Текст книги "Третье дыхание"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 7

В сладком предутреннем, светлом сне приснилось мне то окно. Я бы увидел его и так, если бы проснулся и открыл глаза. Сон лишь немного сместил реальность, показал его прежним – вымытым, сияющим, обвитым пышной желто-красно-фиолетовой гирляндой цветов, растущих из ярко-зеленого ящика на подоконнике. Даже во сне я зажмурился, застыл… было же когда-то такое счастье! Немного еще полежал в той легкой, счастливой жизни, стараясь не шевелиться даже: шевельнешься

– и станет тебе самому ясно, что ты не спишь, надо подниматься.

Лучше – неподвижно. Не потерять то окно!

Не так уж давно – в другой жизни – я стоял перед ним, любовался гирляндой, и вдруг за стеклом появилась молодая, прекрасная девушка.

Отвернуться? Зачем? Наотворачиваюсь еще! Я помахал ей ладошкой – по взгляду ее было видно, что ждала этого, – и она тут же радостно ответила. Жизнь тогда была бурной, летучей – через минуту я куда-то умчался и про это забыл. По утрам лишь, вскоре после тихого поскребыванья Алчного Карлика, раздавалось сухое, веселое шарканье метлы – это она мела: была дворничихой и где-то училась. Откуда я про учебу-то ее знаю? Во влип! Точно: ни разу не разговаривал с ней, только улыбался. Наверное, по глазам это чувствовалось ее, что не просто она дворничиха, а где-то учится! Шарканье то сильно взбадривало – отлично начинается день, когда такая девушка дорожку тебе разметает. Помню – ликованье и какую-то наглость: хорошо это – но этого мало. Это лишь часть замечательной жизни предстоящей, малая часть, кусочек гениальной картины. Откроется гораздо больше еще.

Помню то ликованье, смешанное с ожиданием чего-то гораздо большего… поэтому я так и не подошел к ней, не познакомился… чтобы не замыкать этим жизнь. Впереди – такое еще! И правильно чувствовал. Вскоре подтвердилось это абсолютно наглядно. Стоял я у окошка, махал… тогда еще обиды от этих пустых маханий не было у нее – она тоже тогда, наверное, думала, что это лишь начало, лишь малая часть будущего счастья, поэтому не напирала, а радовалась. И вдруг я увидал, что точно над ней, этажом выше в окне, тоже стоит женщина, постарше слегка, но уже все знающая, уверенная, холеная – такие ничуть не меньше манят. Что ж, подумал я, игнорируем ее?

Зачем? Наигнорируешься еще! Жизнь быстро тебя разлюбит, если ты не любишь ее. Отомстит тут же холодностью – за твой холод. Нельзя! Тем более холода и не было вовсе во мне тогда – ну буквально весь организм перерой, не найдешь холода; только – огонь. Пусть же она думает, что это я ей машу. От меня не убудет, а женщине в таком возрасте (с молодым нахальством подумал) вдвойне будет приятно.

Глазами с ней встретился – и снова помахал. И – обе ответили.

Хитрый, ч-черт! – с восторгом подумал. И долго это длилось. Пока, думаете, не рухнуло? Фиг вам! – пока еще лучше не стало, еще больше расцвело. Махал я утром двоим, ликуя, и вдруг увидал, что на первом этаже, точно под ними, совсем юная дева стоит, в школьном передничке. Вот это удача! Поглядел, помахал. Ответила, покраснев. И

– каждое утро, а иногда и по вечерам. И все трое – махали. И мне больше не надо было ничего – такую композицию портить нельзя. То есть войди я к одной, так остальные исчезнут. Умен, ч-черт! И так за несколько секунд изменял я сразу троим! А если жену считать (а почему ж не считать ее?), то – сразу четверым! И это не стоит мне ни малейших усилий, ни времени, ни денег. Кто еще может так? Хитрый, ч-черт! Буйное ликованье. И я бы сказал, что от этого всем троим вовсе не треть моего счастья доставалась, а, наоборот, – утроенное счастье. Умный, ч-черт! Поганей всего сейчас, в глубокой уже старости, отказываться от этого, шамкать: как я был подл!.. Умный ты был, собака! А сейчас – поглупел. Открывай очи-то. Смотри на грязное-то окно, пылью заросшее. Вот это действительно беда. Поэтому

Нонна так к нему и приросла. Беда с бедой срастается. Но так ненавидеть меня за то окно! Совершенно, кстати, напрасно. Ни разу не бывал там. Может, за мою холодную ловкость Нонна меня и ненавидит?

Никогда ни во что не влипал! За это и отлилось нынче? Доносилось до меня, что /там/ проблемы, но я куда-то летел, спешно удерживал победы, ухватывал успехи. Стоять тут и пялиться бесконечно не мог.

Так что я все правильно делал. Но этого мало, оказывается. Раз в год заглядывал туда, с легкими угрызениями совести, замечал изменения (а в тебе их не было, думаешь?). В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики – сперва симпатичные, потом все более жуткие.

Показывали мне кулак, а то и нож… потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними – с ней и с ее “визави”. Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила.

Раньше бодрило меня с утра сухое, бодрое шарканье метлы: жизнь продолжается, надо жить. Не помню даже, когда звук этот исчез. Порой и не замечаем, как ссыхается душа, улетают звуки, любимые запахи – посторонние, не главные. Их исчезает больше всего, и пустоту они самую большую оставляют. Отправил Нонну, чтобы не беспокоила… и теперь уже /абсолютно/ пуст. Что же, выходит, лишь она последнее время тебя и наполняла?

Вопрос только – чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И – никакую не выбросить и даже – не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни – это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.

Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: “Слабый человек не может быть добрым”. Неизбежно его слабости к гибели приведут – и не только его самого, но и ближних. И вроде бы – с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: “Ну доешь эту кучку!” – “Нет!” – слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка – не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал – и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так – каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем – не желал понимать! “Как это – занята кастрюля? Чем?” Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то – в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. “Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?” – “Нет!” Из-за воинствующей слабости ее – мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли – но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же – “творожная масса”. Вечером – нет ее. “Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить”? Слезки! Уже жизнь – трагедия, хотя “выдано” еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. “Ну давай сделаем омлет!”

Вытирает кулачком слезки, тихо шепчет: “Давай”. Значит, пакет молока, на утро предназначенный, надо раскупоривать, дырявым оставлять? Мина! “Ну доешь кашку из кастрюльки, умоляю!” – “Нет!”

Сам бы доел – но в руках открытый уже пакет молока, криво писающий.

Швырнуть его, уйти? Или – остаться тут, пока памятник не поставят -

“пенсионер, писающий молоком”. Налил молока в омлет, пакет прислонил боком на полочку в дверце холодильника. Батя бредет. “Кушай омлет, отец!” – “Как? А творожной массы нет?” – “Творожной массы нет”.

Хорошо, что мы еще газом не отравлены – порой она газ включала, но забывала поджечь. Точней – в этот момент замечала, что позабыла спички купить. Уходила за спичками, но оказывалась совершенно в другом месте, причем надолго. А газ все шел. Так что на минном поле жили при ней, жизнью рискуя.

Утром – лезу в холодильник и вижу, что зыбкий пакет с молоком наклонился и вылился в тот отсек, где я хранил (в холодильнике положено) ленту для пишущей машинки: теперь она не черная, а белая у меня. Полпакета молока все-таки вытащил, спас. “Ну доешь, прошу тебя, эту кучку каши в кастрюльке. Видишь – молоко сейчас выльется!”

– “Нет!” Молоко в раковину выливаю. Вот так! “Обязательно, – дрожат ее губы, – утро со скандала надо начинать?” – “Но разве я это делаю?

Ты!” – “Я? – Глаза ее блещут гневом. – Я разве что-нибудь сказала тебе?” – “Ты – не сказала, ты – сделала!” – “Я вообще не делала ничего!”… Это верно. Может, это моя энергия созидания конфликт создает? И ежели на все плюнуть, махнуть рукой, все еще и успокоится? Нет. Отец скрипит половицами, успокоиться не дает. Его мощный силуэт нашу жизнь как-то еще поддерживает, расслабиться не дает. “Батя лютует” – эта фраза поддерживает меня. Но сам бы он хоть на что мобилизовался, чем бы помог! С трудом я приучил после ванной белье его на батарее подсушивать, мокрым в грязное не совать. Этого я добился, зато теперь любуюсь на батарее его кальсонами. Чтобы он, высушив, еще и убирал это – эта стадия безнадежной оказалась. Помню, задумал вчера перед сном: если хоть чуть постарается отец, уберет утром кальсоны с батареи – значит, выкрутимся общими стараниями… если нет – то нет. Нет. Стой и любуйся: белые флаги кальсон.

Теперь еще – кастрюльки. Музей ржавых наших бед. Сохранять, что ли, их как нашу память духовную? Или – выбросить? Если Нонна ушла – то и больную эту память, видно, выбросить надо? Уничтожить этот рассадник микробов нашей беды. И, пользуясь ее отсутствием, новую жизнь тут начать, чистую и блестящую, как новая эмалированная кастрюля?

Хорошо б. А пока надо отцовскую миску найти и вложить туда раритетную гречневую кашу, после чего, глядишь, освободится кастрюлька для молока, а там, глядишь, засияет и все остальное.

Курочка по зернышку клюет. Где же миска? Наверняка у отца в его хламе. Слышит наверняка, что я тут брякаю… Не принесет! Ему его величественные писания важнее. Это я только зачах на мелочах!

– Привет, отец. – Боюсь, что произнес это без особой душевности.

Миска, естественно, на его рабочем столе, с присохшими объедками.

Убрать, а тем более – вымыть ему в голову не приходит. Не его масштаб. Это – мой масштаб. Вокруг его лысого кумпола нимб сияет! С досадой поморщился, когда я потревожил его, поганую миску убирая.

Шваркнуть ее на пол, уйти?! Купить новую никелированную кастрюлю как знак новой, разумной жизни и гордо и одиноко отражаться в ней?

– …Пошли завтракать, – буркнул я. Унес его миску, сполоснул. Каши положил. Отец еще долго не появлялся – забыл, видимо, о моем приглашении среди своих трудов. Наконец, когда я уж отчаялся, зашаркали шаги его. Приближается! Ура.

…Ошибаешься! Щелкнула щеколда – надолго, наверняка в уборной закрылся. Раньше не мог? Хоть бы немножко учитывал семейные дела, мог бы вспомнить, что Нонна в больнице, что мне неплохо бы туда поспешить. Только по своему плану действует, даже в уборной. И там наверняка у него свои какие-то правила, свои мысли, может быть, даже исследования. Нам в его голове места нет. Наконец отщелкнулась щеколда уборной, но тут же захлопнулась дверь ванной. Исследования его продолжаются. Как всегда, почему-то долгое время, не включая кранов, стоит. Тишина там гнетущая! “Ну что он там делает, что?” -

Нонна в этот момент возмущенно шептала. Ее чувствами живу! Своих нет? Отец наконец пустил в ванной воду – шипение донеслось. И почти тут же резко вырубил – так, что трубы дрогнули. Да, страсти еще много в нем! Это только я от своих чувств отказался – времени нет.

Отец наконец явился, поприветствовал трелью в штанах, но сухо и кратко. Лютует батя.

Может, и мне можно теперь вкратце посетить “общественные места”? В туалет я на секунду зашел – и тут же вышел. Ведь можно же быстро, когда ждут тебя? Но ему не объяснишь – он привык напористо, неукротимо все делать – что в туалет ходить, что сорта выводить. В ванной особенно неукротимость свою он проявил: вся голубая поверхность сочно захаркана. Недавно как раз красил я ванну – батя по-своему ее украсил. Есть свежие поступления, а есть давнишние.

Свежие лучше! Трепещут под струей воды. Напор увеличиваешь, душ ближе подносишь – трепещут сильней, но не отцепляются. Стройно вытягиваются, почти до прозрачности, до не-существования… но не уносятся водой в слив. Цепко держатся темной головкой, кровавым сгустком. Разве рукою подковырнуть?.. А-а! Не любишь?.. Первый головастик умчался, за ним – второй. Но старые, крепко присохшие, и ногтем не отковырнуть! Просто не ванна, а какой-то музей. На умывальной раковине ее волосы, вычесанные, кружевами сплелись.

Смыть?.. А вдруг их не будет больше? Смыл. Постоял с бьющим душем в руке, как с пращой. Ну? Кто еще на меня? Душ закрыл. Все! Тихо, чисто, пусто во мне. Никаких страстей… в больницу пойду страсти набираться… Набрался! Тут же зазвонил телефон:

– Попов?

Мне-то казалось, что я – Валерий Георгиевич уже… Нет!

– Попов? Вы почему молчите? – Голос женский, но грубый, напористый.

– Слушаю вас! – бодро ответил. Вот и прилив сил. А то – еле ползал!

– Утихомирь женку свою – а то мы утихомирим ее!

Странно, что мне звонят, ведь они профессионалы?

– Ну… как-то вы успокойте ее!

– Это мы можем, – голос торжествовал, – видел в коридоре у нас кроватку с ремнями?

Представил ее в ремнях.

– Прошу вас – ничего с ней не делайте! Я приеду сейчас!

– Когда?

Чувствуется – не терпится им ее распять! Хочется им от своей тяжелой службы хотя бы какое-то моральное удовлетворение иметь… Хотя

“моральным” это трудно назвать.

– Буду… через десять минут!

Это, конечно, невероятно… Но лишь невероятные усилия ее и могут спасти. Мечты о новой, чистой жизни, как кастрюля сияющей, выкинь и забудь. Не даст Нонна!

И вдруг ее голосок:

– Венчик! Спаси меня! Они у меня украли все деньги!

Господи! Куда я ее отдал? Решил, называется, проблему!

– Ты ей деньги давал?

Неприятный вопрос. И по тону, и по смыслу. Денег я ей, конечно, не давал, опасно это… но и участвовать в этом издевательстве над ней

– не намерен.

– Прошу вас – не делайте с ней ничего! Я сейчас приеду.

– А нам пока что тут делать с ней? Она, слышишь, двери разносит!

Действительно – грохот какой-то. Неужели это она? Да – далеко зашло дело. Неужто сами они, трусливая мысль мелькнула, не могут справиться, обязательно душу мне рвать? Они ведь специалисты!..

Они-то справятся!.. но что оставят тебе?

– …Через десять минут! – бросил трубку. Время пошло. По комнатам заметался, одежку хватая. Вот и силы пришли: через полгорода взялся промчаться за десять минут. Вот только на чем, интересно? На крыльях любви?

На бегу на батю наткнулся: прочно стоял, коридор загораживал.

– Слушай… – сморщился…

Ну?

– Ты обещал меня сегодня к зубному свести!

– М-м-м.. К зубному? Завтра – хорошо?

Сдвинул его, побежал. На самом деле я уже где-то в районе Лавры должен находиться! Батя обиделся. И так уже стонет душа: ничего хорошего нельзя сделать, не сделав плохого… додумать эту блистательную мысль некогда, не до мыслей сейчас.

Тяжело дыша, выскочил на улицу. Третье дыхание. Поглубже будет второго и даже – первого. И довольно еще энергичное… по сравнению с четвертым.

Так! – крутился на углу – троллейбусы, царственно-медленные, отметаем с ходу – на них я не скоро доберусь. Тачка! – руку взметнул. Не останавливаются. Не любят беды. А ты явно бедственно выглядишь: развязаны шнурки, рубаха свешивается до колен из-под куртки. Кому такой нужен? Люди нормально хотят жить – это понятно, а твоя ненормальность отпугивает. Хорошо хоть это просек. Семафоря одной рукой, другой рубаху запихивал – но мало свой облик улучшил, не останавливается никто.

Тормозить их надо властно, неторопливо – сразу останавливаются. Но не нажить мне уже эту стать.

– Эй! – Конь прямо на тротуаре, надо мной: бешеные глаза навыкате, из ноздрей пар. Сколько раз я возмущался ими, “бедным Евгением” себя чувствуя, на которого Медный всадник наезжает. Эти Медные задницы достали уже!

– Поедем, дядя? – нагло произнесла. Славная у них реклама: “или задавлю”.

– За десять минут за Лавру домчишь?

– Не фиг делать!

Лет шестнадцать – восемнадцать, наверно, ей – а уже бизнес собственный, под седлом. Лошадь, слегка дымящаяся, накрыта добротным

“чепраком”, по-нашему – одеялом. Ты вот прошляпил жизнь свою – а эти, может быть, все и возьмут.

– Прыгай! – выпростала ножку в кроссовке, освободила стремя.

Схватился за дугу седла, вознесся. Раскорячился, держась за седло, на широком теплом заду лошади.

– Геть! Геть! – амазонка звонко кричала. Я стыдливо молчал. Заняться ее воспитанием – потерять темп. Но – прямо наезжает на людей, те испуганно шарахаются. Мчит прямо по тротуару! А ты бы хотел – среди машин? И вообще, если бы не ехали с Бобом через Валдай, не видели бы там его амазонок – вряд ли и к этой бы сел. Но – с кем поведешься!

На шестьдесят третьем году приходится пересматривать свои этические и эстетические принципы – такая уж у нас динамичная жизнь. Ни думал ни гадал, что такой грязный бизнес буду поддерживать: лошадь подняла на скаку хвост, и сочные “конские яблоки” зашлепали. Уберу… потом?

– подумал вяло.

– Ну, куда? – обернулась она: взгляд почти такой же бешеный, как у коня.

Глянул: уже купола Лавры над нами!

– …В Бехтеревку мне!

– Так бы сразу и сказал… дядя!

Другой бы слез, наверное. Перешли на галоп.

Темные пошли места. Но зато – просторные. Гуляй-поле, вольная степь!

“Мы красные кава-леристы, и про нас…” Успели-таки!

– Тпр-р-р!

Успели. Только вот – к чему?

– Сколько я должен тебе? – уже из лужи к ней обернулся.

– А сколько совесть подскажет, – усмехнулась.

Совесть, оказывается, по-прежнему в цене!

Пошел через парк, почему-то медленно. Почти все уже “багровые сердца” слетели с веток, наделись на пики кустов. Образ этот подальше засунь – роман “из благородной жизни” вряд ли придется тебе писать.

Позвонил, вошел в тусклый коридор. Вот где твои герои. Бродят, как тени в аду. Твоя нынешняя “партия”.

– Вы мне звонили? – у фигуристой дежурной спросил.

– Попов? Вон ваша супруга.

– Где?

Похоже, я на скаку несколько идеализировал ее. Довольно холодно на меня глянула. Ясно. Когда скандал ее насчет “кражи” (и, видимо, связанных с этим надежд на покупку бутылки) не прошел, сразу же потеряла интерес к жизни, в том числе и ко мне. На фиг я ей, собственно, нужен, если ей самого главного не могу дать? В

“предательстве” моем сразу убедилась: видит, что я ничего не принес.

– Счас, – тоже довольно холодно ей сказал. Вспомнил свою безумную скачку. Не стоит этого она! Прошел в короткий “аппендикс”, где сидели доктора.

– Обычная алкогольная ломка, – даже не поворачиваясь, глядя в какую-то папку, Стас произнес.

– Но вы… что-то можете? – я пробормотал.

– Вот. Об этом мы и должны с вами поговорить! – с каким-то даже удовольствием произнес и даже от бумаг оторвался. – Дело в том, что сосуды, в том числе головные, довольно хрупкие у нее. Так что применение сильнодействующих средств – дело весьма серьезное. И – как бы вам помягче сказать… необратимое. То есть будет спокойная она… но несколько заторможенная.

– …Насовсем?

– А вы что-то другое предлагаете? Таких срывов, как сегодня у нее был, мы больше допускать не имеем права. Понимаете – она даже у нас… выделяется.

Это она может! Молодец! Она даже на многотысячном заводе выделялась.

– Но, – заговорил я, – есть слово такое… “душевнобольные”. Значит, душу надо врачевать. Словами, разговорами… общими приятными воспоминаниями… когда все было хорошо.

– У вас есть такие воспоминания? – почему-то удивленно спросил.

– Да… Мы очень хорошо жили, – ответил я.

Стас удивленно и даже обиженно взметнул бровь. Кто же ему, интересно, мешает жить хорошо?

– Ну что ж. Действуйте! Дерзайте! – Он резко встал.

Похоже, он разозлился, что я свою линию повел. Конечно, “острый психоз” надо как-то убрать… но тупая она мне не нужна. Это уже не она будет.

– Тогда вы попробуйте сегодня словесную свою терапию, – усмехнулся снисходительно. – И если ничего у вас не получится – будем колоть.

Я кивнул. Мы вместе вышли в коридор. Больные гуляли группками, дружески беседуя, как на Невском. Из комнаты отдыха доносился хохот, стук домино, треск бильярдных шаров, пальба по телевизору. Снова смех. Все живут нормально! Даже здесь. А она даже здесь умудрилась выделиться в дурную сторону!

– Здесь… пробовать? – спросил я у Стаса.

– А где же вы хотите? – усмехнулся он. – “Не здесь”, по-моему, вы уже пробовали?

– А нельзя выйти погулять?

Здесь она меня вряд ли расслышит. А кричать – это будет не то.

– Ну, я готов сделать для /вас/ исключение. Погуляйте – но только во дворе: час – до обеда. Понимаю, – по-мальчишески усмехнулся, – что не дать вам испробовать ваш талант было бы кощунством!

Издевается? Поглядим!

– Спасибо.

Разошлись.

– Ну ты, корова! – весело подошел к ней, застывшей в кресле. – Чего расселась? Гулять пошли!.. Где тут у тебя пальтишко, кроссовки?

Давай. Где?

– В шкафу… – проговорила безжизненно.

– Ну так давай… неси! – Надо как-то расшевелить эту куклу, заставить ее двигаться ради нее же!

Поднялась еле-еле. Медленно ушла в туманную даль коридора. За ней?

Ну не могу же я всегда переставлять ей руки и ноги, надо, чтобы она сама двигалась. Тогда, может, выберемся?.. О, обратно идет. Седые растрепанные патлы, мертвый взгляд. Нет, не выберемся! – понял с отчаянием. Вспомнил, как я верхом сюда! Кончай ты эти скачки.

Бодрость духа твоя не соответствует действительности.

– Что ты принесла?

– …Что?

– Чье это пальто? А сапоги – чьи?

Посмотрела с ненавистью:

– Ты пришел мучить меня?

– Спасать, идиотка!

Все удивленно оглядывались. Оказывается, в сумасшедшем доме – то есть в нервной клинике, пардон, пардон, – положено спокойней себя вести, без надрыва, во всяком случае. Все вокруг всё принимали как должное и даже удовольствие получали, гляжу: этот выиграл в домино, этот – в шашки. Так, наверное, и надо принимать любую стадию, неизбежную. Это только ты (комплекс отличника) пытаешься не как все быть, и тут норовишь победить. Жену свою – уже победил, будь доволен. Теперь попробуй восстановить. А может, в шашки, как все?

Уметь надо проигрывать? Не дергаться на сковороде?

Какую-то сладкую негу почувствовал, чуть даже не начал почесываться, как перед парной. А? Расслабиться?.. Да не расслабишься ты! Иди догоняй ее, шмотки ее ищи, вытащить пытайся… пока не начали ее

“бомбить” “глубинными бомбами”. Вдруг – увильнем, как всю жизнь с ней увиливали от всяких “бомб”? Пошел вслед за ней. Да, густеют тут запахи. Отросток коридора, короткий, глухой. Напротив – туалеты.

Очень удобно. Тряпка дверь занавешивала, брезгливо отодвинул ее (не надо этим брезговать), в палату вошел. Затхлый пенал. Окно в темноту. Уже и стемнело, пока я тут.

– Здравствуйте! – бодро проговорил.

Привычка. Хочешь, чтоб и тут все любили тебя? Проехали. Некому больше тебя любить. И если глянуть – то непонятно уже, за что.

Отвыкай. Соседки ее, лежа на койках (дама-аристократка и грубая девка, пардон), одинаково сухо кивнули. Видать, старуха моя уже достала и их. Тупо перед распахнутым шкафом стояла, забыв, видимо, зачем открыла его.

– Где твое пальто?

Глядела на меня, словно не узнавая: кто это беспокоит ее? Да – здорово тут уже над ней поработали! Или – сама дошла? Так, скорей.

Без моих слов, без ритуала жизни, принятого у нас, совсем рассыпалась – не помнит ничего. Попробуем собрать?

– Подумай, не торопись! Где может быть твое пальто? – проговорил мягко.

– Да вон валяется! – резко девка сказала. Мол, кончится когда-нибудь эта мутотень?

Видно, зябла Нонна, накрывалась пальто поверх одеяла – и завалилось туда.

– Благодарю вас! – расшаркался. Полез, согласно ее указаниям, под кровать. Нонна не шелохнулась. Конечно, это мой долг – под кроватями лазить, не ее. У нее – проблемы серьезные, а я – так. Могу и полазить. Вон и пальто, у самой стены, в мягком коконе пыли. Видимо, блюсти чистоту и порядок здесь считается пошлым. Стиль другой, не совсем обычный, но как раз подходящий для подобного заведения.

Выволок пальто. Да-а. Соседки злобно к стенке отвернулись: и я уже их достал! Стряхивать пальто здесь как-то неловко, но и идти в таком… значит признать: все! Больше не пытаемся! Понес его в туалет. Да, здесь стиль заведения тоже выдержан. Наверное, если уборщицу сюда пригласить – “что я, сумасшедшая?” – ответит она и права по-своему будет. Странно, я решил, будто в таком месте что-то

/почистить/ можно. А где? Здесь и придется!.. Под кроватью же, в виде двух комов пыли, и кроссовки нашлись. Стянул с костлявых ее ступней тапочки, кроссовки натянул. Вспомнил, как она говорила: в четвертом классе ее чуть в балерины не взяли, но решили, что большая ступня. А она так с той поры и не выросла. Да и сама-то она не выросла почти. Глядишь – была бы балериной! Другая судьба. Но – досталась эта.

– Вставай!

Поднял ее под мышки. Натянул, как на манекен в витрине, пальто.

Вытолкнул немножко. Наш театр, чувствовал, совсем уже соседок извел.

По коридору повел. На нас смотрели, шушукались, хихикали. Даже тут она умудрилась быть хуже всех! Или, наоборот, моя бурная деятельность всех смешит? Вникать будем после. К выходу ее подвел.

– Стоп! Это еще что такое? – фигуристая взвилась.

– Станислав Петрович разрешил.

– А меня он спросил? – стала накручивать диск.

Уже, можно сказать, погуляли по коридору – пора и расходиться. Но неожиданно – выпустили. Дежурная встала, воткнула ключ в дверь.

– Пятьдесят минут. Ровно.

Мы молча вышли. Боюсь, это даже слишком много окажется – пятьдесят минут.

Вышли на крыльцо. Ветер злой, ледяной, порывистый – такой самую горячую выстудит любовь. Но, похоже, нам и нечего уже больше выстуживать – выстыло все. На алкоголе наша любовь держалась, им же она и отравилась, а без него – превратилась в ненависть. Четкий диагноз.

В чем польза больниц – в них обнажаются отношения, никаких добавок нет, отвлекающих и смягчающих. Беда выжигает все лишнее – а главного, смотришь, и нет.

Надо же! Совсем квелая была – но, оказывается, земные желания у нее не все иссякли: вдруг даже как-то ловко повернулась спиной к ветру, вспыхнул огонек, просвечивая красным ее куриные лапки. Взвился дымок. Забыл про курево, не привез – но она не спросила даже: со мной, похоже, даже таких не связывает надежд. Могла бы, прикуривая, от ветра за мной спрятаться – я все-таки более мощный экран. Забыла.

Потом, с явной досадой, вспомнила, повернулась:

– Ну? Куда?

С такой злостью спросила – будто это она обязана меня тут развлекать: навязался. Да, с развлечениями тут неважно дело обстоит: извилистые дорожки ведут к точно таким же тускло освещенным корпусам. Куда ни пойди – все равно в больнице! О свежем воздухе я мечтал (для нее), но она предпочла сигарету. Пятьдесят минут! Бр-р-р.

Одна аллея все же нас повела – молча шли, словно отрабатывая. Зашли в тупик, с двумя машинами. Почему-то один, темно-синий “жигуль”, был весь мокрыми листьями залеплен, рядом стоящий белый “Москвич” почему-то ни одного не прилепил к себе листочка. Отец тут, конечно, целую теорию бы развил, но я, чуя ее настроение, молчал. Побыли в тупике – и достаточно. Впереди только тьма, в прямом смысле и в переносном. Отгуляли свое.

– Ну? Обратно? – фальшиво возбудился я и даже ладошками хлопнул, потер с аппетитом: мол, согреемся там, “пождранькаем”, как когда-то говорила она.

Она, видимо, сдерживая слезы, пошла куда-то за корпус, в темноту – еле удержал ее на краю какой-то ямы.

– А ты думала – мы с тобой на Невский пойдем? – произнес я уже злобно. Как всегда, ничего не хочет ни понимать, ни соображать – прет, куда ей хочется, когда уже и некуда переть!

Не отвечая, уходила в темноту. Теперь она еще заблудится тут!

– Ну, хочешь – выйдем за ограду? – проговорил и тут же проклял себя.

Благодарности, естественно, не дождался, но – молча повернула к воротам. Поплелся за ней. За калиткой, кстати, еще ббольшая тоска: тут хоть деревья, а там полная пустота. Пусть посмотрит!

Расходятся тусклые промышленные улицы, огражденные ровными бетонными заборами. Все? Но тут она неожиданную волю проявила, иногда я даже боялся ее – жаль только, что вспышки воли приходятся вот на такие дела: вскинув руку, вдруг прямо на дорогу кинулась, и не просто, а под обшарпанный пикап-“каблучок”, тот резко затормозил, со скрипом,

– даже развернуло его.

– Держи свою дуру! – водитель проорал и умчался.

Я ее и держал, спиной прислонясь к шершавому дереву. Сердца наши колотились рядом – но врозь. Я скручивал воротник ее пальто: задушить, что ли? И тут не успокоилась! Куда же ей еще? На тот свет?

Организуем!.. На это, впрочем, духу не хватит у тебя. Другое верней: куда она ни потащится, я за ней. Вот это – вернее. Хоть и скучней.

– Пошли!

Она молчала, но зло, и только я удавку ее ослабил, как тут же рванула опять.

– Найн! – вдруг истерически завопила и, вырвавшись, помчалась наискосок.

Надо же, это словечко – “найн” – из далекого прошлого вдруг долетело, когда она, юная и прекрасная, впервые попала в тюрьму, по пьяному делу, правда, на пятнадцать суток всего. Как-то ударило меня это слово поддых, долго даже пошевелиться не мог. “Найн!”

Получается, с самого начала все определилось уже, и напрасно я кривлялся-бодрился сорок лет? Вот она, суть нашей жизни. “Найн!”

Догнал ее. Но в некотором смысле было поздно уже. Крепко схваченная, успела-таки руку взметнуть. И тут же олицетворением злой ее воли из-за глухого бетонного угла вывернул сумасшедший какой-то автобус, чем-то похожий на нее – такой же маленький, встрепанный. Явно рассчитанный на клиентов /отсюда./ Даже номер какой-то безумный:

684-К! Не поверю никогда, что где-то 683-й существует! Только этот.

Специально для нее! Нормальный бы проехал, видя такой сюжет, а этот резко остановился, заскрипев, и дверка гармошкой сложилась. Водитель явно ненормальный – в черных очках, несмотря на сумрак: как же семафоры в них видит? Или семафоры не интересуют его?

Тут она высокомерно на меня глянула: может, поможете даме войти? Я бы ей помог! Но при зрителях не обучены скандалить. Даже если этот зритель в черных очках. Подал руку ей, поднялись в салон. Да, из комфорта тут только буква “К”, что, видимо, означает -