Текст книги "Третье дыхание"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Валерий Попов
Третье дыхание

повесть

Глава 1

забыл: пузыри на лужах – это к долгому дождю или к короткому? Криво отражая окна, кружатся возле люка. Но все равно – к короткому или длинному, вечно стоять под аркой не удается, надо идти домой. Я гляжу на наши окна. Лишь у отца окно светится: все пишет свое

“последнее сказанье”, как, усмехаясь, говорит он… но мне туда, в темноту, где ждет меня все… все, что я заслужил. Весь ужас. Вперед!

Теперь еще какая-то “острая стадия” наступила у нее! Значит, все, что было до этого, “тупой” можно назвать? Последняя шутка твоя – кстати, неудачная. Иди. Прошел через мокрый, хлюпающий двор, воткнул ключ-пластинку, открыл железную дверь. На темной лестнице жадно втянул запах – будто запах может чем-то утешить. Глупая надежда.

Обычно пахнет. Хорошо, что не пахнет бедой – гарью, например. Но беда не обязательно пахнет. Так что – хватит принюхиваться. Иди. Все возможные задержки ты использовал уже, скоро все увидишь сам, все успехи за неделю, пока не было тебя.

А вдруг все нормально? А? Любимая моя французская пословица:

“Никогда не бывает так хорошо – и так плохо, как ждешь”. Но это больше во Франции, наверно. Последнее время мне стало казаться, что так плохо, как ждешь, все же бывает. Особенно у нас. Уж у меня – так точно. Особенно – с ее помощью. Жди беды – и не ошибешься… Готовь амбар под новый кошмар. Пословица средней полосы и Северо-Запада…

Шутка вскользь. Хватит тебе изгаляться на лестнице: у тебя, между прочим, квартира тут. В бомжи не удастся выбиться в ближайшее время

– пока что это только мечта. Отворяй ворота! Дверь со скрипом отъехала. Темнота – и вновь втянул запахи. Вся надежда на нос – вдруг он подарит что-то? Глаза пусть пока отдыхают – им много работы предстоит. Уши тоже не радуют – зловещая тишина. Горелым попахивает

– но, слава богу, не пепелищем, а сгоревшей едой. Это уже – родное!!! Эйфелеву башню из сумки достал – как-никак из Парижа приехал! – но это, похоже, тут никого не волнует… засунь ее куда-нибудь!

По коридору тихо пошел. Полоска света под дверью отца. Но – пока не надо туда, с ним мы окончательно запутаемся. Давайте – по одному?

Медленно, со скрипом, дверь в спальню открыл… Спящая жена – лучший подарок, тогда бы и я рухнул, до утра. Но – подарки кончились. Нету ее! Впрочем – мысли запрыгали, – одеяло откинуто, синеет в лунном свете пододеяльник, как сугроб. Значит, все же ложилась? Потом – встала и ушла? Вопрос: когда это было? Сегодня, вчера, сразу после моего отъезда? Отец вряд ли даст четкий ответ: удивится, потом как бы задумается – на это много времени уйдет, он не любит спешить вообще, а тут, может быть, следует поторопиться.

Говорила, давно уже: “Когда я пойму, Венчик, что я совсем уже в тягость тебе, я уйду. Уйду – и не вернусь. А тебе скажу, что в магазин пошла. А денежки оставлю, оставлю – вот сюда положу!” – кивала своей головкой-огуречиком. Сбылось? К выходу метнулся, остановился, решил все-таки на кухню глянуть… Стоит! Ореол луны вокруг ее головенки, потом вдруг дым ее окутал. Стоит! И как всегда в последнее время, смотрит/ туда/ – в абсолютно темное окошко напротив: там, по ее мнению, я все свое время провожу, даже когда в

Париже. Реальное пребывание мое – скрипнул половицей – похоже, мало волнует ее, хоть развались я тут реально на части – будет смотреть

/туда!/ Там я /жутко/ себя веду – как ей, видимо, хочется. Под это дело можно и пить – уважительная причина. Удобную наблюдательную точку подобрала – не отходя от холодильника. Правда, когда я несколько ее бутылок разбил, стала выбирать более потаенные ниши, но сюжеты черпает – только в окне. Так удобнее ей. Главное – быстро.

Считала информацию, налила – хлоп! Даже если это не просто окно, даже если – Вселенский компьютер, все равно нет там столько на меня, чтобы ей так уж горевать, а главное – столько пить!

Стоял, скрипел полом. Похоже – во плоти я ее нисколько не интересую.

Пока весь дым не развеялся – ни разу не обернулась. Уйти? Глубокий, освежающий сон? Но тут медленно повернулась она… Все ясно.

Ледяной, ненавидящий взгляд – вот негодяй, только что выползший оттуда… там действительно когда-то молодая дворничиха жила. И что?

Сколько ни объяснял ей, поначалу шутливо… все внимание ее на этом окошке сосредоточилось! Главное – чтобы не выходя из кухни. Когда-то мы еще весело с ней говорили, и сейчас так же пытался… “Пойми – женщины без высшего образования вообще почему-то не видят меня. Не считают за человека! Странно, но факт!” Не проходило уже это!

Тяжелый взгляд… “Значит, зато с высшим образованием – все в порядке?” Тьфу!

Стояли молча, смотрели.

– Скажи мне… ну зачем ты пьешь? – Вопрос этот от частого употребления стерся, блекло прозвучал. Ответ был не менее традиционен.

– А ты… зачем был там? – махнула синеньким пальчиком за тоненькое плечико.

Все! Глубокий, освежающий сон! Пошел рухнул. Закрыл глаза.

Воспоминание первое.

Сияющий зал ресторана “Европейской”, прекрасный витраж над оркестром

– Аполлон мчится на тройке в розовых облаках. На сцене – наш общий любимец, красавец усач Саня Колпашников с оркестром. И – общий пляс.

Но смотрят все на нее, как она пляшет – легко, чуть дурачась, сияя.

И все мы счастливы: ну что может взять нас, веселых, красивых, и – юных, но уже – знаменитых, любимых всеми тут, даже милиционерами?

Приплясывая, она движется к выходу. Танец обрывается. Мы падаем к столу.

– Ну и девушка у вас! – восхищенно говорит элегантная дама,

“заметенная” общим восторженным танцем к нашему столу, – такую скинь с десятого этажа – отряхнется, пойдет!

Тогда казалось, что все мы бессмертны! В зале вдруг появляется гардеробщик Михеич, наш преданный друг – не поленился на протезе подняться сюда:

– Нонку там замели!

О господи! Сердце уже предчувствовало это.

Оказалось – спускаясь с мраморной лестницы, загремела с нее, смела нескольких японцев с дорогой фотоаппаратурой – вот и они тут же, в пикете под лестницей стоят, продолжая, впрочем, вежливо улыбаться.

– Аккуратней, ребята, надо! – говорит нам опер Коля, наш друг. -

Ведь интуристовская все же гостиница – надо понимать!

Пока все еще мирно, но… В глазах ее уже набирается та муть, которая теперь все загородила!

– Найн! – вдруг почему-то по-немецки произносит она (видно, в полной уже почти отключке решив, раз ресторан интуристовский, немку изображать?).

Коля смотрит на меня вопросительно: мы друзья или нет?

– Что вы от меня хотите? – вдруг на чисто русском, но надменно произносит она.

– Что она… огрести хочет? – В Коле тут закипает профессиональная злость. Он отрывисто набирает номер, ждет. Ситуация выходит из-под контроля.

– Найн! – Наша красавица вдруг жмет тоненьким пальчиком на рычаг.

– Ну все! Нарисуем тебе! – звереет Коля (да и я, честно говоря, тоже). Коля выводит слово “Протокол”.

– Найн! – произносит она с холодной улыбкой и размазывает чернила. Все!

– Ну, ты по максимуму получишь, как Муму! – восклицает Коля.

Это она умела уже тогда!

Воспоминание второе.

Праздник закончился. Все, отплясав, делом занялись. Лишь она гуляет!

Преуспевающие наши друзья интересуются ею все более отрывисто, лицемерно восхищаются: “Молодец! Поддерживает боевой дух!” Но лучше бы она его не поддерживала, дороговато это уже обходится – и ей, и мне!

Тягостная ночь уже на середине – а ее все нет. Внизу хлопает дверка такси, я вздрагиваю, по этому лихому звуку чуя сразу все. Теперь (с тоской сжимаюсь под одеялом) надо ждать продолжения… как долго она по лестнице идет! Тягуче скрипит входная дверь… в руках людей трезвых она так долго не скрипит. В отчаянии я приподнимаюсь – вставать? Потом снова падаю: может, обойдется? На работу ведь завтра

– и ей, и мне!

– Вен-чен-ко! – звонкий ее голосок (дурацкое прозвище придумала). -

Смотри, кого я привела!

Представляю!

– Сейчас, сейчас! – бодро откликаюсь.

“Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!” Сам же когда-то это начертал! Теперь – отвечаем. Волокем эту фразу – хотя уже тяжело!

Воспоминание третье.

Юбилей. Серебряная наша свадьба – двадцать пять лет, хотя серебра еще нет ни в волосах, ни в карманах. Ахинея – есть, уже неуместная в нашем возрасте, все более раздражающая!.. а серебра – нет. И что-то надо с ахинеей делать – утянет на дно. Может быть, подскажут друзья: на юбилей-то они точно явятся – быть может, в последний раз!

Все-таки не полное я фуфло, выпустил за эти десятилетия немало книг, в настоящий момент проживаю в Доме творчества писателей в Комарове!

“Формально все нормально”, как говорили мы с ней. Но держаться уже нету сил! Приехала она в Дом творчества уже сильно подшофе – другой она просто и не бывала теперь. И эту встречу, на которую я еще надеюсь, завалит, как заваливает теперь все, – и друзья разъедутся, оскорбленные или – еще хуже – снисходительно посмеиваясь: “Ну, эти как всегда!.. супруга, как всегда, упруга!..” Но встречу уже не отменить. На что я, идиот, надеюсь, на какую подмогу?

Ну что же – надо идти! Поднял ее, поправил одежки, повел через холл

Дома творчества… Позор!

Сели в автобус. Молча, чтобы не тратить последних сил, дотащились до

Репина. Ослепительно улыбаясь, вошли в гостиницу “Репинская”, где нас радостно встретили уже слегка потертые, но все еще элегантные друзья. Мы опять все вместе, а значит, все хорошо, как раньше!

Смутный отрезок (длиной в двадцать пять лет) можно забыть, вернуться в яркую молодость.

Правда, юбилей тот, помню, пришелся на очередной провал экономики, как раз была пора дефицита, так что праздничный стол в конце зала слегка удивлял: белый, жирный соленый палтус – и густое, сладкое темно-красное вино. Но и мы – уже не прежние! Или как? С каждым глотком молодость вроде возвращалась, мы отплясывали наш твист, который и музыканты (наши ровесники) тоже любили… но она двигалась все неуверенней, плюхнулась мимо стула – и это на виду у всех!

Когда-то это было весело, но сейчас! Эх! Я поднял ее на стул, глядел в ее ледяные, отсутствующие очи… Зачем мы затеяли этот юбилей? Я придвинулся к ней, обнял за плечи, нежно шепнул: “А ведь ты загубила мне жизнь!”

В суровом ее лице ничто не дрогнуло. Даже не повернувшись ко мне, она наполнила свой фужер густым красным вином. Сейчас хрипло произнесет: “Так давай же выпьем за это?” Не угадал! Так и не повернувшись, небрежным жестом через плечо, словно помои, плеснула мне в харю вином! И что – харя! Главное – белый ангорский свитер, на юбилей впервые его надел, сам себе его в Риге купил – не она же!

Все! Пропал свитерок! Весь залит красным! Уж не она будет его отстирывать! Все я! Быстро посыпать солью его – или дать сдачи?.. предпочел соль. Стал осыпать свитер солью под ее презрительным взглядом… надо бы заорать или лучше бы – зарыдать! Но все время делишки отвлекают. Сколько ж я сэкономил слез! Трагедия моя еще и в том, что даже не могу дать волю эмоциям, поскольку поддержание порядка – тоже на мне! Улыбаясь, кинулся в танец: “Господа, господа!” Под презрительным взглядом ее – праздник дотянул, временами цепенея у зеркала: “Все! Пропал свитерок!”

Но чувств своих полностью не смог задушить, поэтому, когда прозвучал вальс-финал, и официальная часть была, так сказать, закончена, и мы высыпали, приплясывая, на темное шоссе, окаймленное белым пушистым снегом, и друзья, радостно гомоня, уехали, – тут я дал себе волю!

Вернее, попытался себе ее дать… но дал – ей! Поскольку – лишь размахнулся – тут же получил четко костлявым ее кулачком в нос!

Кровь хлынула на многострадальный свитер. “Проклятье! – мелькнуло в сознании. – Теперь уж его точно не отстирать!” Кровь с вином – коктейль замечательный. И соли, чтобы посыпать, нет – если не считать той, которую машины перемешивают с грязью на дороге. Мы перешли на ту сторону и там дрались, хотя “дрались” – это сказано слишком обобщенно. “Вес мухи” против “веса быка”! Легко представить, на чьей стороне были симпатии толпы! Она приплясывала, зверски ощерясь (кой-какие зубы у нее тогда еще были), и неожиданно ударяла мне то в губы, то в нос – сама же, будучи маленького роста, была практически недосягаема для моих кулаков. Народ буквально неистовствовал! Все ставки были сделаны на нее! Свитер не отстирать уже никогда! Представьте мое отчаяние: кто же из нас прав? Судя по народу – целиком она! А что же я? Сколько раз я делал для нее хорошее – спасал, вытягивал, а теперь она бьет – и все ликуют. Так как же тогда надо жить? Попробуй разгадай душу народа! Сойдешь с ума! Этого не случилось лишь потому, что подошел автобус, временно все прикрыл, как занавес в бурной пьесе. В автобусе, стиснутые людьми, азартно болеющими за нее, мы не смогли, однако, продолжать эту столь полюбившуюся им драку – только плевались. Юбилейный праздник, в общем-то, удался – в основном, правда, для зрителей.

Потом мы вывалились на шоссе, у белеющего во тьме залива, и мне пришлось толкать ее вверх, в ледяную гору, по улице Кавалерийской, ведущей к Дому творчества, – для драки не было рук, так что драки опять не было – может, сказывалось отсутствие болельщиков, нездорового угара? Добравшись наконец до номера, мы рухнули спать, и во сне злоба и отчаяние как-то выветрились, все вылетело, видно, в форточку, открытую в чистый сосновый лес.

– Вен-чик! – утром послышался ее звонкий голосок.

– …Ну что? – Я согнулся у раковины над свитером, пытаясь отстирать… Пропала вещь!

– А пив-ко есть у нас? – С подушки смотрело ее свежее, выспавшееся, веселое личико. Ну что делать с ней?

Я выдержал паузу… сколько смог… но смог я недолго.

– …Е-есть!

– Так дай же его скорее мне! – сияя, воскликнула она.

Значит, могли мы с ней добывать благодать и в такой ситуации?

Значит, объединяло что-то нас и помимо пива? Видать… Кончилось?

Я лежал с закрытыми глазами… долго еще там она? Наконец гулко хлопнула форточка. Пауза. Зашелестели шаги. Я сдавил веки еще плотнее. Не хочу! Шаги ее рядом со мною затихли… Глядит? Сейчас, наверное, зарежет! Ну и пусть!

Упала рядом со мной, со вздохом прижалась. Едкие слезы – ее или мои?

– защипали скулы. Потом – отпихнулась ладошками, встала и ушла.

Глава 2

Ночью разбудил меня громкий звонок. Вскочил, заметался в темноте, пытаясь понять, где я. Если в гостинице – то где здесь телефон?

Потом понял, что дома, и нашел аппарат.

– Алло.

– Ты дома? – после паузы хриплый, обиженный голос дочери.

– Я?.. Да.

– Приехал?

– …Вроде.

– А почему не позвонил?

Отбился:

– А почему ты так поздно звонишь?

– Я? Поздно? Половины одиннадцатого еще нет.

– Как? – глянул на часы. – Да… Действительно.

Измученный перелетом, а также теплым приемом, рухнул, уснул. Поэтому кажется, что сейчас глубокая ночь.

– Да… Так и чего ты звонишь?

– …Мне не нравится мать!

– Но матерей, знаешь, не выбирают, – пытался все в шутку перевести.

– Напрасно смеешься – все очень серьезно! – Настя одернула меня.

Помолчал, осознавая серьезность.

– Ей уже слышались голоса. Теперь добавились зрительные галлюцинации. Все это время она уверена была, что ты не во Франции, а в окошке напротив сидишь! Видела там тебя!

– Да… От такого варианта, особенно по сравнению с Парижем, в восторг не могу прийти. Насколько я знаю – там нежилой фонд?

Пытался еще удержаться за легкомысленный тон. Может, так все оно и рассосется?

– Ее надо срочно в больницу! Пока… разрушения личности, как я надеюсь, обратимы еще!

– В больницу? В… эту?

– Ну а в какую еще?

Наслаждается своей решительностью? А ты со своей мягкостью куда все привел? Настя права – с каждой неделей тут хуже. И – тебя за это надо благодарить. Ее в ту клинику определили еще когда? Но ты – проявил мягкость. Зато – целое лето ей подарил. Подзагорела, окрепла. И?

– Да. Ты, пожалуй, права. Надо подумать.

– Не думать надо, а действовать. Ты помнишь – там мой приятель работает, Стас Николаев? Он ждет. У тебя есть его телефон?

– Но сейчас-то, наверно, он спит? – пытался все же концовку смягчить улыбкой.

– Ну, сейчас, может, и спит. – Дочурка наконец-то смягчилась, улыбнулась. – Но завтра утром ты ему позвони.

– Слушаюсь! – вытянулся у аппарата. Аккуратненько трубку положил.

Потом на жену поглядел, мирно спящую. Ну просто ангел. Так бы и всегда!

Конечно, все мои поблажки ей губительны – но с другой стороны, кроме этих поблажек, какие еще радости жизни остались у нее? Бутылки, по углам запрятанные? В них давно уже не праздник, а чистый ужас разлит. А праздник – лишь я могу ей устроить. Чем-то надо радовать ее? Показывать, что жизнь еще не кончена?

Этой весной у нее глюки начались – стала слышать вдруг, как я разговариваю под нашей аркой, причем – с бабой. И о любви! Странное вообще место для подобных дел – под нашими окнами… Но ей – удобнее так. Да и дело вообще-то малопочтенное, учитывая возраст наш: за шестьдесят! Бреду, увы, не прикажешь! Встречала слезами меня:

– Ну что?.. Наговорился?

– Ну слушай… Ни с кем я не говорил!

Галлюцинации – убедительней жизни. По ночам разговоры мои слышала, даже когда я рядом с ней спал. Это ей несущественным уже казалось: притворяется! В конце концов появился этот Стас Николаев, Настин дружок. Приговор произнес: немедленно! Пока еще можно те голоса заглушить.

Сходили тогда с ней на собеседование, в дом скорби. Печальное зрелище. Вышли – пока?

– По-моему, нормально, – бодро заговорил я, – и врачи люди приятные, и… обитатели мне, в общем, понравились. Видела – там один по мобильнику говорил? Привилегированное местечко!

Не разделяла мой восторг, слезы глотала.

Потом был последний день перед ее уходом. Собирались вяло. Главное, не сказать бы – “сбираться”… как говорила ее мать… что как раз в подобном заведении дни закончила. И тут мне Саша Рубашкин позвонил, прямо из Литфонда, сказал, что дача освобождается и что если я приду сразу, то она – моя! Сбегал, вернулся.

– Порядок! – жене бодро сказал. – Сходишь на месяцок в больницу, а оттуда – на дачу. Запахи!.. представляешь? Все лето там проживем!

В слезках на ее ресницах засверкали огоньки. Обрадовалась.

– Давай, – расщедрился я, – на рынок сейчас с тобой сходим, одежду на лето купим тебе.

– Давай! – радостно встала. Как легко праздник-то ей устроить!

А когда летние свои увидит одежды!.. легче ей будет уже в больницу идти. Представлять уже можно, в/ чем/ она станет по заливу гулять!

На Апраксин рынок ее повел, где, раскинувшись на раскладушках, сиял и пах секонд хэнд. Вполне удачные вещи попадались там!.. особенно для дачи. А в тот день нам особенно везло, отличную летнюю одежку мы ей нашли – легкое платье цвета хаки, белые шорты, сандалии с веревочной подошвой. Хоть сейчас на курорт! Неужто это Бог нам с насмешкой подал перед заточением ее в темницу? Не может быть. Было тепло, с луж на асфальте пар поднимался и поднимал наш дух. Умели в счастье жить, пропуская беды, забывая про них… а что, если попробовать еще раз? Ведь явный шанс нам подкидывают – даже глупый поймет. Остановились вдруг, глянули в глаза. Совпадение полное.

Поняли, ничего еще не сказав.

– А можно я не пойду в больницу, а? – проговорила она. – Я справлюсь, справлюсь! Честно говорю! – для убедительности кивала продолговатой своей головкой.

Я смотрел на нее. Так легко сделать ее сейчас счастливой, неужто я скажу – “нет”? Что думать тут? Теплая площадь с паром над лужами – или затхлый больничный коридор?

– А давай! – махнул рукой я.

Неприятности никуда не денутся – а пока… Мы поцеловались. Стояли, счастливые, в теплом пару. Что – лучше бы этого не было? Ну уж нет!

Только это и запоминается в жизни. А что всех нас ждет печальная участь – ясно и так. Но лучше – не сразу! И лето – жаркое вышло, и она действительно не пила, и все вокруг на дачах любили ее, часа два в магазин ходила – у всех калиток останавливали ее. Летний рай.

Но сейчас-то уже осень. Все беды вернулись. И тоже, выходит, окрепли? Раньше она голоса только слышала – теперь добавился видеоряд. Теперь она меня еще видит, напротив в окне, в какой-то

“мыльной опере”, в запутанных отношениях. Якобы я сижу с какой-то бабой на подоконнике (отличное место!) и восклицаю, хватаясь за виски: “Это ужасно, ужасно!” Я?! Хоть бы книги мои уважила: где-нибудь у меня написана подобная чушь? Двадцать книг выпущено, и такого – нигде! Наплевать ей теперь на это. У бреда – свой вкус, и чем хуже, тем лучше, тем чаще можно водку хлестать!.. Но было же – лето? Или я и с этим был не прав? Может, ее бы уже вылечили? А это мы проверим сейчас. Осень – время тоскливое, можно и в больницу пойти. А может, утром опять выход придумается, как тогда? Но тогда – лето начиналось. А теперь – кончилось. Дождь по железу гремит.

Встал, на кухню пошел. Пока чисто поле боя, надо диверсию совершить какую-нибудь. Заглянул в ее шкафчик, в углу. Батарея бутылок.

Последняя – чуть начатая. С отчаянием в умывальник вылил ее. Вот так вот! И шкафчик к холодильнику придвинул, чтоб дверку не открыть.

Слишком часто идет этот сон, и всегда почему-то поутру. Что я обменялся почему-то на другую квартиру и просыпаюсь – явственно просыпаюсь – в унылой, другой. Вместо своих высоких окон с отчаянием вижу перед собою какие-то мутные “бычьи пузыри”, за тощими стенками с драными обоями слышу соседей: кто-то кран на общей кухне открыл, радио дребезжит… Одно ясно – это из-за нее, связано с нею. Беда – она затопляет все, прежнего не оставляет. Долгое отчаяние. И удивительная достоверность. Сдираю клочки обоев, от них – сухое белое облачко, собираю острые куски отлупившейся белой краски меж окнами. Это не сон! И последним усилием как-то выдергиваю себя оттуда, пролетаю через какую-то тьму и открываю глаза. Высокие сводчатые окна, красивый потолок. Господи – я дома у себя! Какое счастье! Значит, беда только маячит, но еще не пришла. Счастливое это пробужденье подарено еще раз. Сладкое оцепенение, наполнение сначала звуками нашего двора – тихого, солнечного, высокого. И первый – я уже привык – звук: поскребыванье какой-то пустой коробочки по шершавому асфальту, кто-то осторожно ее волокет – сам примерно такого же размера, как и она. Алчный карлик – так я его назвал. Звук этот не нарушает тишину, наоборот, как-то ее подчеркивает, обрисовывает ее своды, размеры двора. И после этого – опять тишина, самая сладкая, самая драгоценная – до первого гулкого хлопка автомобильной дверцы. Столько счастья – а я еще не вставал.

Вот бы и дальше так день пошел! С этой мечтой я обычно задремываю, и следующие звуки блаженства – мерное поскрипывание пола в коридоре под шагами отца, тихое, деликатное бряканье посуды на кухне: жена уже что-то делает… будем думать еще десять минут, пока готовит завтрак. Но ухо уже различает каждый звук – недолго тебе осталось отлеживаться: к блаженным звукам добавляются тревожные. Стук дверки о холодильник – специально подвинул, с натугой, холодильник к пустому шкафчику, где она выпивон свой таила, – теперь из-за близости холодильника его дверку не открыть – но уже бьется, пытается. Долгая пауза, мучительное размышление. Нет, не о завтраке она думает! И во дворе уже – бой, бомжи грохочут баками, опрокидывая их, разбрасывают требуху по двору в надежде найти там жемчужные зерна. Блаженство кончилось, надо вставать. Но вставать надо бодро – с любой минуты, в принципе, можно начать новую, счастливую жизнь – все зависит от слова, которым начнешь. Закидываю ноги к подбородку, выпрыгиваю с тахты. “Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!” На кухню иду.

А вот и любимая!

Острый подбородок ее высунулся вперед, крупно дрожит. Ходуном ходят большие пальцы. Глаза ее полны слез, глубокими вздохами она удерживает их. В общем – идиллия.

– Мо-р-нинг! – бодро произношу я.

– …морнинг, – тихо отвечает она, но смотрит мимо.

Разблюдовка ясна: зачем я испортил ей день, порушив маленькую ее тайну, сделав невозможным открывание заветной дверцы? Что она плохого мне сделала? Да практически ничего – если не считать того, что полностью разрушила наши жизни – и свою, и мою, а теперь добивает нашу, совместную. Сколько это можно терпеть? Но стоит ли начинать с этой темы утро? Тем более – отец уже нетерпеливо полом скрипит, и ему кушать нашу драму на завтрак неинтересно, ему геркулесовую кашу подай! Может, вспомнит хотя бы он, что я из Парижу накануне приехал? Задаст вопрос. А я на него отвечу. И так, слово за слово, и выстроится день? На фиг я, как таежный следопыт Дерсу

Узала, с утра к разным подозрительным шорохам прислушиваюсь? Плевать мне на них! Даже демонстративно из кухни в кабинет свой ушел – пусть все само собой катится! Легче надо! Как французские товарищи: “Где ваша жена?” – “Ха-ха-ха, она в больнице!” Когда-то я так умел. Даже когда сам в больницу попал, не терялся. “Где ты так загорел?” – все потом удивлялись. “В больнице!” – искренне отвечал. Но никто не верил. В больнице, честно, у большого окна в конце длинного коридора, кое-кого обняв, щурился на солнце. И загорел. Теперь – даже из Парижа бледный вернулся. Тупо сидючи за столом, ждал, когда из кухни любимый возглас услышу:

– Все гэ!

Так раньше радостно докладывала она – “все готово”!.. Тишина. Не удержался, пошел. Тем более и отец своими скрипами в коридоре меня извел. Не может потерпеть?

– Дай намажу! – выдернул из ее дрожащих рук нож. С этими ее дрожаниями завтрак не настанет никогда! Да-а… теперь губы ее стали дрожать. Свои глупые надежды на счастье оставь навсегда! И даже – на элементарный порядок и какой-то покой: кроме корок от сыра, ничего в холодильнике нет. Так она тебя ждала-встречала – хотя денег оставил ей миллион!

Спокойно, улыбайся. Это же твой батя пришел, свесил свой огромный сияющий кумпол через порог – то ли здороваясь с тобой, то ли приглядываясь.

– Сейчас, батя!.. Ну ладно – садись!

Гонять еще по коридорам его, в девяносто два года, как-то нехорошо.

Он-то не виноват: честно овдовев, продал свою квартиру, переехал к нам. “Завтрак как трагедия” – тема не его диссертации, он всю свою жизнь селекцией больше увлекался, кормил сперва всю страну, теперь – нас. Поэтому и не будем отвлекать в сторону его с капитальной дороги в мелкие тупики. Поставил кашу перед ним, к жене повернулся.

– Да у тебя же газ опять не горит! – не удержался, рявкнул на нее. И тут же исправился: – Вот спички проклятые! Кто выпускает их только?

А-а! Хабаровская фабрика! Ну, тогда все ясно – пока едут, обсыпятся!

– весело шлепнул ее по спине, она робко улыбнулась: “Спасибо”.

Может, вылезем? Но тут батя вступил. Аккуратно кашу доел, отодвинул плошку, губы утер.

– Хоть и не хочется поднимать эту тему…

Ну так и не поднимай!

– …но все же придется!

Зачем? Раз я уже вернулся и пытаюсь как-то раз наладить жизнь – зачем делать заявления, тем более если не хочется?.. Назло?

– …должен сделать заявление! – упрямо повторил.

Ясно – уже из чистого упрямства, чтобы продемонстрировать, что он еще кремень, а мы все – тряпочки рваные, не годимся никуда.

– За все время твоего отсутствия…

Чайник поставил перед ним! Пей, отец, чай и не круши нашу зыбкую платформу!.. Помолчал, потрогал ладонью чайник, удовлетворенно кивнул, однако продолжил:

– …за все время твоего отсутствия… она ни разу не давала мне есть!

Гордо выпрямился: мне рот не заткнешь! Нонна стояла у раковины, ложка в ее руке колотилась о чашку… Договорил-таки!

– Ну зачем, отец, сейчас-то вспоминать?

– Я только констатирую факт! – проскрипел упрямо.

“Не все факты обязательно констатировать!” – неоднократно ему говорил. Но… в девяносто два я тоже, наверное, буду за своим питанием так же следить.

Ну что? А я-то мечтал поделиться парижскими впечатлениями! Никто и не вспомнил о них. Губы Нонны тряслись.

– Я что… ни разу не кормила тебя?

– Нет! – Он вскинул подбородок.

Мне, может, уйти? Мне кажется, они мало интересуются мной, тем, что я сейчас ощущаю. Ощущаю себя булыжником, который они швыряют друг в друга.

– Ни разу? – Она яростно сощурилась.

– Ни разу! – Отец даже топнул ногой. – И ты, Валерий, учти: если ты опять уедешь – я не останусь здесь!

– И уходи! – Нонна швырнула в гулкую раковину ложку, ушла. Батя, что интересно, спокойно налил себе чаю. Порой, даже в минуту отчаяния, восхищаюсь им.

– Сахару дай, – приказал мне сурово, указав пальцем на сахарницу.

Протянул ему ее.

– Спасибо.– Батя кивнул.

Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.

Так начался трудовой день.