Текст книги "Секвестр"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерий Вотрин
Секвестр

Было все, как и предсказывали. А что предсказывали? Зверя войны, смуту среди ближних, усобицы и горе. Уныние и безнадежность царили среди людей. Никто уже не верил, что помощь придет. Но она все-таки пришла, и оттуда, откуда никто не ожидал. Помогли Земле неземляне, те, кто жил на дальних звездах. Помощь была оказана, и кризис миновал. Вслед за этим были годы напряженных усилий, экологических побед и разумных предприятий. Родилась Солнечная федерация. Заводы были перенесены на темные и малолюдные Титан и Нептун, Земля превратилась во всепланетный курорт, и тогда на нее начали прибывать граждане тех государств Галактики, которые в свое время помогли Земле преодолеть кризис. Радуясь и ликуя, прилетали они на Землю, радуясь за людей и ликуя при мысли, что именно их трудами был сохранен такой чудесный уголок Вселенной. Неземляне строили дворцы, закладывали поместья, и так один из них прошел в Сенат. Но уже возникла необходимость, жестокая, немилосердная, и зрел уже план, который в случае успеха привел бы к определенным результатам. Разработка этого плана связана с именами…

Де Рохас «Хронограф»

Стокгольм. Сенаторы

Все произошло очень быстро. Прибыв в Стокгольм, Юлиус Клингер, даже не успев оглядеться, был встречен двумя неизвестными и мгновенно запихнут в большую черную машину, которая тут же тронулась. Немного повернув голову, Клингер искоса оглядел своих провожатых. Они оказались людьми мрачного вида с непроницаемыми и неприветливыми лицами. Подумав, Клингер напустил на себя такую же непроницаемость и спокойно стал ждать, чем все это кончится. Ничего плохого, он знал, с ним случиться не могло.

Юлиус Клингер, известный адвокат и солидная персона в околоправительственных кругах, был худощавый человек с уже начавшей седеть густой шевелюрой, впалыми щеками, крупным носом и роскошными усами, в которых тоже уже начала пробиваться седина. Внешность подходящая для того, кто имеет доступ за кулисы большой политической игры.

Вчера после полудня с Клингером связался Виллим Оксеншерна, человек, по своему влиянию занимающий второе место в Сенате после самого Прокурора. Разговор проходил в обстановке строгой конфиденциальности. Оксеншерна представился и, не называя причин, попросил Клингера завтра прибыть в Стокгольм, в поместье Ульфслассен, на каковом основании Клингер уверился в чрезвычайной сугубости предстоящего дела. Он сразу же согласился, ибо давно ожидал этого звонка, догадавшись о нем по ряду смутных и недостоверных слухов, ходивших среди юристов и адвокатов, его коллег.

За затемненными стеклами автомобиля мелькали живописные пригороды Стокгольма: толстые рыжие сосны, серые скалы, деревянные домики с высокими черепичными крышами. Очень быстро доехали до озера Меларен, и машина, свернув на захрустевшую гравием дорожку, въехала под своды величественного соснового бора. Здесь было светло и солнечно. Автомобиль остановился перед железными воротами, посигналил, и они раскрылись. Поехали по длинной аллее красноватых тисов, в конце которой виднелся большой двухэтажный дом с кирпичной трубой и овившей весь фронтон зеленой сетью плюща. За домом виднелось озеро Меларен, серо-голубое, с белыми пятнами парусных лодок. Это и был Ульфслассен, поместье Оксеншерна.

Сенатор встретил Клингера в кабинете и тут же представил ему маленького верткого человека с гладкими черными волосами и длинным горбатым носом с глубоко вырезанными ноздрями – тоже сенатора, Готье Бюффона. Сам Оксеншерна был велик и кряжист, с крупными и грубыми чертами лица, с белыми топорщащимися волосами. Ничего утонченного в облике графа Оксеншерна не было. При взгляде на него само читалось – власть, жестокость, что-то героическое: дым, выстрелы, окровавленные руки из воронок, курящихся серным дымом…

Оксеншерна повел рукой, и Клингер, следуя его жесту, сел в старинное, неудобное кресло. Мельком оглядел кабинет. Коричневые, с золотом стены, столик в углу перед Бюффоном, на нем какие-то бумаги, большой стол у окна, на нем – ничего, кроме бюстика Карла XII, над столом – старинный, в овальной золоченой раме портрет черноволосого человека с тонкими поджатыми губами и пронзительным взглядом, в простом черном камзоле и пышном жабо.

– Мы долго занимаемся политикой, – заметил Оксеншерна, следя за Клингером. – Это мой предок, граф Аксель Оксеншерна, канцлер при Густаве Адольфе. Говорят, я совсем не похож на него. Правда?

Клингер не любил пустых разговоров, но надо же было с чего-нибудь начинать беседу.

– Правда, – был вынужден сказать он. – С вас надо писать другой портрет – на фоне бушующего моря и черного утеса в свете молний.

Сенаторы оценили шутку, захохотали: Оксеншерна – громко, заразительно, Бюффон – мелко, дребезжаще. Сам Клингер своим словам не улыбнулся, потому что не считал их шуткой.

Окончив смеяться, сенатор Бюффон спросил:

– Вы хороший адвокат, господин Клингер? – И не дожидаясь ответа: – Понимаю, понимаю, вы не сможете ответить, но ваши дела сами за себя говорят, что позволяет мне утвердиться в моей догадке – вы хороший, хороший адвокат, господин Клингер, даже не отнекивайтесь, мы знаем, поэтому и послали за вами, дело, видите ли, щекотливое предстоит, каверзное, мягко сказать, дело.

Странная была манера изъясняться у сенатора Готье Бюффона. Клингер приготовился слушать.

– Без сомнения, вы слышали, – говорил Бюффон, – о скверных делах в Сенате? Да, да, дела совсем скверные, и нынешний Прокурор Витале сама признает это – что делать, женская самокритика, – а особенно, – тут он наклонился к Клингеру, и оказалось, что глаза у него какие-то сизые, будто в сигарном чаду, – это проявляется в политике предоставления земельной собственности негражданам Федерации. Что вы думаете об этом, господин Клингер?

Тот сообщил, что обычно не берет на себя дел, связанных с недвижимостью.

– Знаем, знаем, – благодушно произнес Оксеншерна. – Лондонская контора «Клингер и Тодд, адвокаты». Но на этот раз – случай особый.

– Да, да, – подхватил Бюффон, – вам придется согласиться на наше предложение, дорогой господин Клингер, ведь впереди, в случае успеха, – и почетная должность, синекура, можно сказать, и авторитет, и взлет на высоту, недосягаемую, заметьте, для простого смертного, недосягаемую, господин Клингер, высоту, с которой вы никогда не свалитесь вниз, сюда, на землю нашу грешную.

– Что это за предложение? – спросил Клингер.

Сенаторы переглянулись.

– Я понимаю, – терпеливо продолжал Клингер, – что дело связано с… м-м… неземлянами. Это так?

Оксеншерна покивал.

– Именно так. Видите ли, тут небольшое историческое вступление.

Он замолк, и начал говорить Бюффон. Он говорил про глобальный кризис прошлого столетия, войны, разруху, про помощь негуманоидных цивилизаций Галактики, до этого никак себя не проявлявших, про создание Федерации, про Титан и Нептун, – все это Клингер знал не хуже него. К тому же трескотня сенатора очень быстро утомила его. Он снова посмотрел на портрет. Глаза Акселя Оксеншерна уперлись ему в лицо. Из задумчивости его вырвал голос Бюффона:

– …и, кроме того, закон, закон, любезный господин Клингер, встал на их сторону, да и долг платежом красен, знаете ли, чем еще платить, как не землей, где они могли бы проводить свой досуг с пользою, а на планете немало великолепных видов, вот они ими и любуются, великие эстеты, так сказать, и еще воздух, он не всем им по нутру, а все-таки хорошо – сидишь, перед тобой речка, лес, марево такое, поля вдали, и все это – твое, понимаете ли…

– Понимаю, – произнес Клингер.

– Год за годом, а время летит, дорогой господин Клингер, вот и пролетели десятилетия, глядишь, а у них – треть территории, общей территории планеты, тихой сапой, понимаете ли, закупили, и все, шито-крыто, наслаждаются, правительство далеко, ты там себе и царь, и бог, как говорится, со временем – в Сенат, это уж всем латифундистам положено, а там заводишко прикупить на Титане или еще где, ну этого уж им мы позволить не можем, но они добьются, добьются своего, господин Клингер.

Бюффон сделал паузу, которая показалась Клингеру божественной.

– Уяснили? – спросил Оксеншерна. – У них – все. А у нас – только закон, и то не особенно пригодный для того, чтобы выкинуть их с Земли.

Заблуждавший было вновь по комнате взгляд Клингера вдруг прояснился.

– Как вы сказали? Выкинуть?

– Именно, – усмехнулся Оксеншерна. – Это не так страшно, поверьте.

Клингер что-то промычал, потом спросил:

– Основания?

– Юрист, юрист, – засмеялся Бюффон. – Сразу видно, достопочтенный господин Клингер, юрист вы отличный, сразу, что называется, к делу, ценим, да что там говорить, оснований у нас не так уж много.

– И сил немного, – сказал Оксеншерна. – Перво-наперво – Святейший Престол. Он обвинит их в язычестве и соблюдении непристойных обрядов. Затем – промышленники планет Внешнего Космоса. У них более не хватает территорий, и они хотели бы вновь перекинуться на Землю.

– Это же экологически невыгодно, – сказал Клингер.

– Зато выгодно экономически, – быстро забормотал Бюффон, усмехаясь уголками рта. – Экономически и политически, господин Клингер, заводы – огромная сила, военные производства, знаете ли, и потом, раз тут замешаны военные, значит, история подошла к еще одному разрешению наболевшей проблемы. Трам, бам, дражайший господин Клингер, – и проблема решена! Пожалуйте.

– Затем – мы, – твердо продолжил Оксеншерна. – У нас более двух третей голосов в Сенате, и мы – сила. У нас против них – попрание законов, пренебрежение обычаями Земли. Это достаточное основание, чтобы применить к ним высылку за пределы Федерации.

– А это было? – быстро спросил Клингер.

– Конечно, нет.

– К тому же жалобы людей, – заговорил Бюффон. – Люди, знаете ли, не выносят их, взять хотя бы этих галагоссиан – катящийся мохнатый шар, смотреть тошно, и запах исходит от них – что пфуй!

– А! – вырвалось у Клингера. – Это уже много.

– Так вы согласны?

– Если вам не так сложно сказать…

– Отчего же. Сенаторское кресло.

– Ого! – Клингер порозовел. Это было солидное предложение.

– Но, – Оксеншерна поднял палец, – это в случае выигрыша нашей партии и падения правительства Витале.

– Вы и это хотите сделать?

– Это входит в наш план, Клингер, – улыбнулся Бюффон, но глаза его оставались страшно-пепельными, дикими. – Хороший у нас план?

– Хороший, – согласился Клингер.

Терренсвиль. Магнаты

На расстоянии шестисот миллионов километров от Земли, по ту сторону космато-оранжевого шара Солнца, где начинается уже внешний космос, еле освещенный рассеянными солнечными лучами, висит в беспредельной пустоте вечности Нептун.

Нептун – это каменные хребты длиной во многие тысячи километров, изломанные, похожие на жуткое воплощение ночных кошмаров, редкие долины, засыпанные кусками неровных глыбищ, усеянные воронками и осколками метеоритов, разбившихся о твердые скалы, острые и тонкие пики, уходящие вверх и протыкающие мощную, облачную атмосферу, с огромными норами каменных черепах, холодные поля искристого, жесткого льда, кристаллы, нагромождения льда, темного, как и все вокруг. Здесь нет Солнца, нет света, лишь желтоватый отблеск мирового светила слабо играет на черных камнях. Солнце отсюда выглядит как желтый неясный диск, как запыленный фонарик в окружении миллионов миль сплошной черноты. Слабого его сияния едва хватает, чтобы заставить кристаллы льда несильно светиться. Нептун – это сплошная ночь. Дни здесь – сумерки, ночь – густой и непроглядный мрак. Здесь все медленно: день и ночь, животные – каменные черепахи, змеи и ящеры, делающие одно-два движения в час, похожие на окружающие их камни.

Этот пейзаж представился глазам адвоката Гастона Нервы, когда его корабль коснулся поверхности Нептуна. Нерва не раз бывал на Марсе и Меркурии, и даже на Титане доводилось ему бывать, но так далеко он еще не забирался и был поражен открывшимся ему видом. Над острыми скалами неслись тяжелые облака с резко очерченными контурами, высвеченными бледно-желтым, изредка в просвет между ними проглядывали яркие, сочно-жемчужные звезды, лимонное пятно – Солнце и два других дымчатых пятна, побольше, – Тритон и Нереида, луны Нептуна. Все это на секунду парализовало Нерву своею пустынной, небывалой красотой, пока его корабль медленно погружался в шахту при помощи пневматических лифтов. Когда небо Нептуна сменилось глухой базальтовой стеной шахты, Нерва поскреб щеку и сел, повернувшись лицом к выходу, – стал дожидаться чиновников, производящих досмотр на корабле. Хотя здесь, на Нептуне, своего государства еще не существовало, как, к примеру, на Марсе, порядки были строгие, система наказаний – отработанная и действенная. Вспомнив о цели своего прилета сюда, Нерва тяжело вздохнул, но тут же усмехнулся, вспомнив, к кому он должен обратиться со своим делом. Он поднял руку и пригладил свои редкие сальные волосы соломенного цвета, наморщил лоб – подумал – и снова улыбнулся: на предстоящей встрече от него требовалось обаяние, а этого Нерва никак не мог от себя добиться. Грузный и сопящий человек, Гастон Нерва был очень непривлекателен именно своими грузностью и непрекращающимся сопением. Однако он был умен. Это сочетание, вернее, несоответствие и подвигло сенатора Оксеншерна послать на Нептун на переговоры с заводскими магнатами именно адвоката Гастона Нерву, грузного и сопящего человека.

Терпеливо снеся досмотр и проверку документов, Нерва вышел из своего корабля. С этого момента он находился в Терренсвиле, административном центре планеты, где располагалось правление всех шахт и рудников Нептуна. Одинокие фигуры прохаживались по огромному, залитому очень ярким, неестественным светом доку. В стенах зияли входные отверстия лифтов и туннелей.

Номер в отеле был самый заурядный: голубая, с прожилками, обивка стен в гостиной и ореховая в спальне, пара мягких кресел, стол, три неудобных на вид стула, широкая кровать, застеленная темно-синим покрывалом, расшитым золотыми драконами. В углу визор. Нерва подошел к нему, набрал код мэрии и с удовольствием стал ждать.

Спустя некоторое время экран засветился, и на нем появилось лицо Стефана Богаевского. Как только лицо узрело Нерву, оно сразу же налилось синим апоплексическим цветом, набрякло и вылупило на адвоката побелевшие глаза.

Когда-то Нерва спас Богаевского от неминуемой гибели, когда тому грозило изгнание из Сената и чуть ли не пожизненное заключение. Подробности того дела и размер суммы, благополучно канувшей в карманах Богаевского, а потом и Нервы, благодаря последнему не вылезли на страницы шумливой и психозно-буйной прессы. Однако Богаевский, жулик и выжига, оставивший без гроша целую какую-то там статью государственного бюджета и оставленный без гроша Гастоном Нервой, благополучно выплыл: недавно Нерва узнал, что он назначен мэром Терренсвиля не без поддержки тамошних магнатов.

– Ты? – заорало сделавшееся свекольным лицо, цель и надежда Нервы. – Да как же это так! Меня предупредили, но…

– Я сюда по делу, – сказал Нерва. – Мне нужно завтра встретиться с… – Он перечислил фамилии.

Лицо Богаевского налилось злой желтизной.

– И ты меня еще просишь об этом?

– Конечно, – сказал Нерва. – А кого еще просить? Только тебя. Ты тоже выиграешь.

Речь зашла о выигрыше.

– Непросто, – задумался Богаевский.

– Цену себе набиваешь, – кротко произнес Нерва. – Нужно только помещение и пять чашечек кофе. Подойдет твой кабинет. Тогда шесть чашечек.

– Я кофе не пью, – буркнул Богаевский и пропал. Экран потемнел. Нерва потянулся, фыркнул, вспомнив лицо господина мэра, и прямо как был, в одежде, рухнул на расшитое драконами покрывало – заснул.

Разбудил его зуммер визора. Нерва, заспанный, опухший, с торчащими волосами, нажал кнопку. С экрана миловидная женщина сообщила:

– Вам назначена аудиенция у мэра. В 9 часов у вашего отеля вас будет ждать машина.

Нерва ошалело уставился на часы. Было шесть.

– Они меня с ума решили свести, – уверился он и рухнул обратно на кровать.

Тем не менее уже в половине десятого он вошел широкими шагами в кабинете мэра и, аккуратно прикрыв за собой дверь, обернулся. В креслах сидели четыре человека, те самые, про которых говорил ему сенатор Оксеншерна.

Четыре человека, самые могущественные на заводских планетах и спутниках, сидели перед ним. Илья Навроцкий, землистый, недоверчивый, с острой колючей бородкой, владелец половины заводов Нептуна. Зоровавель Атуччи, желтолицый, с черными усиками над толстыми красными губами. Отдувающийся Потный Хайме Соуза, пират, лысый и лоснящийся, – пять лет назад своими пушками он выбил заводское правление с Титана, заявив потом, что если Земля разрешит ему сидеть в директорском кресле, то не будет вернее человека Сенату. Земля поколебалась и разрешила. Соуза выполнил свое обещание – связь с Землей не прервалась, заводы в его правление работали исправно. Возле Соузы Нерва увидел еще одно знакомое лицо: Севон де Фортиньяр, командующий межпланетным флотом Земли, был еще и владельцем заводов на Ганимеде. Этот бравый вояка, всегда носящий темно-синюю, с серебряным аксельбантом, форму адмирала, был самым жестоким из всех: на его ганимедских заводах за малейшее нарушение людей выбрасывали за кислородные колпаки, покрывающие заводские корпуса, в холодное безвоздушье.

Когда Нерва вошел, четыре пары глаз уперлись в него – в ожидании. Эти четверо в глубоких креслах уже знали, что его прислал сенатор Оксеншерна. А вот зачем – предстояло узнать.

Богаевского в кабинете не было. Он исчез, предоставив Нерве действовать, не забыв, конечно, о вышеоговоренном «выигрыше».

Четверо в креслах ждали. Гастон Нерва начал говорить. Его речь была почти повтором слова в слово речи сенатора Оксеншерна, которую тот недавно произнес в Сенате, – но властители заводов и рудников, сидящие перед Нервой, об этом еще не знали. Из речи Нервы выходило, что неземляне – опасны, не прямым вторжением, но исподтишка, не захватывая, но покупая, они обратят Землю в рабство. Они глумятся над культурой, нагло издеваются над обычаями, тревожат святую церковь, пугают людей своим нелепым и жутким обличьем. Но они знают, что последствий не будет: правительство Прокурора Эльзы Витале верно старым соглашениям. И Нерва следил, как реагируют на его слова, как поджимает губы Навроцкий, как переглядываются Атуччи и Потный Соуза, вытираются большими одинаковыми клетчатыми платками, как шевелится в кресле де Фортиньяр, несуразный в своем несовременном устаревшем кителе, который он все же носит, несмотря ни на что. Потом они стали морщить лбы, потом они начали кивать, сначала незаметно даже для самих себя, а потом уже явственно и согласно.

– Заводы стонут от тесноты, – сказал Навроцкий, и слова его были камнями, которые рождались в муках внутри, за крахмальным прикрытием манишки, и выкатывались через гортань, выталкивались языком, и падали, тяжко бухая о пол. – Мы едва успеваем усмирять недовольных.

– Корпуса громоздятся один на другой, – сказал Атуччи, – людей стали заселять уже в самые неглубокие штреки.

Вновь шевельнулся де Фортиньяр. Застонало кресло под потной тяжестью Соузы.

Нерва понял.

– Да, – сказал он, – правительство слабо. Да, – сказал он, – Оксеншерна в силе.

Четверо в креслах задвигались.

– Да, – сказал Нерва. – Да.

– Мы станем… – начал Навроцкий.

– Мы будем… – сказал Атуччи.

– Мы дадим… – наклонился вперед Соуза.

– Мы возьмем, – вмешался адмирал де Фортиньяр.

Ватикан. Кардинал

Монсеньор Мирон Ибарра принял Клингера в своих полутемных покоях, которые располагались в северном крыле папского дворца. Окнами покои выходили на двор Сан-Дамазо и были, как отметил Клингер, довольно скромны для самого влиятельного человека в курии. Но здесь было уютно, обжито и очень далеко от холодной, величественной помпезности залов, галерей и лоджий там, снаружи. Здесь же – светло-серые беленые стены, мягкая округлость простенков и окон, скромная, но удобная мебель, – все было приспособлено для жилья и работы в тихом уединении, а не для праздного любопытства досужих туристов. Клингер боялся, что кардинал при встрече протянет ему руку для поцелуя или совершит еще какую-нибудь глупость. Клингер не был ни католиком, ни протестантом – был атеистом, поэтому подобные ханжеские штучки были для него нестерпимы. Но все произошло на диво хорошо. Кардинал был предупрежден о визите Клингера и поэтому держался просто: предложил Клингеру сесть, сам же остался стоять, ибо был человеком порывистым и импульсивным. Клингер про себя отметил это обстоятельство. Кардинал Ибарра был черноволос, причем волосы его непослушно лохматились из-под красной кардинальской шапочки и спадали на высокий лоб. Глаза смотрели из глубоких глазниц взглядом умным и немного ироническим. Клингер охарактеризовал кардинала про себя как противника упорного и, судя по всему, жестокого. Учитывая, что нынешний папа болен и долго не протянет, а Ибарре симпатизирует большинство в курии, новый папа будет сильно отличаться от посредственности Бенедикта XVII. Кардинал в свою очередь решил, что адвокат этот – бестия умная и скрытная. В общем и целом они понравились друг другу.

Первое, что увидел Клингер, усаживаясь, была картина. Это были «Слепцы» Брейгеля. Вне всякого сомнения, в круглом простенке висел оригинал, судя по старинной раме и темноватым, стушеванным тонам, какие присущи только подлинникам.

В покоях неслышно появился монах в темной рясе, поставил на столик кофейник, вазочку с крохотными воздушными печеньями, две маленькие чашечки, скрылся так же неслышно.

– Наш быт не меняется, – заметил кардинал, подходя к столику и разливая кофе. – Люди уже устремили свои помыслы к далеким звездам, а мы продолжаем считать папу наместником Божьим.

Клингер встал и подошел ближе к картине, оказавшись рядом с кардиналом. Так они стояли некоторое время молча, рассматривая полотно. Первым прервал молчание кардинал Ибарра.

– Средневековье было временем великих свершений, адвокат. Ум человечества выковывался именно в ту пору, которую и поныне продолжают считать временем костров, мрака и кровавых гонений. Культура средневековья наглядно показывает, как ошибаемся мы, говоря так.

Клингер ответил не сразу. Он вглядывался в страшные, запрокинутые лица, в ров со студеной водой, куда неминуемо должны были свалиться слепые.

– Брейгель прозрел нас, – сказал он наконец. – Он был умный человек, вот в чем беда. Нострадамус кисти. Неприятно быть предсказанным.

– Да, да, – рассмеялся кардинал, отходя от стены. – Читайте Метерлинка. Каждая эпоха – свой ров, а далеко не все обладают мастерством прыгунов с шестами. Незнание, суеверие, глобальная война, распад государства, бедность – сколько рвов преодолено и сколько их еще впереди! К сожалению, с веками они не становятся разнообразнее. – Он сел, расправив мантию, и принялся мешать ложечкой в чашке.

– Оксеншерна взял на себя смелость пророчить нам скорое падение.

– Опасно, опасно видеть себя единственно зрячим, когда вокруг тебя сплошные вереницы слепцов, – настойчиво проговорил кардинал Ибарра. – Пастырствовать – и видеть? Такое умеет не каждый. Н-да. – Ложечка звякнула в чашке, и кардинал заходил по комнате. Клингер пил кофе.

– Знаете, – вдруг спросил Ибарра, – почему нынешний папа избрал себе такое имя – Бенедикт?

– Нет.

– То-то и оно! – как показалось, торжествующе произнес Ибарра. – Он принял его в честь Бенедиктов XII и XV, миротворцев, стремясь, елико возможно, и сам проводить такую же политику. Ему хотелось останавливать войны мановением своего жезла. Конечно же, это у него не вышло, но уже самая такая мысль – не допускать кровопролития – пахнет чем-то… э-э… Вы не находите?

«Ого!» – подумал Клингер.

– Наверное, – осторожно произнес он.

– Вот поэтому-то, – продолжал Ибарра, расхаживая по комнате и шелестя своей мантией, – язычество вновь воцарилось на Земле, появившись – кто бы подумал! – не из темных недр плебса, а из просвещенного, как мы привыкли говорить, космоса.

– И папа, и Сенат, – сказал Клингер, пожимая плечами, – привыкли действовать руку об руку на протяжении многих лет. – Кофе был слишком крепкий для него, и он отставил чашечку в сторону.

– Вот именно – соглашательство! – торжествующе (уже вне всякого сомнения) воскликнул кардинал. – Лишь немногие трезвые умы видят всю глубину духовной пропасти, куда падает человечество, допуская нелюдей на Землю.

– Полагаю, – произнес Клингер, – во все времена говорилось то же самое – что человечество падает, что мораль слабеет и что Сатана забирает власть.

– Возможно, – сказал монсеньор кардинал. – Но тогда это не было так заметно.

– Я слышал, папа болен, – деликатно перевел разговор на другую тему Клингер. По лицу кардинала пробежала тень.

– Мало кто из Бенедиктов правил долго, – пробормотал он и вдруг оживился:

– А знаете, кто из пап больше всего импонирует мне? Юлий Второй, «рафаэлевский» папа. О, Клингер, это был великий понтифик, монах и воитель в одном лице, мудрый пастырь и расчетливый политик. В истории папства, знаете ли, было много великих людей, но и ничтожеств хватало. Последних, наверно, было даже больше, и они-то нас и губят.

Клингер понял, что настал момент говорить о делах, иначе бы зачем этот умный и болтливый кардинал завел речь о своем собственном избрании.

– Вопрос о вашем избрании решен, – без обиняков произнес он, видя, как вдруг разгладились морщины на лбу Ибарры. – Я даже не спрашиваю поэтому, будете ли вы держать нашу руку.

– Нагло, но внушительно, – отметил Ибарра через минуту.

– Сейчас мы укрепляем свои позиции.

– А их и не надобно укреплять. У вас хорошая защита. Нептун трещит по швам, на Ганимеде постоянные восстания, а Фортиньяр и Потный Соуза слишком хорошие вояки, чтобы дать им гнить без дела. Но между вами и мной нужен негласный конкордат.

– За этим дело не постоит.

– Со своей стороны обещаю парочку грозных воззваний к верующим с амвонов крупных храмов и столько же не менее грозных булл… Но удержусь ли я после всего этого? – Казалось, Ибарра вдруг ушел в себя, затосковал.

– Все мы удержимся, – веско произнес Клингер.

– Во всяком случае, я попаду в историю, – мгновенно отозвался кардинал.

То, что смысл у этих слов двойной, Клингер понял только у самых дверей. Полуобернувшись, он спросил:

– Значит, Юлий?

– Четвертый, – мгновенно подтвердил за его спиной кардинал Ибарра.