Текст книги "Конкур со шпагой"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Шпага очень красивая. Эфес ее сделан в виде медной змейки – когда берешься за рукоятку, она как бы охватывает руку. Змея обвивает чашку, и из ее раскрытой пасти выбегает клинок. Он довольно узкий, блестящий, с гравировкой, с девизами...

– С какими именно? – перебил Яков.

– Я плохо помню латынь, – несколько смутился профессор. – Один, на правой стороне клинка, мне переводили как "Счастливы обладающие", а другой – "Мое смертельно жало". Кстати, кто-то, сейчас не вспомню, говорил, что в одном из девизов имеется ошибка в написании. Но это, я полагаю, несущественно... Да, хвостик у змеи отломан, а в торец рукоятки вправлен красный камень, вернее всего – рубин.

– Хорошо, – сказал Яков, – приметы совершенно неординарные. Как говорится, каждая из них – особая и может служить несомненным признаком данного предмета...

Он едва удержался, по-моему, чтобы не добавить: "...как сказали бы Брокгауз и Ефрон".

– Теперь о футляре. Догадываюсь, что это не просто картонная коробка, верно?

Профессор кивнул и принялся старательно описывать футляр.

"Обтянут черной кожей, потертой на сгибах, – записывал я, – обит медными уголочками в виде листиков земляники; примерно так же исполнены петли и замки. В широкой части футляра прикреплен художественно исполненный герб: овальный с выемкой щит, поддерживаемый валькириями, над ним – семь шлемов (один из них – центральный – с короной). Герб сильно потерт, цвета его неразличимы, на ленте выбит девиз ("За алтари и отечество"). Внутри футляра длинное узкое гнездо с широким, почти круглым, углублением на одном конце".

– В общем, – подвел черту Яков, – похож на футляр какого-то музыкального инструмента?

– Пожалуй, – согласился профессор. – Но с первого взгляда видно, что вещь, так сказать, штучная, где каждый гвоздик и петелька сделаны только для нее и живыми руками, а не машиной.

– Кстати, – будто вдруг вспомнил Яков, – почему вы от нас скрыли, что в вашей квартире совершена кража?

– Я не скрыл, – обиделся профессор Пахомов. – Просто не счел это событие достаточно серьезным, чтобы информировать вас о нем. Фактически у меня ничего не украдено, так – пустяки. Вино, сигареты...

– Насколько мне известно, вы все же понесли какой-то материальный ущерб?

– В незначительной степени. Разбита люстра, сорвана дверца шкафа и подобные мелочи.

– А почему это произошло, вы не задумывались? Хулиганство? Или что-то более серьезное?

– Извините, – наконец-то проявляя твердость, заявил профессор. – Это уж вам решать, товарищ следователь.

– Вместе будем решать, – в тон ему возразил Яков. – Не кажется ли вам, что в вашей квартире что-то искали? Конкретное и ценное. Не шпагу ли?

Профессор пожал плечами и промолчал.

– Ладно, к этому мы вернемся позже. А сейчас я попрошу вас возможно полнее в письменной форме ответить на следующие вопросы: кто знал о вашей шпаге, кто проявлял к ней особый интерес и делал вам конкретные предложения, кому известно, что вы оставляли ее на хранение Всеволожским, кто перестал посещать вас после вашей зарубежной поездки? Кстати, чем она была вызвана?

– Международный симпозиум по некоторым проблемам сельского хозяйства. Решался вопрос о проведении в Москве Международной выставки по кормоуборочным машинам. Это, кстати, моя основная специальность. Теория, конструирование. Читаю курс по этому предмету, веду научную работу.

– Ну, – оживился Яков. – Косилки, стогометатели, да? Я хоть и коренной горожанин, дитя асфальта, но очень люблю косить.

Вот это новость!

– Знаете, это прекрасно – на заре, по росе – вжик, вжик. Правда, признался он добросовестно, – я никогда не косил.

Профессор улыбнулся снисходительно и с чувством превосходства.

– Ну, прекрасно, устраивайтесь поудобнее, – Яков, будто потеплел, похоже, встретил земляка вдали от родины, – вот вам бумага, работайте. А я только провожу товарища Оболенского и снова к вашим услугам.

– Позвольте мне позвонить на кафедру: у меня сегодня лекция, надо предупредить, что я задерживаюсь.

– Конечно, конечно.

Профессор звонит, договаривается с кем-то, чтобы его заменили, а мы выходим в коридор.

– Сережа, – наказывает Яков. – Навести еще раз "графиню", выясни, где и на каком сеансе они были в кино, что смотрели и кто, кроме ее Павлика, мог бы снять квартиру с охраны. Ага? А потом смотайся по-быстрому и к нему.

"Смотайся". Павлик где-то в новом районе живет!

– А как насчет машины?

– Никак. Мы с профессором в музей поедем, с любезными сотрудниками побеседуем.

У подъезда меня окликнула лифтерша Стеша. Устроившись с вязанием на скамеечке в тени больших, пыльных лип, она была вполне настроена на долгий разговор.

– Самой-то нету. К Пашке укатила. И вчера к нему ездила, после вас сразу и сорвалася. А Глафира-то дома. И профессор у них нынче ночевал. Он к хозяйке-то давно клинья подбивает, еще при муже у них шуры-амуры завелись. Я про них все знаю...

– Это откуда же? – спросил я, садясь с ней рядом. Очень мне не хотелось пользоваться таким источником информации, но выбирать не приходилось.

– Откуда! Я у них в дому все равно что своя, уж сколько лет. Глафира-то у ней по хозяйству, по магазинам, а как уборка тяжелая, как грязная работа – они всегда меня зовут. Правда, так при хозяине было, а сейчас-то ей лишний расход ни к чему. И так уж прожилась совсем. Пашка у них с мальства такой балованый, такой балованый, ни тебе забот, ни отказа ни в чем, он и сейчас все тянет. А уж чего тянуть – ничего не осталось. Книжки вон продает, сама стесняется – меня просит. А мне что: снесу, и рублик-два она мне выделит за труды. Не велик доход, а приятно. Да и то сказать – не краду, правда же?

Стеша говорила, пальцы ее ловко вертели блестящие спицы; иногда она замолкала, шевелила губами – подсчитывала петли.

– Теперь у ей одна дорога – за профессора идти. Да он, видать по всему, не больно-то об том мечтает. Раньше-то ему вольготно было Мстислав в гастроли подался, а этот уж тут вьется. Нынче уже по-другому: сама его ловит, а ему старый хомут, конечное дело, без надобности. Опять же к Пашке-балбесу в отцы охота ли?

Разговор со Стешей, вернее, ее монолог, был мне крайне неприятен. Она не стеснялась выворачивать наизнанку семейное белье Всеволожских, даже больше – делала это с каким-то злорадным удовольствием, но и прервать ее я не решался – кое-что полезное из мутного потока ее сплетен оседало на дне лотка. Не сказать, чтобы это было золото, но в нашем положении каждому камешку рад.

В это время к подъезду подлетел ободранный "Москвичок" с надписью по кузову "Специальная", взвизгнул тормозами, как заорал, и остановился. Хлопнула дверца, и в подъезд прошмыгнул какой-то парень в кожаном пиджаке.

– Мишка, фамилию не знаю, Пашкин дружок. Тоже пьяница. И ворюга – два раза сидел уже. Сейчас его Глафира наладит с лестницы.

"Так или иначе, – подумал я, – а все равно всех Пашкиных дружков придется перебирать. Почему же с этого не начать?"

Когда я подошел к дверям квартиры Всеволожских, оттуда и правда слышался шум: громкий, грубый голос домработницы, визгливый лай болонки, какой-то стук.

Я позвонил. Открыла обозленная чем-то Глаша; из-за ее спины вывернулся этот парень: "До свиданья, теть Глаш" – и, оттолкнув меня, вышел на площадку.

Я положил ему руку на плечо:

– Подожди, друг, вернись-ка на минутку.

– Еще чего! Меня дела ждут, а тебя я знать не знаю!

Я достал удостоверение и раскрыл его. Парень заглянул в книжечку, посмотрел на меня, перевел взгляд на Глашу, опять на меня... и вдруг рванулся и загромыхал каблуками вниз по лестнице. Я увидел только его спину, распахнувшиеся полы пиджака; бросился за ним. Не сразу, признаюсь. Настолько это было неожиданным.

Не учел я и еще одного обстоятельства: подъезды в этом доме были спаренные, каждый этаж одного соединялся с другим коридором... Я проскочил вниз на три этажа, пока до меня дошло, что я уже не слышу стука его каблуков – значит, где-то свернул и, вполне возможно, поднялся в соседнем подъезде наверх и сидит, посмеиваясь, на ступеньках, отдыхает, довольный. Ищи его теперь, бегай по всем девяти этажам!

Я спустился вниз и остановился около машины, закурил, поглядывая на оба подъезда.

Ждать пришлось недолго. Дверь приоткрылась – другая, как я и думал, Мишка осторожно выглянул, нырнул было снова в подъезд, но, видно, понял, что это глупо, и медленно пошел ко мне. Пиджак он уже снял и нес в руке.

– Набегался?

– А чего ты хватаешься? Я тебе кто – гражданин или преступник? – На лице его – широком, опухшем и, казалось, немытом – явно отражалась борьба между страхом и наглостью. Он лихорадочно и безуспешно соображал, как себя держать и что ему может грозить.

– Документы предъявите, пожалуйста.

Он упер левую руку в бок, сплюнул:

– А я их с собой не беру, потерять опасаюсь.

– И водительские права тоже?

Мишка еще больше растерялся – по всему, сообразительностью большой он не обладал.

– А при чем права, начальник? Езжу по правилам, может, машину не здесь поставил, так, пожалуйста, штрафуй – милое дело!

Я уже начал терять терпение.

– Ну, хватит! Не хочешь дома ночевать? Документы!

У него нашлось, кроме прав, служебное удостоверение.

– Завтра утром зайдешь в райотдел, комната четыре, к инспектору Оболенскому.

– За что наказываешь, начальник? – заныл Мишка. – Нет ничего за мной.

– За неповиновение представителю власти, – сказал я первое, что пришло в голову. Но, в общем-то, я уже был уверен, что этим парнем придется заняться всерьез. Не знаю, имел ли он какое-нибудь отношение к пропаже шпаги, но то, что "за ним ничего нет" – весьма сомнительно. Зачем к Всеволожским приходил?

– Пашку навестить хотел. Я его адреса нового не знаю, спросить зашел. А ты хватаешь.

– Ладно, все. До завтра.

– Без хозяйки ни об чем говорить не буду, – отрезала Глаша. – Не велено. И сама не желаю.

Я уже было открыл рот с целью напомнить Глаше, что "говорить" со мной она обязана по закону, но вовремя перестроился и в самых изысканных выражениях с капелькой высокомерия (в расчете на психологию домработницы, которую годами отрабатывала в ней Ираида Павловна) объяснил, что для пользы и спокойствия "вашего благородного семейства" мне крайне необходимо знать, на каком фильме они вчера были с хозяйкой.

– Это скажу, – буркнула, несколько смягчившись, Глаша. – Названия только не упомню. А картина трогательная была. Хозяйка-то все морщилась и фыркала, а мне она очень до сердца достала, всю душу пробрала.

– "Долгие рассветы" называется? – уточнил я. – Про женскую тракторную бригаду?

– Она самая, – подтвердила Глаша и наконец пропустила меня в комнату. – Про бригаду и про землячку мою. Вот ведь всего достигла: и Герой Труда, и государственный человек, и артистка ее в кино играет, – Глаша усмехнулась, но как-то грустно. – Подружками были. За одним парнем бегали. И в бригаду вместе пошли. Да меня вскорости Мстислав (он мне родня, только мы с ним так и не разобрались – кто кому кем приводится) в город сманил. Вот я и получила себе новую специальность. А не то – так, может, и про меня сейчас кино снимали бы или песни складывали. Ну теперь что уж...

– Так с ними всю жизнь и прожили? – спросил я.

– Так и прожила. Мстиславу-то я жаловалась, говорила ему, что на производству хочу. Он все обещался, а хозяйка – та ни в какую. И то сказать – как же она без прислуги!

– Барыня?

– Барыня, – снова усмехнулась Глаша, не то презрительно, не то с жалостью. – Такая уж барыня, куда там: отец дворник, мать на фабрике работала. Так она из парадного альбома, что для гостей, их фотокарточки (отца в фартуке и мать в платочке и ботинках) выдрала и в другой переложила, чтоб, значит, не позориться ихним трудовым прошлым.

Момент был удобный (Егор Михайлович никогда бы мне не простил, если бы я его не использовал), и я решился – попросил посмотреть альбом.

– А чего ж, можно, – согласилась Глаша. – Только помалкивай потом, а то хозяйка узнает – не простит.

К сожалению, в этом огромном, как стол, в сафьяне и меди альбоме я ничего не нашел нужного – так мне казалось тогда. Заинтересовала меня (чисто психологически) только одна деталь: на первой странице под пустым местом со следами отклеенных фотографий были подписи: "Отец – Павел Федотович Кучеров, действительный статский советник. Мать – Марфа Игнатьевна, урожденная Степанова, дочь присяжного поверенного". Представляю, с какими многозначительными ужимками объясняла Ираида Павловна своим гостям отсутствие этих фотографий!

А дальше шел обычный семейный набор по типу и смыслу: это я в Крыму; это я еще девочка (правда, хорошенькая?); это Мстислав, это Мстислав, это тоже; это Павлик на велосипеде; это его первая любовь; это опять я в Крыму, волшебное море, не правда ли? – и платьице миленькое; это я на вернисаже (сам приглашал), это – на открытии выставки тяжелого машиностроения; это мы собираемся на премьеру...

Глаша стояла сзади, смотрела через мое плечо и комментировала содержание фотографий.

– Пашка хороший малец был, испортила она его баловством. А мог бы такой человек из него стать. Только уж вовсе меру потерял.

– Какую меру?

– Это я так, про совесть. Он добрый, но уж если чего захотел – вынь да положь! После Мстислава – как похоронили и памятник выкупили – почитай, ничего не осталось. Только-только концы с концами сводить. А Пашка как маленький – то давай, это давай – привык же. Нам, по нашим доходам, тишком надо жить, осмотрительно, об завтра думать.

А это – Леночка, жена Пашкина. Да, видно, не заладится у них. Сперва-то она его прибрала к рукам – за ум вроде взялся, серьезнее стал, а потом опять все вразброд. Не совладает она с ним. Вместе с ихним Алешкой, считай, двое у нее на руках: Пашка-то до сих пор как дитя малое.

Я просмотрел альбом до конца. Все это, конечно, интересно с определенной точки зрения, но по существу вопроса ничего мне не дало. Среди последних снимков, вложенных в кармашек на обложке, была еще одна фотография Лены – она стояла, держа у груди фехтовальную маску, опустив к полу спортивную рапиру, и устало улыбалась.

– Недавно это. Победила! – сказала Глаша с гордостью. – На все успевает. Только счастья-то ей нет. А это обратно Павловна. Ничего не пропустит.

Всеволожская сидела среди каких-то технических реклам, кокетливо держала в руках бокал с торчащей из него соломинкой и длинную сигарету. Снимок был цветной и сделан, похоже, японской камерой – знаете, из тех, что, только щелкнешь, выдает готовый снимок.

– На какую-то сельскую выставку ее занесло. Лучше бы с внучонком побаловалась.

– Глафира Андреевна, – сказал я, вставая, – а зачем к вам этот парень заходил, Полупанов?

– Полупьян-то? Мишка? А я и сама не поняла толком. Попроведать, говорит, зашел. Что и как – узнать. Я его гоню, а он в залу лезет. У Пашки этих друзей как собак нерезаных. Всякие есть...

– Скажите, а кто мог, кроме Павла и профессора, зайти в вашу квартиру?

Она думала недолго:

– А любой. Только и слово, что охрана. Вошел, позвонил куда надо, и бери что хочешь.

– А ключи?

– Пашка этих ключей перетерял – на хорошую тюрьму хватит.

Час от часу не легче!

– Ну, хорошо. Передавайте мой поклон хозяйке. Скажите, что я еще зайду.

– Ничего передавать не стану. И что ты был – не скажу. Она этого очень не любит, чтоб без нее разговаривали.

В новом районе, где я искал кооператив Всеволожских-младших, мне пришлось побродить от души: одинаковые улицы, дома под копирку, пыль и ветер с реки...

Впрочем, у меня просто было дурное настроение. Чем больше мы занимались этим делом, тем меньше оно мне нравилось: ничего определенного, все какое-то студенистое, вязкое, неприятное. Яков прав – что-то здесь с самого начала идет не так. Я не чувствовал твердой почвы под ногами. Это раздражало, вызывало усталость и тревожное предчувствие – будто входишь в пустую темную комнату и тебе кажется, что там притаился кто-то недобрый, и что у него на уме – кто знает...

Наконец я нашел нужный дом, вошел в подъезд. Навстречу мне спускалась по лестнице очень симпатичная молодая женщина в легком плаще, в беретике, так лихо сдвинутом набок, что казалось, он просто висит у нее на левом ухе, как на крючке. Одной рукой она вела малыша лет трех, в другой несла большую спортивную сумку, плохо, наспех застегнутую. Лицо женщины показалось мне знакомым. Придерживая дверь, я в упор взглянул на нее и узнал Лену.

– Мам, мы совсем уходим, да? – спросил малыш.

– Совсем.

– Будем теперь вдвоем жить? И с бабушкой? И никто нам не нужен?

Дверь за ними закрылась, и больше я ничего не услышал. Ну, что же, знакомство наше еще впереди.

Квартира Всеволожских-младших была на самом верху, на двенадцатом этаже. Я позвонил и услышал издалека: "Открыто! Входи, если надо!"

В прихожей никого не было. На вешалке висела мужская, по-детски яркая куртка. У стены стояла сложенная коляска, в ней лежали лопатка, грузовички без колес и кабин, одноногий пластмассовый мишка.

В кухне зажужжала кофемолка, и я пошел прямо туда. Долговязый молодой человек в вельвете, с длинными волосами смотрел в окно и молол кофе. Не оборачиваясь, он произнес странную фразу:

– Совсем вернулась? Или забыла что?

– Ничего я не забыла, – сказал я.

Он обернулся. Без всякого удивления, дружелюбно посмотрел на меня, улыбнулся и с интересом спросил:

– А тебе чего надо? Я тебя звал?

– Инспектор уголовного розыска Оболенский. Вы – Павел Всеволожский?

– К сожалению, – он опять улыбнулся. – Кофе выпьешь со мной? А то мне скоро на работу, надо поправиться после вчерашнего.

Действительно, очаровательный балбес. И улыбка – лучше не бывает: открытая, будто он вам искренне и очень рад, чуточку смущенная – вот я какой, вы уж не обижайтесь, и простите, если ляпну что-нибудь не то, ладно? Вообще-то я добрый малый, всех люблю, а вас – в особенности, и со мной легко ладить.

Его не портила даже дырка от переднего зуба, ему это даже было к лицу – совсем мальчишка – веселый, озорной, но славный, у которого еще меняются зубы и только-только появляется характер. Впрочем, ему все шло – и длинные волнистые волосы, и голубые чистые глаза, и нервные движения тонких пальцев.

– Я не за этим пришел. – Мне стоило большого труда не улыбнуться ему в ответ.

– А что случилось? Я что-нибудь натворил?

– Вы не догадываетесь?

– Догадываюсь, – он высыпал из мельницы кофе в турку и залил его кипятком. – Маман вчера прибегали: "Ах! Ах! Боже мой! Какой позор! Какой пассаж!" Но это не я, честное пионерское. Иди в комнату, я сейчас кофе принесу.

Комнат было две. В первой, где, видимо, обитали Лена с Алешкой, чистота, порядок, уют, только чуть заметны следы торопливых сборов, зато в другой... Я как вошел в нее, так и стоял, пока Павлик не принес кофе.

– Ты что? – удивился он. – Стесняешься?

После Яшки меня, в общем-то, трудно удивить беспорядком, но тут было что-то совершенно уникальное. Я не берусь даже вкратце перечислить все, что висело по стенам, под потолком, лежало на столах и диванах (под ними тоже). Может, кто-то и сказал бы, что хозяин комнаты обладает очень разносторонними вкусами и интересами, гармонически развивает свою личность, но мне показалось, что эта личность вообще не имеет никаких интересов – она лихорадочно пробует все подряд, чтобы понять, что ей нравится, на чем, наконец, остановиться. Судя по всему, Павлику осталось перепробовать совсем чуть-чуть – в комнате не было лишь космонавтского шлема и доильного аппарата.

– Ну-ка, помоги мне, – сказал Павлик, держа в руках поднос с кофейником и чашками. – С этого стола все – на тот, лыжи – в угол, два кресла освободи. Да прямо на пол. Отлично! Пролезай туда и бери поднос. Время есть – посвятим его кайфу. Как говорили мудрые древние азиаты, знаешь? Эх, ты! Только тогда мы живем, когда испытываем наслаждение. Вот! Я, конечно, слова переврал, а за смысл ручаюсь.

Он пробрался к окну, задернул шторы и щелкнул невидимой кнопкой. Комната озарилась каким-то волшебным мягким светом, по потолку забегали, подчиняясь строгому ритму одновременно зазвеневшей музыки, разноцветные блики, все время менявшие свою окраску... Несколько оригинальная обстановка для допроса.

– Нравится? То-то. Своими золотыми ручками сделал. А стоила ужас каких денег! – Он налил кофе в чашки. – Бери сахар. Сливки принести? Может, коньяк? Или тебе нельзя? На службе. А мне можно? Ну я одну, ладно? Знаешь, голова тяжелая. А мне на работу. И разговора не получится, еще напутаю что-нибудь, а тебе отвечать.

– Павел Мстиславович... Ну, хорошо – Павел... Скажи мне, как, по-твоему, могла пропасть шпага из вашего дома?

– А я откуда знаю? Я ее и не видел толком – герр профессор так над ней трясся, что даже сам ее на антресоли упрятывал. А маман ему светила, он хихикнул. – Как-то я хотел шпагу Ленке показать, так маман такой демарш устроила (она это умеет), я даже испугался. Романс Булахова!

Что-то кольнуло меня – я еще не понял, что именно, но внутренний приказ насторожиться почувствовал.

– А когда это было?

– Да разве я помню? А, постой... Ленка тогда на первенство вузов сражалась, выиграла и вышла в финал. Я еще одну приму. Ладно?

Я не успел его остановить – он быстро опрокинул рюмку и запил коньяк кофе.

– Послушай, Павел, а почему ты так называешь Николая Ивановича – герр профессор?

– Дразнилка такая. Как-то услышал – маман кому-то по телефону отвечала, что "...герр профессор обещал быть сегодня к обеду и надеется...". Мне это страшно понравилось, и я его теперь так зову. А он злится.

– Николай Иванович у вас свой человек в семье...

Павлик усмехнулся ядовито.

– Он говорит, что к нему часто приходили коллекционеры, интересовались шпагой. Ты никого из них не видел?

– Одного видел. Он к нам приходил, маман тыкву в подарок приносил. Горский князь.

– Как он выглядит?

– Пузечко.

– Так.

– Усы, кепка, нос.

– Все?

– Портфель с деньгами.

– Это не примета. Фамилию не знаешь?

– Точно не помню. Какая-то неприличная, похожа на Гельминтошвили. Или Аскаридзе.

– А ты не врешь?

– Я никогда не вру. – Он весело рассмеялся. – Я только ошибаюсь.

– Ну если так... – Я помедлил. – Если так, скажи, где ты был позавчера вечером от двадцати до двадцати четырех?

Павел внимательно посмотрел на меня, как-то по-собачьи склонил голову к одному плечу, к другому и выпалил:

– Не скажу. – И опять засмеялся, очень довольный.

– Ну, хватит, – зло сказал я, вставая. – Собирайся.

Павел не испугался, не растерялся – он искренне огорчился:

– Ты что – обиделся? Как жаль – ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить, а?

Я заметил, что он очень быстро опьянел: то ли он вообще очень мало пил и был непривычен, то ли уже наоборот.

– Знакомых у меня – во, – он развел руками и уронил что-то на пол, а друзей нет. Ты будешь за меня заступаться, ладно?

– Кто же тебя обижает?

– Все меня обижают. В детстве, к сожалению, мало били, зато теперь достается. Даже зуб выбили. Хочешь, я тебе про свою жизнь все-все расскажу? Тебе жалко меня станет, какой я несчастный... Ты многое тогда поймешь. Я почему-то верю тебе.

Павел пьяно валял дурака – это ясно. Но в то же время он и в самом деле совершенно одинок, несмотря на все свое обаяние, растерян. Видимо, наступил тот час, когда он старается понять, что с ним произошло, как произошло и можно ли еще хоть что-нибудь поправить. И хотя я пришел к нему с конкретной целью, прервать его у меня не хватило духу – мне было действительно его жаль. К тому же это был тот случай, когда официальный допрос все равно ничего бы не дал.

Я не стану здесь приводить подробности биографии Павлика, отмечу только то, что наиболее ярко характеризует обстановку, в которой формировалась его личность, и то, что может заинтересовать читателя.

– Школу я кончил – вот так, с золотом. Все знал, все умел, и все меня любили. И конечно, по тятенькиным стопам – в театральный. Там сказали: обаяния у вас – во! – тонны, а таланта – ни грамма. Тятенька было зашумел, но герр профессор предложил свой сельхозвуз. Ну не в армию же идти!

Меня и взяли... фактически без экзаменов. Выпьешь? Как хочешь. При себе оставь советы. А после экзаменов – практика, в колхоз, на картошку. Как мы туда приехали, как я посмотрел... Картошки много, и вся в грязи. Ни душа, ни холодильника... И ребята надо мной смеялись, как я лопату держу. Тогда я взял и скоропостижно заболел. И потом каждую практику болел. И никогда мне ничего за это не было. Но уже многие меня не любят. Потому что толку от меня никакого нет. Никому я не нужен. Даже Ленка с Алешкой меня сегодня бросили. И правильно сделали. Бедная кровожадная девочка... Как я ее жалею.

– Почему же кровожадная?

– Знаешь, как она за меня взялась сначала? Говорит, я из тебя сделаю человека и мужчину. Маман с тятенькой нарочно мне ее подсунули. Не веришь? Сами изуродовали, а ей – исправлять. Мне ее жалко. И Алешку тоже. Ну, какой я отец? Меня самого впору на саночках возить...

– Слушай, ты так об отце с матерью говоришь...

– А что, я их уважать должен? Все-все – последнюю, а то я волнуюсь... Придумали тоже – раз отец и мать, значит, их обязательно уважать надо! А я их ненавижу. Они ведь артисты. Отец – на сцене, мать – в жизни. Светская баба! И герр профессор тоже артист. Он – хитрый, друг дома. У них с маман, – он покрутил пальцами, – роман. А тятенька, думаешь, не знал? Как же! Ему это выгодно было, он ни одной молоденькой артисточки не пропускал, брал над ней покровительство и совершенствовал с ней... сценическое мастерство. А в промежутках создавал героические образы современников. Лучше бы сыном побольше занимался. Так нет – подарками отделывался. Чего он мне только не дарил! И профессор тоже. А как я осиротел, – он дурашливо всхлипнул, – так он даже трояка на меня жалеет... А, да черт с ними! Мне только Ленку с Алешкой жалко. Испортил ей жизнь. Не, я серьезно, не думай, что по пьянке... А вообще-то, я уже хорош. И когда успел? – Он искренне удивился. – Пошли домой. Еще по одной – посошок – и по домам. Давай... Э... а еще другом назвался. Какой же ты мне друг – покидаешь в трудную минуту! Ну скажи – разве ты меня уважаешь?

– Я тобой горжусь, – усмехнулся я. – Только возьми себя в руки. – Я налил ему еще чашку остывшего кофе. Он залпом выпил его.

– Ну, все. Пора на кладбище. Чашка кофе, холодный душ, свежая рубашка – и на кладбище.

– Чего ты торопишься? Поживи еще, – опять усмехнулся я, думая, что Павлик пьяно шутит.

– Не-не, пора. Я с двух начинаю, после обеда. У нас полный день никто не выдерживает, понял? Вредное производство. Перегрузки, как у космонавтов. Я эти, как их, цветники, по могилкам развожу, трояки сшибаю. У меня теперь этих трояков от скорбящих родственников! Куда профессору!

Говорить с ним было бесполезно. И как это я потерял бдительность? Видимо, он уже с утра был заправлен по самую пробочку... И чем-то очень взволнован. Скорее всего уходом Лены. Похоже, она действительно единственный его друг, одна опора. Я спросил у Павлика, где ее найти.

– К матери поехала. – Он сказал адрес. – К чертовой матери! Не вернется. И шпагу тебе не найти. Она, она, – он качнулся в дверях, помолчал, будто решал – открыть мне эту тайну или нет, прижал палец к губам.

"Ну, ну", – внутренне подтолкнул я его.

– Она... скрылась из глаз...

Я вернулся в отдел. Яков уже был у себя.

– Ну, что?

Я вкратце рассказал ему о результатах поездки, подчеркнул, что пока не удалось выяснить, где был Павлик в тот вечер и с кем он дрался.

– Все-таки кое-что есть. Только уж больно противное.

– Ты просто боишься, что все это может дать очень неожиданные результаты.

– Не совсем так: скорее боюсь иметь те результаты, на которые рассчитывал в самом начале.

– Ну и разговорчик у нас!

– Да уж... Каково дело – таковы и подельщики. – Яков помолчал, поморщился. – У меня тоже новости есть.

– Дурные, конечно?

– Как знать. Были мы с профессором в музее... Вот... Там ни сном, ни духом об этой шпаге никто не знает. И никто никаких работников на переговоры с профессором не уполномочивал.

– Вот и обо мне вспомнили, – издевательски-радостно приветствовал нас Егор Михайлович. – Где-то вы бегаете, соколики? Покажитесь-ка, а то я уже вас в лицо не помню.

– Егор Михайлович, – обиделся Яков, – мы ж совсем недавно виделись у вас еще усы не отросли. Правда, уже заметно, что вы не бреетесь.

– Ну, ну, не зарывайтесь, товарищ Щитцов. Докладывайте ваши успехи.

Мы переглянулись.

Он выслушал нас, не перебивая, похвалил Яшкину папку. Заметил, что галстук надо перевязывать каждый день, а не делать на нем узел раз и навсегда, до помойки. На что Яков робко заметил, что зато он бреется каждый день, а иногда еще вечером.

– Не замечал, – сухо возразил Егор Михайлович. – А вот то, что вяло работаете, заметил. Вас как учили? Вас учили последовательно, энергично отрабатывать версии, логически выстраивать цепь событий и делать выводы. А они у вас есть – версии и выводы? Ничего у вас пока нет. И не будет, если не возьметесь всерьез.

Отчитав нас, начальство круто переложило руль и бросилось нам на помощь.

– Обращаю ваше внимание на три факта. Первый – слишком много заинтересованных лиц. По списку, составленному профессором Пахомовым, шестьдесят человек. Так вам и надо. Побегайте, соколики! Если позволите, дам вам совет. Опросите в первую очередь тех, кто имел с профессором непосредственный контакт на известной нам почве, у кого могли "задрожать руки" при виде шпаги. Второй – пропажа футляра. Здесь или крайняя уверенность в безнаказанности, возможность действовать совершенно свободно, или что-то совсем другое, косвенное, не связанное с пропажей шпаги. Третий факт – резкий, немотивированный отказ Всеволожской показать шпагу... кому? – невестке, золовке – не разбираюсь в них. Ну а то, что переговоры вели не музейные работники, это элементарно, это было ясно сразу. Только кто тут натемнил? Не профессор ли? Удивляюсь вам. Почему вы до сих пор не поинтересовались его командировкой? Тут вы наверняка найдете что-нибудь полезное. И вообще, разберитесь с ним поподробнее – что за личность этот профессор? Мне обидно, что вас не насторожили некоторые странные факты. Ясно вам?

– Вы очень понятно все объясняете, Егор Михайлович, – угодливо согласился Яков. – Прямо, как в учебнике. Как Брокгауз и Ефрон.

– Я уже старый человек и то стараюсь избавляться от плохих привычек. Советую и тебе. Начни хотя бы с того, чтобы не хамить начальству. Видал, Оболенский, с кем приходится работать? А вообще, я вами доволен, опята. Результатов нет, но стиль вы взяли правильный. Для этого дела он самый подходящий. Ну а уж потом... когда все просеете... Понятно?

Мы опять переглянулись. Что это – действительно похвала или кукиш в кармане?

– Ну, все на сегодня. Завтра жду вас с конкретным планом расследования: во-первых – "а", во-вторых – "б" и так далее.