Текст книги "Выстрелы в ночи"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Андрей молча проводил его взглядом и посмотрел на Вовку.

– Дядя Андрей, мы ничего красть не собирались – врет он все! Мы там одну вещь искали. Но она не его. Ничья.

– Клад, что ли? – усмехнулся Андрей.

– Вроде, – уклонился Вовка. – Не спрашивай, дядя Андрей, все равно не скажу. Эта тайна не моя, и я не предатель.

– Вовка, да разве можно в чужом доме клады искать? Соображаешь?

– Соображаю. Мы ему грядки поправим. И пол заколотим, всего-то одну доску и успели поднять.

– И извинишься как следует, да?

– Ладно, постараюсь.

– Что-то ты больно легко согласился, – сказал участковый. – Мне это подозрительно. Смотри, Владимир, не подведи меня.

Вовка покивал головой и исчез.

Дверь за ним не успела закрыться, супруги Кошелкины пришли разводиться наконец решили. Они давно уже не ладили, то сходились с песнями, то расходились с руганью и слезами, а в чем дело, никто понять не мог. Да, они и сами, видно, не знали.

– Вы, милые граждане, совсем уж одурели, – сказал им участковый. Они ему соседями были, сам Кошелкин не раз у Андрея ночевал после семейных объяснений, и он мог с ними так разговаривать. – По таким делам в милицию не ходят, подавайте заявление в загс, в сельсовет или в суд, если надо.

Супруги – молодые еще, высокие и сильные – переглянулись, потоптались.

– Ты хоть рассуди нас, посоветуй, – попросила Зинаида. – Невозможно так дальше жить. Что ни день, то ругань.

– Точно, – подтвердил Кошелкин. – Лаемся как собаки, а из-за чего, не спрашивай. Сами не знаем. С жиру ты, Зинка, бесишься, счастья своего не понимаешь: не пью, не гуляю, зарплату – вовремя и до копейки, по дому тебе помогаю...

– Помогает он! – завизжала Зинаида. – Лучше бы не помогал! Андрюш, он мне даже посуду моет, правда. Только в кухне перед тем занавеску задергивает, чтоб соседи его за этим бабьим делом не видали. Мне от такой помощи плакать хочется!

– А как же! Буду я на все село позору набирать!..

И пошло дальше, как обычно, под крутую горку. Андрей еле разнял их, сказал, что нашел нужным сказать, а Кошелкину уже в спину добавил:

– Ты, если жену любишь, не стыдись этого перед людьми. Позору тут нет, и любви исподтишка не бывает...

Потом Зайченкова явилась и тоже кричать начала:

– Свалился на мою голову, черт незваный! Отдохнуть от него не успела! Только хозяйство в порядок привела, а он – нате! – явился. Трех курей уже пропил, телогрейку новую где-то задевал и отцовы сапоги загнал. Сажай его, участковый, поскорее, до большой беды!

Паршутин пришел с бумажкой, в разорванной по вороту рубахе.

– Вот, гражданин участковый, прими по всей форме заявление потерпевшего от хулиганских действий бывшего алкоголика Тимофея Петровича Елкина.

Андрей заявление взял (сердце упало – неужели сорвался Тимофей), прочитал, посмотрел на Паршутина и возмутился:

– Ты зачем к нему пошел? Он звал тебя?

– Принципиально хотел высказать личное мнение об его двухличном поведении, выразить словесный протест против его публичного оскорбления.

– И сильно он тебя оскорбил?

– При народе пьяницей и треплом обозвал. И когда я ему протест высказал, он меня форменно за рубашку стащил с крыльца и нанес таким образом трамву, а также материальный и моральный ущерб.

Паршутин встал, повернулся и показал свою "трамву" – след сзади на штанах от сапога, – а потом оттянул ворот порванной рубахи.

– Прошу принять меры и достойно наказать хулигана Елкина (кличка Дружок) за оскорбление моей личности.

Каждая грязная морщинка на лице Паршутина словно светилась, мутные маленькие глазки плавали в довольстве как в масле.

– Вот что, личность... – Андрей перевел дыхание. – Если ты еще раз сунешься к Елкину, я тебя направлю на две недели вагоны разгружать. Все! Кругом! Шагом марш!

– Вот как? – удивился Паршутин. – Вот, значит, как? Ну, погоди, участковый, погоди! Плохо ты меня знаешь, чтоб я не отомстил...

Андрей встал – Паршутин выскочил за дверь.

Участковый уж было вздохнул, но тут забарабанили в окно, и Паршутин, расплющив о стекло нос, прокричал: "Нянькайся с ним, нянькайся, он тебе за добро и заботу найдет чем отплатить!"

Вредный по-глупому Паршутин все старался Тимофея разозлить, до гнева довести и морду свою немытую под его кулак подставить, а потом шум поднять, жалобу устроить. Андрей, чтобы этого не случилось последствия-то могли весьма чреватыми для Тимофея оказаться, – особо его предупредил, чтобы не соблазнялся Паршутина проучить. Елкин его успокоил:

– Не боись, Сергеич, пусть себе лает, верблюд все равно идет и ноль внимания на него оказывает. Это он от зависти все.

Но Андрей все-таки тревожился (он Паршутина хорошо знал) и потому так грубо с ним обошелся. Нехорошо, конечно, но надо.

За всеми этими и другими обычными делами незаметно день прошел.

Андрей посмотрел на часы – пора в клуб: сегодня танцы – школьный оркестр, наверняка со всех деревень молодежь соберется. За своих-то он был спокоен, а вот козелихинские парни на танцы как в бой ходили. А все потому, что своих девчонок мало, да и чужие всегда лучше кажутся. Надо приглядеть...

На сцене серьезные музыканты еще свои инструменты расставляли, уборщица мокрым веником полы брызгала, а уж по стеночкам самые нетерпеливые топтались – девчонки завитые и подкрашенные, парни приодетые, с влажными волосами.

Андрей прошел в игровые комнаты, посмотрел на окаменевших шахматистов, послушал, как стучат шары в бильярдной и прыгает над зеленым столом белый теннисный мячик, предупредил Куманькова-старшего, чтобы убрал карты, которые тот уже ловко раскидывал на широкой скамейке.

В спортивном зале дельтапланеристы свои крылья разложили, что-то с ними ладили и чему-то смеялись. Посторонних здесь не было – не пускали, только в углу пыхтел над штангой Василий Кочкин.

В зале грохнуло, завизжало, затопало – танцы понеслись. Андрей зашел еще в курилку – глянуть, не звенят ли там стаканы, а уж потом вернулся в зал. Наметанным взглядом окинул бушующую толпу. Сразу и не поймешь, что творится, кто с кем и как танцует.

К нему подошли дружинники, доложили, кого пришлось вывести и домой проводить, кто в опорном пункте объясняется с командиром Богатыревым и за кем надо присмотреть.

Андрей вышел на улицу, постоял на крыльце. Народ все еще шел в клуб, и все с ним здоровались, многие издалека уже руку тянули.

– Джон Клей убийца, вор, взломщик

и мошенник, – сказал Джонс. Он еще

молод... но это искуснейший вор в

стране: ни на кого другого я не надел

бы наручников с такой охотой, как на

него.

А. К о н а н Д о й л. Записки

о Шерлоке Холмсе

19 м а я, в т о р н и к

Андрей, можно сказать, еще не ложился, а его уже поднял многодетный Петрухин, про которого на селе шутили, что у него детей больше, чем зубов. Это в самом деле было так: зубов у него осталось всего два, и то в глубине, не видно, а детей было – шестеро девчонок.

– Андрюша, выручай, – чуть не плакал он. – Младшенькая сильно заболела, а Федя говорит, что сам помочь не может – надо в район везти, да не на чем. Ихняя машина Дашку Парменову рожать повезла. Когда она вернется? Выручай, Андрюша! Век не забуду твоего добра, – лихорадочно говорил он, пока Андрей быстро собирался и закрывал дом. – Уж такая она славная девочка получилась, такая славненькая – вся в меня, и зубов даже столько же...

– А пить бросишь? – спросил Андрей, заводя мотоцикл, чтобы как-то его успокоить.

– Курить брошу – только подмогни. В дружину запишусь, молиться стану.

Пока заехали за девочкой, пока мать собирала ее и давала наказы Петрухину, далеко за полночь перешло. В район приехали – уже светало.

– Ты иди, – сказал Андрей, – а я тебя подожду.

Вернулся Петрухин не скоро, часа через два – Андрей даже подремать сумел.

– Ну что? – спросил он, выбираясь из коляски.

– Порядок! Говорят, езжай, отец, домой смело, нет теперь опасности. Спасибо тебе, участковый.

– Ладно, теперь ты меня жди, надо в райотдел заскочить. А уж потом домой.

– Привет, Ратников, садись. Как ты? – Следователь Платонов отложил дело, которое смотрел, и взял другую папку, вынул из нее листок. – В дежурке был? Нет еще? Тогда смотри, знакомься. Хотя тебя это вряд ли коснется, но все-таки... Ты что? – Платонов едва успел подхватить в горсть прыгнувшие из стакана карандаши – так Андрей в досаде трахнул по столу.

– Коснулось уже. – Андрей лихорадочно просматривал ориентировку. Она у вас что, за шкафом валялась?

– Сам виноват, – обиделся Платонов. – У нас ты гость редкий, и на месте тебя не застанешь, впрочем, маленечко и наш грех есть. А что?

Андрей ответил не сразу, не мог оторваться от нескольких строк: "...среднего телосложения... пальцы тонкие, беспокойные, слегка дрожат... волосы темные, спереди в волосах заметна ровная седая прядь..."

– Это он был. Федорин. Я рапорт составлял.

Андрей коротко рассказал о случае на переезде.

– Ах ты черт! – вырвалось у Платонова. Он схватил телефонную трубку. – Алеша? Платонов говорит. Посмотри, у тебя рапорт должен быть синереченского участкового, – посмотрел на Андрея. – Когда? От тринадцатого числа... Жду, жду... Читай... Понятно, спасибо.

– Дай-ка мне сводки за последние две недели, – попросил Андрей. – И карты областей – смежной и нашей.

Андрей разложил карты, наклонился над столом, сделал выписки.

– Вот смотри: побег – первого числа; кража в продовольственном ларьке в Бирюкове, со взломом, – второго; в Сабуровке на вокзале кража чемодана с носильными вещами – четвертого...

– Шестого, – перебил Платонов, – заявление гражданина Федорина об утере документов, в том числе паспорта.

– ...Это уже у нас, в Званске. Там же, в тот же день кража чемодана на вокзале, кража двух чемоданов в поезде. Тринадцатого – встреча на переезде. Вот его дорожка.

– Точно, – сказал Платонов. – Во времени и в пространстве. И прямо в наш дом. Молодец, Ратников!

– Смеешься?

– Какой смех! Пойдем начальству докладывать.

– Так, Ратников, – сказал следователь Платонов, когда они вернулись. – Посмотрим, что за фигура такая – Антон Агарышев, в настоящее время гражданин Федорин... Год рождения... Молодой совсем, твой ровесник. Судимости... Статья такая-то, такая и такая. И еще две... Набрал – ничего не скажешь. Больше, чем у тебя благодарностей. Признан по решению такого-то суда особо опасным рецидивистом. Патологически жесток, в местах лишения свободы терроризировал заключенных, ставших на путь исправления. Отец – бывший ответственный работник торговли. Осужден, отбывает наказание. Статья... Так, образование гражданина Агарышева – чуть выше среднего. Это ясно – как папашу посадили, сынок за систематическую неуспеваемость из института вылетел – заступиться-то некому. Трудового стажа практически нет. Вместо него – другой стаж, очень солидный для его возраста. Ты знаешь, как он побег совершил? С оружием в руках! Он в колонии ухитрился пистолет изготовить – из аптечной резинки, алюминиевой ложки, гвоздя и стержня от авторучки. Кто-то ему патрон от мелкашки подарил. И этим единственным патроном из своего фантастического пистолета он тяжело ранил охранника. Попытался забрать его автомат – не удалось. Тогда он без автомата ушел и уже почти двадцать дней на свободе. Где он может быть? И чего нам от него ждать?

– Чего угодно, – вздохнул Андрей. – Такие на все способны. Тем более что отвечать ему все равно по высшей отметке придется. Как же я его упустил!..

– Ты и поймать должен, – по-доброму улыбнулся Платонов, хорошо понимая, как сильно казнится молодой участковый, и желая шуткой поддержать его. – Только вот где он сейчас? Ты у себя ничего... такого не замечал?

– Особенного ничего, – пожал Андрей плечами. – Все как обычно, одни и те же проблемы.

– А не особенного?

– Телогрейка у одного мужика пропала.

– Ну?

– И сапоги.

– Так...

– И топор.

– Все?

– Дерево на дорогу упало...

– Кот взобрался на чердак, – в тон ему протянул Платонов.

– ...Дерево упало перед машиной, где деньги везли. Зарплату.

Платонов привстал:

– Само, что ли, упало?

– Подрублено.

– Здорово.

– А что – здорово? Я сам сначала напугался, бог знает что подумал. А если все проще? Облюбовал мужичок осинку, повалил, а тут председатель едет.

– Так пришел бы потом и забрал.

– Приходил, забрал; кто, не знаю. Исчезло дерево.

– Ратников, ты сейчас должен как отделение милиции работать. Как Шерлок Холмс!

– У меня и доктор Ватсон свой есть, – улыбнулся Андрей. – Богатырев, командир дружины. Он уже в газету очерк послал о том, как я похитителя собственного кабанчика нашел.

– Ты не смейся, – тоже улыбнулся Платонов. – Мне, например, эта личность – Шерлок Холмс – крайне симпатична. И знаешь чем? Универсализмом. Целый правовой институт в одном человеке – и следователь, и розыскной работник, а эксперт какой многосторонний: и баллист, и трассолог, токсиколог, в серологии прекрасно для того времени разбирался. Иногда сам приговор выносил и сам его приводил в исполнение.

– Ты научишь! – засмеялся Андрей.

– Нет, серьезно, у нас сейчас узкая специализация – это необходимо, а в идеале мы должны бы все смежное знать как свое собственное. А уж для участкового это главный хлеб.

– Я знаю...

– И вообще, по дружбе тебе скажу: смелее работай, побольше творчества, импровизации. Я бы даже сказал – предвидения. Самое лучшее, когда ты на месте преступления оказываешься раньше, чем оно совершается. Ведь если мы будем работать только по схеме: "совершил – поймали доказали – наказали", нам век с преступностью бороться. И без никакого результата.

– Знаю. Главное – не наказать, а чтобы наказывать не за что было.

"Данных о том, что беглый Агарышев может скрываться на моем участке, – размышлял Андрей, – вроде нет, но и полностью исключать такую возможность нельзя. А если все-таки предположить?.. Тогда ему надо иметь где-то убежище. У кого-нибудь в доме, в сарае? Нереально. Сразу бы заметили, и слухи бы пошли. Пока же ни слухов, ни фактов на этот счет нет. Значит, не в селе. В лесу? Тоже маловероятно. Наверняка на него уже бы натолкнулись.

В любом случае Агарышев должен быть непременно связан с кем-нибудь из местных, кто бы взял на себя заботу о нем, хотя бы о его пропитании. Кто?"

Андрей перебирал в уме самых ненадежных своих односельчан, искал возможного помощника Агарышева, пока не остановился на Генке Шпингалете.

Кличку свою дурацкую Генка издалека привез. Видно, как окрестили его там, за проволокой, так она и здесь каким-то чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый и на вид – шпана шпаной: срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: липкая челочка до глаз, сапоги гармошкой, кепочка в обтяжку и зуб золотой. А главное, чуть не по нем визжал, матерился и за нож хватался, который заправски в сапоге носил.

С участковым-то они старые и непримиримые враги были. Это ведь Андрей (он только что из армии пришел) Генку тогда задержал и в милицию доставил. И в суде свидетелем выступал.

Освободили Генку сравнительно недавно, но отбытое наказание, судя по всему, ничуть ему ума не прибавило: так все и ходил по краешку, пока в конце прошлого лета опять под следствием не оказался.

Дело так получилось. Подкараулила как-то участкового старая Евменовна, дома его ухитрилась застать:

– Андрюша, а ведь я заявление тебе несу. Для принятия мер. К лешему, охотничьему егерю, ходила – не берет, ругается, ногами топает. Ты б, говорит, не шлялась по лесам, а на печке б сидела. А если у меня характер неспокойный, если...

– Я твой характер знаю, – улыбнулся, перебивая, Андрей. – Говори, пожалуйста, о деле.

Евменовна осторожно, как на гвоздики, присела на стул, перебрала, уложила складочки юбки, перевязала платочек.

Смолоду она была красавица редкая – не зря ее тогда Афродитой землемер прозвал. И если случается, что и на склоне лет остается что-то в человеке от былой красоты – стать ли, упругая ли поступь, а то и свежий голос и ясная мудрость во взгляде, то Евменовна к старости все потеряла, живая Баба Яга стала: нос крючком, подбородок тянется к нему волосатой бородавкой, щеки ввалились, да и голос обрела другой – противный, как у пантюхинской козы. Даже в характере черты преобразились, будто и душа старела вместе с телом: была бойкая на язык – стала сварливая, девичью живость поменяла на суетливую пронырливость, вместо общительности стала надоедливой и суетливой. Никто и не заметил, как веселая фантазерка и безобидная болтушка превратилась в ярую сплетницу и выдумщицу, как сменила природный ум на упорную хитрость. И это бы еще ничего, но, смолоду привыкнув быть на виду, до сей поры любила Евменовна, чтобы о ней поговорили, вечно изобретала себе приключения, лишь бы внимание привлечь. Андрею доставало с ней хлопот. И сейчас он тоскливо ждал длинного вздорного рассказа.

– Помнишь, Андрюша, как ты мне быстро корову разыскал, – польстила для начала бабка, – теперь снова выручай, беда пришла: от мишки избавь чуть в лес не утащил.

– Какой Мишка? – не сразу понял Андрей. – Курьянов, что ли? Нужна ты ему, как же!

Евменовна законфузилась, игриво отмахнулась конопатой лапой, собрала сухие губы в ладонь:

– Андрюша, не смейся над старой – грех ведь. Какой Курьянов? Он уж до завалинки доползти не сумеет. То медведь за мной ходит. Вчера всю дорогу из Оглядкина следом перся, паразит, и мычал как корова недоеная, зашептала, приблизившись. – Знаешь, в народе говорят, если медведь вдовый, так он еще с лета бабенку себе присматривает, чтобы в берлоге теплее зиму коротать. А как бабенки нынче все крашеные, в пудре-помаде да духами обрызганные, так он ими брезгает, а я, видать, ему в аккурат пришлась. Да и немолодой уже, верно, в годах – морда и загривок седые, по себе, значит, подбирает, охальник.

"Совсем спятила", – сердито подумал Андрей, отодвигаясь.

– А чего тебя в Оглядкино занесло?

– Ну а как же? Бабы говорят, туристы там остановились, в Хмуром бору, так поговорить с ними хотела... пообщаться, – с удовольствием выговорила бабка новое слово, – новости узнать, рассказать чего.

– Правильно леший тебе посоветовал – на печке сиди, а по лесам не шляйся!

– Помоги, Андрюша, не дай бог, припрется ночью, утащит в лес – совсем ведь пропаду. Какая ему из меня сожительница!

Еще до армии – Андрей помнил – побрызгали Синереченские леса с самолета, чтоб извести какого-то вредного жучка, да так крепко побрызгали – не то что ежика, комара в лесу не осталось. В последние годы ожил старый лес, помолодел, зазвенел птицами, боровая дичь откуда-то взялась, лоси осмелели, волк за ними с севера потянулся. Вот и медведь объявился. Если, конечно, не врет Евменовна, гораздая придумывать что-то уж вовсе несуразное.

– Сходи, Андрей Сергеич, – ныла бабка, – и туристов погляди – вроде уважительные ребята, чайком с конфеткой меня напоили, да уж больно костры шибкие жгут и водки в кустах цельный мешок прячут. Да и маты такие загинают – деревья дрожат. Вот пойдешь поглядеть – и медведя застрели, ладно?

– Нельзя его стрелять, – теряя терпение, отрезал Андрей и встал. – Он на весь край небось один. На развод оставим. И ты от него не бегай, не бойся – не польстится он на такое сокровище.

– Смейся, смейся, внучок, – со злостью зашамкала Баба Яга, – кабы не заплакать тебе, злорадному! – и хлопнула дверью.

В лес Андрей все-таки пошел: туристов посмотреть следовало. Нашел он их легко, поздоровался, осмотрелся. Ни "шибкого" костра, ни водочных бутылок не обнаружил. Ребята оказались аккуратные, из настоящих путешественников. Стоянку держали в порядке: палатки туго натянуты, костерок обложен камнями – не поленились с речки натаскать, топоры торчали в старом пеньке, а не в живом дереве, как иногда бывает, даже ямка для мусора отрыта и прикрыта от мух лапником.

Медведя они, оказывается, тоже видели – приходил под утро, чисто вылизал немытую с вечера посуду, погремел пустыми банками в помойке и ушел, "ничего не сказав".

Ребята предложили Андрею дождаться ухи – вот-вот должны были вернуться рыболовы, но он отказался – некогда...

Хмурый бор только зимой был хмурым, а вообще-то, в Синеречье не сыскать места приветливее и солнечнее. Андрей давно уже не бывал здесь, и радостно ему дышалось, весело было хрустеть валежником, поддавать носком сапога крепкие шишки, снимать ладонью с влажного лица невесомую упрямую паутинку. Он, не удержавшись, срезал зачем-то два крепких грибочка, понюхал, улыбаясь, и наколол их на сухую ветку, высыпал в рот горсть горячей земляники. У большой, туго натянутой между землей и небом сосны Андрей остановился, прислонился к звенящему стволу, чувствуя, как он дрожит, шевелится, толкает в плечо, запрокинул голову. Над ним, высоко-высоко, размашисто качались далекие кроны, гнали по синему небу белые, пронизанные солнцем облака, толстым сердитым шмелем гудел в ветвях упругий ветер.

И вдруг в этом прекрасном разумном мире раздались два резких, почти слившихся выстрела. "Дуплет. Пулями. Кто?" – мелькнуло в голове Андрея, уже быстро шагавшего на еще разбегающийся, мечущийся по лесу грохот. Он шел бесшумно, не раздвигая ветви, а скользя между ними, чтобы не шуршала листва по одежде, ставил ноги легко, чтобы не трещали под сапогами сухие сучки.

На краю небольшой, зарастающей молодняком вырубки Андрей остановился, осмотрелся – увидел невдалеке задержанное густой листвой жиденькое, прозрачное облачко дыма, и ему показалось, что в воздухе еще стоит нерастаявший, тревожный запах пороха. Какой-то человек, стоя на коленях, возился с чем-то большим, темным, что-то быстро делал с ним.

Андрей терпеливо дождался порыва ветра, тихо подошел сзади, сжал зубы, непроизвольно закачал головой. Медведь лежал на спине, раскинув лапы, как убитый человек, запрокинув большую голову с открытыми, будто еще видящими глазами. Земля вокруг него была изрыта когтями, забросана клочьями выдранной травы. В воздухе густо стоял тяжелый дух сырого горячего мяса, жадно жужжа, кружились большие зеленые мухи.

Генка Шпингалет, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой, окровавленной, безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.

– Здорово, браконьер, – негромко сказал Андрей. – С полем тебя.

Тот вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью, но Андрей успел отбросить его носком сапога.

Генка был в растерянности недолго, нахальства ему не занимать.

– Он сам на меня бросился. Необходимая оборона была, – ухмыльнулся он.

– И ты на этот случай в лес с ружьем пошел, а в стволы "жаканы" забил, – добавил Андрей.

– Ага, он мне давно грозил. Ладно, шеф, давай по совести: мясо пополам, а шкура вся тебе. Галке на свадьбу подарок сделаешь. – Генка поглубже натянул кепочку и снова нагнулся над тушей. – И разойдемся друзьями.

– Что ты, как можно мне с таким человеком дружить? – усмехнулся Андрей. – Загоржусь тогда совсем.

Генка поднял голову, посмотрел кругом, потом снова в глаза милиционеру.

– Жить не хочешь? Мы одни здесь...

– Что? – так спокойно и вежливо, будто действительно не понимал, переспросил Андрей, что Генка сразу понял – не напугать ему участкового, не уговорить его и не совладать с ним.

– Ладно. – Он скрипнул зубами и грязно выругался. – Сейчас твоя сила, но я своего часа дождусь, за оба раза посчитаюсь. Ты жди, оглядывайся!..

После суда (Генку оштрафовали сильно и ружье конфисковали) он при всех сказал и не раз потом повторял, что околоточному (так он Андрея за спиной называл) все равно "пасть порвет". Андрею эти слова передали, и он хотя особенно об этом не думал – других забот хватало, но все-таки понимал: злопамятный, истеричный Генка долго ждать не будет и, как удобный случай выпадет, может на крайность пойти...

Вполне возможно, что с Агарышевым он уже давно знаком был. Надо бы уточнить, где отбывал наказание Генка и не имелось ли у них контактов раньше.

В селе Андрей обогнал телегу, в которую были сложены разобранные разноцветные крылья и мотоциклетные шлемы и которую сопровождал конный эскорт во главе с физкультурником. Андрей остановился на обочине, и к нему подбежала веселая орава.

– Андрей Сергеич, а мы уже тренироваться сегодня начали! У Лешки Куманькова лучше всех получается, а Челюканов боится! Тридцать первого, в воскресенье, летать будем, приходите посмотреть.

– Спасибо за приглашение, обязательно приду.

...Я никого не увидел возле него,

и я не могу себе представить, кто мог

его убить. Его мало кто знал, потому

что нрава он был несколько замкнутого и

неприветливого. Но все же, насколько

мне известно, настоящих врагов у него

не было.

А. К о н а н Д о й л. Записки

о Шерлоке Холмсе

22 м а я, п я т н и ц а

В этот черный день только погода была хорошей (ей до наших проблем дела нет, она лишь своими занимается), а все остальное уже с утра не задалось, не ладилось, как говорится, через пень колоду валилось. Андрей с каким-то непонятным нетерпением ждал, когда же вечер наконец придет, будто чувствовал, что эта пятница взаправду черной станет, большие неприятности сулит. Он все на часы суеверно поглядывал, время торопил. Казалось ему: дотянется день до вечера без происшествий, так все и обойдется – или совсем беды не будет, или она надолго в сторону уйдет.

Но не вышло, не получилось. Стукнул в дверь тяжелым кулаком леший Бугров и, не дожидаясь ответа, шагнул в дом...

Бугрова лешим справедливо звали. По облику своему (бородища до пупка, брови седые, волосы чуть не до плеч, трудная хромота) и повадкам (из леса почти не вылезал, ночевать у костра предпочитал, людей сурово сторонился) он прямой леший был.

К браконьерам, невзирая на чины и личности, беспощадность проявлял завидную. Одному большому начальнику из области, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, он в ответ на бешеные угрозы прямо сказал – со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: "Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, порядок будет. Никому – ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, – не допущу его нарушить".

Лешего и свои боялись. Самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада. Какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, лишь бы лешему на глаза не попасться.

Но зла на него не держал никто, видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности, и уважали за это.

Всегда угрюмо-спокойный, он был сейчас встревоженным, почти растерялся. Участковый, правда, не сразу это заметил.

– Как дела, Федор Михайлович? – приветливо поздоровался Андрей. Они часто помогали друг другу, бывали уже в переделках, испытали взаимную помощь и прониклись взаимным уважением. Если не любовью.

Бугров оперся на ружье, бросил на стул шапку, он и летом ее не снимал.

– Дела-то, говоришь? Было бы хорошо, кабы не было так худо. Собирайся, Сергеич. И дружинников возьми. Двоих. Не особо трепливых.

– Что случилось? – Андрей спросил, уже на подробности рассчитывая. Что именно случилось, ему уже ясно было.

– Мертвое тело Веста нашла.

– Где?

– На Соловьиных болотах. В самой воде. Всплыло, она и учуяла. Правда, дух такой, что и собаки не надо. Любой насморк прошибет. С неделю, не меньше, пролежал.

– Мужчина?

– Мужик по первому виду. Однако я особо не приглядывался, не трогал. А так не видать – лицо в воде. Пошли, что ли?

– А что тебя на болото занесло? – спросил Андрей, собираясь.

– Там, в самой глуби, еще при помещике сторожка была – крепкая такая. Я ее под зимовье приспособил, ночевал иногда, припас кой-какой держал. Место спокойное, кроме меня, кто туда доберется? Пути не сыскать. Сегодня, как шалаши для пионеров ладить закончил, дай, думаю, попроведаю. Вот и наткнулся, далеко не доходя. Совсем недалече от дороги.

Болота Соловьиными назывались вовсе не потому, что сидел в них когда-то Соловей-Разбойник, хотя ему тут самое место было, а потому, что действительно свистели в них голосистые птахи свои щедрые песни. Собственно, соловьи звенели не в самом, конечно, болоте, а в овраге, который начинался сразу от дороги и шел в глубь леса, раздавался вширь, зарастал по-над водой зелеными травами, превращался в жидкую трясину.

Место это не любили, обходили стороной, считали нечистым. Неохотно говорили о нем, а уж бывать там только самым отважным доводилось.

Да и то сказать, каких только косточек – и черных и белых – не гнило здесь, в смрадной вечной глубине, какой только кровью – и голубой и алой не разбавлялась черная болотная жижа.

Вот уж на нашей памяти, годов десять тому, леший Бугров, который один осмеливался заходить на болота и знал их тайные тропки, подцепил концом ствола плавающий среди зеленой ряски новенький картуз. Кто его потерял, вовек не узнать. Как он туда попал, что и говорить – яснее ясного.

И травы здесь растут яркие, коварные и обманчивые. И дерева – кривые да коряжистые, поросшие, как грязным клочкастым волосом, путаным и рваным мхом. И часто сидит на таком дереве черный ворон и каркает хрипло, скрипуче, до мороза по коже.

Все было в болоте том. И пузыри вырывались из черной глуби, и туманы ходили меж дерев, будто утопленники в саванах, и огоньки плавали над бездонными пучинами. И стоны по ночам глухо доносились до путника, и вроде шепот шел над кочками, и говор слышался глухой, нелюдской, непонятный...

Даже луна здесь особая была – холодная, белая, безразличная. Смотрит сверху, как над болотами бродят туманы и огоньки, бесшумно, а то и с гулким хохотом, мелькают меж кустов страшные глазастые совы – и вроде все это ей очень нравится.

Многие верили, что в болотах нечисть водилась – то ли водяной, то ли еще какая темная сила, толком никто объяснить не мог, но ходили про эти места худые слухи. Старая Евменовна любила об этом поговорить, да и та мутно объясняла: "Поводит, поводит огоньками по кочкам, да и столкнет в бучило и тянет за ноги вглубь и щекочет". И человек вместо того, чтобы звать на помощь, хохочет дурным голосом на весь лес – отпугивает своих возможных спасителей...

Не любили на селе Соловьиные болота, боялись их и без крайней нужды сюда не заглядывали, далеко стороной обходили, хотя ягода тут водилась знатная и дичь хорошая была. И соловей здесь отменный селился. Иногда, по весне, аж с дороги было слыхать его песни, от которых у любого заходилось и печально и радостно сердце...

Сейчас день был ясный, шли они твердой тропкой, а над болотом висела в жуткой тишине мятежная тревога. Издалека Вестин вой заслышали. Еще немного прошли, и она, обрадованная, из-за кустов к ним выскочила. Андрей даже вздрогнул – так напряжен был.

Дружинники в сторонке остались, участковый с Бугровым ближе подошли. Подошли непросто – оба под ноги смотрели, чтобы след, какой будет, увидать и не уничтожить: Бугров еще дорогой сказал, что, верно, не своей волей этот несчастный мужик в болоте оказался, похоже даже, дырка у него в спине есть, ружейная.