Текст книги "Барин-Шабарин 9 (СИ)"

Автор книги: Валерий Гуров

Соавторы: Денис Старый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

* * *

В этот момент дверь кабинета распахнулась. Молодой флигель-адъютант графа Орлова, бледный как полотно, влетел, не обращая внимания на чины:

– Ваше сиятельство! Срочно! Только что… на набережной Фонтанки… покушение на его императорское высочество великого князя Константина Николаевича! Бомба! Брошена в карету! Ранены лошади, кучер убит, охрана… Его высочество чудом жив! Отделался контузией и испугом!

Удара грома не было. Была лишь оглушительная тишина. Тишина, в которой звенел опрокинутый графин в моем кабинете, кричали дети Сиверса в огне, шипел фитиль бомбы под каретой брата царя. Граф Орлов медленно поднялся. Его лицо, еще секунду назад выражавшее нерешительность, стало каменным. Холодные глаза уставились на меня. В них уже не было сомнений. Был ужас. И понимание.

– Алексей Петрович, – его голос звучал хрипло, но твердо. – Ваше предложение… об этих… эскадронах. Оно чудовищно, но… – он задохнулся, глотая воздух. – Но, видимо, иного выхода нет. Готовьте план. Сегодня же. Я представлю его Государю. Лично. Только… ради Бога, полная секретность. Абсолютная.

Я кивнул. Ни слова. Ни торжества. Только ледяная волна облегчения, смешанная с горечью. Я получил карт-бланш. Карт-бланш на войну в тени. На создание машины смерти для уничтожения другой смерти. Цена? Душа. Принципы. Остатки иллюзий. Но Елизавета Дмитриевна, Петя, Лиза, Алеша… их лица вставали передо мной четче, чем когда-либо. Ради них. Ради будущего, которое я пытался выковать из стали и золота.

– Они будут готовы через неделю, – сказал я тихо, поворачиваясь к двери. – Охота начнется. И «Народное Действие» узнает, что значит разбудить настоящего пса. Пса Империи.

Весь день ушел на бумажную волокиту и согласования. Наконец, фельдъегерь доставил из Зимнего пакет. Я вскрыл его. Это был не указ. Письмо. Мне. «Алексей Петрович, я знаю, что сейчас обрушится на тебя, но действия твои одобряю полностью, хотя никакие указы и манифесты на сей счет опубликованы не будут. Действуй. Спаси Империю. Александр».

Я тут же поднес письмо к язычку свечи, понимая, что император не хотел бы, чтобы его прочитал бы кто-нибудь еще, пусть даже историк будущего, который станет изучать это время.

Покончив с письмом, я вышел в коридор Третьего отделения. За моей спиной остался шепот ужаса и несогласия. Передо мной был мрак петербургской ночи, прорезаемый редкими фонарями. Где-то там, в этой сырой темноте, прятались те, кто бросил мне вызов.

Они думали, что посеяли страх. Они не знали, что разбудили хищника. Эскадроны смерти будут моим ответом. Моей петлей для их грязных шей. И пусть Господь простит мне этот шаг. Ибо я уже не мог остановиться. Путь в ад был вымощен не только благими намерениями, но и взорванными каретами и криком детей, охваченных пламенем. И я вступил на него, не оглядываясь.

* * *

«Святая Мария» покинула порт Рейкьявика на рассвете третьего дня. Туман висел низко, цепляясь за воду. Барк скользил по бухте, как призрак. Иволгин приказал не запускать машину – идти на одних парусах. На мостике стояла гробовая тишина. Каждый вслушивался в шум ветра, выискивая в нем гул чужих машин.

Они миновали скалистые берега Фахсафлоуи, вышли в открытые воды Северной Атлантики. Туман начал редеть. И тогда вахтенные увидели его. «Ворон». Он шел параллельным курсом, в двух милях по левому борту. Без флага. Без опознавательных огней, лишь серый силуэт с высокой трубой, из которой валил густой дым. Его паровые машины работали ровно, без надрыва, легко сохраняю дистанцию.

– Курс? – спросил Иволгин, не отрывая глаз от подзорной трубы.

– Зюйд-вест, – ответил штурман Горский. – Идем в Лабрадорское море.

– Полный вперед, – приказал Иволгин. – Паруса на фордевинд. Выжимаем все, что можно.

«Святая Мария» вздрогнула и рванулась вперед, взбивая пенистый бурун. Паруса наполнились попутным ветром. Но «Ворон» даже не увеличил ход. Он просто… следовал. Как тень. Как зловещее напоминание. Его превосходство было оскорбительно очевидным. Он мог догнать их в любой момент, но не делал этого, словно играл в кошки мышки.

Холодный ад сменился штормовым. Воздух стал острым, колючим, как битое стекло. Солнце, даже в полдень, висело низко над горизонтом, бросая длинные, искаженные тени. Вода из серо-зеленой превратилась в чернильно-синюю, тяжелую.

Первые льдины появились, как белые призраки, плывущие навстречу. Потом их стало больше. Маленькие «блинчики», обломки побольше, целые поля битого льда, по которым «Святая Мария» продиралась с глухим скрежетом по обшивке.

«Ворон» не отставал. Он держался в трех-четырех милях позади, его тускло-серый корпус едва выделялся на белом фоне льдов. Иногда бронированный гигант пропадал из виду за ледяным торосом или снежным шквалом, но неизменно появлялся вновь. В упорстве его капитана было что-то нечеловеческое.

На борту «Святой Марии» напряжение достигло точки кипения. Холод проникал сквозь бушлаты, сковывал пальцы, забирался в душу. Постоянное присутствие «Ворона», его молчаливая погоня, действовала на нервы сильнее любого шторма. Матросы шептались. Глаза их бегали. Старый Никифор перестал рассказывать байки – он сидел на баке, уставившись в белесую даль, лицо его было бесстрастным. Даже Калистратов и Ушаков сделались угрюмыми и молчаливыми.

– Он нас загоняет, капитан, – ворчал Горский, придя в каюту капитана. – Загоняет во льды! Смотри! – Он ткнул пальцем в карту, разложенную на столе. – Впереди – пролив Дэвиса. А там – Баффиново море. Льды сомкнутся. И этот «Ворон» просто выждет. Или возьмет нас, как пингвина на льдине. Или мы сами сдадимся, когда уголь кончится, а лед стиснет борта!

Иволгин молчал. Он все понимал. «Ворон» был не просто кораблем. Он был охотником. Не он гнал «Святую Марию» в ледяную ловушку. Она сама туда шла, но капитан «Ворона», экономя силы своего судна, зная, что его железный корпус и мощные машины переживут русский барк в схватке со льдами. Или… или у капитана «Ворона» были иные планы? Может, он ждал, что команда русского корабля, не выдержав психологического давления, взбунтуется? Что капитана Иволгина скинут, как балласт, и сдадут корабль без боя?

– У нас еще есть уголь, Леонид Петрович, – наконец произнес Григорий Васильевич, его голос звучал глухо. – И ветер. И воля. Мы прорвемся.

– Прорвемся? – Горский горько усмехнулся. – Куда? В Баффиново море? Это самоубийство! Нужно поворачивать на юг! К Лабрадору! Пока не поздно! Там у нас есть шанс оторваться в прибрежных туманах, потеряться среди айсбергов…

– Юг – это отступление, – отрезал Иволгин. – Отступление от цели. Возможно, «Ворон» этого как раз и ждет. Он перережет нам путь. Нет. Только вперед. Только на север. Через пролив Дэвиса… Мы пойдем по самой кромке льда. Там, где он тоньше. Это шанс.

– Шанс⁈ – взорвался Горский. – Это не шанс, Григорий Васильевич! Это смертный приговор экипажу! Ты гонишь нас на убой, как скот! Ради чего? Ради того, чего может быть и нет⁈

В каюте повисла тяжелая пауза. Иволгин медленно обернулся. Его лицо было непроницаемым, но в глазах – ледяная буря.

– Ради выполнения приказа, штурман, – произнес он тихо, но так, что Горский невольно отступил на шаг. – Ради долга. Ради России. А кто не готов идти до конца – тот может прыгать за борт прямо сейчас. И плыть к своему «Ворону». Может, ему там место найдется.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга – капитан и его верный штурман, связанные долгими годами совместной службы и теперь разделенные пропастью нарастающего безумия этой погони. Гнев и отчаяние боролись в глазах Горского. Потом он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в иллюминаторах.

Иволгин остался один. Он подошел к иллюминатору. За толстым, покрытым инеем стеклом плыли белые громады айсбергов, подернутые синевой. Первые вестники ледяного плена Баффинова моря. А за кормой, в серой дымке, как привязанный злобный пес, следовал «Ворон». Его упорство было страшнее открытой атаки. Оно говорило: «Ваша судьба предрешена. Вы – наши. Рано или поздно».

Он сжал кулаки. Русская Америка была еще так далеко. А льды и «Ворон», словно подвижные губки слесарных тисков, медленно сходились. Нужен был какой-то дерзкий план, который сорвет замысел капитана вражеского корабля.

В дверь капитанской каюты постучали.

Глава 3

Тишина в карете была не просто отсутствием звука. Она была предметной, гулкой, как под куполом Исаакия перед службой. Лишь скрип пересохших кожаных ремней рессор, стук колес по неровному булыжнику Невского, да мерный, убаюкивающе-гипнотический «цок-цок-цок» копыт коренника нарушали эту звенящую пустоту.

Я откинулся на жесткую кожаную спинку, пальцы машинально крутили барабан револьвера. Его тяжесть даровала чувство защищенности. За запотевшим, подрагивающим от толчков стеклом проплывали знакомые фасады – строгие ампирные линии Растрелли, мрачноватая готика Кваренги, все это в промозглых сумерках раннего петербургского вечера.

Фонари еще не зажгли, и город тонул в серой, влажной мути, словно акварель, размытая дождем. Как обычно, я возвращался поздно. Снова. Лиза… Мысль о ней, о том разговоре в детской, о ее пальцах, перебирающих шелк пеньюара, как четки отчаяния, впилась в сознание острой, неотвязной занозой.

Недосказанность между нами густела, как туман над Невой, превращаясь в непроницаемую стену. Я видел глаза жены – не гневные, не обиженные, а… пустые. Как замороженные озера в декабре. Другого эта пустота жгла бы сильнее любого упрека, но не меня… У меня было слишком много дел.

«Тук-тук-тук». Секундомер в голове, заведенный еще в кабинете, отсчитывал последние мгновения до финишной черты предстоящего спектакля. «Тук-тук». «Тук». Взрыв.

Не оглушительный грохот, а скорее глухой, сдавленный «ууухх», будто под землей лопнул гигантский нарыв. Карету не подбросило – ее схлопнуло внутрь себя, как картонный домик под сапогом. Оглушительный треск ломающегося дерева, звон тысячи осколков, острых и холодных, впившихся в бархатную обивку буквально в сантиметре от моего виска.

Крики. Нечеловеческие, перепуганные – кучер Игнат, чей-то визгливый вопль из-за угла, дикое, захлебывающееся ржание лошадей, мечущихся в панике. И запах. Густой, едкий, невыносимый – серы, сожженного дерева, пороховой гари и… крови. Дым, белесый и едкий, мгновенно заполнил пространство, щекотал горло, застилал глаза слезами.

Я не шелохнулся. Не потому, что не испугался. Испуг – это инстинкт. Но его перекрыла волна иной, куда более знакомой энергии – холодной, отточенной ярости. Сработало. Как по нотам.

Сунув револьвер за пазуху, из заранее подготовленной ниши под сиденьем, скрытой от посторонних глаз ложным днищем, моя рука нащупала знакомый, успокаивающе-тяжелый холодок усовершенствованной пашки – по сути, первого в мире пистолета-пулемета.

Дверь кареты была искорежена, ее заклинило. Один резкий удар плечом – и она сорвалась с петель. Я выкатился наружу, но не на мостовую, усыпанную осколками и щепками, а в узкий, вонючий проулок, уводящий к глухой стене какого-то склада.

Мой «двойник» – арестант-смертник Степан, искусно загримированный под меня, которому пообещали помилование и денежное вспомоществование для чахоточной жены и двоих ребятишек, в обмен на эту роль – должен был сейчас лежать там, в дыму и обломках. Если не повезло, бедолаге, то мертвым.

Жалкая, дрожащая пешка. Но необходимая. Мысль о его детях, теперь сиротах по моей воле, меня не мучила. Они вырастут в достатке, получат образование в одной из тех специальных школ, которые я сейчас организовываю, получат профессию и работу.

Прислонившись спиной к холодному, шершавому, покрытому лишайником камню стены, я наблюдал. Хаос был идеальным прикрытием, живой ширмой. Из тени соседнего подъезда, словно вырастая из самой темноты, выскользнули двое.

Мои. Агенты Особого комитета, «невидимки», слившиеся с городом. Тени в человеческом обличье. Иван «Камень» Петров, бывший унтер с Кавказа, и юркий, как ящерица, Федор «Шило» Сомов. Бесшумные, эффективные.

Петров кинулся к перепуганным, но живым лошадям, успокаивал их тихим ворчанием, отводил в сторону, обрезая постромки. Сомов – к дымящимся обломкам кареты, где уже виднелось неестественно скрюченное тело в моем парадном сюртуке с имитацией ордена Святого Владимира.

Ловко, профессионально, «Шило» произвел осмотр места, быстро собрав улики. Я видел, как он нагнулся, поднял что-то мелкое, блеснувшее в последних лучах угасавшего света, бережно завернул в носовой платок. Потом его взгляд нашел меня в проулке – короткий, почти незаметный кивок. Чисто. Как хирургическая операция.

Через несколько минут они были рядом. Петров дышал ровно, лишь в его маленьких, глубоко посаженных глазах горел знакомый холодный огонь ярости, зеркало моей собственной. Сомов, пахнущий дымом и порохом, протянул сверток – платок с уликами.

– Ваше высокопревосходительство, – его голос был тихим, сипловатым, абсолютно лишенным эмоций, как во время чтения погодного бюллетеня. – Обломки детонатора. Кустарщина. Самопал, но… мощный. Гремучка с гвоздями. – Он чуть разжал платок, показав обгоревшие куски проводов, осколки медной обшивки корпуса, крошево металлических шпеньков. – И следы. Напротив, в подворотне дома купца Глебова. Кто-то наблюдал. Окурок… – Сомов чуть принюхался к другому, крошечному свертку в платке, – … английский, «Capstan Navy Cut». И отпечаток подбитого подковкой каблука. Хороший сапог, но подкова стерта неравномерно. Не наш фасон. Не наш пошив.

Я взял платок. Тяжесть обломков, запах гари и тонкий, чуть сладковатый аромат табака смешались в ноздрях. Да, любительщина. Но смертоносная. И след наблюдателя. Петля затягивалась, но не на моей шее. На их. Я скомкал платок с уликами и сунул в глубокий карман шинели. Собственный голос прозвучал хрипло от дыма, но твердо, как сталь, брошенная на наковальню:

– Начинаем «Возмездие». Немедленно. Без шума, без суеты. Как тени. Живых – ко мне, в «Каменный Мешок». Мертвых – в Неву. Пусть ищут. Пусть гадают. И… – я задержал взгляд на Петрове, – глянь, что там со Степаном. Если мертв – похоронить за мой счет. Жену и детей в Вологде обеспечить. Тайно. Пенсия от «Благотворительного фонда Купца Сидорова». Приказ ясен?

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – кивнул Петров, в его холодных глазах мелькнуло что-то человеческое.

* * *

Утро ворвалось в мой кабинет в Зимнем не розовым рассветом над Невой, а грохотом типографских машин, отраженным в кричащих, словно раненые птицы, заголовках газет, аккуратно разложенных на полированном столе из карельской березы.

«ПОЗОР! ШАБАРИН ЧУДОМ СПАССЯ ОТ ГНЕВА НАРОДА!» – орала желтая «Пчела». «НАРОДНЫЙ ГНЕВ РАСТЕТ! РЕПРЕССИИ – ТОПЛИВО ДЛЯ ТЕРРОРА!» – вторила ей, прикрываясь либеральным флером, «Столичная мысль».

Карикатура на первой полосе «Пчелы» была особенно ядовита: я, невероятно толстый, с орденами величиной с блюдца, прячусь под столом в истерике, а крошечная бомбочка с фитильком пляшет передо мной; вокруг – плачущие вдовы в черном, сироты с пустыми мисками и жирный кот, доедающий икру. Мастерски злобно. Деньги оппозиции, врагов внутри и снаружи, лились рекой, отравляя умы.

Через час я был уже на Совете попечителей Особого комитета, собравшемся в Малиновом зале. От дыхания двух десятков мужчин и жара каминов в зале было душно. Питерское лето в этом году теплом не радовало, так что окон не открывали. Царь сидел во главе стола, бледный, как мраморная статуя, пальцы нервно перебирали край скатерти.

Его глаза, обычно ясные, сегодня были мутными, избегали встречных взглядов, смотрели куда-то в пространство над головами министров. Попечители – галерея лиц. Одни, как старый князь Оболенский, прятали глаза в ворохе никому не нужных бумаг.

Другие, как саркастичный князь Воронцов, смотрели на меня с немым, но легко читаемым укором: «Довели!». Третьи, как лукавый барон Фитингоф, наблюдали со скрытым, едва уловимым злорадством.

Генерал-адъютант Карпов, начальник сыска Третьего отделения Собственной Его императорского величества канцелярии, наше «всевидящее око», разводил пухлыми руками, его лицо лоснилось от испарины.

– Ваше императорское величество, господа советники… – заговорил он. – Трудные, ох, какие трудные времена! Бомбисты – змеи подколодные, мастера маскировки! Прячутся в самой гуще народа, как тараканы в щелях! Выявить, обезвредить… задача тонкая, требующая времени, осторожности…

– В гуще народа? – спросил я и мой голос прозвучал не громко, но с такой ледяной резкостью, что все вздрогнули, будто получили удар током. Даже царь поднял глаза. Я медленно встал, опираясь ладонями о почти горячую поверхность стола, чувствуя, как каждое звено орденской цепи давит на ключицы. – Они ползают по главной улице столицы, генерал! Взрывают кареты на Невском проспекте средь бела дня! А где ваше «всевидящее око» Где ваша сеть осведомителей? Спят сладким сном в теплых постелях? Или ждут, пока змея ужалит самого Помазанника Божьего⁈ – Я обвел взглядом стол, останавливаясь на тех, кто вчера в кулуарах шептался о «необходимости диалога», о «смягчении курса», о «политической целесообразности». Воронцов отвел глаза. – Мягкотелость, господа, – продолжил я, понизив голос до опасного шепота, который заставил всех наклониться вперед, – это не добродетель! Это лучший корм для террора! Это их воздух! Каждая наша слабина, каждое колебание, каждый вздох сомнения – это кровь на мостовой завтра! Кровь невинных женщин и детей! Вы этого хотите⁈ Вы готовы нести этот крест⁈

Тишина в зале стала гробовой, звенящей. Слышно было, как потрескивают дрова в камине и как тяжело дышит Карпов. Генерал покраснел, как рак, потом побледнел до серого оттенка. Капелька пота скатилась по его виску. Царь смотрел на меня теперь пристально, почти с надеждой, как на последнюю соломинку.

– Сила, – продолжил я, чуть громче, отчеканивая каждое слово, чтобы оно врезалось в сознание, как гвоздь, – Только сила. Точная, безжалостная и мгновенная, как удар карающей десницы Господней. Только она остановит этот хаос, эту чуму, разъедающую тело Империи! Россия не будет трепетать перед крысами, наводнившими ее столицу! Она их раздавит!

Едва я умолк, как заговорил император. Он даже поднялся. Так что пришлось встать всем присутствующим. Заложив руку за борт своего офицерского мундира, Александр в эту минуту стал похож на человека, который будет править Россией почти сто лет спустя. Если, конечно, история ее не изменится радикально, на что я рассчитывал.

Не хватало только трубки и грузинского акцента. Да и глаза были выпуклые романовские и смотрели не с хитроватым прищуром мудрого горца, а с византийской уверенностью в своем праве «царствовать и всем владети…» Старцы в зале притихли, словно уже умерли. Понимали, что слово самодержца будет решающим.

– Власть карать и миловать только в деснице Господней, – заговорил он. – И… в моей, как Помазанника Божьего, но коли Он вручил мне карающий меч, я вправе его вложить в руку того, кто не поднимет ее на невинного, но отнимет жизнь у того, кто стремится отнять ее у других. Человек, в руки которого я вверяю сейчас этот меч, находится среди вас, господа. Он уже доказал своей службой интересам Империи, своей верностью Престолу, любовью к Богу и Отечеству, что не посрамит честного имени русского дворянина, сколь жестокими бы его деяния ни казались тем, кто излишне мягкосердечен к нашим врагам. Посему всем министерствам и департаментам империи, всем ее служащим, надлежит повиноваться ему, как мне самому. Любое противодействие этому человеку – по злому ли умыслу, по недоумию ли – будет расцениваться мною, как государственная измена, со всеми вытекающими из оного последствиями. Доведите сие до своих подчиненных, господа, советники. Разумеется – негласно.

* * *

«Щит Империи». Так я назвал их. Не «Черные Вепри», как предлагал кто-то из моих помощников. Слишком зверино и примитивно. Щит. Защита. Сталь, закаленная в горниле. Команда отборных, верных только мне, прошедших через ад Крымской войны, Константинополя, Варшавы, Марселя и уже познавшие мрак питерского подполья.

Эскадроны смерти? Возможно. Но это был мой скальпель, острый и беспощадный, вскрывающий гниющую плоть столицы. Я чувствовал их присутствие даже здесь, за толстыми стенами Зимнего – тени, готовые к действию.

И посему, получив полное одобрение самого венценосца, той же ночью я выпустил «Щит» на охоту. Петербург погрузился во влажный, холодный сумрак, пронизанный редкими огнями фонарей, отражавшимися в лужах, как слепые глаза.

Как призраки, выныривая из колодцев дворов и черных пастей подворотен, мои щитоносцы пресекали готовящиеся преступления. Не только – террор. Грабеж, убийство, изнасилование – любой криминал.

Не лязг сабель, не горделивые выкрики – тихий скрип дверей, взломанных ломами, обмотанными тряпьем, приглушенные хрипы в темноте, короткие, как выдох, команды. Так осуществлялись облавы на явочных квартирах в районе Сенной площади, где вонь дешевой харчевни смешивалась с запахом нищеты и гнили.

На конспиративных мастерских в мрачных доходных домах Коломны, где под видом часовщиков или аптекарей бомбисты варили свои адские смеси. Щитоносцы находили банки с едкой кислотой, склянки с ртутью, обрезки медных проводов, литографские шрифты, которыми печатались проклятия «тирану Шабарину» и корявые чертежи новых бомб, придуманных «народными мстителями». Каждая находка была красноречивее любых газетных пасквилей. Улики упаковывались в мешки, как урожай смерти.

Бывали и перестрелки. Короткие, яростные вспышки во тьме трущоб у Обводного канала. Оранжевые сполохи выстрелов, режущие ночь, крики боли, больше похожие на стон, глухие удары прикладов о кость и плоть.

Мои люди не брали пленных в горячке боя. Никакой пощады, никаких сантиментов. Я требовал результатов, а не зверства ради зверств. Но эффективность в этой грязной войне часто выглядела как немотивированная жестокость для тех, кто не видел, как выглядит человек после взрыва гремучей ртути, в банке, начиненной гвоздями. Кто не слышал предсмертного хрипа невинного кучера или ребенка, пробегавшего мимо.

И город просыпался другим. Да, страх витал в сыром утреннем воздухе, густой, липкий, осязаемый. Его можно было вдохнуть, как туман. Но это был уже не только страх перед невидимым, вездесущим террором. Это был и страх перед безжалостной, неумолимой мощью «Щита». Передо мной. Петля затягивалась туже, сжимая глотку столицы. Город замер, прислушиваясь к шагам в ночи, к скрипу ступеней. Даже звон колоколов с колокольни Петропавловской крепости звучал как погребальный набат.

Я тоже не отсиживался в сторонке в то мокрое питерское лето, прочувствовав на себе всю ее сырость, которая была не просто влажностью, а живой, пронизывающей до костей субстанцией. Она же сочилась по серым, покрытым мерзлой слизью и чем-то бурым, похожим на запекшуюся кровь, стенам подвала.

Сырость впитывалась в толстое сукно моей шинели, пробиралась под воротник мундира, смешивалась с едким запахом человеческого пота, страха, рвоты и старой крови, въевшейся в каменный пол. Это место – сырой, низкий, как склеп, подвал под казармами моих «щитоносцев» на Галерной улице – существовало вне официальных протоколов, вне законов, написанных для солнечного света. Здесь царили законы тени, войны и возмездия. Воздух был тяжелым, словно его можно было резать ножом.

Я приезжал сюда для того, чтобы вести допросы. И вот передо мною, на грубом стуле, привязанный веревками к спинке, сидел очередной подследственный. Молодой. Лет двадцати, не больше. Лицо бледное, восковое, с огромным сине-багровым фонарем под левым глазом. Губа распухла, запекшаяся кровь бороздкой тянулась от уголка рта к подбородку. А вот глаза… Глаза светились фанатичным, неистовым внутренним огнем.

Кто он? Студент Практического технологического института? Рабочий с Чугунолитейного? Неважно. Его взяли вчера на полуподвальной конспиративной квартире в Песках, с двумя фунтами гремучей ртути в банке и пачкой листовок. Не рядовой боевик. Связной. Координатор мелкой ячейки. Звали его, по документам, Егор Семенов.

Я стоял перед ним, сняв волглую шинель и оставшись в темно-зеленом мундире без знаков различия и регалий. Незачем сбивать допрашиваемого с панталыку золотом шитья и орденскими звездами. При виде высокопоставленного чиновника, он сразу почувствует себя героем, борцом с самодержавием. А должен почувствовать себя вошью, гнидой, которую раздавить не жалко.

Понятно, что я не собирался кричать на него. Тем более – мордовать. Щитоносцы не жандармы и не палачи. Мы – карающий меч контрреволюции. Телесные истязания – удел слабых, глупых и отчаявшихся. А я смотрел Семенову в глаза. Холодно. Пристально. Без ненависти, но и без жалости. Как ученый на интересный, но опасный экземпляр.

Мой заместитель, Седов, настоящая каменная глыба с лицом, изъеденным оспой, как после дроби, стоял у железной двери, неподвижный, слившись с тенью. Его дыхания не было слышно. Он его затаил, чтобы не пропустить ни одного слова, которое будет произнесено здесь – ни моего, ни подследственного.

* * *

– Егор, – начал я тихо, почти ласково, как разговаривают с запуганным зверьком. Голос звучал странно гулко в каменном мешке. – Ты не убийца. Не чудовище. Ты… заблудший. Одураченный. Использованный. Твои друзья, те, кто дал тебе эту банку со смертью, однажды пытались меня убить. Знаешь? – Я сделал паузу, давая словам впитаться, как яду, и увидел, как его зрачки чуть расширились. – В карете был не я. Арестант. Бывший солдат. Звали его Степаном. У него остались жена, Марья, и двое детей в Вологде. Девчонка Аленка, лет восьми, и мальчишка Ванька, пяти лет. Сироты теперь, Егор. Благодаря тебе. И твоим друзьям. Благодаря этой гремучке в банке.

Фанатичный блеск в глазах Егора дрогнул. В глубине, за огнем ненависти, мелькнуло что-то другое – растерянность? Крайне слабая, но все же жалость? Я продолжил, методично, как хирург, вскрывающий нарыв:

– Ты веришь, что твои банки, твои бомбы принесут свет? Свободу? Всеобщее счастье? Взгляни сюда. – Я кивнул Седову. Тот молча шагнул вперед, его сапоги глухо стукнули по камню. Он бросил на пол у ног Егора пачку тех самых листовок, изъятых в Песках. А сверху – аккуратно положил фотографию в деревянной рамке. Старая, выцветшая. Пожилая женщина с усталым, но добрым лицом, мужчина в мещанском сюртуке с бакенбардами, двое детей – девочка с косичками и мальчик в гимназической форме. Обычная разночинская семья. – Твои хозяева, Егор. Знакомы? «Пламенник» и его ближний круг. Живут в хорошей, теплой квартире на Английском проспекте. Пьют дорогой цейлонский чай из фарфоровых чашек. Пишут воззвания о страданиях народа, о его гневе. А посылают на смерть таких, как ты. И таких, как Степан. Ты – расходный материал в их большой игре. В чужой игре, Егор. Чьей?

Егор напрягся всем телом, губы задрожали, обнажая сцепленные зубы. Он попытался отвернуться, резко дернув головой. Седов, не меняя выражения лица, грубо, одним движением огромной лапы, вернул его голову лицом ко мне. Костлявые пальцы моего зама впились в щеку парня.

– Кто платит, Егор? – Мой голос стал жестче. – Кто дает деньги на квартиру на Английском проспекте? На кислоту? На хорошую бумагу для листовок? На тот самый дорогой чай? Чьи интересы ты обслуживаешь, разнося по городу банки со смертью? Чьи⁈

Последнее слово прозвучало как удар хлыста. Я не ожидал прорыва. Но он случился. Не от страха перед болью, которую Седов мог причинить легко. От внезапной, дикой ярости преданного дурака. От острого, как нож, осознания, что его «святое дело», его жертвенность – всего лишь грязная ложь, прикрытие для чужих целей. Его лицо исказилось гримасой бессильной злобы.

– Не знаю! – выкрикнул он хрипло, срываясь, слюна брызнула из распухшего рта. – Не знаю имен! Клянусь! Деньги… приходят через Ригу! Контора… «Балтийская торговая компания»… Ящики с «оборудованием»… с пометкой «Лондон»! Консульство… их курьеры, в бархатных ливреях… всегда… всегда курят! Этот… этот английский табак! Пахнет… как в аду! Вы – тиран! Палач! Но… они… они используют нас! Как скот! Как пушечное мясо!

Он затих, задыхаясь, судорожно глотая воздух, плевая на пол кровавой слюной.

«Балтийская торговая компания». Рига. Ящики «оборудования» из Лондона. Курьеры консульства. Английский табак. Все совпало с уликами, которые мы собирали на месте терактов или изымали на конспиративных квартирах. Не прямое указание на Форин-офис, конечно, но нить прослеживается достаточно ясно, как лед на Неве. Очень, и очень ясно.

Я отступил на шаг. Сырость подвала вдруг показалась не просто влажностью, а ледяным дыханием далекого, туманного острова, донесшимся через тысячи верст. Не «Народное действие» было истинным врагом. Оно было лишь оружием. Топором в руках кузнеца. И кузница эта стояла не где-нибудь, а на берегах Темзы. Истинный враг дышал ненавистью к возрождающейся России, к ее будущему. Ветер дул с запада. Несло холодом, запахом пороха и сладковатым дымком «Capstan Navy Cut». Внезапно, с невероятной ясностью, я вспомнил запах табака, который распространял вокруг себя британский военный атташе Монтгомери во время нашей встречи у австрийского министра иностранных дел.

– Перевести в камеру, – приказал я Седову. – Отдельную. Сухую. Накормить. Перевязать раны. И пусть доктор осмотрит его.

Сказав это, я больше не смотрел на Семенова, а направился к выходу, к узкой, скрипучей лестнице, ведущей наверх, в мир света и условностей. Данных накапливалось все больше, затягивая петлю доказательств причастности британских властей к «внезапному» взрыву в России революционной активности.

Теперь я знал, куда направить не только «Щит», но и тонкие щупальца дипломатии, финансового давления. Война вышла на новый, куда более опасный уровень. Ветер с Темзы грозил стать ураганом, способным смести все на своем пути. И я обязан был встретить его во всеоружии, не дрогнув.

Правда, одного давления и дипломатической игры мало. Лондон должен почувствовать на себе всю тяжесть русского возмездия. Веками англичанка гадила безнаказанно, встречая любой отпор недоуменным: «And what about us? – А нас-то за что?». А – за все! За кровь невинных! За то, что вы всюду суете свой сопливый нос и гадите, гадите, гадите…