Текст книги "Давите их, давите"

Автор книги: Валерий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Лягушка укусила, – пожаловалась Яна. Она обернула полотенце вокруг бедер и кокетливо спросила: – Проша, правда, я теперь похожа на русалку?

– На замерзшую селедку, – отвел глаза Прохор. Хорошо еще в остолбенении топор себе на ногу не уронил…

Старая банька была небольшая, из потемневших бревен, об одно окошко. В ней славно пахло увядшей березой и сеном. Потому что на стенах висели веники, а на потолке было устроено что-то вроде сеновала, и туда вела приставная лестница.

Рядом с печуркой со сложенными возле нее дровами стояла железная кровать под ватным одеялом. У окна – столик, предусмотрительно снаряженный: подсвечник, бутылка, стакан, закуски («а после бани – укради, но выпей») и кувшин с молоком, а на нем – краюха черного хлеба.

Яна толкнула окошко, оглядела силуэты садовых деревьев, колючие зубцы дальнего леса и вздохнула:

– Летом здесь, наверное, сказка.

– Зато зимой – наверняка суровая быль, – буркнул Прохор, сдвигая на край стола тарелки и раскладывая свои бумаги.

– Э! Ты чего это? – грозно прикрикнула Яна. – Мы тебя из милости приютили, а ты тут нахальничаешь!

– Я буду здесь работать, – уперся Прохор.

– Ты на скотном дворе будешь работать. Как миленький. Как дядя Миша сказал. – И со своей обычной непоследовательностью, но, безусловно, с какой-то внутренней, недоступной нам логикой добавила: – И что за имя у тебя? Прошка! Кличка собачья. Совсем на имя не похоже.

– Серый, – с укором, с обидой, безнадежно произнес Прохор, – у тебя ведь была такая возможность утопить ее в пруду. Никто бы и не хватился. И никто бы тебя не осудил.

– Да? – Яна хрустела огурцом, отбрасывала со щек влажные волосы. – Ты думаешь, я сама в воду упала? Как же! Но ничего у вас не вышло. И не выйдет. – Она строго постучала пальцем по краю стола. – Серый, за мной!

И полезла на сеновал, уронив с себя полотенце.

Мы упали на разостланные одеяла, одновременно безудержно зевнули и… наступило утро.

Разбудила меня утренняя разминка: Яна и Прохор опять делили стол. Я свесил голову. Чтобы не пропустить самое интересное.

Яна (руки в боки): «Серый здесь будет завтракать!» – и ширь бумаги на край стола.

Прохор (выпучив глаза): «Завтракать будем в доме! – и ширь бумаги статус-кво. – А это – мое рабочее место!»

Яна: «Твое рабочее место в сортире!» – и подняла над головой самую тяжелую папку.

Вот это она напрасно. Прохор – хороший, честный писатель. Беспощадный и бесстрашный. Накануне октябрьских событий он опубликовал в оппозиционной прессе серию таких убийственных статей, что они даже врагами читались пуще детективов. А в Белом доме принимал самое непосредственное участие в подготовке документов, воззваний, речей и листовок. Потому его – дурака – искали не только бандиты. Чтобы свернуть в суматохе его хилую красно-коричневую шею. Но скорее всего Яна лишит их этого удовольствия, опередит, стало быть.

– Серый! – истошно закричала она. – Слезай скорей, он дерется!

– Серый! – не менее истошно завопил Прохор. – Запри ее где-нибудь! У меня на нее психологическая аллергия. Какие слова знает…

Второй раз я проснулся, когда донесся до меня желанный звон посуды и Янин призыв:

– Серый, пожалуйте откушать!

Стало быть, победила Прохора, отстояла завоеванные рубежи.

Я спустился вниз и стал звякать рукомойником, прислушиваясь к говору за столом.

– Вот так, – размеренно и ровно ронял тяжелые фразы Бирюков. – Их целая банда. Курочкиным дом спалили, так они и уехали. У Вани Чуркина всех поросят потравили, он теперь им платит…

– В милицию обращался? – спросил Прохор.

– А что милиция? – вздохнул Саныч. – Милиция далеко, телефона у меня нет. Пока доедут… Да и потом, Ваня мне шепнул, у них в Званском горотделе свой человек сидит, на зарплате. Только сунься с заявлением. Ваня сдуру-то попробовал. Говорят, будем с поличным брать, «куклу» изготовили, засаду организовали. А никто за деньгами и не пришел. Вернулся Ванек на ферму – там тишина. Сорок голов как косой срезало…

Я вошел в комнату, поздоровался, стало быть, сел за стол.

– Вот я и говорю… – обратился ко мне Саныч.

– Я все понял. – Меня сейчас больше всего интересовала шипящая в сале яичница, сковороду с которой Яна выхватила из-под носа Прохора и поставила передо мной.

– Одно время было отстали, – снова обратился ко мне Саныч. – Отогнал я их, чтоли?

– Бывает, – согласился я, стараясь не замечать Прошкиных глаз, бегающих за моей вилкой: сковорода – рот, сковорода – рот…

– Но не думаю, что испугались…

– Я тоже. – Я откусил пол-огурца, чтобы яичнице не было страшно одной в темноте.

– А в начале октября опять явились. Собак застрелили…

– Понятно, – согласился я. – Они по могли погасить очаг сопротивления в Москве и вернулись к повседневным делам. – Я передвинул сковороду Прохору.

Он глянул на нее, посмотрел на меня. Да с такой обидой, что я чуть не заплакал. А Яна положила перед ним корочку хлеба и погладила по голове.

Нет, ребята, вы меня в это дело не втянете. Навоевался Серый досыта. Тем более сам в бегах. И без оружия. Что там ломтевский «Макаров» в бардачке брошенной машины, здесь атомной бомбы мало, стало быть.

Яна протянула мне кружку с кофе.

– Я тебе, Михал Саныч, одно скажу: объединяться вам надо. Самооборону организовать.

– Разве совладаешь с ними? Не только все фермы, даже колхозы к рукам прибрали, данью обложили. И все молчат, не то что воевать – признаться друг другу боятся.

Опять же: у них – оружие, а у нас – вилы да грабли…

– Ну-ну, – не согласился я. – А то мужики ваши под кроватями и в шкафах ружьишки не прячут.

– Человек нужен, – пер на меня Саныч, многозначительно подняв корявый палец. – Руководитель. Этот… профессионал!

– Ну да, – кивнул я. – Чтобы сочетал в себе личное мужество, организаторские способности и высокий профессионализм.

Стало быть, драть надо и отсюда. Отдохнул, называется, спрятался. Нет, рвану в «имение» свое, если его еще враги не захватили. Заломлю какой-нибудь киоск – на дорогу хватит.

Прохор встал из-за стола, прошелся, заложив большие пальцы под мышки – совсем как Ленин, остановился у меня за спиной. Сейчас по башке сковородой ахнет.

Вместо этого он положил мне руки на плечи.

– Леша, ты только что из боя…

– Я всегда только что из боя.

– Неужели ты не понял, с кем ты сражался? Ведь это одна банда.

– Серого не надо уговаривать, – буркнула Яна, и я не понял, что она этим сказала.

– Они теперь каким-то Махно грозятся, – вспомнил Бирюков.

– Как, как? – Я привстал. – Как ты сказал?

– Махно, вроде…

– Может, Махнота?

– Во, точно. Махнота.

Махнота… Это совсем другое дело, стало быть.

…Вот она – ночь с первого на второе. Холодная ночь. Возле здания Генпрокуратуры затаились, как волки, ждущие сигнала вожака, чтобы броситься в кровавое дело, несколько больших иномарок с тонированными стеклами. У крайней – зловещая группка. Посверкивают в ночи зажигалки, вспыхивают огоньки сигарет, топорщатся на спинах кожаные куртки, выдавая небрежно спрятанные автоматы. В центре группки – с трубкой в зубах, в верблюжьем пальто, белом кашне и лаковых штиблетах – высокий и стройный Махнота. Ждут своего часа. Часть его людей там, по ту сторону баррикад Белого дома, остальные рассредоточены по городу в тех точках, которые для них особо интересны (я замечал их у здания МВД, возле районных управлений и прокуратур, около крупных банков). Как в феврале и октябре семнадцатого года.

Нет, ребята, это совсем другое дело.

– Вот что, Саныч. Собери-ка тех коллег, в коих ты уверен, как в себе, – это, стало быть, раз. Покличь участкового. Как он?

– Хороший парень. Недавно из армии, с «горячих точек».

– Зови его на беседу со мной – это уже два. Теперь: когда они должны прийти за ответом?

– В среду грозились.

– Указание тебе такое: встретить их круто. Мы тебя подстрахуем. Твердо пригрозить милицией… Именно милицией.

– Это три! – смекнул Саныч.

– Правильно. А мы тем временем будем оборону ладить. – Хотя нет, хватит обороняться. Знаю теперь, к чему оборона приводит. Невыгодное дело. – Это сколько у нас уже получается? Вот, и добро – пока хватит. Да, позвонить бы мне надо, где это?

– Я тебя отвезу.

– Все, совещание закрываю. Пошли-ка, обойдем территорию. Прикинем, как воевать будем.

Яна проводила меня взглядом, который я тоже не понял.

Ничего, ее разъяснений долго ждать не приходится. Надо попробовать Яну к теще от греха отправить. Вот деньжатами разживемся…

– Не скучайте без нас, друзья, – сказал я, примеряя Санычевы сапоги.

– Они не будут скучать, – заверил Саныч и повернулся к Прохору: – Поросятам комбикорму намешаете. Навоз из свинарника уберете. Покормите кур. Яйца соберете – кошелка в курятнике, на гвозде. Вот в эти бочки воды из колодца натаскаете. Если останется время, наколите дров и сложите за сараем в поленницу. Ну и обед, конечное дело, сготовите. Петуха сможешь зарубить?

– Попробую, – пожал плечами Прохор.

– Понятно. Инвалидов нам только не хватало. Безруких.

– А я его зарублю, – сказала Яна, не уточняя – кого именно.

Мы не торопясь обошли владения Бирюкова. Похоже, он в самом деле собрался сворачивать хозяйство, это уже чувствовалось: многое начатое было брошено. Особо грустно выглядел маленький экскаватор, оставленный в незавершенном котловане. Он дремал, как какое-то странное животное, вытянув шею и положив усталую голову-ковш на край траншеи, в которой уже собралась осенняя вода и суетились в ней желтыми корабликами палые листья, собирались у оплывающих берегов.

– Телятник начал строить, – пояснил Саныч и махнул рукой.

Осмотревшись, я понял, что при серьезном наезде (а Махнота шутить не умеет) ферму нам не отстоять. Огорожены были – да и то условно, от козы да от барана – только дом, надворные постройки и сад. Все остальное предельно доступно. Особенно там, где на задах подбирался к картофельному полю кустарник подступившего вплотную леса. Стало быть, воевать будем на территории противника.

Мы вернулись на ферму. Бирюков вывел из сарая лошадь, принялся запрятать.

– Машина моя в ремонте, – сказал он, бросая в телегу охапку сена и телогрейку, – придется гужевым транспортом. Но мы быстро доберемся, старой дорогой, лесной – напрямки.

Старую дорогу почти поглотил лес. Заросшие травой колеи, сгнившие стволы упавших поперек них деревьев, низкие путаные ветки не так уж и задержали нас в пути. Где-то через час мы выбрались на шоссе и въехали по нему, вызывающе гремя колесами, в поселок, остановились у магазина.

С торца его – дверь с древней табличкой «Опорный пункт ООП», а чуть ниже дополнение посвежей: «Старший участковый инспектор А. С. Ратников».

Когда мы вошли к нему, А. С. Ратников что-то писал, поднял голову, кивнул и улыбнулся Бирюкову, бросил на меня быстрый внимательный взгляд.

Беседа наша была короткой. Ратников быстро сориентировался в наших планах, обещал содействие.

– Значит, у нас две задачи – дать отпор людям Махноты и выявить человека в Званском отделе, который продает им информацию…

– Видишь ли, Андрей, – поправил я. – Мы действуем нелегально, почти противозаконно, и мне хотелось бы, чтобы ты по возможности оставался в стороне. Причем явно в стороне. По двум причинам…

Он кивнул, давая понять, что причины эти ему ясны.

– Твоя задача – подбрасывать мою «дезу» стукачу и информировать меня о результатах. И накажу его я сам. Это врут, что я первым никогда не стреляю, особливо в предателей…

– Я вас знаю, – улыбнулся Ратников. – Вы нам лекцию читали по оперативному мастерству. И я кое-что о вас слышал.

– Вот и ладно. Значит, обольщаться и удивляться не будешь.

Мне все больше нравился этот парень. Сообразительностью, честностью, немногословием, славной, открытой, чуть смущенной улыбкой, которая тем не менее не могла скрыть его профессиональной и личной твердости. Такие ребята ласковы со слабыми и обиженными, но жестоки к подлецам.

– У тебя связь с Москвой есть? – кивнул я на телефон.

– Да, по коду. Звони. Нам выйти?

Я покачал головой.

– Необязательно. А вот то, что мне нельзя светиться, – это учти.

– Это я сразу учел, – улыбнулся Андрей.

Я ж говорю – клеймо на мне.

Я набрал номер:

– Витек? Здесь Серый.

– Я рад, что ты жив, – серьезно сказал он.

– Я тоже. Скажи, ты по-прежнему все знаешь?

– И горжусь этим.

– Тогда отгадай: есть у нас от министерства садовые участки для сотрудников в Кирилловке?

– Хочешь дачку строить?

– Стало быть, мечтаю. На покой пора, хочу козу завести – рогатую.

– Есть такой садовый коллектив, «Защитник» называется. Местечко неплохое: лес, озеро, рядом совхоз, то бишь – по-нынешнему АОЗТ – значит, с навозом будешь. Это в семи верстах от Уваровки, знаешь?

– Уваровка? – повторил я, уточняя.

– Отсюда автобус в нее ходит, – шепотом подсказал Бирюков.

– А ты вообще-то где? – небрежно поинтересовался Витек. – А то тебя многие спрашивают.

– Все ты знаешь, Витенька, это правда, стало быть. А вот, где Серый, не узнаешь никогда. – И я положил трубку.

Мы обговорили еще кое-какие детали и собрались восвояси.

– А на кой тебе этот «Защитник»? – обратной дорогой спросил Саныч.

– Я пистолет там забыл. Надо забрать – дедово наследство.

На ферму мы вернулись в самый разгар битвы: Яна успешно сражалась с плитой, а Прохора мы отыскали под обрушившейся на него поленницей. Он был по пояс мокр (воду таскал), грязен (навоз убирал) и весь в синяках (это тоже понятно). Стал доказывать нам с намеками, что поленница сама по себе обвалиться никак не могла, что это чей-то злостный происк, Яна эти намеки проигнорировала. Стало быть, неспроста.

Мы пообедали, я занял у Саныча денег на дорогу и стал собираться.

– Отложить никак нельзя? – огорчилась Яна.

– Самое время сейчас. Спокойно пока, стало быть.

Я щедро раздал своей команде оперативные указания, поцеловал Яну и уже до темноты прятался в канаве напротив садового участка ревнивого красноглазого «фазендеро» Шурика, который со товарищи бил меня в автобусе и забрал, сволочь немытая, мой пистолет.

Жизнь в этом «Защитнике демократии» по осеннему времени не шибко бурлила. Многие уже съехали, а те, что еще держались, сидели в основном по домам, топили печки, стучали молотками и пили водку.

Я внимательно изучил подходы к даче, наметил пути отхода, разобрался в планировке дома. Стал мерзнуть – к вечеру засвежело, и подстеленная Санычева телогрейка уже не спасала. Ладно, зато комаров нет.

Незадолго до возвращения Шурика со службы его верная супруга выпустила из дома мужика, и тот, шумно прошагав мимо меня, освежив вечерний воздух перегаром, скрылся в доме напротив. Да, если Шурик и в самом деле ведет отстрел любовников своей жены из моего пистолета, у меня будут проблемы с патронами. Тем более что их всего два в обойме оставалось…

Немного позже – вот это удача! – Шурикова супруга снова появилась на крыльце, одетая «на выход», не иначе в город намылилась, мало ей, стало быть, местных кобелей.

Я пригляделся к ней, когда она, «дыша духами и туманами», направилась к воротам «Защитника» – ну вот ничего в ней нет: ни кожи, ни рожи, ни шарма. Загадка природы, стало быть. А Шурик страдает. Сокол ясный…

Мне уже надоело его ждать, я замерз до дрожи, плюнув на конспирацию, несколько раз вставал и прохаживался вдоль штакетника, пытаясь согреться…

Ну вот он – здрасте! Пьянее пьяного. Упал, бедный. Поднялся, опять упал, перебирая планки забора, добрался до калитки, ввалился в нее, пошел на четырех к садовому крану, подставил голову под струю воды. И все – четко, отработанно.

Пришел в себя быстро, встал на ноги, содрал с веревки какую-то тряпку, вытер голову. Поднялся на крыльцо, довольно споро попал ключом в скважину, вошел, зажег свет.

Я видел в окна, как он бродил по дому, пил чай, наконец стал раздеваться и исчез – стало быть, плюхнулся в постель.

Надо еще выждать. Чтобы его хорошо забрал сон. Я, уже не таясь, закурил, поглядывая на освещенное окно. Под ним стоял словно специально забытый для меня стул. Я хвачу им по стеклу, нырну в комнату и… А вот и нет, совсем по-другому. Что я буду стекла бить, когда Шурик дверь-то не запер.

Все, пора. Скрипнула под моей ногой ступенька крыльца, скрипнула входная дверь, за ней еще одна, – в жилую комнату. Здесь все скрипело. Только кровать под Шуриком помалкивала – так он ее придавил. Рядом с кроватью – больничная тумбочка. На ней фонарик и мои часы, именные, еще от МВД СССР. А в тумбочке (дверца, конечно, тоже скрипнула), а в тумбочке – мой «вальтер».

Я взял его, тщательно обтер висевшим на спинке кровати полотенцем, вынул обойму – так и есть, один патрон. Да один в стволе. Снова загнал обойму в рукоятку.

На душе – прямо весна расцвела!

Я подошел к окну, задернул штору, вернулся. Шурик спал на животе, свесив голову с кровати, похрапывал. Я не дал себе воли, не пустил воспоминания в ход – иначе тут же разбил бы его затылок добротной девятимиллиметровой пулей. Я просто ткнул стволом его в ухо и сказал:

– Вставай, Шурик, пора!

Профессионал – среагировал мгновенно: вскинул голову, рванулся к стене, прижал к груди подушку.

– Все? – спросил я. – Не густо.

– Ты кто? – хрипло, испуганно, не отводя глаз от дырки ствола. – Что надо?

– Да я за своей пушкой пришел.

– А! Забирай, конечно. Не возражаю. Что еще?

– А что у тебя еще есть?

– Оружия больше нет, оно в части,

– Жилет? Наручники? РП?

– В шкафу. – Он судорожно притиснул подушку к жирной груди. Дурной, я ведь, если что, в голову буду стрелять.

– Не дыши пока, – посоветовал я, собирая в подвернувшуюся сумку трофеи. – Баллончик есть?

– В кармане, – он кивком указал на валявшуюся на полу куртку. – Хороший: перцовая аэрозоль.

– Как ходят? – Я взял с тумбочки свои часы и надел на руку.

– Тик в тик, – пояснил он. – Советские. – Швырнул мне в лицо подушку и прыгнул.

Я этого ждал – чуть развернувшись, встретил его ударом ноги в лицо. Он тяжело рухнул на прежнее место.

– Убьешь?

– Убью. Но не сейчас. Тачка у тебя есть?

– В городе она.

– У соседей?

– Можно поискать.

– Поищи, отвезешь меня на шоссе. Одевайся. Следующий твой прыжок будет последним.

– Понял уже, – согласился он, натягивая брюки.

Мы вышли на улицу. Час еще был не очень поздний, кое-где светились окна. Он постучал через два дома в третий.

– Федя! Федюнь, выгляни.

Федюня выглянул:

– А, Шурик, чего бродишь?

– Выручи, на станцию надо сгонять, за бабой.

– За своей? – хохотнул Федюня. – Иль за чужой?

– Какая подвернется.

– И то! – Он скрылся в доме, протянул руку с ключами в окно. – Держи. А это кто с тобой?

– Корешок. Ночевать будет. Зайдешь? Посидим.

– Поздно уже, я спать собрался. Ключи утром занесешь, не буди сегодня: у моей месячные кончились, понял? – И заржал.

Я сел на заднее сиденье. Положил рядом сумку. Шурик вывел машину на дорогу, повел ее к шоссе.

– Здесь останови. – Ни к чему ему знать в какую сторону я буду попутку ловить. Хотя можно и продемонстрировать, ложный след дать. Да ну его… Не будет выступать. Все понял. Это ведь не стариков по головам лупить, не детей расстреливать.

– Выключи зажигание. Положи ключи на полочку. Поставь на нейтраль и на ручник. Опусти стекло. – Я вышел из машины, подошел к его дверце, поднял пистолет. – Кто еще с тобой был тогда в автобусе? Кто бил меня? Кто искал Прохора Русакова? Отвечать!

Он ответил. Но не сразу. И не потому, что раздумывал, колебался. Он добросовестно вспоминал. И так же добросовестно ответил. Даже некоторые адреса и телефоны назвал.

Я сунул пистолет за пояс, плюнул ему в глаз и пошел к шоссе.

Вот уж дверь в баньку-то не скрипнула. Я скинул сапоги, сложил в угол добычу и тихонько забрался на сеновал. К своей милашке.

– Нагулялся? – спросила Яна ясным голосом.

– Стало быть, вволю.

– Спать хочешь?

– В каком смысле смотря?

– А как тебе милее?…

Все дни до среды мы, как ни странно, были заняты хозяйственными делами. Бандюги бандюгами, а жизнь шла своим чередом, в любви и трудах. А что делать? Сердце без любви черствеет, а хозяйство без труда чахнет.

Яна – эта наша городская фифа, дитя горячего асфальта – быстрее всех освоилась с сельским бытом, будто в родную деревню вернулась.

Саныч ее от души похваливал: все у нее ладилось – и в дому, и вокруг дома. Сена с соломой уже не путала. Даже коров научилась доить. И было почему-то очень приятно смотреть, как она, похожая в косыночке на красивую крестьянку, сдувая со щеки обязательно выбившуюся пепельную прядь, азартно работала своими узкими нежными ладонями; как, шипя, в волнах замечательного запаха, закипает в подойнике густой пеной парное молоко. Как довольная Апреля тянется к ней лобастой безрогой мордой, просит вкусненького…

С Прохором сложнее было. Конечно, он догадывался, что булки не растут в поле, но, подозреваю, с изумлением узнал, что коров, оказывается, доят не в молочные пакеты. Он даже самовар ставить не научился. Лопата в его руках не держалась, топор слетчи с топорища, молоток почему-то категорически предпочитал не шляпку гвоздя, а пальцы, яйца выпрыгивали из кошелки, поросята кусались, петух ревновал к курам и норовил взлететь Прохору на голову…

– Ладно, – сжалился наконец над ним Саныч, – в пастухи тебя определю…

Прохор загорелся. Вообразил, видно, себя кудрявым Лелем с жалейкой – расшитая рубаха до колен, гребешок на поясе и лапоточки на ногах. Вокруг красны девки в сарафанах, и среди них – Яна в венке из васильков…

– …Будешь утром телят выгонять на солнышко, на травку – пока она есть. А вечером пригонишь обратно, в телятник. – И протянул ему кнут.

Тут Прохор угас. Спрятал руки за спину.

– Что? И это не умеешь? – изумился Саныч. – Учись.

Он легко взмахнул кнутовищем – длинная ременная полоса с волосяной кисточкой на конце послушно побежала волнами назад и легла за его спиной – как по линейке. Неуловимое движение – и она рванулась вперед, раздался сильный, резкий, как выстрел, треск.

– Это не трудно, – обнаглел Прохор. – Этому я сейчас научусь. Главное – принцип действия этой структуры понять.

– Во-во, – согласился Саныч, – структуры. Поставь-ка коробок, – он кивнул на забор, где на штакетинах сушились вверх дном вымытые Яной банки.

Прохор поставил на дно банки торчком спичечный коробок. Саныч прищурился и взмахнул рукой – коробок с треском исчез, словно взорвался, от него даже дымок пыхнул. Прохор засунул пальцы под мышки, хмыкнул.

– Леша, хочешь сигарету твою загашу, прямо во рту?

– Не смей, Серый, – взвилась Яна. – Он тебе голову снесет, если промахнется.

– Слабо? – подначил Прохор.

Я повернулся к Санычу профилем, вытянул подальше губы с зажатой в них сигаретой. Прохор хихикнул, Яна ткнула его своей нежной рукой в бок.

Стало тихо, как в цирке, перед смертельным трюком, даже воробьи замолкли со злорадным интересом.

Саныч на этот раз примеривался дольше, легонько покачивая правой рукой, вытянув вперед левую, не отрывая глаз от кончика сигареты.

– Не тяни, – пробормотал я, не разжимая губ, – она укорачивается, все ближе к носу…

Дымок сигареты щекотал ноздри, сейчас чихну и без носа останусь.

– Не шевелись, – предупредил Саныч, – и не дрожи. Держи ее крепче.

Раз! Мне показалось, что сигарета дернулась в конвульсии – я скосил глаза: вместо огонька на ее кончике лохматился табак.

Яна зааплодировала.

Прохор решительно забрал у Саныча кнут, огляделся, сорвал с антоновки яблоко и положил его Яне на голову. Повернулся к ней спиной, волоча за собой кнут, начал отмерять шаги. Когда он снова обернулся и поднял кнут, Яна уже доела яблоко и бросила в него огрызок.

На том его обучение и закончилось.

Правда, он тайком, за сараем, сделал потом еще две попытки. С первого раза сорвал с березы старый скворечник, со второго обмотался кнутом, как колбаса шпагатом.

Вечером, как раз к самовару, поспел участковый Андрюша. поинтересовался нашими делами, сговорился с Санычем поехать с утра по фермерам, набирать ополчение, а потом вызвал меня на крыльцо.

– Знаешь наше самое слабое место в обороне?

– Знаю.

– Если ее схватят, мы сдадимся без боя. На любых условиях.

– Если ее схватят, они даже пожалеть об этом не успеют.

– Ты же знаешь Махноту.

– И он меня знает. Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» не поищешь? У меня два всего.

– Пошукаю. Разрешение на него, конечно, есть?

– Конечно, нет. То есть есть, но много кратно отобранное.

– Да, с оружием у нас слабовато. – Он спустился с крыльца, пошел к мотоциклу. – Ну, бывай жив и здоров. За женой доглядывай все-таки.

Доглядишь за ней…

Полдня Яна, воркуя, оборудовала на сеновале «наше семейное гнездышко». Сгребла к одной стороне сено, отгородила его доской – получилось супружеское ложе. В изголовье поставила ящик из-под водки, разместила на нем керосиновый фонарь, косметику, зеркальце. Натянула веревки и повесила на них распоротые мешки: «спальню» обозначила. По крыше развесила букеты кленовых листьев.

– Вообще-то, – громко говорила она при этом, чтобы слышал пыхтевший за письменным столом Прохор, – это несправедливо. Здесь Прошка должен жить, а мы – семейные – внизу. Но он нахал, ему все равно, что молодая красивая женщина по сто раз в день мучается на лестнице, рискует таким телом. Слышишь, ты, Вильгельм Телль? Хоть бы покраснел. Вот такие никогда девушке место в метро не уступят. И всегда у стенки спят. За женщину прячутся. – Помолчала, подумала. – Но, с другой стороны, Прошке наверху жить нельзя, да, Серый? Обязательно с лестницы сорвется. Ухаживай за ним потом, горшки из-под него выноси…

Внизу хлопнула дверь. Не выдержал писатель дружеской критики.

– Серый, ты очень злишься, что я пистолет забыла?

– Я сам виноват, Ничего, обойдемся.

– Но ты же обещал капитану застрелить его из этого пистолета.

– Подумаешь, застрелю из другого. Мало, что ли, мне врать приходилось, относительно честному?

– А жене? Приходилось врать?

– Однова, – уклонился относительно честный.

– Ребята приехали, – сказала Яна, с трудом выбираясь (или выдираясь) из моих объятий. – Пойдем обедать. И новости послушаем,

Новостей-то как раз и не оказалось. Саныч и Андрей вернулись почти ни с чем. Только Ковалевы из Ключиков со своими знаменитыми именами – Семен Михалыч и Михал Иваныч – согласились выставить свои кандидатуры на посты борцов с местной мафией. И больше из фермеров никто не откликнулся на наше предложение им же помочь. И никто ничего не знает, никто никому не отстегивает. Какой такой рэкет? Слово-то, Андрей Сергеич, какое привезли, у нас отродясь такого не водилось.

– Боятся. Запугали их насмерть.

– Ничего, поможем им опомниться, – сказал я. – С другого конца поможем. А для начала урок им дадим. Мужикам, чтобы осмелели, пример нужен.

– Да где ж взять? – растерялся Саныч.

– Сами сделаем… Завтра среда. Ты, Саныч, замани сюда под хорошим предлогом парочку робких земледельцев. Покажешь им, как надо с рэкетирами обращаться.

– Смогу ли?

– Еще как, стало быть. А мы поможем.

Засадный полк под моим командованием в составе Яны, Прохора и двух молодых фермеров по имени Коля и Оля сосредоточился в сарае, что прямо напротив ворот.

Мы сидели на соломе вокруг кучи фасоли и лущили ее на расстеленные мешки. Естественно, ни Коля, ни Оля не догадывались об истинной причине их присутствия (пришли помочь, Потому что Саныч попросил – нашел хорошего оптовика на фасоль, а времени на ее обработку в обрез); не знали они и того, что под соломой хоронится Санычева «перданка» шестнадцатого калибра, а на моей все еще ноющей пояснице греется дедов «вальтер».

Фермер Оля старательно перебирала грязными пальчиками жухлые сухие стручки, а фермер Коля пялил глаза на Яну так настойчиво, что это не могло не тронуть ее отзывчивую женскую душу, нежней которой только женские руки. И Яна не была бы Яной, если бы не стала подмигивать ему и строить глазки, а когда Коля клюнул На приманку и перебрался к ней поближе, злорадно показала ему язык.

А вот мне – нет, не показала, стало быть. Хотя я тоже не сводил с нее глаз. Чтобы не таращиться в запыленное окошко, через которое все равно с моего места ничего не было видно. Кроме синего неба и дрожащей от холода ветки березы с последними желтыми листьями…

– Тихо, – сказал я и привстал, заслышав визг плохих тормозов за забором. Подошел к окну, поманил фермеров. К другому окну приникли Яна с Прохором. Причем Прохор стоял как часовой, не моргая и не дыша, приставив к ноге приклад ружья. Изготовился, стало быть.

За воротами истошно сигналила грязная «Нива», из которой с трудом вылезал пузатый парень в кожаной куртке и в дурацкой, не по погоде, бейсболке. Второй – длинноволосый – остался за рулем.

Саныч, небрежно держа в правой руке сложенный кнут, неторопливо вытащил из створок ворот деревянный брус и распахнул одну из них. Напрасно – надо было две – вдруг не пролезет любитель пива после бейсбола.

– Заходи. – Саныч посторонился, пропустил его и снова запер ворота – молодец, не забыл.

Парень дурашливо поднес к козырьку два пальца, Саныч лениво постукивал кнутовищем по сапогу.

Разговор между ними поначалу был спокоен и ровен. Правда, толстого парня мы слышали плохо, он бубнил свой текст только в расчете на Саныча:

– Обналичишь… Кому передать, где, как – тебе сообщат. Или перечислишь на этот счет, – он протянул Санычу клочок бумаги. – Не задерживай, – кивок в сторону грязной «Нивы», – сам видишь, на какой дряни приходится ездить…

– Все? – спросил Саныч громким злым голосом (это правильно) и медленно порвал бумажку на четыре части (вот это зря). Скомкал и швырнул в лицо толстяка (ну, ладно). – Ни рубля вам от меня не будет. Так и передай хозяину. А если не уйметесь, руоповцы вами займутся. Они вам все ноги из ж… повыдергивают и узлом завяжут (не совсем понятно, но сойдет).

Парень растерялся – не ожидал такой реакции от мужика, – шагнул назад. Я достал пистолет, не оглядываясь, дал знак Прохору. Сзади послышалась какая-то возня, пыхтение, шорох соломы – не иначе ружье наш Тургенев потерял.

– Ну, смотри, – не очень уверенно пригрозил толстяк. – Пожалеешь, да поздно будет. Детишек побереги, дурак. Не жалко детишек?

– Детишки уже далеко, вам их не достать. – Саныч сделал шаг вперед, парень, соответственно, шаг назад.

– Все знаем. Телка у тебя тут крутая по явилась – не боишься, что поделиться не только деньгами придется? – Еще шаг назад.

И кстати.

– Все! – сказал Саныч и поднял кнут, отводя назад руку. – Чаша моего терпения лопнула! – (Красиво, правда?) – Сейчас ты у меня попляшешь. И споешь. Дурным голосом.

Первый выстрел кнута сбил с головы бедного парня бейсболку, второй вырвал из руки нож, третий обвил его щиколотки и повалил на землю – толстяк с такой силой грохнулся жирной спиной, что запрыгали и зазвенели банки на заборе.

Он очумело вскочил, попытался бежать, но Саныч снова дернул кнут, и парень опять грохнулся, теперь уже лицом.

Взбрыкнув ногами, он сбросил с них путы и поскакал к забору – вокруг него защелкали резкие и быстрые удары. Вот это была работа: лопнула на спине посланца куртка, слетели ее обрывки, выстрелили перебитые кнутом подтяжки – с круглого брюха поползли вниз штаны, мешая парню бежать. Он подхватил их руками, а тут вот он – забор, руки пришлось освободить, штаны, стало быть, выпустить. Над забором навис толстый зад в красных трусах, которые тут же разлетелись в клочья, а на беззащитном голом седалище загорелись не менее красные полосы.