Текст книги "С войной не шутят"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Счас как врежу!

Наконец он пришел в себя, сел, ошалело закрутил головой:

– Где это я?

– На своем рабочем месте.

– Ы-ыыы! – взвыл сторож и поперхнулся воздухом. Прокашлялся. Схватился руками за голову. – Что это со мною было, а? Не пойму что-то.

А произошла простая вещь. Поздно вечером сторож скучал на деревянной скамеечке, установленной подле ворот морга, покуривал дешевые папиросы, давил комаров да мечтал о светлой жизни, об удачах и выигрышах – все это, к сожалению, обошло его. Как вдруг сторожа окликнули:

– Эй, дядя! Третьим будешь?

Сторож швырнул окурок в крапиву и, откашлявшись, произнес солидным голосом:

– Я при исполнении.

Любители выпить – их было двое, – держа в руках бутылку ноль семьдесят пять, рассмеялись:

– Кто же нынче не пьет при исполнении?

– У меня это… – сторож помял пальцами горло, – я кошелек дома забыл.

– Да мы тебя и без кошелька в свою компанию примем. Нам третий нужен.

– Что, вдвоем со стеклянной королевой не сумеете справиться? – сторож ухмыльнулся: сравнение бутылки водки со стеклянной королевой ему понравилось.

– Справимся. Только ноль семьдесят пять на двоих – это многовато, а на троих – самый раз.

Сторож подумал, что красть в его хозяйстве все равно нечего, покойники никому, кроме родственников, не нужны, грабить в морге тоже нечего, если только железный стол, на котором патологоанатомы разделывают трупы, но на этот стол может покуситься только сумасшедший, и сторож махнул рукой:

– Ладно. Подгребайте сюда!

Любители выпить подгребли. Симпатичные были ребята, неплохо одетые, в дорогих кожаных баретках с английским рантом – в чем, в чем, а в обуви сторож разбирался, поскольку несколько лет башмачничал в мастерской индивидуального пошива. Новые знакомые сунули сторожу прозрачный пластиковый стакан:

– Держи!

Тот принял стакан в руку, аккуратно отклячил мизинец – знай, мол, наших, – подставил посудину под струю:

– Наливай!

Сторожу налили. До краев, так что стаканом ни шелохнуть, ни пальцем его стиснуть было нельзя – водка выпирала из хрупкой пластиковой плоти. Сторож, держа стакан на весу, вытянул шею, будто гусь, – она у него сделалась неестественно длинной и гибкой, не шея, а пожарный шланг – и шумно, в один прием отхлебнул водку из стакана.

Молодые люди зааплодировали:

– Молодец, дядя!

Сторож скромно потупился.

– Мы и не такое еще могем.

Короче, он показал этим детсадовцам класс, продемонстрировал, как настоящие мужики пьют водку, у тех от удивления только рты широко распахнулись. За первой бутылкой последовала вторая, появилась словно бы по мановению волшебной палочки: ребята, видать, богатые были, из этих самых… из коммерсантов, денег на «жидкий хлеб» не жалели.

В общем, сторож не помнил, как улегся спать на голой земле под кустами. Хорошо еще, что лето было, земля хранила тепло до самого утра – ничего себе не застудил.

– Блин Клинтон! – горестно воскликнул сторож, увидев дверь подопечного ему заведения открытой, запустил пальцы в волосы, словно бы хотел приподнять самого себя за голову. – Это кому же понадобилось дверь открывать? Мои дохляки запросто разбегутся!

Шатаясь из стороны в сторону – слишком нетвердой была под его ногами земля, – он побрел в морг пересчитывать трупы.

Одного трупа не хватало. Сторож вновь горестно взвыл, схватил себя за волосы. На вой примчался врач-патологоанатом, он совмещал две ставки и временно являлся заведующим моргом, тоже попытался схватиться за волосы, но волос не было, они давно облетели, вместо них под пальцами гладко затрещала кожа: темя было гладким, как колено.

– Блин Клинтон! – потерянно повторил он за сторожем. – Трупец сбежал! – смерил красными злыми глазами сторожа с головы до ног. – Ну смотри, дед! Если явятся родственники и потребуют выдать им исчезнувшего жмура – сам вместо него в гроб ляжешь. Понял?

– Блин Клинтон! – снова горестно воскликнул сторож.

Перспектива лечь в гроб за чужого человека его не устраивала, и он помчался к железным нарам, на которых, высунув наружу голые отвердевшие ступни, лежали покойники, и начал опять пересчитывать их.

Неужели один все-таки ожил и убежал?

Завтрак на базе, в комендантской полуроте, по распорядку дня начинался в восемь тридцать. Следом за матросами кормился разный подсобный люд. Затем звери, состоящие на довольствии: пес Черныш, которого последние две недели держали на берегу: как дополнительную караульную единицу, хотя пес, сходив один раз в плавание, выл и просился туда снова, и кот Каляка-Маляка. И только потом наступала очередь разного проштрафившегося люда – нарушителей, штрафников, арестантов, дезертиров. Для них на дне котлов оставалось разное вкусное густотье, суповая кашица и шкварки от рисовой затирухи, заправленной говяжьей тушенкой, так что обычные матросы штрафникам могли только завидовать.

Через минуту матросик, дневаливший на кухне, с испуганным кудахтаньем выскочил из глухого коридора, в котором находилась комната, выделенная под КПЗ – камеру предварительного заключения. С подноса сорвалась кружка с компотом и с грохотом покатилась по полу.

– Товарищ командир! Товарищ командир! – отчаянно заблажил матросик.

Руки он не мог оторвать от подноса, только делал кивающее движение головой, бросая ее вбок и назад.

– Там… Там…

– Чего там? – недоуменно нахмурился выбежавший на вопли матросика дежурный. – Что случилось?

– Там… Там… – вновь заблажил матросик, не переставая по-вороньи уводить голову в сторону и возвращать ее обратно. Такое впечатление, что он подавился костью.

– Чего там? – дежурный понял, что от матроса он ничего путного не добьется, затопал ногами по коридору, устремляясь в закуток с КПЗ, вернулся оттуда задумчивый, бледный. Он почесал себе нос и произнес только одно слово: – М-да!

Вид у него был растерянный. Через полминуты он уже срочно вызванивал по радиосвязи начальника штаба Кочнева – тот руководил прокладкой резервного кабеля к жилым помещениям и находился вне базы.

– Товарищ капитан второго ранга, у нас ЧП! – выпалил он на одном дыхании, дозвонившись до Кочнева.

– Какое? – голос у Кочнева невольно дрогнул: слишком уж много этих ЧП выпадало в последнее время на долю бригады.

– Убит задержанный.

– Как убит? Где?

– В помещении, в которое мы его временно определили. Двумя выстрелами в голову.

– Час от часу не легче! – Кочнев выругался. – Срочно пригласите в штаб представителя военной прокуратуры и кого-нибудь из милиции. Я скоро буду!

В Пропеллера стреляли почти в упор, через узенькое, похожее на щель боевого дзота оконце, вырезанное в стене бывшей кладовки, где тот сидел. Ночью кто-то подобрался к этому оконцу и окликнул задержанного. Тот обрадованно подскочил к щели. Радоваться Пропеллеру особенно не надо было: он получил две пули в лоб.

Стреляли из пистолета с глушителем – никаких хлопков дежурный не слышал – все было проделано очень тихо.

Первый – совсем еще поверхностный – осмотр показал, что убийца пришел со стороны берега, окаймленного кустами и горячими водяными блюдцами, в которые днем даже ступить было невозможно: вода нагревалась до температуры кипятка. Колючая проволока там была протянута жиденькая, прорезать в ней дыру можно было даже обычными ножницами. Оттуда к Пропеллеру и пришла смерть.

Через двадцать минут после Кочнева приехал Папугин, выслушал доклад дежурного, переглянулся с юристом и махнул рукой:

– В конце концов собаке – собачья смерть.

Старшему лейтенанту Чубарову сделалось хуже – в больнице поднялась температура, в плече началось воспаление, и врачи пришли к выводу, что пуля, которая попала в него, была «грязной» – обработанной какой-то гадостью.

Чубарова немедленно перевезли из палаты на операционный стол, рану основательно почистили. Это было утром, и казалось, ничто уже не должно было угрожать молодому человеку. Но к вечеру рана вновь начала стремительно гноиться. Чубаров опять очутился на операционном столе.

Начальник штаба Кочнев примчался в больницу, ворвался в кабинет главного врача с одним вопросом:

– Что с Чубаровым?

Главврач, плотный старик с лысым теменем, стащил с тяжелого мясистого носа очки, выдавившие в коже лаковую красноватую ложбинку, помял пальцами переносицу.

– Скрывать не буду, состояние тяжелое. Было средней тяжести, сейчас – тяжелое.

– Как допустили?

– Так и допустили. Ни один человек в больнице даже предположить не мог, что пуля окажется отравленной. Первичный анализ крови, когда больной поступил к нам, ничего не показал.

– Жить парень будет?

– Все для этого делаем… Но сказать сейчас, что все будет в порядке, нельзя – рано. Если бы он сразу поступил к нам в больницу, а то… – врач развел руки в стороны и красноречиво вздохнул. Нахлобучил на нос очки.

– Если бы могли раньше – доставили бы.

– Нам, дорогой мой, всегда «если бы да кабы» мешает. Как танцору тесные штиблеты. Это – всероссийская беда.

– Да, – нехотя согласился Кочнев. – Если нужны будут какие-нибудь лекарства, препараты – готов поставить на ноги всю Пограничную службу России.

– А толку-то? – главврач вяло махнул рукой, по усталому лицу его проползла тень. – Что ставь ее на ноги, что не ставь – бесполезно. Дорогие американские препараты находятся только в загашниках у сильных мира сего, а те скудные малоэффективные лекарства, которые предложит Пограничная служба России, есть и у нас.

В распахнутое окошко влетел шмель, огромный, как птица, с басовитым гулом облетел врача и плюхнулся в свежий букет цветов, стоящий в вазе. Что-то веселое, бесшабашное, жизнеутверждающее было в полете шмеля.

Врач скосил на наглеца глаза, усталое лицо его размягчилось, сделалось незнакомым, расстроенным, он опять развел руки в стороны и выдохнул неожиданно охрипшим голосом:

– Это жизнь. Увы. Все под Богом ходим. Как нам ни трудно жить, а жить надо.

Оганесов вернулся из поездки посвежевший, веселый, с кирпично-красным загаром, прочно прилепившимся к его лысине. Как он ни таился, как ни бегал от солнца, а Канары – это не Астрахань, за несколько дней он успел сильно загореть, привез полтора десятка костюмов, приобретенных на одной из дорогих курортных распродаж, и трость из слоновой кости, подаренную ему Золотым Пальцем.

– Сам подарил! Сам! – Оганесов вожделенно поднял глаза к небу. – Великий человек!

Сын Рафик украсил шею новой толстой «голдой» – золотой цепью, сработанной из массивного красноватого золота; его сопровождала большеглазая хрупкая переводчица с большим ярким ртом и грудью, внушающей глубокое уважение. Переводчица обзавелась и первым, и вторым, и третьим – и новыми костюмами от парижских модельеров, и «голдой», и загаром.

– Ну что вы тут без меня натворили? Докладывайте, – потребовал Оганесов у Карагана с Футболистом, сев в аэропорту в машину и удобно устроившись на кожаном переднем сиденье.

Рафик с переводчицей поехали в другой машине.

Караган рассказал о стычке в одном из нижних ериков с пограничниками.

– Мамацгали! Никак не угомонятся! – Оганесов выругался.

– Это еще не все, – Караган стер пот с красного напряженного лица, отодвинулся подальше от хозяина, вдавившись спиной в сиденье: а вдруг тот будет бить? Тем более, что Оганесов держит в руках вон какую удобную для этого дела штуку – костяную трость. Караган схлебнул пот, стекавший с верхней губы.

– Что еще? – глаза у Оганесова сделались маленькими, черными, как два шильца.

Караган, давясь словами, рассказал. Оганесов всадил торец трости в резиновый коврик, постеленный под ноги, выругался.

– Вот, мамацгали! Ну, погодите… Погодите малость, узнаете, на каком огне жарят шашлыки из таких баранов, – Оганесов снова выругался. – Гниды зеленозадые!

Но, несмотря на «ругательное» настроение, действия своих подопечных Оганесов одобрил: ликвидацию Пропеллера признал правильной, как правильно было и то, что труп Карамахова решили не оставлять в морге – мало ли какие концы могут быть завязаны на этом трупе! А так – нет их, концов этих.

– Пограничникам, повторяю, надо наносить удары со всех сторон, везде, всюду! На суше и на море! – Оганесов раздраженно подергал краем рта. – Чтобы ни сна им не было, ни покоя, ни отдыха, ни веселья. Понятно? – Оганесов вновь стукнул в коврик торцом трости. – Их надо разлагать, покупать, щипать, резать, жечь, начинять свинцом, обливать кипятком, варить в супе, отрубать им пальцы… Они должны уйти с астраханской земли. Понятно?

– Ага, – Караган, поугрюмев, схлебнул с губы пот. Согласно наклонил голову. Он маялся: слишком много коньяка выпил вчера. И вообще у него в последнее время с этим делом – перебор.

– А тебе, пеночник с футбольного поля? – Оганесов перевел взгляд на Ставского. – Понятно это или нет? Чего молчишь?

– Да не молчу я, шеф, – круглые глаза Футболиста расстроенно повлажнели: не ожидал, что хозяин будет так суров.

– Тогда хоть по-лягушачьи квакни либо головой покивай, чтобы я знал, одобрям-с ты это дело или не одобрям-с!

– Одобрям-с! – сказал Футболист. – Только без денег, шеф, здесь не обойтись.

– А кто тебе сказал, что надо обходиться без денег? – Оганесов свел вместе брови: – Я? Я этого не говорил.

– Никак нет, не говорил, – глаза у Футболиста повлажнели еще больше, в них появилось испуганное выражение. – Это я так, на всякий случай.

– Ну и какие свежие мысли у тебя есть?

– Нащупали мы один выход… на кое-кого из погранцов…

– Кто это? Генерал, офицер, прапор?

– Офицер. Если мы дадим ему приличную зарплату, он перейдет работать к нам и будет действовать против пограничников.

– Перевертыш, значит, – Оганесов поскреб торцом трости по коврику.

– Даже если мы ему вместо корабля предложим моторную лодку, он все равно перейдет к нам. Лишь бы была хорошая зарплата.

– Зарплата – это не вопрос… Но и на моторную лодку мы его сажать не будем, он нам для корабля сгодится.

Оганесов нахмурился, отвернулся от собеседников и начал сосредоточенно смотреть в окно.

Аэропорт в Астрахани расположен едва ли не в черте города, ехать недалеко, они стремительно, на скорости проскочили городскую окраину и въехали в центр. Центр здешний состоит сплошь из старых купеческих домов, добротно сложенных, с толстыми, пушкой не прошибешь, кирпичными стенами – только такие стены могут летом хранить прохладу, а зимой тепло.

Оганесов сам жил в таком доме – приобрел семнадцатикомнатный особняк купца Скребинского, обнес его забором, высоким и неприступным, как здешняя кремлевская стена, по углам поставил видеокамеры на вращающихся штоках и отделал особняк всем современным, что было в Европе, – мраморной плиткой, привезенной из Греции, красным итальянским деревом, норвежским гранитом, египетским ониксом, начинил шведской сантехникой. Не пожалел и золота – краны в ванной были сработаны из тяжелого червонного металла.

– Живем-то один раз, чего на себе экономить! – говорил по этому поводу Оганесов.

– Эх, погранцы, погранцы… Сами не живут и другим не дают. И чего вам не избрать для своего обитания какой-нибудь город Северозадрищенск или станицу Волосатоноговскую. Сидели бы там, пряники жевали. А они на благородную Астрахань посягнули, на красную рыбу, – Оганесов беседовал сам с собой, не замечая спутников.

– Причем тут кета, шеф? Они на белую рыбу полезли, шеф, не на красную… На осетра, – зашевелился на своем сиденье Футболист.

Оганесов его не услышал, хотя щека у него нервно дернулась, ушла вверх, словно бы подпрыгнула, потом резко опустилась, тяжело обвисла.

– И какой это дурак придумал посадить вас на рыбу, – пробормотал он, – руки-ноги поотрубал бы этому человеку. А потом – все остальное.

С досадой повернул шею в одну сторону, потом в другую, словно бы воротник жал ему, вздохнул… А ведь достойных помощников и настоящих мыслителей у него в команде нет. Эти два дурака, Караган и Футболист, – не помощники. Сынок Рафик тоже пока не тянет, у него другие увлечения… Может быть, в будущем, через год-полтора он станет достойным продолжателем дела своего отца и его правой рукой, но пока – нет… Это Оганесов понял на Канарах. Нужно взять на работу головастого мужика, дать ему такую зарплату, чтобы у него от изумления глаза на лоб вылезли, и тем самым купить его с потрохами. Забота у него будет только одна – думать. Разрабатывать всякие пакости – например, как овладеть золотым запасом Калмыкии или как стать зятем президента Казахстана, как выкурить погранцов с того куска берега, который они сейчас оседлали, – к этому берегу у Оганесова раньше причаливали катера с икрой…

Ну, ладно бы он лишился причалов – это полбеды, он лишился икры. Более того – они перекрыли Волгу и нанесли Оганесову урон в живой силе: в его рядах образовалась дыра размером в два человека… Тьфу!

Лицо Оганесова потяжелело, глаза заблестели – ему сделалось жаль себя.

Час был еще ранний, а солнце палило уже вовсю – казалось, что на асфальте вспухают ожоговые пузыри, вздымаются, будто блины на раскаленной сковороде, и лопаются. Оганесов невольно поежился.

– Одного погранцовского офицера мы решили перекупить. Есть договоренность… – продолжал Футболист.

– Это я уже слышал. В каком он звании?

– Один просвет, четыре звездочки. Форма черная, морская.

– У моряков пятнистой формы не бывает. Один просвет, четыре звездочки – это капитан-лейтенант… Ну что, Футболист! Молодец!

Через пять минут три машины (в одной машине Рафик с переводчицей, во второй – Оганесов, в третьей – охрана) остановились у железных ворот, две видеокамеры повернули длинные, похожие на пулеметные дула, раструбы объективов к машинам, «узнали» хозяина и железные ворота с мягким щелкающим звуком расползлись в разные стороны, делясь на две половины.

Машины въехали во двор, и ворота снова закрылись.

В городе, в самом центре, недалеко от набережной, где пышными огромными цветами расцвели несколько кафе, накрытые тентами из яркой парусины, расположилось старое кирпичное здание.

Когда-то, до октября семнадцатого года, здесь находились роскошные номера, в которых гуляли купцы и волжские капитаны, а потом заведение скисло, обтрепалось и превратилось в обычную заурядную гостиницу. От того, что гостинице решили дать громкое название «Астраханский гостиный двор», «хоутэл» лучше не сделался. Полы в нем как были землистыми от вековой грязи, так и остались, в щелястых подоконниках и старых холодильных агрегатах «Минск» жили тараканы, из сортиров несло дерьмом, а вечерами «хоутэл» надо было обходить стороной – в окна выглядывали пьяные лица «командированных» в Астрахань за рыбой «братков».

При «гостином дворе» имелся ресторан. Готовили в нем так же невкусно, как и в кафе, но одно преимущество у ресторана все-таки имелось: в нем можно было без всяких помех поговорить.

Там Футболист и встретился с капитан-лейтенантом Никитиным. Столик заняли отдельный, в углу, чтобы подходы к нему просматривались, не то, не дай бог, чужой подойдет, помешает. А Футболист не любил, когда ему мешали.

И Никитин тоже не любил. У них были одинаковые привычки.

На столе словно бы сама по себе выросла бутылка душистого французского «арманьяка» три звездочки (напиток подлинный, Футболист его принес с собой) и кое-какая еда: нежный редис, который с таким умением выращивают здешние огородники-татары, икра, осетровый балык, парная севрюга с молодой картошкой и зеленью, разная холодная мясная снедь.

– Выпьем! – предложил Футболист.

– Выпьем! – Никитин поднял свою стопку.

Футболист принюхался к Никитину.

– Вы какой одеколон используете после бритья?

– «Шипр». А что?

– Хороший одеколон, только резковат очень.

– Добиваю старые запасы, еще с Прибалтики… Там покупал.

– Сейчас полно новых французских одеколонов. Мечта, а не запахи, – Футболист знающе покрутил носом, хотел добавить, что скоро капитан-лейтенант сможет покупать все, что захочет, но не стал этого говорить, а коротко и звучно чокнулся с Никитиным.

Никитин оглянулся: показалось, что в спину ему кто-то внимательно смотрит. Никого. Тогда почему же по спине ползут мурашки? И почему ему сделалось так холодно, хотя на улице, за стенами «Астраханского гостиного двора» лютует такая жара, что сигареты можно прикуривать без спичек?

– Вопрос с вашей работой решен положительно, – сказал Футболист, подвигал нижней челюстью, стараясь понять, хорош «арманьяк» или нет. – Можете завтра выходить.

– У нас скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Мне еще надо уволиться из армии. Снять с себя погоны – штука сложная.

– Понимаю. Но чем раньше вы это сделаете – тем лучше.

– А сколько… – Никитин не договорил, он словно обо что-то споткнулся и вновь оглянулся: отчего это странное ощущение, будто кто-то на него смотрит, не проходит? Никитин ощутил, как у него нервно дернулась одна половина лица.

Сзади не было никого – пусто. Голый зал с обезлюдевшими столиками, даже официантов нет, да еще портьера над входом подрагивает от жаркого сквозняка.

Футболист понимающе пожевал ртом, подцепил вилкой кусок парной севрюги, съел.

– Для начала будете получать четыре тысячи баксов в месяц. А потом, после испытательного срока, сумму повысим.

– У вас есть испытательный срок? – удивился Никитин.

– А как же! Как и во всякой другой бюрократической организации, имеющей аппарат, отдел кадров и трудовые книжки.

– А пять тысяч баксов нельзя?

– Пять нельзя, – Футболист неожиданно нервно дернул головой, – эту цену хозяин назначил, не я. А указания хозяина не обсуждаются.

И все равно четыре тысячи баксов – это сумма такая оглушающая, что о ней Никитин еще вчера даже мечтать не мог. Внутри у него что-то обрадованно зазвенело, запело, хотя на лице ничего не отразилось. Лицо его продолжало оставаться сосредоточенным и одновременно настороженным. Собственно, таким и должно быть лицо у человека, принимающего важное жизненное решение.

– Ну что, устраивает вас четыре тысячи баксов? – спросил Футболист.

– На первых порах – да.

– А дальше все будет зависеть только от вас.

Вечером того же дня капитан-лейтенант Никитин подал рапорт об увольнении из пограничных войск.

Комбриг досадливо нахмурился, расчесал, будто мальчишка, пятерней волосы и расправил рапорт на столе. Колюче, неприязненно глянул на Никитина. Бухнул ни с того ни с сего, хотя толком еще ничего не знал, впрочем, хоть и не знал, а попал в точку:

– В коммерсанты, никак, решил податься?

Никитин отвел глаза в сторону, покраснел натуженно, пробормотал про себя что-то невнятное.

– Не слышу! – Папугин повысил голос. – На тебя, друг ситный, государство затратило такие деньги, вырастило, выкормило, дало образование, а ты в тяжелую минуту бросаешь его, – комбриг вновь разгладил лист с рапортом ладонями, вгляделся в ровные, начертанные шариковой ручкой буквы, – он словно не верил тому, что видел.

– Если бы государство еще платило немного больше денег, чтобы я мог содержать жену и воспитывать детей, – тогда было бы еще ничего, – наконец произнес Никитин глухим бубнящим голосом, – а так… – он красноречиво развел руки в стороны.

Папугину все стало понятно – впрочем, тут не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы все понять, он потянулся к пластмассовому стакану, в который у него густым частоколом были натыканы карандаши и ручки, достал толстый, красный, с ярким грифелем карандаш, демонстративно поплевал на острие и наложил на рапорт резолюцию. Придвинул бумагу к Никитину:

– На! Проходи у Киричука медицинское освидетельствование и валяй на все четыре стороны!

Киричук принял Никитина с теплой улыбкой:

– Я этот твой смелый замысел… одобряю от всех души! Демократия – это свобода! Хватит раболепствовать и терпеть разные глупые приказы! Человек волен делать то, что считает нужным. Раба надо выдавливать из себя… Хочешь выпить стопку казенного спирта?

– Конечно! – Никитин обрадовался.

– И я с тобой за компанию, – поддержал Киричук. – Выпьем за то, что мы – вольные люди. – Он достал из стеклянного шкафчика большую колбу с длинным, похожим на старую пароходную трубу, горлом и две стопки, украшенные делениями.

– Люблю пить из такой посуды, – Киричук поднял одну из стопок, – самое милое дело – мензурка с делениями, всегда знаешь, сколько влил в себя… Ты как предпочитаешь пить спирт? Разводишь его водой или нет?

– Предпочитаю продукт не портить.

– Молодец! – восхитился Киричук. – А я так не могу. Спалил себе как-то глотку – с тех пор только с запивкой.

– Ничего страшного, – успокаивающе произнес Никитин, – главное не процесс, главное – результат.

– Легкое опьянение, переходящее в скандал, – Киричук засмеялся, налил спирта в одну мензурку, потом в другую и заткнул колбу пробкой. – Держи.

Конечно, пить в такую жару противно, но какой русский откажется от выпивки, тем более дармовой?

Никитин залпом выпил спирт, шумно выдохнул и прижал ко рту рукав форменной рубашки.

– Еще? – спросил Киричук.

– Еще!

Врач снова наполнил мензурки:

– Это называется: не пьем, а лечимся…

– Ага. Не молимся, а балуемся, – подтвердил Никитин и в ту же секунду лихо расправился со второй стопкой.

Киричук восхищенно посмотрел на него, разбавил спирт водой и медленно, смакуя теплую побелевшую жидкость, словно хорошее вино, выпил. Оглушенно потряс головой:

– Во берет! До самой табуретки способно достать, – Киричук повозил языком во рту, словно бы хотел, будто вату, намотать на язык горечь, скопившуюся там. – М-эх! Крепкая штука! А справочку я тебе нарисую такую… какую хочешь, в общем. Хочешь, туберкулез в последней стадии пропишу… А хочешь – здоровье будет у тебя, как у младенца, – никаких намеков на хвори.

– А у меня и есть здоровье, как у младенца, – сказал Никитин.

– Тогда тем более из армии надо сматываться, пока хвори не навалились.

Никитин вновь подставил под колбу мензурку:

– Наливай!

Врач снова, на сей раз аккуратно, как-то заторможенно, словно бы жалея драгоценную жидкость, которой у него было немало, – всю бригаду споить можно, – нацедил Никитину мензурку и заткнул тонкое длинное горло колбы пробкой. Проговорил с привычной веселой легкостью:

– Не пьем, а лечимся и не по многу, а по пятьдесят капель…

– Все, док, давай оформлять справку, – Никитин отер губы, затем поднес к носу обшлаг рукава. – Справку о том, что я жив-здоров и того же желаю своим отцам-командирам…

– Жив-здоров, лежу в больнице, кормят сытно – есть хочу, – подхватил Киричук.

– Кто сочинил?

– Слова и музыка – народные. Так говорили еще в моем детстве.

– Цимес! – не удержался от похвалы Никитин. – Ах, какой роскошный цимес!

Комбриг вызвал к себе Мослакова. Был Папугин хмур, часто тер пальцами мелкие залысины. Пепельница, стоявшая перед ним на столе, была полна окурков. Когда Мослаков вошел в кабинет, остро пахнущий табачным дымом и невысохшей масляной краской, – комбригу сделали ремонт, – Папугин, не глядя на него, ткнул пальцем в стул:

– Садись, Паша!

Раз он назвал Мослакова по имени, то разговор будет, судя по всему, неформальным и долгим. Папугин достал дешевенькую, плоскую, как тощая некормленная рыбешка, сигарету, чиркнул спичкой, подпалил. Выбил из ноздрей две тугие струи дыма. Как Змей Горыныч.

– Значит, так, Паша, – сказал Папугин, – твой друг Никитин решил распрощаться с воинской службой. Навсегда. Вот такое он принял решение.

– Слышал, – нехотя отозвался Мослаков.

– Больших денег господину Никитину захотелось… Коммерсантом теперь господин Никитин станет, – Папугин повысил голос и поднял указательный палец. – Ком-мерсантом, – повторил он значительно. Правая щека у Папугина нервно дернулась. – Деньги большие теперь будет заколачивать. Какие нам с тобою, Паш, и не снились.

Он вновь пустил из ноздрей две струи дыма, помолчал немного и неожиданно резко рубанул рукой воздух:

– А в конце концов скатертью дорога! В армии дерьма будет меньше, останутся самые сильные, самые надежные.

Мослаков продолжал молчать: неприятно было слышать, что комбриг так говорит о его приятеле.

– Чего молчишь, Паша? – спросил Папугин.

– А чего говорить, товарищ капитан первого ранга?

– Ну-у… Выскажи хотя бы свое отношение к этому факту.

– Я осуждаю Никитина.

– Сам-то ты с ним говорил на эту тему?

– Нет. Еще только собираюсь.

Папугин крякнул так сильно, что в груди у него что-то засипело, затянулся сигаретой, выдохнул, окутавшись сизым, горько пахнувшим дымом.

– В общем так, капитан-лейтенант, принимай пээскаэр-семьсот одиннадцать, – неожиданно произнес он, раздраженно махнул перед лицом ладонью, разгоняя дым. Мослаков поспешно вскочил со стула. – Хотел я было отдать «семьсот одиннадцатый» Никитину, чтобы он поменьше якшался с митингующими на берегу крикунами и вообще перестал быть подменным командиром, но опоздал я, опоздал… – в голосе Папугина возникли печальные скрипучие нотки, – потеряли мы своего товарища. Не удивлюсь, если через пару месяцев увижу Никитина разгуливающим по астраханской набережной в красном пиджаке… В общем, Паша, принимай корабль.

– А Чубаров?

– Чубаров пока в госпитале находится и неизвестно еще, когда выйдет. И вообще останется ли в армии. Вдруг комиссуют?

Астрахань продолжала стискивать жара – тяжелая, одуряющая, липкая.

Вокруг редких фонарей на базе вились крупные ночные бабочки. Лет их был стремительным, стреляющим. Мослаков пригляделся внимательнее – это были не бабочки, а летучие мыши.

– Паша, ты почему подал рапорт об уходе, не посоветовавшись со мной? – тихим, яростным, каким-то свистящим шепотом спросила вечером Лена Никитина у мужа.

Тот был подшофе, изобразил на лице беспечную улыбку.

– А что, разве есть какое-то другое решение? Надоело, Ленок, быть лишним на этом пиру жизни и считать дырки в собственном кармане. В кармане надо считать деньги, а не дырки.

Лена в ответ усмехнулась горестно, глаза у нее превратились в маленькие узкие щелки, ее стало не узнать – не жена это, а недруг какой-то… Враг. Никитин потянулся к жене, погладил ее рукой по плечу:

– Ну, полно, полно, Ленок. Не все же мне обрыдшим «Шипром» душиться, есть много других, очень хороших одеколонов. Очень хочется побрызгаться ими после бритья, – он помял пальцами воздух, жест был выразительным. Никитин разжал пальцы и посмотрел на них – ничего не прилипло? Посуровел лицом. – Понятно тебе?

Из презрительно сжатых Лениных глаз покатились беззвучные крупные слезы, плечи ее затряслись. Ей было жалко дурака-мужа, его погон, украшенных четырьмя маленькими аккуратными звездочками, свое недавнее прошлое, в котором было немало светлых дней. Были светлые деньки, да сплыли. Лицо ее исказилось, слезы потекли сильнее.

– Не реви. Дело сделано. Все! Поезд ушел… Хоть жить с тобой будем по-человечески.

Лена выдернула из нагрудного кармана тоненькой шелковой кофты, плотно обтянувшей большую тугую грудь, платок, притиснула его к глазам.

– Ладно, – произнесла она каким-то чужим голосом, – ладно… Пока я останусь жить с тобой… Но только потому, что у нас – дети. Но имей в виду: в один прекрасный момент я уйду. Вместе с детьми… Коммерсант! – она фыркнула, вложив в это фырканье все скопившееся в ней презрение.