрослые. Начался шум и разговоры, но я все еще не мог притти в себя и стоял неподвижно, вцепившись в рукав оленьей малицы Туса. Из этого состояния меня вывела неожиданная выходка старика-енисейца.

В тот момент, когда глаза мои стали видеть, и я различал уже тусклые язычки горящих свечей и красные блики очага, Тус рванулся вперед и распростерся ничком на полу мастерской.

Он что-то громко бормотал на своем наречии, и я слышал только знакомые слова, которые старик произносил особенно громко:

– Шаман!.. Шаман Альба!..

Смеясь, все обступили Туса и тормошили его.

– Что ты орешь? – рявкнул на него Рукавицын. Но старик зажимал руками лицо и продолжал бормотать. Орлов и Успенский подняли его с пола. Он сел на корточки и уставился на отца.

– Что ты, Тус, так на меня смотришь? – спросил отец.

– Ты великий шаман, – произнес енисеец и поклонился в землю, а потом, указав рукой вверх, добавил – Ты, верно, пришел оттуда.

Этот случай глубоко врезался мне в память и произвел переворот в моих детских мыслях. Тогда построенная отцом машина Грамма была для меня чудом не меньше, чем для Туса. Я бросил всякие игры и прилип к работам отца. Отцу это нравилось, и хотя я мешал иногда, он меня не прогонял.

Впрочем, мешал я мало. Большею частью я забирался в сторонку и, не спуская глаз, смотрел, что делают старшие в мастерской и в лаборатории. Я страшно завидывал старшему из мальчиков, Алеше Рукавицыну: ему тогда было четырнадцать лет, и он часто работал у станка вместе со своим отцом.

Я напряженно вслушивался в разговоры отца с Успенским, но смысла их никак не мог уловить. Я знал немного математику, а потому не раз украдкой заглядывал в записи отца. Но эти записи нисколько не помогли мне. Я видел значки, цифры, чертежи, но ничего не понимал.

Помню, меня смущали упоминания о свечах Яблочкова. Отец часто говорил о них и все сожалел, что у нас нет каолина и гипса, что он забыл об этом, когда давал свой список Лазареву.

Как-то, набравшись смелости, я спросил отца за обедом:

– Папа, почему ты все думаешь о свечах, когда у нас теперь машина, дающая такой свет?

Взрослые дружно рассмеялись, а я покраснел и почувствовал себя неловко.

– Вот почему, – улыбаясь, сказал отец – Свечи Яблочкова состоят из таких же двух углей, как те, между которыми ты видел свет. Только эти палочки нужно ставить рядом, а между ними нужно делать перегородку из каолина и гипса. Теперь придется ждать лета, чтобы с пароходом послать письмо Лазареву.

Мне стало грустно.

– Это очень неприятно, – сказал я, – а ты придумай так, чтобы они без перегородки горели…

Отец хотел было мне ответить, но быстро встал из-за стола и прошел в наши комнаты.

Дарья Иннокентьевна что-то хотела спросить, но по знаку мамы остановилась, а когда отец затворил за собой дверь, она тревожным шопотом спросила:

– Варвара Михайловна, что это с ним? Мама улыбнулась.

– Ничего. Это он что-то придумал. Теперь, дети, – обратилась она к нам, – отца не беспокоить…

Мы хорошо знали значение этих слов.

Отец заперся на два дня и не выходил из комнаты. Даже еду и чай мама носила ему туда, а мы приходили только спать.

На третий день во время общего обеда отец весело выглянул из двери и прямо обратился ко мне:

– Ну, мальчик, кажется выйдет по-твоему. У нас будут гореть свечи Яблочкова, но без перегородки.

– Как же вы решили задачу? – спросил Успенский.

– А мы, – сказал отец, – будем направлять и удерживать вольтову дугу на концах угля посредством самого же тока.

Они долго беседовали на эту тему, а я, очень довольный собой и польщенный вниманием отца, выскочил после обеда кататься на коньках.

Через неделю в мастерской горели попеременно две ослепительно ярких «горелки Грибова», как назвал их Успенский. Сначала было неудобство в том, что угли быстро сгорали, но потом отец понемногу усовершенствовал эти горелки, доведя их почти до такого долгого и ровного горения, какое происходит во всех фонарях Тасмира.

Мы быстро привыкли к новому освещению, но старик Тус относился к нему, как к божеству, и когда взглядывал на сияющие горелки, бормотал что-то вроде заклинаний или молитвы.

III

До весны было придумано и сделано еще много всяких приборов и приспособлений, теперь уже забытых, но в свое время послуживших прообразом того, что мы имеем теперь. Но все эти изобретения и открытия отца не производили на нас такого впечатления, как электрический свет, вспыхнувший во тьме полярной ночи.

Только теперь, когда я мысленно охватываю весь путь, намеченный отцом для нашей жизни, я холодею от восторга перед мощью его гениального ума. Да и не один я, а все мы воспринимаем его как-то двойственно. В одно и то же время это наш товарищ, дорогой и близкий человек, и – непостижимый гигант, от которого идут незримые силовые линии, открывающие предельные возможности. Все наши достижения, все наши шаги вперед как бы предусмотрены его необъятным умом и логически вытекают из его работ.

Но об этом после. В жизни «Крылатой фаланги» было еще много замечательных моментов, врезавшихся в мою память.

Помню, – вероятно, это было в середине февраля или ближе к концу его, – мы бегали и играли внутри крытого двора, освещавшегося костром по-старому.

Накануне был сильный ветер. Мы слышали, как шелестел сухой снег, шумно ударяясь о стены. Ветром размело снежные наносы около окон, и мы увидели, что сквозь слюдяные квадратики вместо белого снега глядел мрак зимней ночи, но уже прорезанный розовой дымкой.

Теперь же, когда мы носились вокруг костра в полутемном дворе, Тус, не знаю зачем, подошел к наружной двери и открыл ее. Дверь, как разверстая пасть, вметнула к нам огненно-красные снопы света, которые словно загасили только что сверкавший костер. Мы бросились к двери и увидели за далью багровых снегов бескрайной тундры раскаленный край огромного пурпурного солнца; от него шли в разные стороны огненно-красные полосы, окруженные огромным огненным полукольцом.

Это было жутко и красиво. Мы стояли потрясенные и взволнованные, слушая, как радостно кричал Тус:

– Солнце! Солнце!

Он бросился в мастерскую, откуда на его призыв выбегали, одеваясь на ходу, взрослые. Они так же, как и мы, невольно остановились и несколько минут молча любовались величественной картиной.

Потом сразу загудели со всех сторон веселые восклицания, и мы выскочили за ворота крытого двора, стали бегать по сугробам, бросаться снегом и валяться в его холодном пуху. Но праздник длился не долго. Солнце быстро потонуло за горизонтом, и багровая заря снова мрачно покрыла своими огромными крыльями безмолвную снеговую пустыню.

После этого мы все, от мала до велика, выходили в полдень за ворота на снег и шумно встречали и провожали великое светило. Солнце на наших глазах с каждым днем смелей и смелей взбиралось на небо и все дольше оставалось на нем.

Наконец появились короткие дни и длинные ночи. «Свечи Грибова» уже гасили в мастерской на три-четыре часа, а сквозь слюдяные окна в комнаты врывались потоки света. Эти смены дня и ночи весной и осенью вызывали грусть, а в душе у меня неясно бродили воспоминания об одной теплой и ароматной ночи. Мне чудилось, как во сне, что я лежу на дне лодки, положив голову на колени мамы, а над нами опрокинулся темносиней чашей небесный свод, усыпанный миллионами крупных сверкающих звезд и опоясанный лентой Млечного пути.

Мама говорила, что это было, вероятно, на Черном море, когда мы с папой ездили в Одессу к Вере Фигнер. Эти объяснения ничего мне не дают, хотя мы, по рассказам стариков, знали всю их жизнь. Несмотря на вечные споры о чуждом нам мире, я все же люблю воскрешать в памяти картину южной ночи.

Смены дня и ночи продолжались недолго. В начале апреля ночь сократилась до трех-четырех часов, а с конца этого месяца наступил радостный яркий день, и солнце заколесило по небу, не зная ни заката, ни восхода.

Весной произошло у нас одно из крупнейших изменений в хозяйстве, что внесло много разнообразия в нашу детскую жизнь и значительно потом изменило наш хозяйственный уклад.

Как только начался прилет бесчисленных птиц, отец и Рукавицын приступили к устройству огромного железного ящика, в который потом провели трубки от паровичка с отработанным паром.

Мы обратили внимание на этот ящик только тогда, когда нам дали работу для него. Отец, собрав нас во главе с Тусом, велел набрать две сотни свежих гусиных и утиных яиц. Мы приняли это поручение с восторгом и пустились обшаривать тундру, поедая попутно попадавшуюся голубику, морошку и клюкву.

Мы вступали в настоящие бои с огромными птицами, которые, хлопая и сверкая крыльями, с криком носились над нами, мелькали пред самым лицом и мешали работе. В первые три дня мы натащили массу яиц, а мама, тщательно отобрав их, уложила в железный ящик по указанию отца.

Потом в ящик пустили пар.

– Они будут вариться? – спросил я.

– Нет, они превратятся в гусей и уток.

Я подумал, что отец шутит, но не стал расспрашивать. Впрочем, мы все скоро позабыли об этом ящике, продолжая с азартом собирать яйца и прошлогодние ягоды.

Но вот однажды, уже в начале лета, когда мы с Тусом шумной ордой возвратились из тундры, нас поразило неожиданное зрелище.

Мама и Дарья Иннокентьевна сидели среди яичной скорлупы перед железным ящиком и вынимали оттуда желтеньких пушистых гусят и утят. Я взглянул в сторону и увидел длинный деревянный ящик, в котором копошилось и шныряло, задевая друг за друга, штук пятьдесят таких же пушистых существ. В ящике стояло железное корытце с водой, и все население ящика толпилось к нему. Одни пили воду, другие, неуклюже корячась, перелазили через край корыта, плавали и плескались в воде.

Мы с криками и смехом окружили новых пришельцев в наш мир, и радости не было конца. Тепленькие пушистые гусята и утята у всех побывали в руках. Особенно радовался Тус, уже привыкший ко всем чудесам «русского шамана». Он качал головой, щелкал языком, но вдруг озабоченно сказал маме:

– Хозяйка, скоро у них крылья будет. Вся улетит туда, – он махнул рукой на юг, – тогда резать надо, коптить.

– Это зачем, – возмутилась Дарья Иннокентьевна, – мы им просто крылья подрежем, и они у нас останутся.

Мы радостно поддержали эту мысль, а я добавил:

– Мама, мы им сделаем теплый сарайчик, проведем им свет, наберем ягод и всего, что им нужно…

С этого дня все детское население нашей «Крылатой фаланги» превратилось в воспитателей, и мы сами, не отдавая себе отчета, положили начало тому, что вместе с собаками и оленями стало одной из хозяйственных основ жизни на Тасмире.

IV

В конце этого лета к нам неожиданно приехал Лазарев с Соней и Сарочкой Шнеерсон и с их матерью. Мы узнали, что доктор скоропостижно скончался зимой, а Лазарев убедил всю семью перебраться к нам. Жена Шнеерсона чем-то болела и не могла ходить.

Мы, дети, не обращали на это особенного внимания, нам казалось, что все в порядке вещей, а потому тем более нас поразила ее смерть, – первая смерть в нашей колонии. Это случилось зимой, когда мы праздновали годовщину нашей «Крылатой фаланги».

Приезд Лазарева, несмотря на то, что полностью были выполнены задания отца, внес много печали. После я уяснил причины этого из рассказов отца. Дело было в том, что там в заграничном центре партии произошли какие-то мало понятные нашему поколению распри. Планы отца были отвергнуты, хотя заказы его были выполнены. Связи с Лондоном постепенно стали порываться, и Лазарев приехал к нам полный досады и отчаяния. В России и в других странах, по его словам, наступила ужасная реакция, и революционные идеи потеряли силу и значение.

– Нужно, – говорил он, – бросить все, плюнуть на проклятое человечество и самим создавать новую породу людей.

Отец горячо возражал ему, говорил, что он согласен временно оторваться от мира, но все же высказывал уверенность, что день всеобщего восстания придет, порабощенный народ победит, и мы, ушедшие на край света, должны готовиться к этому дню, работать, не покладая рук.

– Работать я готов, – говорил Лазарев, – но отдельно от них. Мы сами, своими силами, будем бороться с проклятым царизмом!

Зимой наши работы часто прерывались политическими спорами, которые так увлекали старших и совсем не трогали нас. Жизнь нашего поколения складывалась по-другому, у нас являлись свои интересы. Эту разницу особенно тяжело и неприятно отмечать теперь, когда младшие поколения, пожалуй, еще дальше от нас, чем мы от своих отцов.

– Таков закон, – говорил отец Люси, повторяя слова своего учителя, – бытие определяет сознание.

Все же, несмотря на обилие споров, работы «Крылатой фаланги» шли с большим напряжением и энергией. Общий труд все более и более втягивал всех в свои шестерни, и мы, дети, один за другим входили в общий механизм труда.

Тогда же мы купили десяток оленей у бродячих якутов-долган и пять штук собак. Всем этим заведывал и распоряжался Тус. Такой важный пост страшно возвысил его в собственных глазах; он заважничал и к нам стал относиться покровительственно. Это смешило старших и забавляло нас, тем более, что нашей заботой было собирать олений мох на зиму и помогать Тусу в рыбной ловле.

На реке в двух местах у нас были забиты колья с привязанными к ним мордами, сплетенными из ивняка. Каждый день мы отправлялись туда на лодках и выбирали попавшуюся рыбу. Под руководством Туса мы ее потом коптили или сушили на зиму.

Дома мы бывали сравнительно мало, и я совсем не представлял, что делает отец. Между тем он тогда создавал свои удивительные «варины». Об этом замечательном изобретении я узнал только зимой, хотя не мог, конечно, оценить его значения. Впрочем, тогда и никто не думал, что «варины» все так изменят впоследствии. В сущности говоря, уже тогда стали намечаться два течения. Мы все жили борьбой с природой за благополучие «Крылатой фаланги», а там, около лаборатории отца, все творилось для будущих побед человечества.

Когда комариный налет загнал нас в комнаты, мы выезжали только за рыбой, надевая мешки со слюдяными вставками. Все же остальное время проводили вместе, видя каждый шаг другдруга.

Тогда Вера Рукавицына, которой исполнилось семнадцать лет, стала женой Лазарева и перешла в его комнату. Потом у Зотовых родилась дочь, и ее назвали Либертой. Однако ни то, ни другое не произвело на меня впечатления, и, если запомнилось, то потому только, что все это случилось за неделю до смерти больной Шнеерсон.

Помню, мы сидели за ужином и весело болтали, когда из комнат выбежала Анна Ивановна и сказала испуганным голосом:

– Она умирает…

Отец и Орлов тотчас же бросились к больной и некоторое время оставались там. Потом на их зов пошла мама и другие. Все шли почему-то на цыпочках, были бледны и растеряны.

Мне стало страшно, и я остался вместе с другими детьми в мастерской. Мы молчали и тревожно переглядывались. Почему-то мне стало чудиться то, что мы испытывали в лодках среди непроницаемого тумана.

Вдруг выскочила Лия, страшная и непонятная. Она охватила обеих сестер и громко зарыдала. Потом, качаясь и спотыкаясь, как подстреленная, она увела их в страшную комнату. Там по-прежнему все было тихо, только слышался плач.

На меня напала тоска. Я не знал куда деться и бросился навстречу отцу. Он медленно выходил из комнаты и платком вытирал слезы. Я крепко охватил его руками и заплакал.

V

В эту зиму мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал работать в мастерской вместе с Лешей Рукавицыным.

– Мы все должны быть инженерами, слесарями, кузнецами и плотниками, – говорил отец, – а кроме того мы должны уметь делать все.

Сам отец в то время был занят созданием легкого, но мощного аккумулятора, постройкой летательной машины и изысканием новых источников электрической энергии.

Конечно, тогда я не понимал ни сущности, ни объема этих вопросов, но, помню, меня поразило следующее. Отец вместе с Успенским приготовлял какие-то кристаллы очень своебразной формы, получившие потом название «леонитов».

Эти леониты укреплялись в небольших стеклянных банках в вершок высотой и в полвершка в поперечнике. Баночки с леонитами запаивались, при чем снаружи оставлялось два медных провода, изолированных друг от друга.

Когда была готова первая такая баночка, ее зарядили током большой силы и напряжения.

– По моим расчетам, – сказал отец, – этот аккумулятор должен содержать заряд энергии для непрерывной работы стосильной машины в течение десяти суток.

Я был страшно удивлен и с величайшим любопытством смотрел на прозрачную стеклянную баночку, в которой ничего не было кроме кристалла леонита, разных проволочек и маленькой катушки.

В это же время у нас оборудовалась для электрического двигателя небольшая лодка, но несколько необычного типа. На носу ее был установлен четырехлопастный воздушный винт.

Когда все было готово, обитатели «Крылатой фаланги» собрались на берегу. В лодку вошли трое: Успенский, Рукавицын и Анна Ивановна, севшая у руля. Успенский включил баночку с леонитом в цепь проводов и крикнул:

– Готово!

Рукавицын нажал рычаг, и винт со свистом завертелся в воздухе так, что его стало не видно, а сама лодочка, выйдя немного из воды и срезая пену, помчалась по реке. В одно мгновенье она оказалась у устья Гольчихи, сверкая на солнце фонтанами воды, которые сливались в одну водяную бахрому, бежавшую около лодки.

Потом я увидел, что водяная бахрома сразу понизилась, лодка уменьшила ход и пошла тихо. Потом она опять взмыла по фиолетовой глади Енисея и, делая стремительный и красивый поворот, поставила воду на несколько секунд полукруглым стеклянным гребнем.

Не успел я притти в себя от удивления, как лодочка была уже около нас, медленно вращая винтом и мягко подползая к берегу. Я никогда не забуду этого момента, когда я впервые ощутил все величие и мощь человеческой мысли. Может быть, я не сознавал всего этого ясно, но это было большое и сильное чувство.

За ужином отец, краснея и волнуясь, поднялся со стула и обратился к маме:

– У меня есть одна незримая сила… Она двигала все мои мысли, она питала мою бодрость в самые трудные минуты борьбы и отчаяния… Это ты, моя неизменная, моя спутница жизни…

Я взглянул на маму. Она была бледная, а глаза ее сияли особым волнующим светом.

Кругом все замерли, и я слышал, как в горле у меня бьется мое сердце.

– И вот первое… – продолжал отец дрогнувшим голосом, – первое мое настоящее завоевание я хочу назвать твоим именем… Аккумулятор «варина»…

– Да здравствует варина! – сдавленным голосом крикнул Успенский.

– Ура! – подхватили все, найдя выход для охватившего волнения.

Много лет прошло с тех пор, и серебро уже впуталось в мои волосы, но я, как сейчас, вижу эту сцену и радостные гордые глаза матери.

VI

Вторая зима в «Крылатой фаланге» прошла очень быстро и незаметно. Нас охватил вихрь деятельности, и мастерская и лаборатория выбрасывали изобретения одно за другим. Кипучая творческая деятельность отца напоминала клокочущий вулкан.

Центральное место занимал летательный аппарат, но в то же время усовершенствовались варины, создавались различные типы электромоторов и воздушных винтов. Это, между прочим, привело к изобретению аэросаней с новым электромотором и воздушным винтом с двумя лопастями. Я и Леша Рукавицын должны были с них начать свое обучение управлять машинами.

С первыми весенними днями, как только стало светло, мы начали практические работы. Оба мы быстро освоились со всеми особенностями движения аэросаней и сделали их совершенно послушными. Аэросани стали для нас самым увлекательным спортом, и мы вскоре превзошли своих учителей в ловкости и умении ездить.

Пока мы практиковались в управлении санями, отец со своими помощниками построил остов воздушного аппарата и трудился над разрешением конструкции крыльев и хвостовых рулей. Эти задачи решались постройкой моделей, летавших по мастерской.

Но, странное дело, меня хотя и волновали усилия отца завоевать воздух, но достигнутые успехи не производили уже такого огромного впечатления, как вспыхнувший в первый раз свет вольтовой дуги и первое плавание аэролодки.

Как-то само собой стало привычным каждый день ждать новых открытий и изобретений. Наоборот, отсутствие их показалось бы странным. Вся наша колония и даже Тус так чувствовали, находясь все время в приподнятом настроении. Мы входили во все детали создания летательного аппарата, сроднились с мыслью о нем, и он заполнил все наши интересы. Я представлял ясно и отчетливо будущие полеты, и мое воображение находило для этого мостики в аэролодке и аэросанях.

Кстати, при помощи двух прямых крыльев, которые по своему почину сделал и приспособил к саням Рукавицын, мы сами произвели нечто вроде полетов.

Помню, как это случилось в первый раз. Мы стремительно мчались по снежной глади. Воздух свистел нам в уши, и, если бы на головах у нас не было мешков со вставкой из слюды, мы задохнулись бы от холодного ветра и обморозили лица. И вот на таком головокружительном бегу Рука-вицын повернул рычагом вал с прикрепленными к нему крыльями, изменив их наклон.

Случилось что-то странное. Мне показалось, что снежная тундра слегка перегнулась впереди нас и стала круто опускаться вниз, а мы между тем продолжали мчаться по прямой линии. Не успел я очнуться, как тундру впереди нас вдруг выперло горой, и она понеслась нам навстречу. Потом перед глазами сверкнуло солнце, промчалось голубой полосой небо, и я почувствовал, что с головой зарылся в снег.

Высвободившись, я увидел, что наши аэросани стоят ребром в снежном сугробе: одно крыло врезалось в снег, а другое торчит к небу. Леша Рукавицын и его отец так же, как и я, копошились в снегу шага на два от меня. Все оказались целы и невредимы и дружно расхохотались, когда поняли, что взлетели на воздух вместе с аэросанями, а потом плюхнулись в снег.

Рассказ об этом приключении дал отцу новый материал для работ и ускорил пробу почти готового аппарата. Все же первые его испытания осуществились только в середине лета, в самый комариный разгар. Впрочем, это было к лучшему, так как в это время тундра совершенно безлюдна.

Неумолчно и неугомонно гудит тогда круглые сутки над землей комариная туча, и некуда от нее скрыться. Стада оленей, как безумные, мечутся по тундре, мчатся к тайге, из тайги опять в тундру, на чистое место, где ветер относит комаров. Но и здесь, на ветру, мало спасенья от ядовитых укусов. Изъеденные в кровь животные в ужасе бросаются в воду, выставляя только морды. Часами они стоят в воде, время от времени окуная головы, при чем наиболее слабые и обессиленные нередко тонут.

Ввиду этого мы заканчивали аппарат в крытом дворе в дыму костров и при свете электричества. Для испытаний в тундре мы надевали специально приготовленные шлемы, передняя часть которых была сделана вся из слюды. Между прочим, сало одомашненных гусей, переработанное под высоким давлением, оказалось превосходной смазкой для машинных частей.