Текст книги "Северный крест. Миллер"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Слепцов продолжал шагать во главе своего отряда и в такт шагам отчаянно шлёпал ладонью по шее: хрясь, хрясь, хрясь!

Глаза у капитана двигались, вращались по кругу, будто у лётчика, ведущего свой «ньюпор» над вражеской территорией – капитан старался засекать в лесу всякую мелочь, всякие неприметные детали – боялся засады.

Если отряд попадёт под огонь на деревянном полотне, среди топей, то от него ничего не останется – ни фуражек, ни ботинок, всё уйдёт на дно здешних болот, по которым проложена гать.

Но лес был спокоен. Громко трещали птицы, была слышна комариная звень.

Разведка уже донесла десантникам, что в монастыре на Кож-озере окопалась большая красноармейская часть – не меньше полка.

   – Ать-два! – пришлёпнув на шее очередного летающего разбойника – на этот раз крупного овода с огромными зелёными глазами, скомандовал Слепцов. – Ать-два! Не отставать!

С собой отряд Слепцова тащил два пулемёта, два «максима» на железных станинах, колеса пулемётов глухо стучали по брёвнам, пулемётчики кряхтели, ругались – тащить «максимы» было трудно.

Ночевали в лесу. Выбрали сухую гриву на берегу небольшой говорливой речушки, свалили несколько трухлявых деревьев, подпалили их изнутри и в сизых душистых клубах дыма завалились спать.

На всякий случай Слепцов выставил усиленное охранение – вдруг в темноте на них нападут лихие таёжники в рваных папахах, перетянутых красными ленточками? Но ночь прошла спокойно – не раздалось ни одного выстрела, в расположении лагеря не показалось ни одного чужого человека.

Другое оказалось плохо – ночью всё окутал студёный, просаживающий до костей туман. Пришлось поднимать мужиков, которые были подюжее комплекцией – они свалили ещё несколько деревьев, подожгли их. И – комаров не стало совсем и сделалось теплее.

   – Ты бывал раньше в этих краях? – спросил Дроздов у Сомова, притиснулся спиной к земле, натянул на голову шинель.

   – Не бывал, – ответил Сомов, также натянул на голову шинель. – Южнее приходилось бывать, здесь нет. А туман... туман – это оттого, что море недалеко.

Лежавший поблизости поручик Чижов поднял голову:

   – Эй, друзья закадычные! Угомонитесь, прошу вас...

Чижов оглядел деревья с повисшими на ветках рваными клочьями тумана, солдат своих, лежавших рядом, и укрылся шинелью. По профессии поручик был историком, окончил в Москве университет, перед войной работал в архиве и готовил к изданию свою первую книгу о происхождении северных монастырей. Война перечеркнула всё – и работу он оставил, и книга не увидела свет.

В книге той шла речь и о Богоявленском Кожозерском монастыре, куда сейчас направлялись два отряда – его и капитана Слепцова.

Никогда не думал Чижов о том, что явится в этот монастырь не учёным созерцателем, человеком, который приезжает в святые места с блокнотом в руках, чтобы сделать явью некие небесные тайны, а карателем. Чижов по поводу их похода и собственной миссии в нём не питал никаких иллюзий – какие уж тут иллюзии, если он находился в компании с таким человеком, как Слепцов, с которым Чижов в мирную пору, когда человек бывает волен в своих поступках, никогда не сел бы рядом, за один стол, не говоря уже о большем... Чижов стыдился самого себя, чувствовал виноватым перед прежним Чижовым – большеглазым романтичным молодым человеком, мечтавшим о научной карьере.

Потом был фронт, сделавший из него солдата, умеющего ползать по-пластунски и ходить в атаку, лихо печатать шаг в парадном строю и щёлкать каблуками, приводить из разведки полоротых пленников и метко стрелять – Чижов умел пробить из винтовки семишник – двухкопеечную медную монету – с расстояния в двадцать пять метров. Офицеры завидовали ему...

Чижову было известно, что Кожозерской обители, в которую они шли, без малого пятьсот лет – в давно-давние времена здесь поселился стареющий пустынник Нифонт, несколько лет он жил один, потом к нему прибился казанский царевич Турсас, принявший после падения Казани крещение и нареченный Сергием. С них, с Нифонта и крещёного царевича, всё и началось. Старец Нифонт постриг Сергея-Турсаса, выполнявшего все его наставления, совершенствовавшегося в послушании. Так отшельник стал иноком, получившим имя Серапион. Вскоре на Кож-озере была возведена обитель, в которой и жила братия – не менее сорока человек. Когда случился голодный мор, монастырский старец Серапион принёс на своих плечах жернова, тем и спас людей – без этих жерновов невозможно было испечь хлеб... Чижов сомкнул глаза: интересно, как выглядел Серапион? Он видел однажды его изображение на редкой иконе, но не запомнил лик...

Впрочем, лики святых людей всегда прекрасны – среди них не встречается лиц злобных, ущербных, хитрых, перекошенных, заплывших жиром, косоглазых, криворотых – лица у святых людей всегда великолепны.

Километрах в десяти от монастыря Слепцов, шедший вместе с верным Крутиковым впереди отряда, неожиданно увидел беспечно шагающих им навстречу двух красноармейцев в шлемах-будённовках.

Слепцов остановился, будто на ходу, всем телом всадился в стену, широко распахнул рот, с лысого темени на щёки у него поползли капли пота.

Красноармейцы – ребята совсем ещё молодые, цыплята, с тощими искусанными комарами шеями – увидев отряд, тоже остановились. В следующее мгновение один из них испуганно вскрикнул, и оба они, круто развернувшись, побежали по бревенчатой дороге прочь, громко впечатывая каблуки разбитых сапог в дерево.

Слепцов сорвал с плеча ординарца винтовку, передёрнул затвор.

   – Ст-о-ой! – закричал он и в следующее мгновение выстрелил.

Мимо. Пуля пронеслась над головой одного из красноармейцев и растворилась в пространстве.

   – Сто-ой, кому сказали! – заводясь, прорычал Слепцов, снова передёрнул затвор винтовки. – Стой!

Ударил второй выстрел. Полёт пули обозначился сизым дымком, возникшим в воздухе. Опять мимо. Красноармейцы продолжали грохотать сапогами по брёвнам – неслись, как два коня, на пределе своих сил. Слепцов выстрелил в третий раз.

Один из красноармейцев вскрикнул по-заячьи тонко, подпрыгнул вверх, потом сиганул в сторону, сорвался левой ногой с настила, чуть не улетел в топь, но не улетел, удержался и побежал дальше, хромая.

   – Йе-есть! – торжествующе прокричал Слепцов, выбил из ствола винтовки дымящуюся гильзу. – Я попал в него... Попал!

С четвёртого выстрела он завалил охромевшего красноармейца. Несчастный паренёк задрал голову, накренился всем телом назад, переломился в талии и с маху, спиной, ударился о настил. Ноги у него конвульсивно задёргались.

   – Йесть! – вновь торжествующе прокричал капитан. – Завалил гада!

А на «гада» жалко было смотреть. Синюшный, с пупырчатой кожей на щеках, он уже закатил глаза. Подол гимнастёрки у него был запачкан рыбьей чешуёй. Похоже, монастырские защитники только и питались тем, что доставали из глубокой холодной воды Кож-озера – костлявыми окунями да ершами. Красноармеец дёрнул ногами пару раз напоследок и затих.

   – Всё, отмаялся парень, – тихо произнёс Дроздов, стоявший в первой шеренге слепцовского отряда. – Царствие тебе небесное!

   – А где второй? – заполошно закричал Слепцов. – Куда второй подевался-то?

Второй красноармеец, увидев впереди среди топи сухую гриву, поспешно прыгнул на неё, одолел в несколько прыжков и очутился на берегу мелкого говорливого ручья, перепрыгнул через воду и, врубившись в густые кусты бузины, исчез в них.

   – Вот гад! Растворился!

   – Растворился, – уныло-спокойным тоном подтвердил Крутиков:

Капитан с яростью вскинул над головой винтовку.

   – Вот гад! Теперь нам не удастся подойти к монастырю незаметно.

Не знал Слепцов, что десант был замечен уже давно, километрах в двадцати отсюда, и красноармейская часть, стоявшая в монастыре, сейчас активно готовилась к тяжёлому затяжному бою.

На всякий случай перезарядив винтовку, капитан подошёл к поверженному противнику, заглянул ему в глаза.

   – Капут! – констатировал он. – Ничего уже у него не спросишь, и главное – ничего ему не надо. Спихните его с настила вниз.

   – Вонять ведь будет, ваше благородие, – предупредил Сомов. – Лучше закопать. Иначе потом мимо этого места ни пройдёшь ни проедешь.

   – Да ну-у, – ехидно произнёс Слепцов. – А по моему разумению, его сегодня же растащат волки и лисицы. Останутся от краснюка лишь подмётки. Сбрасывай его вниз быстрее!

Тело несчастного красноармейца, взмахнув длинными тощими ногами, полетело вниз.

Над головами людей с шумом пронёсся порыв ветра, растрепал макушки у чахлых берёзок и исчез. Сделалось тихо. Недоброй была наступившая тишина, люди отчётливо ощущали это.

* * *

Миллер считал – раз он управляет Северной областью, то хорошо должен знать местные достопримечательности. На территории области располагались Соловки с мощной православной крепостью и печорские монастыри, Кож-озеро и Кижи, много других диковинных творений, но времени, чтобы посетить их, не хватало. Миллер совсем не имел свободного времени.

Вставал он в шесть – половине седьмого утра, спать ложился в одиннадцать – половине двенадцатого, часто его поднимали с постели и ночью. А побывать в монастырях очень хотелось. И на Соловках, и на Кож-озере.

Заехав в книжный магазин, Миллер минут двадцать провёл в отделе старых изданий, купил там редкую книгу – в руку, что называется, сама пришла, как вещий сон, – «Судьбы Кожозерской Богоявленской пустыни» – издание совершенно незатертое, хорошо сохранившееся, – правда, со штампом библиотеки Матросского учебного экипажа, – видимо, кто-то из читателей редкий том благополучно «зачитал».

   – Что же вы принимаете на продажу книги со штампами библиотек? – упрекнул Миллер хозяина книжного магазина.

   – Мы сейчас всякие книги принимаем, господин губернатор, – спокойно отозвался тот, – даже если на книге будет стоять личный штамп бельгийского монарха... От этого только повысится стоимость.

   – Свобода, значит? – Миллер укоризненно покачал головой.

   – Так точно, свобода.

Вечером Миллер перелистал «Судьбы», внимательно рассмотрел графические изображения монастыря, затем постарался взглянуть на монастырские строения с точки зрения командира полка – как лучше взять их... В монастыре имелось несколько совершенно неприступных объектов: и колокольня большого храма и часовня, вынесенная едва ли не в поле, – вполне возможно, бывшая обитель какого-нибудь схимника. Даже живописный перешеек, по которому проложена дорога к монастырской стене, и тот несколько суток можно было легко держать одним пулемётом...

Впрочем, при одном пулемёте всегда надо иметь наготове второй – хотя бы на случай, если у первого перегреется ствол. «Максим» – пулемёт надёжный, но по скорострельности уступает немецким и английским машинам – «максим» делает двести пятьдесят выстрелов в минуту, а те – в два раза больше, но зато «максим» бьёт кучно, пулю всаживает в пулю, а хвалёные зарубежные машинки точностью стрельбы не отличаются, одна пуля летит в Мурманск, другая – в Караганду, хотя должны они были отправиться в сторону Берлина. Миллер вздохнул. Трудно придётся тем, кто вздумает штурмовать монастырь. Оборонять монастырь легко, брать трудно. Как там экспедиция, ушедшая на озеро, всё ли с нею в порядке? Он перелистал книгу. Господи, как быстро течёт время и как давно жили люди, о которых идёт речь на этих лощёных страницах, как не были похожи их заботы на наши...

В устье реки Виленьги, в пещере, жил схимник Никон – молился, трудился, преображал мир; когда скончался наместник монастыря Иона, Никон пришёл на его место. Прожил три года, и за это время одних только царских грамот ему было даровано целых шесть – на сенные покосы и беспошлинную продажу соли, на ловлю сёмги и выгодную торговлю в Каргополе и Вологде; получены были приметные дары – от царя Алексея Михайловича колокол в сто пудов весом и пятьсот рублей деньгами, от царевны Татьяны Михайловны – шесть рублей и шестьдесят полотенцев собственноручного шитья, от боярина Никиты Романова – большие деньги, целых сто двадцать рублей, от царицы Марфы Алексеевны – восемнадцать рублей и множество необходимых в монастырском обиходе вещей – список длинный, занимает уйму места...

Через три года Никон отбыл в Москву, стал святейшим патриархом.

   – Это тот самый Никон, который потом расколол Святую Русь, или не тот? – Миллер поймал отзвук собственного голоса и подивился ему – такой он был глухой.

Это был тот самый Никон.

Предки Миллера в те далёкие годы о такой стране, как Россия, наверное, даже и не слышали, а если и слышали, то перебираться в неё совсем не помышляли и, наверное, здорово удивились бы, если бы им преподнесли весть о том, что потомки их будут здесь жить...

Миллеру неожиданно сделалось одиноко, по-сиротски неуютно, он ощутил себя мальчишкой в отцовском имении, которого недолюбливала деревенская пацанва. Недолюбливала за то, что он был немцем, а между русскими и немцами, православными и лютеранами всегда пробегала кошка, фыркала злобно то в одну сторону, то в другую... А ему так хотелось дружить с деревенскими мальчишками, быть для них своим. Он даже был готов перетаскать им весь сахар из буфета, но гордым, пахнущим навозом деревенским пацанам не нужны были его подачки, хотя сахар им очень не помешал бы, – они презрительно отворачивались от барчука, чем наносили ему раны, которые мазями и лекарствами не лечились.

Вот и сейчас он неожиданно очутился именно в таком состоянии – будто в очередной раз наплевали в душу: он хотел сделать что-то хорошее, а его развернули на сто восемьдесят градусов, да ещё больно наподдали по затылку. В детстве в таких случаях он не мог сдерживать себя – обязательно плакал.

Отложив книгу в сторону, он позвонил в штаб. Слышимость была хорошей – дежурный офицер будто бы сидел в соседней комнате, за перегородкой.

   – Есть какие-нибудь сведения от экспедиции, ушедшей на Онегу? – спросил Миллер.

   – Связь нерегулярная, ваше высокопревосходительство, – по старинке, с «высокопревосходительством», давно уже отошедшим в прошлое, отозвался дежурный офицер. – Радио есть только на миноноске, но наша станция два дня уже не может на неё выйти. Последнее сообщение следующее: миноноска остановилась недалеко от порогов – из-за спада воды она не смогла пройти дальше, оба отряда двинулись дальше по гатевой дороге. Сегодня должны быть в Кожозерском монастыре. Сообщений о серьёзных столкновениях не поступало.

   – Как только появятся какие-нибудь новости – не сочтите за труд, сообщите мне немедленно, – попросил Миллер.

   – Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!

Сделалось тревожно. Так тревожно не было уже давно. Миллер поймал себя на этом, машинально сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда старый, с вытертым стволом револьвер – тот самый, который был с ним на фронте в Великой войне, – откинул барабан, пересчитал патроны.

Задки патронов были нарядные, блестели ярко, дорого, будто украшения. Как и многие офицеры, Миллер носил в маленьком кармашке брюк, именуемом почему-то часовым, хотя Миллер не видел, чтобы кто-нибудь из боевых полковников держал в нём свой «Мозер» или «Буре», пару ухоженных, тщательно протёртых патронов.

Это были патроны для личных нужд; когда очень не повезёт – влетишь в чужие руки, попадёшь в окружение, окажешься в условиях, в которых, например, оказался боевой генерал Александр Васильевич Самсонов, застрелившийся в ночном августовском лесу неподалёку от молочной фермы Каролиненгоф... Генерал Ренненкампф, который должен был прийти ему на помощь, выручить, палец о палец не ударил, чтобы это сделать – утром опустошал здоровенные крынки с жирной сметаной, ставил сметанные компрессы на плешивую голову в надежде, что волосы из бровей переселятся на темя, но этого не произошло, – а вечером с вожделением тискал толстозадую экономку-француженку. Эта дама занималась в штабе Ренненкампфа не столько вопросами сметаны, сколько лазила по документам и картам (запускала руки даже в портфель самого Павла Карловича, в секретные бумаги), несколько раз была поймана, и ничего – отпустили по распоряжению самого Ренненкампфа...

Впрочем, неверная Ундина своей участи не избежала – офицеры штаба, как-то собравшись вместе, здорово повеселились – вздёрнули её в лесу на осиновом суку. История сохранила лишь недоброе имя этой женщины – Мария Соррель.

Полтора года назад, в марте восемнадцатого, в Таганроге, наряд красноармейцев вошёл в один из мещанских домов. В огороде копался сутулый человек с тусклыми глазами – типичный мещанин, перебравшийся к морю, к югу, к благодати здешней из безликих, скудных полувеверных-полубогзнаеткаких краёв. Башмаки – рваные, колени старых штанов протёрты. Наряд потребовал у огородника документы. Тот недрогнувшей рукой протянул им справку с лиловым штампом на видном месте и жирной печатью внизу.

   – Гражданин Смоковников Эф И, из мещан города Витебска, – прочитал старший красноармейского наряда по слогам, со вздохом сложил бумажку и произнёс решительным тоном: – Собирайтесь, гражданин Ренненкампф, пойдёте с нами!

   – Какой ещё там кампф? – недовольно пробормотал огородник.

   – В чека узнаете поточнее, какой из вас получился кампф, – сказал бывшему генералу старшой, и у Ренненкампфа предательски задрожали брылья, а в глотке что-то захрипело, словно у огородника кончился воздух.

Грехов у Ренненкампфа было много. Но расстреляли его за предательство армии Самсонова.

* * *

На подходе к монастырю лес раздвинулся, сделался светлее, птицы стали голосистее, даже комары – и те куда-то поисчезали, их словно бы уволокло в чёрные чащи, где ни продыхнуть, ни протиснуться сквозь кусты. Слепцов похлопал стеком по толстой грязной краге:

   – Подтянись, народ!

В это время из-за деревьев грохнул дружный залп, несколько человек растянулись на деревянном настиле дороги. За первым залпом ударил ещё один, также унёсший несколько полоротых бойцов.

Слепцов запоздало шлёпнулся на настил, отогнал от себя настырных оводов, нагло полезших ему прямо в глотку, потянулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого бойца, и прокричал что было силы:

   – К отражению атаки приготовиться!

Команда запоздала, да и никакой атаки не было, партизаны вообще воевали не по учебникам – дрались по неким своим разумениям, ведомым только им одним, и не соблюдали никаких правил: во время атаки могли отступить, а во время отступления – совершить ложный манёвр и нанести совершенно неожиданный, сокрушительный удар. Ни один военный аналитик в миллеровской армии не мог понять, как воюют здешние партизаны.

Было тихо. Лишь вдалеке оживлённо галдели утренние птицы да резко пахло горелым деревом. Некоторое время Слепцов лежал на настиле распластанный, похожий на большую бесформенную тряпку, сам себе противный.

Потом он потянулся, собрался в кучу, стёр с рукава грязь и огляделся.

Лес был пуст.

   – Вот лешие! Нечистая сила! – выругался капитан.

Метрах в семидесяти от него, на настиле дороги, между двумя грядами деревьев мелькнула проворная фигурка, похожая на муравья, – муравей в три прыжка одолел дорогу и исчез. Слепцов запоздало загнал в ствол винтовки патрон и выстрелил вдогонку. Выстрел никому не причинил вреда – пуля с басовитой песней унеслась в пространство и исчезла там.

   – Вот нечистая сила! – вновь выругался капитан.

Через десять минут отряд двинулся дальше, а ещё через десять – втянулся в перестрелку. Выстрелы захлопали со всех сторон, беспорядочно, без всякой команды. Партизаны стреляли, кажется, даже с неба, с макушек деревьев, цель нащупывали ловко, били метко – отряд капитана начал таять на глазах.

Капитан понял: если он сейчас не отойдёт или же не совершит рывок вперёд – от отряда его останутся рожки да ножки.

   – Приготовиться к атаке, – пропел Слепцов тонко, надрывно, будто тянул партию в церковном хоре.

   – А кого, собственно, атаковать, господин капитан? – спросил лежавший в двух шагах от Слепцова Ликутин – солдат, своей толстой, неумело перевязанной головой напоминающий куклу, – целей-то не видно... Ни одного человека.

Слепцов недовольно поморщился: плохому танцору обязательно мешают ботинки... Другие солдаты цели видят, а этот нет.

   – Приготовиться к атаке, – пропел Слепцов вновь, нагоняя в голос тревогу, обеспокоенность, боль, в следующее мгновение вскочил и, выставив перед собой штык, прихватив вместе с винтовкой и стек, понёсся вперёд.

Выстрелы трещали слева и справа, громыхали со всех сторон, дымная вонь разъедала ноздри, над головой свистел металл, но Слепцов бежал не останавливаясь. Рядом с ним, не отставая ни на метр, бежал, будто привязанный, верный ординарец Крутиков. Слепцов слышал крики, раздающиеся сзади, тупые удары – несколько человек, подсеченные пулями, с лёту хлопались на деревянный настил дороги, корчились, кричали, но капитан не останавливался, продолжал с хрипеньем нестись дальше. На ходу он дважды выстрелил по оборванному человеку, неосторожно высунувшемуся из кустов, промахнулся, выругался с досадой; человек этот высунулся снова, капитану показалось, что сейчас он пальнёт ответно – в руках этот мухомор держал старую ржавую берданку, но тот стрелять не стал – исчез, будто нечистая сила.

Капитан попробовал на ходу выбить из винтовки гильзу, но латунный стакашек застрял мертво. Слепцов выругался, подцепил горячую, пробитую бойком пятку ногтями, патрон не подался, он сидел в стволе прочно, выдернуть его можно было, наверное, только клещами.

Слепцова обогнал запаренный, с красным азартным лицом Крутиков, следом – низкорослый кривоногий солдат в новеньких ярких обмотках. Капитан вновь что было силы вцепился ногтями в пятку патрона, вторично попытался выдернуть из ствола гильзу, но попытка опять оказалась тщетной.

Он выругался матом.

В кривоногого солдатика тем временем угодила пуля, развернула вокруг оси, рот у солдатика распахнулся сам по себе, задёргался обиженно, и защитник отечества повалился на настил.

Винтовка выпала у него из рук. Капитан отшвырнул заклинившую винтовку в сторону, подхватил ту, что выпала из рук убитого солдатика, и проорал что было силы:

   – Вперё-ёд!

Лес окончился внезапно, будто сорвало некий занавес и сделалось светло, Слепцов зажмурился, остановился.

В глаза ему бросилась невесомая синь воды, она буквально ошпарила зрачки. Над ровной гладью Кож-озера висело солнце, в воду были воткнуты шесты, удерживавшие сети, справа, на взгорбке, высилась большая нарядная церковь, стояло несколько домов со светлыми, поблескивающими на солнце окошками, метрах в пятидесяти от храма парила, устремляясь в небо, часовня, она также стояла на взгорбке, выше храма.

Было тихо. Было одуряюще тихо. Стрельба, только что звучавшая в лесу, прекратилась.

   – Ур-ра-а-я-я! – прокричал одиноко капитан и смолк. Никто его не поддержал.

В следующее мгновение с церковкой башенки ударил пулемёт, пули затрясли деревянный настил дороги, раздвинули несколько брёвен, и капитан прокричал из последних сил:

   – Наза-ад! Это ловушка!

С левого фланга, с озёрного берега, где около причала темнело небольшое судно с обрубленной мачтой, также ударил пулемёт.

Пулемёты были пристреляны к местности, пули с гулким, оглушающим звуком всаживались в брёвна дороги, только щепки летели во все стороны, нескольких человек, бежавших рядом с капитаном, словно ветром сдуло – снесло с настила...

Десятка полтора солдат лежали на дороге – кто-то из них стонал, кто-то дёргался, кто-то уже отдёргался, так и не поняв, за что его лишили жизни. Слепцов прыгнул под настил, прижался спиной к грязной, покрытой лохмотьями облезающей кожуры свае, перевёл дыхание.

Огляделся. Вскоре опытным глазом он засек и третий, пока ещё не вступивший в дело пулемёт – тот ждал своей очереди.

Плохо то, что сюда они сунулись без всякой разведки, не прощупали ни дорогу, ни допросили кого-нибудь из местных жителей-монахов, – в результате Слепцов потерял людей, а сам ничего не добился. Он вытер нос грязным кулаком:

   – Ничего-о... Ещё не всё потеряно.

Бодрая фраза эта прозвучала безысходно. Слепцов снова огляделся. Недалеко от него под настилом сидели двое солдат, сворачивали дрожащими пальцами цигарки. К солдатам примкнул бокастый, с косо ускользающими глазами матрос – посыльный с миноноски. Это был Арсюха.

Грязное Арсюхино лицо побледнело, глаза слезились. Поймав взгляд капитана, он поджал нижнюю губу, промычал недовольно:

   – Завёл нас тут...

Слепцов передёрнул затвор винтовки. Пообещал:

   – Сейчас всажу тебе пулю между зенками и скажу, что так и было. За мной задержки не будет.

Арсюха испуганно икнул и захлопнул рот – понял, что с этим сумасшедшим капитаном лучше не связываться.

Пулемёт, бивший с церкви, смолк. Следом смолк и второй «максим», стрелявший с пристани.

Было слышно, как в макушках сосен печально пошумливает ветер. Монастырь надо было взять во что бы то ни стало – обязательно взять...

   – Слепцов приподнялся над настилом дороги, выглянул.

   – Эй, матрос! – позвал капитан Арсюху. – Сползай-ка за поручиком Чижовым.

   – Не поползу, – тупо проговорил Арсюха.

   – Это почему же ты, дурак набитый, не поползёшь? – удивлённо поинтересовался каштан.

   – Я не из вашей команды, – сказал Арсюха, – я вам не подчиняюсь.

Слепцов хмыкнул, вскинул винтовку и выстрелил в Арсюху. Пуля сбила у того с головы бескозырку и всадилась в деревянный настил. Арсюха сделался белым, как бумага.

   – Вопросы ещё есть? – спросил капитан.

   – Мм-нет, – подавленно промычал Арсюха.

   – Тогда марш за поручиком Чижовым!

Арсюха поспешно подхватил одной рукой свой сидор, другой – сбитую бескозырку и пополз за поручиком.

Через десять минут Чижов, перепачканный болотной грязью, со ссадиной на лбу, был уже около капитана.

   – Ну, поручик, что будем делать? – спросил у него Слепцов.

Чижов высунул голову из-под настила, оглядел монастырь в бинокль. Со стороны монастыря щёлкнуло несколько винтовочных выстрелов, пули расщепили бревно, вывернутое из настила неподалёку, – поручика с его оптикой засекли и стреляли, ориентируясь на блеск линз.

   – Брать монастырь придётся и мытьём, и катаньем, и чем-то ещё. Чем, даже не знаю, – сказал Чижов. – В лоб его не взять – слишком велико пространство, простреливаемое пулемётами.

   – Да, если бы лес подступал к самым стенам – было бы проще, – мрачно покашлял в кулак Слепцов, – можно было бы в пулемёты швырнуть бомбы, а тут ничего не сделаешь. В любом случае обязательно наткнёшься на огонь.

   – Но брать монастырь всё равно надо.

   – Конкретно такую задачу, поручик, перед нами никто не ставил. Навести порядок, уничтожить партизан – да, такая задача поставлена, а вот брать в лоб хорошо укреплённый монастырь, терять людей, – Слепцов отрицательно помотал ладонью, – такая задача перед нами не стоит.

   – Тогда наша жизнь здорово упрощается, – поручик вновь поднёс бинокль к глазам. – Я думаю, атаку лучше всего провести ночью, в темноте.

   – Ночи-то здесь белые, поручик...

   – Знаю, но темнота пусть и на часа полтора, и некромешная, но обязательно наступает, вот это время и надо использовать.

   – Согласен, – подумав, проговорил капитан.

* * *

К Миллеру тем временем поступило известие неприятное: провалилась экспедиция, предпринятая на Печору. Красные – разутые, раздетые, практически без патронов, голодные – потеснили белых на всех участках фронта. Не помогли ни инструкторы-англичане («Лучше бы их не было, – так думал об этих инструкторах Миллер, – сидели бы себе в Гайд-парке, ковыряли в носу да пили пиво в пабах, не то мы на них понадеялись и, вместо того чтоб выйти в дамки, очутились в мусорной корзине. В дамки же пролезли эти голозадые красные... Вот положеньице! – Миллер не выдержал, тряхнул головой, будто на темя ему сел кусачий овод. – Хуже губернаторского».), ни первоклассная экипировка, ни группа русских генералов, прибывшая в помощь из-за рубежа. Белых потеснили практически всюду: на Мезени, в Пинеге, в Яренском и Усть-сысольском уездах.

Речные пароходики, практически ничем не вооружённые, кроме мелкокалиберных сухопутных пушек, которые поспешно поставил под свой флаг капитан первого ранга Чаплин, поначалу держали оборону на воде, но потом начали гореть, как спички, один за другим. Досада!

Почуяв жареное, Скоморохов начал очередную кампанию против генерал-губернатора. Вместе со Скомороховым против Миллера поднялся эсеровский центр. Целиком! Даже уборщицы и расклейщики листовок.

   – Что слышно на Онеге? – запросил Миллер свой штаб. – Есть какие-нибудь новости?

   – Нет. Связь с Онегой отвратительная.

   – Как только будут новости – тут же сообщите мне!

Скоморохов, который раньше вызывал досаду, и не более того, сейчас стал злить Миллера. Генерал, добродушный, подумывал теперь, а не бросить ли неугомонного говоруна в одну из ям страшного Мудьюга – пусть малость охолонётся да покормит там вшей...

Вообще-то власти у земцев не было никакой, только амбиции, в хозяйственных вопросах они разбирались не больше, чем бакланы в астрономии, отвечать ни за что не хотели, заниматься делом, сделать что-нибудь путное у них не было ни возможностей, ни тяги, а вот крика они производили много. Вся их энергия уходила на крики, будто они были специально рождены только для того, чтобы кричать.

Хотя кричать так, как кричал их предводитель Скоморохов – энергичный, гладкий, сытый, с выпуклыми, блестящими от внутреннего жара глазами, – не умел больше никто. Такое впечатление, что у Скоморохова всё время была температура – он жил в состоянии хронической инфлюэнцы.

Миллер достал из кармана монету, подкинул её, поймал.

   – Ну что, Мудьюг или... или отставить Мудьюг?

Честно говоря, сажать Скоморохова в яму не хотелось, рано ещё было. Не то ведь крикливые эсеры превратят этого говоруна в национального героя, в великомученика, что тогда делать с новоявленным великомучеником? Иконы с него писать? Миллер поморщился: рожа у Скоморохова такая, что ни одна иконная доска не выдержит.

   – Мудьюг или не Мудьюг? – вновь спросил Миллер самого себя хрипловатым голосом, приподнял кулак с зажатой в нём монетой. – Если решка, то Мудьюг, если орёл – то театральное представление откладывается на некоторое время.

Генерал-губернатор разжал кулак.

Небольшая копеечная монета лежала в ладони вверх орлом. «Театральное представление» отменялось.

* * *

К вечеру пошёл дождь, мелкий, как пыль, беззвучный, он возникал в воздухе буквально из ничего и оседал густой холодной плёнкой на людях, оружии, настиле деревянной дороги, проникал внутрь, руки от небесной влаги делались вялыми, морщинистыми, из них уходила сила, пальцы мертвели.

Чижов приполз к Слепцову, покусал зубами сырую травинку.

   – Народ волнуется, – сообщил он, – как бы отката на мониторы не было.