Текст книги "Держава том 2"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Прочтя большинство русских газет, – уселся тот в кресло, – явно убедитесь, что наша печать не что иное, как гнусный сброд людей без культуры, без убеждений, без чести, и орудие нравственного разврата в руках врагов всякого порядка.

«Выражается в стиле своего отца… Только тот о нравственной добродетели, а сын о нравственном разврате».

– Наше несчастье в том, – устало потёр лицо ладонями, – что народ при императоре Александре Втором вместе со свободой получил газету, а не книгу… Но книга – дело неспешное и требующее размышлений. Газета – вещь скорая и в большинстве своём глупая… Рассчитанная на простаков информация, заставляющая не думать, а верить, показывающая, что путь к обновлению, сиречь к разрушению, открыт… Дьявол скрывается в мелочах. И оттуда переходит в головы простодушных людей. Нас спасёт только ВЕРА… А её-то и не стало… Даже великие князья перестали чтить православную веру и её реликвии. Беседовал как-то с другом детства нашего государя великим князем Александром Михайловичем, который вместе со своим старшим братом критиковал Сергея Александровича за Ходынку и требовал у императора его отставки. Так вот… Он поведал мне, видимо надеясь в душе уязвить, как обер-прокурора Синода, что, будучи ещё двенадцатилетним мальчиком и впервые выехав из Тифлиса, где находился дворец его отца, наместника Кавказа, в европейскую Россию, невзлюбил всё русское… Ему не нравилось русское небо, просторы полей, дремучие леса и широкие реки: «Мне не нравилась эта страна, и я не хотел признавать её своей родиной, – сказал он мне: – «Мы остановились в Москве, чтобы поклониться иконе Иверской Божией Матери и мощам Кремлёвских святых. Иверская часовня была переполнена народом. Тяжёлый запах бесчисленных свечей и громкий голос диакона, читавшего молитву, нарушили во мне молитвенное настроение. Во всей службе не было ничего истинно христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество». – С детства неверующий человек… Его отец, великий князь Михаил Николаевич, брат императора Александра Второго, не сумел передать сыну высоту православия… С которой наши предки отстояли ДЕРЖАВУ и раздвинули пределы ея до шестой части суши, – перекрестился Победоносцев. – А великий князь Сергей – человек истинно христианской веры и нравственности, что бы про него не говорили враги православия. Воспитывала его Тютчева, с детства приобщая к традициям нашей отечественной культуры. Будучи супругой Ивана Сергеевича Аксакова, и разделяя православно-патриотические взгляды мужа, старалась передать их своему воспитаннику. У мальчика были слабые лёгкие и родители, по совету врачей, семилетним отроком отправили его в Москву. Жил он в Кремле. Икона Иверской Божией Матери и мощи Кремлёвских святых не оказывали на князя того ужасного впечатления, что на Александра Михайловича. Отрок Сергей сам пожелал присутствовать на архиерейском богослужении. Святитель Филарет, митрополит московский, поручил своему викарному епископу Леониду отслужить Божественную литургию в Чудовом монастыре. После службы великий князь долго беседовал с преосвященным Леонидом, и он позже рассказал мне, что с этого времени началась его дружба с благочестивым отроком. Говорили о многом. О вере, о монашестве, об Угреше, где в детстве побывал великий князь Сергей, о молитве, что она всегда должна жить в душе, что есть молитва открытая, а есть внутренняя, сокровенная… Два родственника – и такие разные люди. Великий князь Сергей Александрович считает, что у России свой путь, а великий князь Александр Михайлович мечтает, как он выразился, американизировать Россию…. Тьфу, прости Господи! – вновь перекрестился обер-прокурор синода. – Американцы едут к нам учиться быстро строить железные дороги. По многим показателям Россия обогнала Американские Штаты. Люди у нас духовнее и добрее и думают не только о деньгах, но и о душе…

После вкусного обеда и чашки душистого ароматного чая, без которого Екатерина Александровна Победоносцева гостей из дома не отпускала, Максим Акимович откланялся и поехал домой готовиться к отъезду в Москву.

Его старший сын, ужинавший дома и узнавший о поездке отца, стал напрашиваться ехать с ним.

– Отец, ну определи меня временно к себе адьютантом, – просил он, – или ординарцем, да хоть вестовым.

Последнее слово, как водится в русских семьях, осталось за женой.

– Максим Акимович, – со вздохом отложила она в сторону пирожное. – Пусть ребёнок там присмотрит за тобой… Что-то слишком активно отбрыкиваешься, кавалерист ты мой ненаглядный… Али кралю завёл? – рассмешила мужчин. – То-то у соседа Пашки в прошлом годе кобель пропал, а у меня шуба с искрой появилась…

Рубанов-старший задумчиво, склонив на бок голову, разглядывал супругу…

Вечером 23 ноября Рубанов-младший бодро топал в хвосте кавалькады, попутно любуясь рекламой калош фабрики Треугольник.

– Аким, не отставай, – услышал далеко впереди голос отца, подумав, что когда-то всё это уже было.

Ускорив шаг, догнал тяжело пыхтящего от тяжести чемоданов денщика.

–Нижний чин Козлов, – обернувшись и перебрасывая с руки на руку лёгкий баульчик, поучал молодого солдата пузатый Антип. – Чего пыхтишь громче паровоза? Вид у тебя должен быть не только придурковатый, что ты уже освоил за год службы, но и радостный, оттого, что услужаешь старшему унтер-офицеру, всю свою жисть отдавшему царю-батюшке и армии.

«О-о! Тот же нумер вагона, что и в прошлый раз, когда с маменькой в Москву ехали, и стоит на том же месте, – с удовольствием узрел грязного младенца, с аппетитом жрущего пропитанный угольной пылью шоколад.

Оставив вещи в купе, денщики побежали искать свой вагон третьего класса. Затем целая ватага синодских служащих, под локотки завела в вагон и определила в соседнее купе своего бесценного начальника.

Через некоторое время Константин Петрович пригласил на чай Рубановых и долго, со всевозможными подробностями, рассказывал о своей жизни в Москве.

– Старею что ли, – прихлёбывал он чай, – ибо воспоминания о минувшем без конца всплывают в сознании. Снится детство. Иногда, проснувшись, не сразу и поймёшь, где находишься, то ли в Москве, в доме нумер 6 по Хлебному переулку, то ли в Петербурге на Литейном 62. Приходится закрывать глаза и перемещать сознание сюда, в старость и немощь… А как не хочется. С вами так не бывает, Максим Акимович? – поинтересовался он, внимательно глянув в глаза собеседника.

– Никак нет, Константин Петрович. Чётко помню, где ночую, – хмыкнул тот.

– Значит, молоды и всё ещё впереди, – поглядел в тёмное окно. – Вот прошлой ночью снова жил в детстве. На этот раз, честно сказать, эпизод снился не очень приятный. Арбатские пацаны заловили меня одного, надавали тумаков и натолкали грязи из лужи за шиворот. Этих арбатских пол-Москвы ненавидело за наглость и высокомерие. Отпрыски крупных торговцев и офицерские сынки… Извиняюсь, – улыбнулся Рубановым. – Самые злодеи и аспиды жили на Сивцевом Вражке. Вот туда-то во сне и попал. Били они не только хлебниковских… Бегали к Скатёрному, на Молчановку, в Ржевский переулок, дабы раскровянить носы и тамошним пацанам. Ну, право слово, аспиды, – в волнении снял очки Победоносцев: «Вы – сявки. А мы – арбатские… Арбат – это сердце Москвы», – орали они нам. Приходилось объединяться. Ножовый, Столовый, Трубниковский, Борисоглебский и Хлебный звали на помощь Поварских и Никитских… Вот тогда мы им задавали-и, – счастливо улыбнулся он. – Может, ещё приснится… Вот потому-то я и стою за общину. Вместе – мы сила! Видно от этого больше люблю хоровые песни, а не солиста. Одинокий голос так повлиять на мою душу не в силах. На секунду хор может замолкнуть, что б пел один, но затем вступает и поддерживает солиста, поднимая душу слушателя ввысь, туда, где ангелы, солнце, синее небо, и где мечта становится явью…

Уже за полночь, дослушав воспоминания Константина Петровича, откланялись и ушли в своё купе.

Московским утром денщики с трудом добудились господ и, похватав чемоданы, потащили их на перрон.

Зевая и не спеша надевать китель, Аким с интересом наблюдал в окно вагона за трагической страницей из жизни денщиков, попавших в лапы московского патруля.

Артиллерийский подпоручик с пристрастием выяснял, у кого нижние чины стащили кожаные чемоданы, и особенно напирал, почему при этом у старшего унтер-офицера прослаблен ремень на животе, а у нижнего чина и вовсе расстёгнут верхний крючок на шинели.

– Тырите чемоданы, так будьте добры быть одетыми по форме, – орал он.

В этот занимательный момент целая толпа синодских служащих, во главе с каким-то епископом, закрыла обозрение, расшаркиваясь со своим главным начальником и затем, уцепив под локотки, повела его вдоль перрона на выход.

Когда поле боя очистилось, Аким увидел, что несчастных денщиков, уцепив под локотки, артиллерийские солдаты тоже собрались вести вдоль перрона, правда, не с таким почётом как обер-прокурора.

«Эге! так и чемоданов потом не сыщешь, – вышел из вагона Аким, не успев застегнуть шинель.

Его явление привело артиллериста в неописуемый восторг.

– Господин подпоручик, – крупнокалиберным снарядом подлетел он к Акиму, – почему не по форме одеты? – козырнул подошедшему капитану. – А ещё гвардеец, – радостно усугубил пагубное поведение столичного офицера.

– Потому и не по форме, что бросился денщиков выручать, – тоже козырнул капитану.

– Ах, так эти разгильдяи ваши денщики? – покраснел от удовольствия подпоручик. – Именно ваш который?

– Мой – нижний чин, – привёл себя в порядок Аким и кашлянул в кулак.

Ситуация явно начинала его занимать.

– Так я и думал, – восхищённо, чуть не по слогам, продекламировал москвич. – Весь в своего офицера. Погляди-и-им, – блаженствовал он, – каков ваш товарищ… Тоже, видимо, пузатый, как денщик и ремни наперекося-я-к, – с понижением тембра до музыкального темпа «ларго», закончил он фразу, побледнев и вытянувшись во фрунт.

Капитан, приблизившись к подтянутому генерал-адьютанту и козырнув, доложил о себе.

Тряхнув плечами и сбросив с локтей захапистые артиллерийские лапы, денщики независимо направились к своему начальству.

– Мух на московскую губу тащи, а не павловского гвардейца, – бросил своему тюремщику фразу из фельдфебельского лексикона Козлов.

– Ну, бомбардир, в пушку тя ети, попадёшься мне в Петербурге, – процедил сквозь усы Антип.

– Сын, познакомься, бессменный адъютант его высочества, капитан Джунковский. Подпоручик Павловского полка Рубанов. В данном случае – мой адъютант, – улыбнулся генерал.

Вечером, заехавший за ними в гостиницу Джунковский, повёз гостей на приём к великому князю и его супруге в Николаевский дворец Кремля.

Сергей Александрович не чинился и встретил их приветливо и по-простому, хотя нарядился в парадную форму – всё же принимал равного по чину генерал-лейтенанта в генерал-адьютантском звании, и к тому же посланника императора.

Аким восторженно глядел на Елизавету Фёдоровну, одетую в элегантное строгое платье, и от растерянности, неловко поцеловал её руку, чем вызвал улыбку жены великого князя. Затем, вытянувшись во фрунт, представился генерал-губернатору Москвы.

– А это – наши дети, – нежно улыбнулась мальчику и девочке Елизавета Фёдоровна, ведя под руку Рубанова-старшего к накрытому столу. – Великая княжна Мария Павловна и её младший брат, Дмитрий Павлович, – представила их.

Максим Акимович с трудом скрыл удивление, зная, что детей у супругов не было.

Когда гости расположились за столом, а воспитатель увёл детей, Сергей Александрович раскрыл тайну:

– Дети моего брата Павла Александровича, имевшего глупость вступить в морганатический брак, за что разжалован и уволен со службы… И лишен детей…

– Они не очень-то и нужны этой мадам Пистолькорс, – кивком велела лакеям разливать по бокалам вино и подавать ужин Елизавета Фёдоровна. – Их скончавшаяся матушка – дочь греческого короля Георга Первого, а не какого-то там чиновника Карповича. Государь прав, что забрал у своего дяди и его безродной супруги детей… Мы их воспитаем в духе любви к родине и православию, – обернулась на вошедшего лакея, доложившего о прибытии обер-прокурора синода.

– Никакого такта у Константина Петровича, – добродушно улыбнулась она. – На ужин к их высочествам опаздывает.

– Зачитался, наверное, нравоучительными повестями, удобными вливать в сердце удовольствия юношеского возраста, – совместил названия книг Рубанов, чем вызвал улыбку великой княгини Елизаветы.

«В высшем свете её называют Элла, – осторожно и тактично любовался женщиной Аким, стараясь чаще глядеть в тарелку, нежели на губернаторскую супругу.

Сидевший рядом Джунковский, чуть подвинулся вместе со стулом, уступая место усаживающемуся обер-прокурору.

Великий князь Сергей глядел на пожилого человека с лёгкой улыбкой, с жалостью думая, как постарел его учитель. Ел он без аппетита и очень аккуратно.

«Мадамам Камилле и Клеопатре Светозарской великий князь чрезвычайно бы понравился», – с трудом сдержал усмешку, освоившийся уже за столом Аким, с интересом разглядывая продолговатое, породистое лицо московского генерал-губернатора с аккуратной, начавшей седеть бородкой и зачёсанными на затылок тёмно-каштановыми волосами.

Его отец в это время тоже поднял глаза на Сергея Александровича.

«А ведь император подражает своему дяде», – перевёл взгляд с золотой бахромы эполет на красную с чёрными полосами по краям Владимирскую ленту через правое плечо и белый георгиевский крест.

«Даже артиллерийский подпоручик не сумел бы найти нарушений в форме великого князя, – с уважением подумал Аким. – Будет о чём рассказать Натали», – вспыхнул радостью, на минуту забыв о находившейся рядом великой княгине.

– Ваше высочество, – промокнув губы салфеткой, произнёс Рубанов-старший, – а ведь мы одно время вместе воевали в Рущукском отряде в семьдесят седьмом году… Тогда ещё наследник, ныне почивший в бозе император Александр Александрович, направил вас в Рущукский отряд.

– Я долго просил отправить меня в какое-нибудь опасное место, – улыбнулся великий князь. – Что вы хотите – двадцать лет… Возраст, требующий любви и подвигов, – аккуратно отложил вилку и пригубил из бокала.

– Столько сейчас моему сыну, – улыбнулся Рубанов-старший. – Но войны, что б совершить подвиг, нет.

– Вот и приходится ходить лишь со знаком об окончании училища, – грустно произнёс Аким, развеселив великую княгиню.

– И слава Богу, юноша, что нет войны… Правда же, Константин Петрович? – обратилась за поддержкой к сыто пылающему ушами обер-прокурору.

– Конечно, правда, – разомкнул тот веки – видно, немножко придремал, и согласно покивал головой. – Не в обиду петербуржцам будет сказано, – вспомнил что-то услышанное или прочитанное, но москвичи шутят: «Почему Кутузову памятник в Петербурге поставили? Да потому, что он французам Москву сдал», – закатился дробным старческим смехом, всплёскивая от удовольствия ручками и раскачиваясь на стуле.

Великий князь изволил улыбнуться.

Элла шутки не поняла.

Рубанов коротко хохотнул.

Джунковский ел и был непроницаем.

Аким вспомнил и процитировал в уме Клеопатру Светозарскую: « В разговоре недостаточно наблюдать за выбором выражений, должно, сверх того, не давать лишней воли рукам, не делать гримас, не позволять качаться или вздрагивать корпусу и не подплясывать на одном месте, как манежная лошадь. Всё это до крайности смешно, тривиально и неестественно». – Вот это да-а! – поразился он. – Когда мадам Камилла сумела вбить в меня столь обширные познания этикета?»

Победоносцев, между тем, окончательно проснувшись и пригубив чего-то, налитого лакеем, перешёл к анекдотам:

– Про Петра Первого, – уточнил тему. – Один монах у архиерея, подавая Петру водку, облил его, но не растерялся: «На ком капля, а на тебя, государь, излияся вся благодать», – вновь зашёлся смехом. – Пусть на всех, здесь присутствующих, изольётся благодать небесная и земная, – допил бокал до дна.

«Следует запомнить тост», – зашевелил губами Аким, повторяя текст.

Внимательный Джунковский сумел вовремя ухватить заскользившего со стула обер-прокурора и с помощью лакея увёл его в соседнюю комнату.

– Стар. Стар становится батюшка Константин Петрович, – пожалел старичка великий князь.

«Стар и нелеп, – подумал Аким. – Спасибо, мадам Камилла его не видит. Воспитала бы почище, чем он семинаристов».

«Кроме нравственных фолиантов о душе, кто-то подсунул дедушке сборник скабрезных анекдотов», – постарался скрыть ухмылку Рубанов-старший. И видя, что великий князь наблюдает за ним, произнёс:

– Помню, осенью семьдесят седьмого года, наследник приказал генералу Власенко произвести рекогносцировку по всему фронту расположения Рущукского отряда.

– Я тоже вспоминаю об этом. То, что с нами происходит в юности, на всю жизнь откладывается в голове, – задумчиво пригладил бородку и улыбнулся Элле её супруг. – И даже случившиеся опасности принимают какой-то приятный романтический флёр, – дотронулся до белого крестика четвёртой степени, прикреплённого на колодке перед высшими орденами России, согласно статусу, полученными сразу после рождения.

– И что же произошло тогда с тобой? – с интересом глянула на супруга Элла. – Ты всё время скрываешь от меня…

Не заметив предупредительного знака великого князя, Максим Акимович досказал давнюю историю:

– О произошедшем событии в то время много говорили в армии. Правая колонна генерала Власенко, где находился гвардии капитан Романов, была замечена неприятелем и подверглась сильнейшему артиллерийскому обстрелу. Солдаты и офицеры ответным огнём несколько успокоили неприятеля, а рядом с капитаном Романовым взорвалась и завалилась набок пушка.

– Как давеча обер-прокурор Победоносцев, – видя, что жена побледнела от переживаний, пошутил великий князь. – Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, – остановил он разговорившегося генерала. – Главное, мы живы. Жива Россия и жива Москва. Предлагаю выпить за лучший город на земле – Москву, – предложил тост генерал-губернатор.

Аким вновь сморщил лоб, стараясь запомнить: «Но Москву переменю на Петербург», – решил он.

      ____________________________

В день встречи двух генерал-адьютантов, на Путиловском заводе происходило молебствие по случаю выпуска тысячной пушки.

По воскресному одетые рабочие, стоя рядами в гигантской пушечной мастерской, истово крестили лбы, любуясь созданной их руками трёхдюймовой скорострельной красавицей.

Рядом с помостом, на котором установили именинницу, стояли братья Дришенко.

Двадцатилетний Артём крестился и, увлёкшись службой, временами подпевал диакону.

Его младший брат Герасим, с трудом сдерживая зевоту, крутил головой по сторонам и подмигивал знакомым, мечтая скорее усесться за стол с угощением.

Но служба затянулась.

– Тысячная пушка, выпущенная 24-го ноября 1902года, – прочёл он надпись на щите возле пушки, и тихонько охнул, получив локтем в бок от брата.

– Гераська, не вводи в грех, хоть разок лоб свой окаянный перекрести, – зашептал Артём. – С Обуховского выгнали, дождёсси, и отсюда наладят, – склонился перед подошедшим с иконой в руках батюшкой.

– А я что? – лениво перекрестился Герасим, с трудом удержав зевоту. – Вес 21 пуд 26 фунтов, – зачастил он шёпотом, крестя лоб: «Пусть поп думает, что молитву читаю, – с трудом удержал смех. – Поп – значит, пастырь овец православных, – на этот раз хихикнул он. – Вот и стоим как бараны», – радостно отметил, что служба закончилась, и бросился к столу.

Гремя скамейками, рабочие солидно рассаживались за накрытыми столами.

– Одно только пиво, ни водочки, ни винца, – вздохнул Гераська.

– Зато закуси море… Ешь – не хочу, – уплетал за обе щёки Артём, запивая еду пивом.

Когда, насытившись, и поблагодарив за угощение начальство, толпа расходилась, к братьям подошёл худенький прыщавый очкарик в пальто с бобровым воротником и меховой шапке.

«Ишь, какой справный прикид на очкарике», – позавидовал Гераська.

К его удивлению, прыщавый господин, особо не чинясь, протянул руку и поздоровался с братьями.

– Инженер Муев, – представился он, чётко произнеся первую букву фамилии. – Иосиф Карлович. – И на всякий случай уточнил, – первая буква «М».

– Дришенко Герасим, – солидно пожал протянутую руку. – В серёдке буква «Ш», – тоже уточнил на всякий случай.

Артём молча пожал вялую мягкую ладонь, подумав, чего это понадобилось от них молодому начальнику.

Оглянувшись, инженер произнёс:

– Привет вам, ребята, от Александра Васильевича Шотмана, – сощурив глаза за очками, проследил за реакцией рабочих.

– Как он? – обрадовался Гераська.

«На хрена он нам сдался?» – засопел Артём.

– Всё нормально, – понизил голос Муев. – Работает под другой фамилией на одном из военных заводов, – вновь покрутил головой. – Я больше месяца к вам присматриваюсь, – подёргал прыщавой щекой.

«К девкам бы лучше присматривался, – недовольно нахмурился Артём, – то-то, вся рожа в прыщах».

– Чего на улице мёрзнуть, пойдёмте в чайной посидим, – вытянул руку в сторону заведения.

– Лучше в закусочную, – указал в другую сторону младший Дришенко. – Там антиреснее согрев получится, – сделал тонкий намёк инженеру.

«Анженер всё понял правильно, – разливал водку Герасим, – недаром их столько лет уму-разуму учат».

– Мне чисто символически, – почти свёл большой и указательный пальцы Иосиф Карлович, показывая дозу.

«Вот такой у тебя и есть, потому-то вместо танцев на собрания ходишь», – повеселел Артём, поднимая стакан.

– За демократию, – прошептал тост Муев.

– А по мне, так лучше за трёхдюймовку, – выдвинул встречное предложение Артём. – На Обуховском и вовсе громадные пушки производили.

– Тогда я за девиц выпью, – мигом сглотнул огненную жидкость Герасим и, задохнувшись, долго махал ладонью перед лицом. – Фу-у, – выдохнул воздух. – Крепка царска власть, – лениво взял с тарелки солёный огурец.

Есть не хотелось.

– Крепка, да не совсем, – ухватился за подброшенную тему Муев, подумав, что зря Шотман ребят хвалил. Особенно младшего. Алкоголик какой-то. На баррикады надо идти, а он в закусочную норовит шмыгнуть. – Народ идёт в революцию, чтоб бороться с ненавистным царским режимом, – сделал глоток из стакана и раскашлялся, уронив с носа очки.

«Револьцанер, мать его яти, – хмыкнул Артём, – вон как башкой мотает, аж половину прыщей вместе с очками стряхнул».

Герасим аккуратно врезал инженеру по спине.

От удара у того выпучились близорукие глаза, словно узрел приход революции, но кашель прошёл.

– Легче стало? – наливая в стакан, добродушно поинтересовался Гераська. – Али ещё полечить?

– Легче-е, – просипел Иосиф Карлович, вытирая платком нос, глаза и стёкла очков.

– Да-а, – осоловело глянул на инженера младший из братьев. – Мне про птичку ндравилось, – хотел встать и громко продекламировать, но старший, зная повадки младшего, схватил того за локоть и усадил на расшатанный стул. – И тока гордый буревестник.., – подперев щёки ладонями, зашептал Герасим, – над седой равниной моря.., – сомлев, стал засыпать над столом.

– Совсем братка раскиселился, – подытожил ситуацию Артём.

– Хто-о? Я-я-я? – поднял голову младший. – Неправда-а…

– Царские сатрапы, – зашипел Муев, – произвели аресты наших товарищей в Саратове. Видно, мстят за летнее покушение на харьковского губернатора Оболенского…

– Бей царских сатрапов и заводских мастеро-о-в, – хотел заорать очухавшийся Гераська, но брат придавил его рот ладонью.

– Приятно было познакомиться, – вспомнил вовремя подвернувшуюся вежливую фразу Артём, – но пора пьяного револьцанера домой тащить.

– Вы, ребята, недовольных подыщите, да побеседуем на досуге, – поднимаясь со стула, надел шапку Муев.

– Мне некогда, – сразу отказался Артём. – Добеседовались на Обуховском, – испортил настроение прыщавому интеллигенту.

      ______________________________________

Георгиевский праздник прошёл торжественно и с огромным патриотическим подъёмом. В городском манеже состоялся парад, в котором приняли участие все части московского гарнизона, а так же все кавалеры ордена Святого Георгия, и все, имеющие знаки отличия военного ордена.

Акиму выделили смирную лошадь и он, в ряду других адьютантов, расположился за генеральскими спинами, с интересом наблюдая за парадом.

Перед генерал-губернатором и генералами продефилировала московская конница, пехота и артиллерия. Завершили парад юнкера Александровского военного училища во главе с командиром батальона подполковником Кусковым.

«Неплохо шагают александровцы, неплохо, – оценил Аким юнкерскую выправку, – но до павлонов им ещё далеко, – сделал вывод. – Вечером обязательно к Кусковым-Бутенёвым наведаюсь», – решил он.

Однако вечером, начинающий карьеру, не слишком ещё дородный швейцар, дальше парадной двери его не пустил.

– Не велено, ваше благородие, – беспрестанно бубнил он.

– Да кем не велено? – удивился Аким. – Передай Бутенёвым, что прибыл подпоручик Рубанов.

– Не велено-с, – опять слышал в ответ.

И тут Акима бросило в жар: «Это Ольга, – понял он, отходя от парадной двери. – Поделилась своим женским счастьем с подругой», – перешёл на противоположную сторону, и стал глядеть на окна второго этажа старинного московского особняка, где в огромной восьмикомнатной квартире жили семьи Бутенёвых и Кусковых.

В одном окне свет не горел.

«Видно, комната Натали, – вздохнул Аким и, ссутулившись, пешком побрёл по тротуару, чтоб всё обдумать и остудить пылающую голову.

Он оказался прав. Именно из тёмного окна, чуть отодвинув портьеру, глотая слёзы, глядела ему вслед Натали.

«Ну почему, почему, почему… – комкала полученное от бывшей подруги письмо: «Мы любим друг друга», – произнесла заученную наизусть и тысячу раз повторенную в уме фразу, и не прошеные слёзы затуманили глаза. «Мы любим друг друга», – вытирала платком слёзы. – Ну и кто он после этого? Наглец и хам»… Но злости в сердце почему-то не было, а была любовь и тоска. Которая всё усиливалась и усиливалась, по мере того, как фигура Рубанова удалялась всё дальше и дальше. И переросла просто в невыносимую боль, когда силуэт любимого растаял в ночи: «Дура я. Дура. Следовало поговорить с ним. Может, Ольга всё наврала, – с мстительным удовольствием, на мелкие клочки порвала письмо и швырнула на пол. – Да нет. Так врать она не станет… Всё это было… Он целовал её губы и не вспоминал обо мне», – отойдя от окна, ничком бросилась на кровать, бессильно колотя кулачком безвинную подушку.

      _______________________________________

1декабря Рубанова назначили в караул Зимнего дворца.

Дежурным по караулам 1-го отделения Петербурга на этот раз Ряснянский поставил капитана Лебедева, а рундом к нему – капитана Васильева, предоставив адьютанту полка дальше самому назначить трёх офицеров.

«Буду я ещё голову ломать», – ушёл в свою квартиру полковник.

Эльснеру ломать голову тоже особо не хотелось, поэтому, просмотрев старые списки, он записал начальником караула в Зимнем дворце поручика Яковлева и в помощь ему двух младших офицеров: Гороховодатсковского и Рубанова.

Морозило.

Стоя на разводе в первой линии, Аким переминался с ноги на ногу, и стучал сапогом о сапог.

– Испачкаешь голенища, – сделал ему выговор бывший портупей-юнкер Гороховодатсковский, на что Рубанов безразлично отмахнулся рукой.

«Тут жизнь рушится, – подумал он, – любимая видеть не хочет и на письма не отвечает.., а он с сапогами привязался».

В это время прозвучала команда: «Смирно!»

Важный Александр Иванович – капитан, а не повар, принял рапорт у своего друга, командира 2-ой роты, счастливой обладательницы дрессированного кота, и под гром оркестра повёл караул по Миллионной к Зимнему дворцу.

«Нам-то ещё недолго идти, – печатая шаг, размышлял Аким, – а вот Московскому полку или Финляндскому – целый час топать, – разглядывал бегущих по сторонам строя мальчишек. – Орут, радуются.., а как через десяток лет самим служить время придёт, ни одного не сыщешь: кто единственный кормилец, у кого врождённое плоскостопие, а кто слышит неважнецки, – мысленно ворчал Рубанов, уловив отменным своим слухом, что оркестр играть перестал, а улицу наполнил свист флейт и треск барабанов. – Ага! Это к Мошкову переулку подошли, вон уже горбатый мостик виден, а за ним и Зимний, – чётко отбивал шаг, подходя к казармам 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка. – Сейчас, согласно обычаю, наш оркестр грянет Преображенский марш, – вздрогнул от мощных звуков и подпел: «Знают турки, знают шведы», – караул вышел на Дворцовую площадь и остановился перед Комендантским подъездом.

– Под знамя, шай – на краул, – чётко скомандовал Лебедев, увидев, как из открывшейся двери появился адъютант, а за ним бородатый Евлампий Семёнович Медведев вынес знамя, и встал перед караулом.

По команде Лебедева вздвоили ряды и, повернувшись направо, через Главные ворота, вошли во внутренний двор.

Входя в ворота, Аким услышал удар колокола на платформе.

«Старый часовой вызывает караул в ружьё, – отметил Рубанов, – а вон и комендантский адъютант с часами в руках за нами наблюдает… Мечтает, наверное, чтоб какая-нибудь задержка произошла. То-то радости у него будет. Мигом коменданту Санкт-Петербурга доложит, а тот – командиру полка пару кислых слов напишет, вот и пойдут плюмажи трещать».

Новый и старый караулы построились и отсалютовали друг другу, держа ружья «на караул».

Взявши шашки «под высь», оба начальника сошлись у решётки и, опустив шашки, старый начальник караула доложил: «Пароль Грозный, капитан Евменов».

В эту секунду на Петропавловской крепости бухнула пушка, объявив комендантскому адьютанту, что в Петербурге ровно 12 часов дня и смена прошла вовремя.

Грустно убрав часы, тот отбыл в комендатуру, а караулы под музыку направились в караульное помещение.

Вскоре пришли разводящие со сменёнными часовыми, Лебедев с Евменовым подписали караульную ведомость, и караул лейб-гвардии Павловского полка приступил к несению службы.

– Ну что, господа, пройдёмте в наши апартаменты, – пригласил Лебедев своих офицеров. Пройдя через столовую с двумя столами, окружёнными стульями, расположились в креслах и на диванах небольшого помещения.

Лебедев, глянув на стоявшие на каминной полке часы, уселся в кресло, первым делом озаботился питанием.

– Как, господа, будем завтракать? Каждый себе выберет по вкусу или все возьмём одно и то же?

– Лучше одно и то же, – произнёс Васильев, взяв карточку завтрака у вошедшего лакея и зачитав меню.

После недолгих споров выбрали два мясных блюда, сладкое и чай.

Лакей передал пожелания офицеров на кухню, а сам принёс и расставил на столе дворцовое пиво, водку, красное и белое удельное вино.

– Ну почему всё это не вечером в офицерском собрании, а на службе днём, – сглотнул слюну начальник караула. – Вот бы мы с Никсом повеселились, – сел он за стол.