Текст книги "Памятник"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Губин Валерий Дмитриевич
Памятник

Валерий Дмитриевич ГУБИН

ПАМЯТНИК

Фантастический рассказ

– Опять мой агрегат барахлит, – Спиридонов в сердцах стукнул по ящику. Тот задребезжал, выпустил струю пара, и еще одна капля черной жидкости упала в кружку. Кофеварка была гордостью Спиридонова. Он собирал ее из железного лома целый год, после того как нашел дерево, чьи зерна по виду были очень похожи на кофе. И по запаху тоже. Но работала она плохо редкий день удавалось сварить достаточное количество. Трудно было отрегулировать подачу пара, часто он выходил совсем не туда, в какую-нибудь новую трещину.

– Ты все же постарайся отладить, – сказал наблюдавший за его манипуляциями Калнынь, – такой день, а мы без кофе. Как-то ведь надо отметить, не липучку же снова глотать.

Уже много лет назад они научились выделять из растения с толстыми мясистыми стеблями, похожего на столетник, сладкий тягучий сок. Но сейчас хотелось именно кофе – крепкого, густого, после которого колотится сердце и чувствуется, что жизнь продолжается.

Сегодня исполняется ровно тридцать лет со дня их неудачной посадки, в результате которой ракета превратилась в груду лома, а они, чудом спасшиеся, – в пожизненных пленников этой затерянной в глубинах космоса планеты. Тридцать лет, в течение которых быстро таяла надежда на помощь, на то, что кто-нибудь в этом столетии снова сюда заглянет.

Планета оказалась необычайно привлекательной. Мягкий ровный климат, полное отсутствие крупных хищников, множество съедобных плодов и растений. Из обломков ракеты соорудили четыре хижины, сносную мебель, даже легкие металлические копья для охоты. Уцелел, правда, один бластер с большим количеством зарядов к нему, но им никогда не пользовались, берегли на всякий случай.

За несколько первых лет они обследовали – километров на сорок-пятьдесят – всю территорию вокруг. На востоке лежал бескрайний океан, на западе – труднопроходимый лес. А на юг и север тянулась равнина с редкими перелесками, прозрачными речками и небольшими возвышенностями. Здесь и стоял их лагерь, здесь они охотились, путешествовали, здесь же недалеко от лагеря – первые три года рыли огромную, в виде креста, канаву – опознавательный знак их стоянки, который можно было заметить с высоты.

Вначале, теплыми вечерами, собирались вместе, говорили о Земле, вспоминали друзей и родственников, потом, когда темнело, рассматривали крупные, незнакомые звезды. И казалось, что положение не так уж безнадежно, что они рано или поздно вырвутся отсюда и вернутся домой. Но потом, ночью, они стонали во сне, плакали, даже вскакивали в ужасе и бежали друг к другу, ища утешения и поддержки. Однако, чем дальше, тем реже случались подобные взрывы, прошлое отодвигалось, затягивалось туманом времени, былые надежды и страхи все более представлялись им смешными, и со временем они свыклись с тем, что вся их жизнь, большая часть жизни, пройдет здесь и здесь же окончится, под вечно голубым небом, среди бурной растительности этой мягкой плодородной земли. Канаву почти засыпало, и она заросла так, что, даже стоя рядом, с трудом можно было разглядеть следы их титанической работы.

Все свободные от добывания пищи часы они отдавали любимому делу: Спиридонов писал очередной философский трактат, Калнынь и Павлов часами ожесточенно спорили над шахматной доской, создавая математический аналог "эвристического шахматного анализатора", а Кирабаев ничего не хотел знать кроме поэзии, и его стихи – удивительный синтез средневековой арабской лирики и европейского символизма – вызывали неизменное восхищение.

Так прошло десять лет, потом еще десять, появились болезни, накапливалась усталость. И интерес к прежней работе начал падать. Они, наконец, пришли к мысли, что все их творчество – лишь попытка искусственно продлить прошлую жизнь, попытка вымученная и нелепая на этой далекой планете. Нужен был новый смысл, который помог бы им просто и естественно жить здесь, и друзья стали пристальнее всматриваться в то, что их окружало, – деревья, растения – вслушиваться в шум ветра и голоса птиц. Они, сами того не сознавая, пытались обнаружить следы того, что здешняя природа не просто терпит их, но что она их приняла, и они постепенно становятся необходимой частью ее существования.

И вот однажды появилось эхо. Спиридонов, обжегшись паром, громко вскрикнул, и через несколько секунд этот крик прозвучал снова – сначала с одной стороны поляны, потом с другой, уже глуше. Друзья переглянулись удивленно и замерли. Через минуту крик опять повторился, только уже не такой пронзительный и раздраженный, скорее даже уже не крик, а звук трубы, его воспроизводящий, – мелодичный и яркий. Он снова прозвучал еще через минуту, затем еще и еще, и каждый раз все дольше и все музыкальнее. Они начали петь, кричать, стучать палками по железу и были буквально затоплены какофонией звуков, которые эхо возвращало к ним со всех сторон. Потом этот шум как-то упорядочился и стал походить на музыку, словно кто-то собрал все звуки, обработал, пригладил и попытался найти в них гармонию, насколько это было возможно.

– Вы слышите, она учится разговаривать, – уверял Калнынь, – природа ведь – большой ребенок. До нас ей говорить было не с кем, и она молчала. А теперь пытается и подражает.

Иногда среди ночи их будил голос, громко распевающий песню, – слов не уловить, мелодия немного странная, – но голос, если вслушаться, был кирабаевский, его интонации, Кирабаев часто напевал за работой. Так они лежали 10 – 15 минут без сна, потом кто-нибудь не выдерживал, высовывался из хижины и кричал:

– Прекратить!

– Прекратить, прекратить, прекратить... – сразу обрадованно трещало, булькало, свистело со всех сторон, и тотчас складывалась мелодия со словом "прекратить". Под нее они и засыпали.

Потом что-то случилось с атмосферой. Временами вся ее толща вдруг становилась мощным увеличительным стеклом, и они видели то, что было скрыто далеко за горизонтом. Прямо перед лагерем возникал океан необыкновенной синей воды или вставал густой непроглядный лес с такими высокими деревьями, что приходилось запрокидывать голову. А иногда картины совсем непонятные – заснеженные скалы, пустыня с огромными барханами.

– И стало видно далеко-далеко, во все концы света, – обычно комментировал каждое новое явление Спиридонов, содрогаясь в душе от этих странных видений.

Однажды они услышали грозный ракетный рев, выскочили и увидели корабль, идущий на посадку, потом раздался взрыв, оторвался искореженный стабилизатор, сам корабль вновь подбросило вверх, и он исчез за горизонтом. Все это происходило в десяти метрах от них, но не чувствовалось ни ударной волны, ни опаляющего жара.

– Это она нам показывает нашу катастрофу, – догадался Калнынь. Что-то на поверхности взорвалось от пламени двигателей.

– Видимо, так, – согласился Спиридонов, – интересно было бы посмотреть на это место.

Еще несколько раз они видели себя – как копают канаву, как ставят свои хижины, как Павлов собирает из ракетного хлама свою знаменитую "платформу-велосипед", на которой они совершали путешествия, или конструирует солнечные батареи к кофеварке. Павлова показывали чаще других, видимо, он сильно интересовал своими произведениями. Он был замечательным механиком, способным из ничего создать полезную вещь. Но иногда они могли часами наблюдать, как Павлов, огромный, в десяток метров высотой, задумчиво сидит на пне, а глаза у него грустные – вот-вот заплачет.

– Не было этого, – горячился в таких случаях оригинал, – не было у меня никогда такого печального лица. Фантазируют, искажают реальность!

И вот однажды, несколько месяцев назад, они услышали далекий мощный гул, доносившийся с запада из-за леса.

– Ракета, – вскочил Павлов, – это же корабль идет на посадку!

– Брось, – махнул рукой Калнынь, – опять наша хозяйка балуется. Это же наш корабль. Двигатели наши – я слышу.

– А вдруг это все-таки настоящий?

– Я рассчитал, – повернулся к нему Кирабаев, – что теоретически в этот сектор корабль может зайти раз в двести лет.

– А я все-таки пойду.

– Куда? Если это не фокусы нашей благодетельницы, то до источника звука километров сто, не меньше.

– Ну и что! За две недели обернусь.

– Сходи, проветрись, – разрешил Спиридонов, – только помни, что тебе не сорок, и даже не пятьдесят лет. Мы будем волноваться.

Уже много лет никто из них не отходил далеко от лагеря – силы не те и только Павлов время от времени все еще совершал походы, будто искал что-то, иногда пропадая на два-три дня. Возвращался усталый, с черным лицом и никогда ничего не рассказывал.

Павлов ушел, взяв с собой бластер и все заряды. Друзья смотрели, как он идет, опираясь на палку, старый и совсем седой, долго смотрели, пока его маленькая фигурка не скрылась за холмом.

Как только стемнело, они разожгли огромный костер и всю ночь поддерживали его, молча сидели, глядя в огонь, и каждый думал: а что если и правда это настоящий корабль, и их жизнь второй раз круто повернется? Никакой радости по этому поводу они не испытывали, скорее тревога начинала понемногу просыпаться в их душах. Что им делать на Земле – они теперь музейные экспонаты, которых будут показывать экскурсантам: "Космонавты прошлого века! Живая легенда!" Их друзья – кто живы – наверное, большие начальники. Их девушки уже вышли на пенсию. А рев и грохот городов? А прокопченная насквозь атмосфера?

Утром они увидели огромного, до небес, Павлова. Он шел медленно, тяжело дыша, приближаясь к встающему на горизонте лесу.

– Толя, держись! Мы тебя видим! – закричал Спиридонов.

– Толя, толя, толя, толя, – запело все вокруг, засвистел ветер в кустарнике и засуетились потревоженные птицы. Образ помутнел, съежился и медленно растаял.

Через неделю они снова услышали грохот – сильные глухие взрывы один за другим в течение нескольких часов доносились с той же стороны.

– Это наш корабль взрывается, мы еще много раз будем это слышать. Нашей малышке понравился звук, вот она и развлекается и нас развлекает, объяснил Калнынь, но друзья видели по его лицу, что он сам не очень в это верит.

Наступил юбилейный день. Аппарат удалось наконец наладить, но Спиридонов никак не мог отделаться от вяжущего чувства беспокойства. Что-то произошло в их мире, что-то изменилось, а он не мог понять – что.

Все собрались за столом. Кирабаев взял кружку с дымящимся напитком и попросил слова:

– Сегодяшний день, – сказал он, – похож на все другие, так же как он будет похож и на те, которые нам осталось прожить. Но все же мы должны его отметить. Тридцать лет – внушительная дата. Мы прожили их в мире и согласии, не потеряв себя и своего разума. Сегодня с нами нет Павлова, и это омрачает наш праздник, но будем надеяться, что с ним ничего не случилось, и он обязательно вернется. Скоро мы уйдем навсегда, и обычно люди, подходя к этой черте, думают о том, что останется после них. Но нам некому оставлять, некому передать ни мысли, ни рукописи. Однако мы не исчезнем бесследно – наши образы, слова и дела запечатлелись в этой природе, и мы будем еще долго, а может быть всегда, присутствовать во всем окружающем. Ведь мы дали этому миру объективное существование. Без нас он бы остался неуслышанным, неувиденным, непочувствованным. Без нас вся видимая и невидимая жизнь сотни миллионов лет оставалась бы тенью и в этой тьме небытия двигалась к своему неизвестному концу. А мы ее разбудили.

"Как он постарел, – думал Спиридонов, глядя на Кирабаева, – весь высох и сильно сгорбился. Только глаза остались такие же, как в молодости". Наконец он понял, что его тревожило: тишина, абсолютная тишина уже который день. Никто не поет, не передразнивает их, не звенит колокольчиками, не имитирует храпа Калныня. Все замерло, будто в испуге. "Неужели что-то случилось с Павловым?"

Тут до них опять долетели звуки, только совсем другие, отрывистые и резкие – три или четыре громких хлопка, потом еще и еще.

– А знаете, – неуверенно начал Кирабаев, – это очень похоже на бластер, если бить с нескольких шагов в камень, в скалу.

– Но ведь он ушел так далеко?

– Что здесь далеко или близко? Может, наша малышка хочет, чтобы мы услышали?

Снова донеслись выстрелы. Они встали и молча начали собираться.

– Ты останешься, – кивнул Спиридонов Калныню, – с твоими ногами мы далеко не уйдем.

– Не преувеличивай, – поморщился тот, – до леса мы доедем на платформе. И потом последнее время мне значительно лучше.

Они взяли с собой немного провизии и копья. Калнынь, как и предполагал Спиридонов, сразу выдохся, и они крутили педали вдвоем, но все равно продвигались довольно быстро. Отдыхая каждые полчаса, они тем не менее преодолели за день приличное расстояние. Часто приходилось слезать и переносить велосипед через ручьи или тащить его по рыхлой земле. Вечером они свалились там, где стояли, и мигом уснули.

Проснулись рано и, ежась от утренней прохлады, двинулись дальше. Спиридонов все время спрашивал Кирабаева, не сбились ли они, и тот, сверяясь с компасом, успокаивал:

– Идем точно туда, где я засек звук.

Второй день перевалил за половину, когда они достигли опушки леса, обливаясь потом от жары и падая от усталости. Целый час неподвижно лежали в тени. Лес страшил их своей огромностью и темнотой, но когда двинулись вглубь, оказалось, что в лесу прохладно и довольно светло. Шли медленно, обходя огромные деревья, перебираясь через завалы.

– Вы обратили внимание? Здесь совсем не слышно птиц, – сказал Калнынь. – Видимо, они в лесу не живут, что-то их пугает.

– Ладно тебе, – оборвал Спиридонов, – не нагнетай. Скоро вечер, и птицы спать укладываются. А вообще шестой день никого и ничего не слышно.

– А ведь верно. Как я сразу не понял.

Им, привыкшим к широким пространствам, и в самом деле было в лесу не по себе – тишина какая-то настороженная, и густой мох совершенно заглушает шаги.

Начало быстро темнеть. Они остановились и стали устраивать ночлег. Легли уже в полной темноте, и Спиридонов слышал, как Калнынь потихоньку стонет и трет ноги. "Все-таки надо было оставить его дома", – подумал он, проваливаясь в сон.

Снилось ему, что он идет по этому же лесу и разговаривает с деревьями, травами, окликает пробегающих животных. А они молчат, почему-то молчат на этот раз, словно что-то случилось.

Он проснулся, когда еще едва светало, и долго лежал, не решаясь будить измотанных товарищей. Потом, повернув голову, увидел, что Калнынь тоже не спит и смотрит на него.

– Ты что? – спросил он шепотом.

– Мне странный сон приснился, – ответил тот. – Я, еще совсем молодой, – то ли курсант, то ли сразу после выпуска – иду со своей девушкой, уже не помню, как ее зовут. Мы сворачиваем с Литейного на Невский. Кругом народ, шум, толкотня, а я иду, держа ее за руку, и мы все время смеемся от счастья. Народу все больше, давят со всех сторон, невозможно пройти. Я предлагаю ей взлететь, мы взлетаем и летим над толпой. И смешно, и страшно, но никто на нас не смотрит. Хотим взлететь еще выше, но нельзя везде над головой провода, сплошная сеть проводов. И тогда мы влетаем в раскрытое окно, я вижу, что это моя комната, а на стуле – походный костюм, и вещи собраны, и с тоской понимаю, что завтра старт.

– Грустный сон, – вздохнул Спиридонов, – я никогда не говорил тебе, но почти все мои сны за тридцать лет – только о том времени, до полета. До последнего полета.

– Это понятно. Там мы были молодыми.

Спиридонов полежал еще немного, потом набрал воздуха и рявкнул, что было мочи:

– Штурман Кирабаев!

– Слушаю, – отозвался сзади глухой сонный голос.

– Доложите обстановку.

Кирабаев заворочался, оглядываясь, потом четко отрапортовал:

– Командир! Прямо по курсу и вокруг глухой лес. Небо чистое, температура около двадцати по Цельсию.

– Просматривается ли цель?

– Нет еще. Но есть надежда, что идем правильно.

Они снова упрямо шли на запад. Калнынь отстал и тащился сзади, тихо ругаясь сквозь зубы и проклиная бродягу Павлова. Лес начал редеть, они обрадовались, прибавили шагу и еще через час ходьбы увидели сквозь частокол деревьев огромную поляну впереди. Что-то на этой поляне было, что-то очень необычное, огромное, ни на что не похожее.

– Ты видишь?

Кирабаев кивнул и, обернувшись к Калныню, взволнованно крикнул:

– Давай быстрей!

Последние двадцать метров они почти бежали.

"Почему мы так спешим?" – подумал Спиридонов, с тревогой прислушиваясь к бешено стучащему сердцу.

Они вырвались из леса и, пробежав еще немного вперед, остановились.

Посреди поляны на высоком постаменте высился огромный памятник, целая скульптурная группа – четыре человека в костюмах космонавтов стояли, обняв друг друга за плечи.

– Да ведь это мы, только молодые, – ахнул подошедший сзади Калнынь. Это нам памятник. Значит, нас нашли?

– Не нас, планету нашли. И обломки ракеты. Где-то здесь произошел первый взрыв.

– А что там написано по цоколю?

Подошли ближе, и Кирабаев, щурясь от бьющего в лицо солнца, прочел их фамилии и тут же наткнулся на Павлова. Тот лежал мертвый в густой высокой траве у самого постамента, зажав в руке бластер.

– Он вышел к этому месту три дня назад и хотел уничтожить памятник. Видите, левый угол сильно оплавлен. Истратил все заряды и упал. Сердце.

– Зачем он это делал?

Потом они своими копьями долго и неумело рыли могилу и, отдав последние почести, двинулись назад. Как-то тягостно и неуютно было стоять рядом с собственным памятником.

Шли, все время оглядываясь на самих себя – юных, сильных, красивых. Им было грустно. Только теперь они поняли, что лишь последние пять лет они были настоящими посланцами Земли, подлинными космическими разведчиками. Они добились того, что эта природа заметила их, приняла и полюбила. Но почти четверть века пришлось принести в жертву. Видимо, дешевле заплатить нельзя, и никому не удастся. И теперь вот стоит этот памятник, огромный, величественный, – и все вокруг него сникло, съежилось, словно почувствовав свою невзрачность и незначительность, окаменев от испуга перед мощной техникой, еще недавно хозяйничавшей здесь.

Они шли к лесу, их длинные тени уже достигали опушки, и так же, как тридцать лет назад, они чувствовали себя потерянными и чуждыми этому миру.