Текст книги "Северный крест. Миллер"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Он уже понял, что хочет сделать Сомов.

Артиллерист задрал свою лишаистую круглую голову, окинул взглядом макушку берёзы и пророкотал басом:

   – Лет через десять можно будет рубить и это дерево, а сейчас рано.

Он выбрал сосну, росшую метрах в тридцати от поваленной ольхи.

   – Фёдор, рубим этот ствол.

   – Есть рубить этот ствол, – весело отозвался Дроздов, подражая напарнику, ловко подкинул топор, тот грозно сверкнул в воздухе чёрным лезвием, в следующее мгновение точно припечатался к руке.

Через полтора часа восемь поверженных деревьев лежали на земле. Были они старые, трухлявые, наполовину уже сдохшие – то самое, что требовалось Сомову.

Он послал напарника надрать с берёзовых стволов бересты, сам же, взяв несколько человек в помощь, растащил деревья по краям поляны в виде венца – получился большой квадрат. Крутиков, довольно похлопывая себя по животу веткой, встал на возвышенное место и теперь командно покрикивал, подгоняя людей.

   – Быстрее, быстрее, быстрее! – в такт словам Крутиков хлестал себя веткой. Вот музыкант!

Содрав с ближайшей берёзы клок бересты – Дроздов что-то задерживался, – Сомов присел на корточки перед одним поваленным деревом, ловко, с первой же спички поджёг бересту и сунул её в дупло.

Из дупла повалил лёгкий прозрачный дым. Вторую берестяную скрутку, так же ловко подпалённую, Сомов сунул в следующее дупло. Напарник, густо облепленный комарами, тем временем приволок целую охапку берёзовой коры.

   – Делайте, как я, поджигайте деревья, – громко скомандовал Сомов. – Без дымокуров нам комара не одолеть.

Солдаты, ожесточённо хлеставшие себя ветками, быстро разобрали бересту, кинулись к лежащим стволам.

Вскоре всю поляну заволок дым. Дышать, несмотря на дым, сделалось легче, комары поспешили оттянуться в сторону, сбились в густую кучу, повисли над лесом.

   – Всё, – облегчённо проговорил Сомов, – теперь они сутки будут трепыхаться над деревьями, а сюда не сунутся.

   – У нас в деревне были случаи, когда комары напрочь высасывали кровь из щенят. А однажды насмерть загрызли телёнка. Охо-хо... – Дроздов озадаченно поскрёб пальцами затылок.

Ночь мало чем отличалась от дня, была она светлая, прозрачная, прохладная, опасная; недалеко, около спуска к реке, голодно выли волки – попытались отжать от стада, пришедшего к воде, оленя, но попытка не удалась, вот волки и завыли возмущённо и голодно, потом смолкли разом, и постам, оберегающим ночующий лагерь, стало понятно: в тайге кто-то есть, кто-то подбирается к поляне.

Это засекла вахта, и на миноноске – мичман Рунге и матрос Андрюха Котлов.

   – Давай-ка, друг, вытаскивай из рубки пулемёт, – скомандовал Рунге матросу, – в лесах здешних волки водятся не только о четырёх ногах.

Он как в воду глядел – через пятнадцать минут по лагерю грохнул винтовочный залп. Послышался крик Слепцова, пытавшегося организовать оборону, в ответ ударил залп из винтовок – ночующий народ быстро разобрался, что к чему. Андрюха засек среди деревьев огоньки партизанских выстрелов, притиснулся к пулемёту и дал длинную, в половину ленты очередь.

   – Вот люди-нелюди, – Рунге выругался, – и чего им не спится?

Через десять минут партизан отогнали. Слепцов, держа в одной руке кольт, в другой стек, прошёлся по лагерю.

   – Все живы?

Живы были все. Одного только, лопоухого неудачника, пуля обожгла по касательной – содрала клок кожи на голове и оставила дырку в крупном, твёрдом, словно бы выпиленном из фанеры ухе. Парень заорал на всю тайгу – сделал это с опозданием, когда прошёл страх, – начал визгливо, тонко, будто заяц, которого опалила дробь, выть.

   – Хватит! – прикрикнул на лопоухого Слепцов, подошёл к нему. – Кто таков? Как фамилия?

   – Ликутин. – Раненый щёлкнул от боли зубами. – Солдат я... Рядовой Ликутин.

   – Крутиков, перевяжи этого несчастного, – велел капитан, – не то его крики даже в Мурманске слышны. Барабанные перепонки лопаются.

   – Надо бы лес прочесать, – не обращая внимания на приказ капитана, озабоченно проговорил Крутиков.

   – Тоже дело, – одобрил инициативу капитан. – Не мешает посмотреть – вдруг что-нибудь интересное осталось?

   – Земеля, – позвал Крутиков Сомова – приметил, что этот мужик самый хозяйственный из десанта, с таким не пропадёшь, – поднимайся! Слышал приказ господина капитана?

Сомов подхватил винтовку.

   – Пошли!

Перевязать Ликутина взялся Дроздов.

   – Тебя бы в город, в госпиталь надо отправить, – сказал он раненому.

   – А это ещё зачем?

   – Как зачем? Лечиться. Голова – вещь кровянистая, вон как из тебя льёт. Будто из горшка. Остановить невозможно.

Ликутин поморщился, губы у него побелели.

   – В живых бы остаться, – едва слышно пробормотал он.

   – Останешься, куда ты денешься, – пренебрежительно произнёс Дроздов. – То, что крови много, – хорошо, это означает, что голова у тебя толковая, шурупит, как у дедушки Кулибина. Вот когда прилива крови к голове нет – тогда всё, ку-ку!

   – Если меня отправят в город – там я пропаду.

   – Не хочешь ехать в город – да ради бога! Никто тебя и неволить не будет. Сиди здесь, в тайге, песни пой, лапшу на костре вари. Можешь даже на этой поляне остаться.

Приговаривая успокаивающе, монотонно, увлекаясь собственной речью, Дроздов не забывал о деле – ловко перебинтовал голову Ликутину, поддел его рукой под тощие лопатки:

   – Можешь, приятель, спать дальше.

Лагерь снова погрузился в сон.

Через двадцать минут вернулся Крутиков. Слепцов, лежавший на земле, на двух постеленных одна на другую шинелях, открыл глаза:

   – Ну что там?

   – Ничего, осмелюсь доложить. Только в одном месте кровь нашли – наверно, пулемёт, который бил с миноноски, зацепил кого-то из партизан.

   – Наши тоже стреляли. Это наши зацепили.

   – Там слишком много веток нарублено – бил пулемёт.

   – Пулемёт так пулемёт, – вяло пробормотал Слепцов, губы у него слипались, он закрыл глаза. – Что в лоб, что по лбу – один дьявол.

* * *

Утром экспедиция двинулась дальше. Мимо миноноски и мониторов продолжали проплывать пустые, совершенно безлюдные берега, солдаты угрюмо поглядывали на них, выставляли перед собой стволы винтовок, хмуро цеплялись глазами за кусты и деревья и готовы были стрелять.

Белёсое солнце, пустым тряпичным мячиком повисшее в небесах, освещало им путь своим скудным светом, над судами тучами вились комары; чтобы кровососы хоть немного отстали, на палубах мониторов зажгли несколько трухлявых пней. Гореть пни не могли – только тлели, плевались искрами и окутывали пространство сизым горьким дымом.

Без дымящихся пней плыть было бы невозможно – комары плотно запечатывали ноздри, набивались в рты, свет делался совсем серым, люди ворчали раздражённо, хлопали губами, выплёвывая кровососов, вода становилась тёмной, по ней, казалось, плыли кровяные сгустки, а может, это и не казалось, может, это так и было.

Обеды в кают-компании миноноски проходили при запечатанных иллюминаторах. Митька Платонов выставлял на стол таз, в котором вонюче тлела еловая труха, разгонял дым еловой веткой – только тогда можно было что-нибудь съесть.

За столом часто заводили речь о России – откуда у заморённых, холодных, голодных Советов берутся силы, чтобы бороться? Неужели это сидит в людях с рождения или это появилось совсем недавно, внушено силой, которой враждебны мир и покой? Откуда? Не было на этот вопрос ответа.

К обеду офицеры выходили в белых мундирах, с начищенными до сверка золотыми пуговицами. В манжетах также, сверкало золото – запонки, украшенные жемчугом, – покупали вместе в одном магазине, когда приплыли в Архангельск из Мурманска, очень уж приказчик хвалил товар, объяснял, захлёбываясь восторженной слюной, что запонки эти изготовлены по заказу испанского монаршьего двора для подарков преданным людям и лишь несколько коробок попали на сторону и очутились в Архангельске.

Легенда была красивой, офицеры миноноски купились на неё и приобрели товар – в общем-то он был очень добротным, – и теперь щеголяли одинаковыми форменными запонками.

По пути уже сделали шесть остановок – наводили порядок в сёлах. Лебедев запретил команде миноноски сходить на берег.

   – Ещё не хватало участвовать в карательных операциях, – процедил он брезгливо и щёлкнул кнопками перчаток, снимая их с рук. – Отбить нападение с берега, ответить выстрелом пушки на выстрел из тайги – это одно дело, а наказывать баб с детишками да жечь избы – дело совсем другое, оно не наше. Не богоугодное, если хотите, господа.

Рунге поддержал командира:

   – На берег – ни одного человека!

Арсюха Баринов заныл первым:

   – Дозвольте провести разведку.

Старший офицер миноноски посмотрел на него осуждающе.

   – Разведку проведите в трюме! – велел он. – Возьмите с собой ещё одного человека и – марш вниз! Проверьте, нет ли течей. Утром, при маневрировании, мы царапнули корпусом дно.

Конечно, течей могло и не быть, но проверить надо обязательно. А вдруг, как говорится! На всякую старуху бывает ведь проруха.

   – Ну ваше благородие, – сильнее заныл Арсюха.

   – Марш в трюм, кому я сказал! – рявкнул Рунге. Тон его был опасный. Торговая миссия Арсюхи по облагодетельствованию забитого населения Онежской волости срывалась, в спёртом затхлом воздухе кубрика прокиснуть могла не только консервированная клубника, но и презервативы, а банки с говяжьей тушёнкой – вспухнуть и лопнуть. Озабоченность Арсюхина достигла наивысшего предела, он даже перестал спать по ночам, только бегал в гальюн да стонал, держась за челюсть.

   – У тебя чего, зубы болят? – пытался выяснить у него Андрюха Котлов. – Если болят, то их надо лечить настоем ромашки.

   – Пошёл ты со своей ромашкой! – вызверился на доброхота Арсюха, взмахнул кулаком, Андрюха невольно отшатнулся от него.

На этот раз Арсюха, размахивая кулаком, выдернул Андрюху из кубрика.

   – Полезли в трюм, – проговорил он недовольно. – Рунге приказал.

   – Зачем?

   – Проверить, нет ли трещин в корпусе... Миноноска зацепила за камни. Слышал утром скрежет?

В кают-компании тем временем продолжали обсуждать вопрос, чем же живут и чем питаются Советы.

   – Воздухом, что ли? – недоумевал мичман Крутов, выразительно чмокая губами. – Не такая уж это и сытная штука. Хлеба нет, угля нет, мяса нет, электричества нет, дров нет... Чем живут?

Этого не знал никто.

* * *

На рейде Архангельска появился новый пароход – он невесомо вытаял из белёсой дали, обратился вначале в некую морскую тень, в призрак, который парил над водой; казалось, что призрак этот поднимется выше, сольётся с облаками и растает в выси, но нет, призрак этот, напротив, материализовался и через несколько часов величественно подгрёб к берегу, к грузовому причалу.

На корме парохода полоскался шёлковый французский флаг. Огромный нос украшала золочёная надпись «Тор».

На главной набережной Архангельска немедленно появились толпы фланирующих дамочек.

   – Говорят, пароход «Тор» привёз последний парижский парфюм, – восхищённо щебетали они.

Пароход, действительно, привёз парфюрмерию, дамское бельё, наряды и вино. Всё – в огромных количествах.

   – Какая роскошная нас ожидает жизнь! – радовались дамочки.

Знали бы эти милые воздушные существа, умеющие порхать, словно бабочки, и звонко смеяться, какая жизнь их ожидает, не стали бы вообще ничего говорить – погрузились бы в скорбное молчание.

Но на небе не было ни одного облачка, в море безмятежно купалось вечернее солнце, в воздухе витал сладковатый одуряющий дух парижского парфюма, и жизнь была хороша. Очень хороша.

Одна была неприятность – во время разгрузки с крюка крана сорвался большой ящик и всадился в деревянные сваи причала. Сам ящик особо не пострадал, а вот содержимое, начинка его – вдребезги.

Из щелей в углах потекли благовония – одна струйка пахла розами и цвет имела под стать запаху – розовый, из противоположного угла вынеслась проворная зелёная струйка и благоухала она фиалками...

   – Парижский о’де колон! – огорчённо защебетали дамочки. – О-о-о!

Вечером того же дня несколько ящиков о’де колона были увезены в парфюрмерные магазины, чтобы утром оказаться у клиенток.

Миллер не выдержал, заехал на автомобиле за Натальей Николаевной, необыкновенно моложавой, очень красивой в сером шёлковом платье, и они вместе отправились в порт, на причал, где стоял гигантский французский пароход.

   – Тебе, милая, надо купить всё лучшее, что привёз этот большой корабль, – сказал Миллер, коснулся губами виска жены. – Я люблю, когда твои волосы пахнут цветами, растущими на склонах Монмартра.

Настроение, в котором находился генерал, с одной стороны, было приподнятое, но, с другой стороны, радоваться-то было нечему. Стало окончательно ясно, что англичане скоро покинут Север России, правда, когда генерал впрямую задал этот вопрос Айронсайду, тот ответил отрицательно. С англичанами из этих мест уплывёт часть спокойствия, но Северная область не пропадёт, когда тут находятся другие союзники – верные своему долгу французы, американцы, бельгийцы, датчане. Вон какой пароход пришёл под французским флагом... Миллер заложил руку за борт френча – сам того не заметил, как скопировал жест Наполеона.

Генерал-лейтенант Марушевский давно уже пытался внушить Миллеру мысль о том, что Север совершенно не нуждается в англичанах. В огромном Онежском районе давно уже не было ни одного английского солдата, и ничего – русская армия справляется и без них, может даже обойтись без хвалёных «долгоиграющих» консервов, способных сохраняться месяцами, – в районе полно рыбы, дичи, грибов, крестьяне охотно продают солдатам говядину и поросятину. И при этом Йокширский полк во время боев на Пинеге вообще отказался идти в атаку – вместо этого офицеры собрали солдат на митинг и потребовали, чтобы им выдали жидкость от злых беломорских кровососов. Такой жидкости в Англии не было в природе, и йокширцы под канонаду красных пушек стали выяснять у офицеров, когда же такая жидкость появился.

   – Появится, – пообещал йокширцам командир полка, – вонючая донельзя. Дух её будет рвать ноздри клещами. Будете похожи на древних рабов.

Так йокширцы в атаку и не пошли.

Марушевский часто жаловался Миллеру, что англичане вообще не планируют наступательных операций – ни одной, словно бы такого вида военных действий, как наступление, не существует вовсе. Для бравых английских парней самое милое дело – отсидеться в тёплом хлеве, тиская толстые телеса какой-нибудь пропахшей навозом бабы и употребляя на завтрак свежие куриные яйца. Всякие там атаки, перемещения по пространству, броски вперёд и вбок, стрельба из пулемётов – это удел конопатых русских мужиков. Каждому своё.

Марушевский же теребил англичан, требовал, чтобы они разработали хотя бы одну наступательную операцию – в частности, на Двинском либо Мурманском направлении – и осуществили её. Англичане же равнодушно отворачивались от генерала:

   – Не наше это дело!

   – Но почему-у? – возмущался экспансивный Марушевский.

   – У английской короны на Северной Двине нет интересов, а раз нет интересов, то зачем же нам гробить своих солдат?

У Марушевского после таких речей опускались руки и пропадал голос.

Хоть и ожидал Миллер, что первыми уйдут англичане, но первыми погрузились в свои транспорты и отбыли в затуманенную морскую даль американцы. Вначале они покинули Архангельск, а ровно через месяц и один день – Мурманск. Англичане продолжали ещё держаться, но всё чаще и чаще Айронсайд делал неприступное лицо и с загадочным видом глядел на запад, где за ровную обрезь моря цеплялось своим краем закатное солнце, усы у него топорщились, шевелились смешно, будто у моржа, решившего жениться на курице, на глаза наползала предательская влага – генерал Айронсайд был обычным человеком и очень мечтал побывать дома.

Всякое внимание союзников в этой ситуации стоило дорого, поэтому Миллер так и обрадовался приходу в Архангельск обычного парохода «Тор», привёзшего на российский Север «дамский» груз...

Когда Миллер вернулся в штаб, его встретил хмурый Марушевский.

   – Евгений Карлович, беда...

   – Что случилось?

   – Восстание в Онеге и в Чекуевском районе.

   – Господи... – Радужное настроение, в котором пребывал Миллер, мигом исчезло. – Потеря Онеги – это для нас потеря сухопутной связи с Мурманском.

   – Именно так, Евгений Карлович.

   – Если мне не изменяет память, в Онежском районе сейчас находится наша экспедиция.

   – Одна миноноска под командой лейтенанта морского флота и два монитора.

   – Связь с ними есть?

   – Сегодня связи нет. Вчера была. Места там совершенно глухие. Радиостанция у миноноски слабая, населённые пункты также не оборудованы связью.

   – Надо готовить десант для освобождения Онеги – город этот нам терять нельзя. Соответственно экспедицию надо повернуть – она должна нанести удар по городу со стороны реки, мы нанесём со стороны моря.

   – Евгений Карлович, повторяю, приказ повернуть мы можем передать, только когда будет связь с миноноской, раньше не получится.

Миллер вздохнул, развёл руки – вот и воюй в этих условиях...

Следующее сообщение, всколыхнувшее Архангельск, также было зубодробительным: в город пришла телеграмма из Лондона, в которой говорилось о снятии экономической блокады с Советской России.

Это означало, что белые теряли господствующую высоту – экономические тиски, с помощью которых Миллер часто добивался преимущества перед красными. Голодной, холодной, находившейся в изоляции Советской России воевать было невмоготу, не хватало ни хлеба, ни патронов. Дело доходило до того, что иногда в атаку красноармейцы ходили с голыми руками, без оружия, надеясь в бою захватить какую-нибудь берданку с ободранным стволом и стать полноправным воином... Сейчас же, после снятия блокады, красные могли легко купить оружие за границей.

На золото, которое они имели в своих подвалах, – это была половина всего золотого запаса, находившегося когда-то в распоряжении царского правительства.

Вторая половина находилась у Колчака, который также активно опустошал золотую заначку, приобретая винтовки, патроны, снаряды, амуницию.

Скоморохов, услышав о новости, довольно улыбнулся:

   – Раз Совдепия получает поддержку Запада, то Северный фронт нам ни к чему. Мы теперь очень быстро договоримся с большевиками, разграничим полномочия и отныне будем жить-поживать да добро наживать без господина Миллера. Войну пора кончать.

Не считаться с такой точкой зрения Скоморохова Миллер не мог – у того вновь образовалось слишком много сторонников.

* * *

Вода в Онеге продолжала падать, из белёсо-светлой, глубокой она превратилась в мутную, рыжую от глиняной взвеси, вдоль берегов поднимались неопрятные, облепленные серовато-рыжей грязью камни.

Караван шёл всё медленнее и медленнее – приходилось постоянно промеривать фарватер, а это отнимало много времени. Лебедев был мрачен, с беспокойством оглядывал онежские берега.

   – У меня дурные предчувствия, – сказал он Рунге. – Мне кажется, что отсюда мы уже никогда не выберемся.

Стычек с партизанами, которые случались в первые дни похода, сейчас почти не было, словно мужики здешние взялись за ум, винтовки закинули в сарай, поменяли их на плуги и лопаты, косы и серпы; есть-то ведь что-то надо, зубы должны работать, иначе они заржавеют и вывалятся изо рта – не всё ведь на заморского дядю надеяться.

Впрочем, разным пинежским, шенкурским да чекуевским мужикам всё равно от забугорных щедрот ничего не перепадало, какие бы дивные пароходы ни приплывали в Архангельск, – как питались мужики вяленой треской да жареной рожью, так и продолжали питаться.

Розовым безмятежным утром Лебедев пригласил к себе на завтрак двух командиров десантных отрядов – капитана Слепцова и поручика Чижова.

Слепцов в экспедиции отъелся, розовая физиономия его лоснилась, он был шумным, возбуждённым, размахивал руками, скрипел крагами, стучал стеком, много говорил, видно было, что человек этот уверовал в собственную значимость, был убеждён, что он способен вершить великие дела, Чижов же, наоборот, был молчалив, задумчив, бледен.

Цепкими глазами Слепцов оглядел кают-компанию, шлёпнул одной ладонью о другую, растёр там что-то невидимое.

   – Богато живете, однако! – воскликнул он.

   – Как получается, господин капитан, так и живём, – хмуря брови, отозвался Рунге – ему не нравился этот напористый хищный человек.

   – Получается, судя по всему, очень неплохо. Я всегда догадывался, что флотские живут лучше армейских. Сейчас я это вижу своими глазами. – Слепцов вновь хлопнул ладонью о ладонь, остановился у гравюры, на которой юный обнажённый бог давил кисти винограда, готовя их для закладки в винный чан, хмыкнул одобрительно: – Ничего мужичок. В свободное от службы время боксом, наверное, занимался...

Рунге вздохнул и отвернулся от Слепцова. Ожидали командира миноноски – Лебедев задерживался в рубке, изучал промеры дна, взятые только что, и сопоставлял их со штурманскими картами.

Начинать завтрак без командира было не положено.

Когда Лебедев появился в кают-компании, лицо у него было тёмным, озабоченным, он щёлкнул кнопками перчаток, морщась, стянул их с рук.

   – Пробовали связаться по радио с Архангельском – бесполезно. Сидим в дыре. Ни новостей, ни старостей. – Лебедев вздохнул. – Прошу садиться за стол.

Митька Платонов, стремясь угодить командиру, расстарался на славу – внёс поднос, на котором стояли небольшие фарфоровые тарелки, украшенные якорями и изображениями Андреевского флага, – объявил громко, очень торжественно:

   – Жареный сыр «шавру» с рулетом из печёного сладкого перца.

В наступившей тишине было слышно, как капитан Слепцов от неожиданности даже икнул – о том, что здесь, в лютой комариной глуши, на дикой безлюдной реке, могут подать изысканное французское блюдо, он даже подумать не мог, но бывают же божественные перевоплощения, и блюдо было подано, а конопатый вологодский веник в поварском колпаке сумел даже кое-что изобразить по-французски. И плевать, что французский у него густо замешан на смеси нижегородского с вотяцким – главное, что он очень уверенно произнёс слова.

Слепцов, несмотря на своё дворянское происхождение, их даже выговорить не мог.

Капитана поджидало и новое потрясение: Митька Платонов вынес ещё один поднос и объявил:

   – «Патэ из фуа-гра» «о торшон» с тостами и соусом из португальского вина.

   – Португальское вино – это «портвайн», – тихо простонал Слепцов, ни к кому не обращаясь. Однажды он застрял на двое суток в Одессе, опившись местного «портвайна» в трактире одного армянина, страдающего базедовой болезнью, и потом целых двое суток в городской больнице Слепцову прочищали клизмами брюхо – едкое креплёное вино впиталось ему в кишки. С тех пор Слепцов стал избегать общения с «портвайном», считая, что напиток этот можно употреблять только в медицинских целях, когда болен насморком.

Среагировал на новое блюдо он слишком запоздало – передёрнул плечами, когда перед ним уже стояла тарелка с «патэ из фуа-гра». Собственно, это была обычная, хорошо прожаренная печёнка с тонко нарезанными хрупкими сухарями, политая горьковатым подгорелым соусом, Слепцов никогда бы не подумал, что рядовая телячья или поросячья печёнка может оказаться благородным блюдом «фуа-гра».

Ели молча, Лебедев сидел, сосредоточенный, погруженный в себя, разговор не заводил – что-то обдумывал.

На третье Митька Платонов предложил кофе с консервированными английскими сливками и гренками. Лебедев, словно бы очнувшись, приподнял чашку, поглядел на неё с сожалеющей улыбкой и проговорил, ни к кому не обращаясь:

   – Вот напиток со сложным напористым характером – ещё вчера никому в России не был ведом, а сегодня в Архангельске не найдёшь чиновника, который свой день не начинает с чашки кофе. Мда-а...

Лейтенант выглянул в иллюминатор. Миноноска стояла на якоре посредине реки. Слева на невысоком кривом берегу гнездилась зубчатая строчка молодых тёмных ёлок, справа виднелись голые камни, поблескивающие то ли от пота, то ли от тумана, приползшего из верховьев.

Пороги, дальше которых миноноска не могла двигаться, находились совсем недалеко.

Лебедев допил кофе, отставил чашку в сторону, до хруста размял пальцы.

   – Значит, так, дорогие друзья, – начал он совершенно по-штатски, не по-уставному, поглядев вначале на Чижова, потом на Слепцова. – Дальше мы пройти не сможем. Вода всё уходит и уходит. Скоро река станет такой мелкой, что мы даже не сможем вернуться назад – нас просто-напросто закупорит здесь. Дорога, ведущая в Кожозерский монастырь, находится примерно в двенадцати километрах отсюда. Предлагаю вашим отрядам покинуть мониторы и в монастырь двигаться самостоятельно. – Лебедев взял со столика колокольчик, несколько раз встряхнул его. – Дневальный!

В дверях кают-компании незамедлительно появился матрос с белой повязкой на рукаве.

   – Попросите ко мне кока, – попросил лейтенант.

Через несколько мгновений в дверях возник Митька Платонов.

   – Кофе с консервированными сливками – это, конечно, вкусно, – сказал ему лейтенант, – но это не русский напиток. Кофе у нас пьют только чиновники, стремящиеся жить на французский манер – с прононсом, не выговаривая «р». Принесите нам хорошего крепкого чая.

   – Есть! – Митька так стремительно наклонил голову, что с неё чуть не слетел колпак.

Рунге с улыбкой покосился на командира.

   – Игорь Сидорович, вежливость необыкновенная. С этими людьми надо быть грубее, такого обращения, которого император Николай Александрович удостаивает своих подчинённых, они не понимают...

   – В чём же провинился покойный государь, Иван Иванович?

   – Со всеми людьми он был на «вы», только к троим обращался на «ты».

   – Кто же были эти трое?

   – Дмитрий Шереметьев, князь Анатолий Барятинский и ещё один человек, не помню его фамилии...

   – Генерал-майору свиты Барятинскому я имел честь быть представленным. Светлый человек. Герой Японской войны – за бои под Мукденом получил Георгия. В него прицельно били японцы, а он стоял в это время перед осколком зеркала, укреплённом на ветке, и брился...

Когда Митька Платонов принёс чай, лейтенант обеими руками обхватил кружку.

   – Вот это по-русски, – похвалил он, – это наш напиток. – С удовольствием отхлебнул из кружки. – Крепкий чай. Чёрный, как дёготь.

   – Главное – вкусный, – подал голос молчаливый поручик Чижов.

   – Сутки вам добираться до монастыря, двое суток – на наведение порядка в окрестностях, и ещё сутки – на дорогу обратно. Я вас буду ожидать здесь. Какие будут суждения? – Лебедев вновь отпил из кружки, довольно качнул головой. – Прошу высказываться.

   – Значит, ещё немного пройти вверх не удастся? – спросил Слепцов.

   – Не удастся. Сядем на киль. Тогда нам отсюда вообще не уйти.

   – Жаль. Что касается остального, – на лысом темени Слепцова собралась лесенка морщин, – добавьте ещё один резервный день. Мало ли что у нас может произойти...

Лебедев согласно кивнул, отпил ещё из кружки чая.

   – Предложение принято.

Чижов первым поднялся из-за стола.

   – Пора!

Через десять минут на реке завозились, шумно зашлёпали плацами мониторы, подгребая к берегу. Над мониторами двумя тёмными шевелящимися облаками висели комары. Арсюха смотрел на комаров, лениво похлёстывал себя веткой и думал о том, что, с одной стороны, неплохо бы с пехотой совершить пробежку по окрестным деревням и раскидать свой товар – не тащить же его, в конце концов, назад в Архангельск, а с другой стороны – в тайгу очень не хотелось лезть.

Пока Арсюха размышлял, прикидывая все «за» и «против», на баке раздался крик:

   – Баринов!

Следом выкрикнули Андрюхину фамилию:

   – Котлов!

Матросов вызывал к себе боцман, но задачу ставил не он, а старший офицер Рунге. Оглядел вызванных, снял с седой головы фуражку, протёр её внутри платком.

   – Значит, так, – сказал он, – пойдёте с отрядами на Кож-озеро для связи. Один – с отрядом капитана Слепцова, второй – поручика Чижова. Задача ясна?

Вот и не осталось никаких сомнений, вот всё и определилось. Арсюха повеселел, кивнул:

   – Так точно!

На воду сбросили шлюпку – к берегу решили не подходить, не рисковать, проще было доставить связных на шлюпке, – Андрюха проворно спрыгнул в неё, сел на скамейку, гордо именуемую банкой, пристроил на коленях небольшой сидор с едой, Арсюха замешкался – сидор у него, не в пример Андрюхиному, был в несколько десятков раз больше.

   – А багаж тебе такой громоздкий зачем? – полюбопытствовал Рунге. – Ты чего, упаковал все свои манатки и на миноноску решил не возвращаться?

Арсюха угрюмо молчал, Рунге покачал головой. Виски его на мутном утреннем солнце отливали благородным серебром.

   – Куда груз такой, спрашиваю? – Рунге повысил голос. – Ты чего, матрос, не слышишь?

   – Слышу, – наконец отозвался Арсюха.

   – Не дотянешь ведь. В походе будет трудно.

   – Дотяну, – угрюмо пробормотал Арсюха. – Своя ноша плечи не тянет.

Рунге с сомнением покачал головой.

   – Ну, смотри. Ежели что – вываливай содержимое своего мешка в канаву.

«Фига тебе, – мысленно откликнулся на этот совет Арсюха, губы у него дрогнули, поползли в сторону и замерли. – Чтобы своё да выложить в канаву? Никогда! Это же своё, а не казённое».

Он с трудом перелез через леер и опустился в шлюпку. Следом перетянул за собой мешок.

   – Поехали! – скомандовал он белогубому, со светлой курчавой головой пареньку-матросу. Тот покорно сдвинул набок бескозырку и взмахнул вёслами.

Андрюха зацепил в пригоршню воды, слил обратно в реку. Вода была мутная, желтоватая.

   – Нехорошая вода, – сказал он, – много ила соскребает со дна, несёт с собой.

   – Ну и что? – раздражённо рявкнул на него Арсюха. – Тебе-то, недоделанный, чего до этого? Прорицатель хренов! Химик! Менделеев!

Андрюха усмехнулся и покачал головой: он не понимал причин раздражения Арсюхи.

Через несколько минут шлюпка мягко ткнулась носом в берег – белогубый матросик причалил мастерски, касание с твердью было едва приметным, но Арсюхе это не понравилось, и он заорал на матроса:

   – Кормой разверни к берегу, губошлёп! Учить вас, учить, дураков, – не переучить.

Арсюхе хотелось сойти на берег, как адмиралу – важно, с комфортом и не замочить ноги.

Прошло ещё полчаса, и две пешие колонны, над которыми покачивались чёрные штыки винтовок, втянулись в лес.

От комаров не было спасения. Слепцов, громко шлёпая себя ладонью по шее, ругался:

   – Вот гады! Хуже большевиков!

Забыл, совсем забыл капитан, что совсем недавно он воевал на стороне большевиков и ел их хлеб.

Тайга, по которой они шли, была сырая, тёмная, встречалось много гибельных мест, укреплённых брёвнами, положенными в несколько слоёв, и сама дорога в монастырь была поперёк застелена брёвнами, ровно обрезанными и тесно прижатыми друг к дружке. Полотно было, конечно, узкое, лишь для одной пролётки, но кое-где оно расширялось – были специально сделаны бревенчатые площадки, чтобы могли разъехаться две повозки.