Текст книги "Держава том 2"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Екатерине Констатиновне стало неуютно под этим змеиным взглядом и на секунду даже показалось, что и зрачок-то у него змеиный.

– Когда же погиб наш товарищ? – растерянно поинтересовался Чернов, ничего ещё не слышавший о казни Балмашова.

– Сегодня ранним утром, – буркнул Азеф.

– Не пощадили, как Карповича. Следует печатать обличительные прокламации… Чтоб они вносили раскол интеллигенции с правительством. Постепенно он перерастёт в пропасть между царём и культурным обществом, которое будет считать Балмашова героем, а Николая – кровавым извергом.

«Логично заливает теоретик», – с некоторой долей уважения подумал Азеф. – Вмиг всё перевернул с ног на голову, и поставил на свои места… Убийцы стали героями, а власти – палачами…».

– Но не стоит забывать, – горячился Чернов, в волнении растрепав рукой рыжую шевелюру и кося глазом на Азефа, – что террор – это только часть, это лишь некая производная от главного: социализации земли, то есть её национализации и превращения в общенародное достояние. Во-вторых, установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод…

– Но не на данном этапе… Террор – вот что сейчас главное. Вот что разбудит массы, – перебил идеолога эсеров Азеф.

Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.

Брешко-Брешковская, чем-то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.

– …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, – стал ходить он по комнате, развивая мысль – на ходу это ему удавалось лучше, – ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, – змеиным взглядом окинул окружающих. – Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из-за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю-

бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…

– Евно Фишелевич, продолжайте по делу, – насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, – а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, – радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Извините, – взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. – Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер-прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, – опомнился докладчик. – Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…

– Милостивый государь, – наконец взял слово хозяин квартиры, – к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б.О.» даём мы. То бишь ЦК партии…

– Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, – не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.

– Кто о чём, а Евно Фишелевич о деньгах, – хмыкнул Чернов.

– Средства мы из партийной кассы выделили, – хлопнул сухонькой ладошкой о поручень кресла Гоц.

– Мало! – рыкнул Азеф. – Мало, – произнёс через секунду нормальным голосом. – Не все, как Балмашов, служат идее… Григорьеву с Юрковской следовало побольше заплатить… А у Гершуни не нашлось лишних средств, потому и вынужден был удирать от жандармов в Киев.

– Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, – попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. – О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.

Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».

5 мая, как сообщали российские газеты, в 12-м часу, при выходе виленского генерал-губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.

При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.

Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.

Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер-романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.

Что тут началось…

Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России – жиды.

Владимир Ульянов-Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…

«Г.В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».

Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.

6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.

Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.

И радовал колокольный перезвон.

Даже «прогрессивная общественность» – интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.

На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.

Гремела «Марсельеза» и «Боже царя храни».

Максим Акимович Рубанов, затерявшись в толпе министров, дипломатов и придворных, лениво наблюдал, как императорский катер с его высочеством генерал-адмиралом Алексеем Александровичем, приблизился к французскому судну «Монткальме», принял на борт президента Франции, и под вопли зевак: «Да здравствует Франция», «Да здравствует Россия», подошёл к императорской яхте «Александрия», где президент и император сердечно обнялись, выслушали гимны и направились в Петергоф.

«Давным-давно, когда вместе с Николаем посетили Париж, было веселее… Да и Жанна Д′Арк чего-то не приехала, – усмехнулся он. – Старость… Нет того куража…».

Однако кураж был у других.

Русские со всей душой отнеслись к французам, и при встрече накачивали их до потери французской памяти.

Газеты пестрели сообщениями о широкой душе россиян.

Так, бакалейщик Котов уплатил по счёту в саду «Буфф», 3500 рублей, угощая моряков эскадры.

«В ресторане «Медведь» состоялся блестящий раут, устроенный комитетом петербургской периодической печати в честь французских журналистов. Собралось более 500 человек: генералитет, светские дамы, сановники, но меньше всего было писателей», – сообщали газеты.

Николай, дабы потешить Лубэ, провёл в Красном Селе грандиозный парад войск. Французскому президенту особенно понравился строй Павловского полка, чётко прошедший с ружьями наперевес.

«Шарма-а-н… шарма-а-н», – бесконечно повторял он.

Как водится, после Высочайшего смотра, в роскошно убранной зеленью и цветами Большой обеденной палатке, состоялся завтрак, во время коего Рубанов развеселил гостей историей, рассказанной на французском языке:

– У корреспондента «Таймс» вытащили из кармана бумажник…

За столом повисла тишина.

–… в котором находилось 103 рубля, – бодро продолжил рассказчик, – визитные карточки, различные приглашения и пропускные билеты. Вытащили вчера, а сегодня утром, перед парадом, хроникёр получил открытое письмо за подписью «вор».

Николай изволил улыбнуться, Лубэ от души развеселился: «Шарма-а-н», – сделал глоток из бокала.

– … Нечистый на руку автор письма извинился перед потерпевшим, что обеспокоил его похищением бумажника, и порадовал известием, что все находившиеся в нём бумаги направил на имя корреспондента в городскую управу. «Деньги же я оставляю у себя, – приписал он в конце письма, – подняв бокал с шампанским, произнёс Рубанов. – Ибо рад приезду французского президента и считаю честью и долгом отпраздновать франко-русскую дружбу».

Лубэ протянул через стол руку с бокалом, чтоб звонко чокнуться с рубановским.

Император рассмеялся.

Плеве слегка похлопал в ладоши и тоже счёл уместным кое-чем поделиться из последних новостей о франко-русской дружбе.

– Господа! – поднял он бокал. – Я лишний раз убедился, насколько сердечно русские люди встретили французских моряков. Дело дошло до того, что после активного вчерашнего угощения, петербургский подрядчик Самовихин попал с утречка в больницу для душевно больных…

Вновь в палатке повисла тишина.

– … Больной вообразил себя не прокурором или Наполеоном.., а французским моряком, – докончил под смех присутствующих. – Вот что теперь ценится выше всего, – пригубил из бокала министр.

– Ну, хоть не Эмилем Лубэ, – окончательно развеселился президент, без конца повторяя: – Шарма-а-н.

«Какие всё-таки русские люди остроумные и душевные», – пригласил императора отужинать на «Монткальме».

Растроганный Николай изволил подарить французскому флоту громадную серебряную вазу, которую внесли два русских моряка.

– Храброму флоту Франции, – поднял бокал с шампанским император, улыбнувшись неподдельному интересу Лубэ, с восхищением рассматривающему украшенную драгоценными камнями вазу в виде древней русской ладьи с витязем на корме.

– Благодарю, – поклонился царю. – Этот дар будет храниться в Бресте, – решил президент, – и пусть он напоминает французам о русских воинах, всегда готовых прийти на помощь своим друзьям.

– Максим Акимович, – после франко-русских торжеств обратился к своему генерал-адьютанту император. – Пора вам дивизию на корпус поменять… Прекрасный кавалерийский корпус со штабом в Санкт-Петербурге. Так что столицу покидать не придётся, – не сомневаясь в согласии, пожал генералу руку.

«Вот она, волшебная сила слова, – размышлял Рубанов по пути домой. – Главное, вовремя это слово произнести», – расцеловав по приезде супругу, пафосно воскликнул:

– Дорогая… Ты теперь – корпусиха, – глянул на удивлённую жену, с усмешкой подумав, что, видимо, такие же глаза были у «французского моряка», подрядчика Самовихина.

Через десять дней после царского дня рождения, двадцать лет исполнилось и Акиму Рубанову.

Правда, по этому поводу торжественных литургий, молебствий, колокольного звона не наблюдалось, и президент Франции с визитом не прибыл, зато на извозчике прикатил подпоручик 145-го полка Витька Дубасов, с бутылкой ямайского рома в подарок.

Отмечать столь радостное событие Аким решил не дома, с папа и мама – с ними ещё успеется, а с приятелями в офицерской квартирке.

«Хоть тесно, но без материнского попечения», – здраво рассудил он, гоняя денщика по магазинам.

– В магазине Фейка вино по списку возьмёшь, что на листке написал, – поучал Козлова Аким.

– Это у какого Фейка, вашвысбродь, что у полицейского моста?

– Нет, у синагоги… Ясное дело, у моста.

Сначала Рубанова поздравили за ужином в офицерском собрании.

Сослуживцы подарили «новорождённому» серебряный ковш на длинной ручке, с гербом Павловского полка.

Затем он пригласил Буданова, Гороховодатсковского, Зерендорфа и Дубасова, коего уже прекрасно угостили за ужином хлебосольные офицеры, в свою квартиру.

– Продолжим, как говорят гвардейцы, «сушить хрусталь» господа… То бишь – пьянствовать. Я угощу вас знаменитой жжёнкой, – потряс потрёпанной книгой с коровой на обложке. – Купил по случаю у книготорговца, – похвалился он, демонстрируя друзьям серого цвета фолиант и помахивая подарком.

«Денщик за повара», – прочёл Дубасов название, и задумчиво глянул на товарища. – «Поварённая книжка для военных», – зачитал нижнюю строчку. Вид стал ещё задумчивее. – И план коровы… Огузок, бедро, – по слогам прочёл надписи на частях рогатого тела.

– Не план, а схема, – поправил приятеля Аким.

– Не схема, а чертёж, – уточнил Гороховодатсковский. – Чему вас только, господа, два года учили.

– Ну, тогда уж, карта дудергофской коровы, выполненная на инструментальных съёмках, – рассмешил компанию Зерендорф, уютно располагаясь на диване и забрасывая ногу на ногу.

– Козлову пригодится. На следующей странице производное его фамилии нарисую с рогами, – продолжил веселье Аким. – А здесь, господа хорошие, напечатан рецепт жжёнки, – поплевав на палец, раскрыл книгу на нужной странице. – Внимание! – подождал, как все рассядутся, и стал читать: «В серебряную, алюминиевую или из металла Фраже кастрюлю или вазу влить 2 бутылки шампанского, 1 бутылку лучшего рому», – Дубасов принёс и Козлов у Фейка прикупил, – «1 бутылку хорошего сотерну», – это белое десертное вино, говорю для Дубасова… А то всё водка, да водка…

– И ром ямайский, – подтвердил алкогольное пристрастие пехотный подпоручик.

«…Положить 2 фунта сахару, – продолжил Рубанов, – … изрезанный ананас», – гречневую кашу не надо… Снова к Дубасову относится…

– А на дуэль? – подал тот реплику.

– Да мы 145-й Охтинский, гренадёрками закидаем, – воинственно помахал черпаком Рубанов: «… вскипятить на плите, вылить в фарфоровую вазу, наложить на края крестообразно две шпаги, на них большой кусок сахару, полить его ромом, зажечь и подливать ром, чтобы сахар воспламенился и растаял. Брать серебряной ложкой жжёнку, – помахал подарком, – поливать сахар, чтоб огонь не прекращался, прибавляя свежего рому, а потом разлить напиток в ковшики или кубки», – кстати, я уже пожертвовал пуговицей на мундире, выпросив у хозяина Собрания серебряную братину, – достал здоровенную чашу. – Делать жжёнку станем по-своему. Вариант Павловского, тэ-э-к скэ-э-ть, полка, с ямайской примесью Охтинского.

Раскрыв рты, все внимали ему.

– Нальём в братину вина, рому, шампанского, подогреем… и начнём священнодействовать, – достал бутылки и небольшую походную спиртовую горелку.

Водрузив братину на стол, отправил Гороховодатсковского за холодным оружием.

Скрестив две шашки, положил на них головку сахара и облил её ромом.

      Все расселись вокруг стола, и с нетерпением ожидали результат священнодейства.

– Козлов, окно открой, а то задохнёмся, – велел Аким, залив шампанским что-то уж сильно разгоревшийся ком сахара и поправил фитиль на горелке.

Сахар, плавясь, стекал синими горящими каплями в братину.

– Сумские гусары придумали вместо сахара бросать в вино раскалённую докрасна подкову… Но это в походных условиях. Через несколько дней полк в Красносельский лагерь направится.., вот там и поэкспериментируем, – помешал дарёным черпаком напиток и, зачерпнув, полил им сахарную голову.

– Чу-у! Пожарные со скачком в гости едут, – хохотнул Буданов, выглянув в окно на раздавшийся шум.

– Или Ряснянский с кого плюмаж сдирает, – высказал своё личное мнение Зерендорф, приготавливая, как и все, чарку.

– Ну что ж, начинаем сушить хрусталь, – разлил серебряным черпаком напиток Аким.

– Тёплый, – недоверчиво нюхал пунш Дубасов.

– Я употребляю только жидкую синьку «Идеал», – перекрестившись, выдал рекламный тост Рубанов, и мужественно жахнул жжёнку.

Отсмеявшись, народ последовал его примеру.

– У-у-х, вещь! – выдохнул воздух Зерендорф. – Брачная ночь мадам Клико, – и под удивлённые взгляды товарищей, как ни в чём не бывало, продолжил: – Сейчас бы гусарской подковкой занюхать, – выбрал на столе закуску.

– Повторенье – мать ученья… Так в гимназии англичанин Иванов говорил, – подмигнул Дубасову Аким и вновь наполнил чарки. – Григорий, повторите фразу по-английски…

– Я тоже употребляю синьку «Идеал», – залпом проглотил тот напиток.

– Ну вот, гимназию, прости Господи, вспомнил. Это штатское болото, – закусив, вытер губы салфеткой Гороховодатсковский. – Лучше расскажи, чего там газеты пишут. Читать-то лень, а знать, как культурному человеку, необходимо.

– С бухарской территории в Самаркандскую область надвигается масса пешей саранчи. Военный губернатор находится в степи на работах по её уничтожению.

– А то – гимна-а-зия… Саранча, вон, и та пехотное училище заканчивала.

– Ага! Сморгонскую академию. Виночерпий, как там дело обстоит насчёт синьки? – протянул чарку Дубасов.

– А о кавалерии чего пишут? – заинтересовался Буданов.

– О кавалерии?.. – на секунду задумался Аким, наполняя протянутую чарку. – От искры парохода загорелась баржа, нагруженная инвентарём офицерского собрания драгунского полка…

– Тоже, видимо, жжёнку варили, – заржал Буданов, – а то от парохода искра…

– Сгорела, между прочим, картина Сверчкова «Наваринский бой», подаренная полку императором Александром Вторым.

– Я употребляю только подкову Сумского гусарского полка, – выпив, отрубился Зерендорф.

Приятели со смехом уложили павшего бойца на диван.

– Забористый пуншик получился, – заплетающимся языком произнёс Дубасов.

      ______________________________________

Согласно Высочайшего приказа, генерал Троцкий назначил дату выхода полка в летний лагерь, а сам убыл в отпуск, оставив за себя полковника Ряснянского.

Батальонные и большая часть ротных командиров тоже ушли в отпуска, словом, 1-ой ротой Павловского полка руководил подпоручик Гороховодатсковский, а 2-ой – подпоручик Буданов.

Довольный жизнью полковник, своим приказом, выделил полку три свободных дня на обустройство и назначил дежурных офицеров.

Ясное дело, ими оказались Зерендорф с Рубановым.

«Пусть сразу в лагерную жизнь вливаются, – довольно хмыкнув, размышлял Ряснянский, вольготно развалившись в мягком кресле у раскрытого окна своей деревянной дачи. – Какая благодать, – вдыхал свежий воздух рощи. – А фельдфебели знают, что делать», – задремал он, устав после похода и связанных с ним хлопот.

Ротные фельдфебели уже не один раз выезжали в Красносельский лагерь, и свои обязанности знали туго.

Пал Палыч озабоченно ходил с аршином в руке и замерял расстояния, где будут установлены солдатские холщёвые палатки.

– Шнур, шнур ровнее держи, – увидев Рубанова, небрежно козырнул ему, не отрываясь от руководства подчинёнными «бестолочами». Особливо ефрейтором.

– Ведь палатки наперекосяк стоять будут… Что за народ, – ворчал он. – Вторая рота опять нас обогнала… Уже походные кухни ставят… Значит и обедать раньше сядут.

От всей этой суеты у Акима разболелась голова и он, по примеру полковника, пошёл осваивать свой угол в деревянном бараке: «А то Козлов что-нибудь напортачит».

Перейдя широкое шоссе, расстилавшееся за солдатскими палатками по краю берёзовой рощи, побрёл по тропинке, наслаждаясь свежей зеленью буйно разросшихся берёз и густой травой на небольших полянках, с какими-то жёлтыми и синими цветами, и неожиданно вышел на пахнущую свежей краской одноэтажную дачу с маячившим силуэтом полковника в раскрытом окне.

– Ко мне что ли? – заметив дежурного офицера, Евгений Феликсович лениво высунулся в окно, вальяжно облокотившись на подоконник.

– Никак нет, – вытянулся Рубанов. – Свой барак ищу. А то стемнеет, и вовсе на берёзе ночевать придётся, – развеселил начальство.

– Зайди, подпоручик, – милостиво пригласил офицера Ряснянский. – Первый раз в Главном лагере? – самолично разлил по стаканам вино.

– В прошлом году представлялся в Собранской столовой, – с удовольствием выцедил лёгкий душистый напиток.

– Помню! – налил ещё по стакану полковник и уселся в кресло. – Чего стоишь-то? Вон стул свободный. Как там Пал Палыч? Палатки поставили?

– Ставят, – выпил второй стакан Аким и блаженно уселся на предложенный стул.

– Дел у них хватает… Потом перед палатками линейку песком засыпят, и дёрном обложат… Но это завтра, – хотел налить по третьему, но передумал. – Заблудился? – хохотнул он. – Влево держи и за бараком 2-ой роты – ваш будет. Пока ротные командиры в отпусках, в их комнатах старшие по выпуску подпоручики проживать станут, а вы с Зерендорфом, королями, в отдельных половинах жить расположитесь. Ну а уж как к манёврам Лебедев с Васильевым прибудут, потеснитесь… Вдвоём с Гороховодатсковским в одной половине барака поживёте.

Взяв влево и обойдя барак 2-ой роты, Рубанов посидел на тёплом пне, помечтал о Натали, вспомнив прошлый год и её дачу, посшибал прутиком головки одуванчиков, поглазел на утопающий в зелени родной барак, и не спеша побрёл к нему, рассуждая, что великий князь Владимир Александрович здесь ловить его не подумает, потому что, где начинается летний лагерь, там кончается дисциплина… Правда, великий князь Николай Николаевич, радетель Красносельской гауптвахты, этого не понимает. Но, как говорят умные люди: «На великих князей и проституток – не обижаются», – подошёл к своей половине барака, сразу угадав её по мелькавшему в окне денщику.

После дежурства, позавтракав, офицеры сидели на скамейках в собранском садике, и услаждались прекрасным днём, тишиной, свежим воздухом и сигарным дымом подпоручика Гороховодатсковского, перенявшего привычку от капитана Лебедева и полковника Ряснянского.

– Амвросий Дормидонтович, – без ошибки произнёс Рубанов, порадовав своего шефа.

– Молодец, – морально поощрил подведомственного, выдохнув сигарный дым, и насмерть уморив им свалившуюся с листа гусеницу.

– … Может, прокатимся верхами по территории Главного лагеря?

– Экскурсия, тэ-э-к скэ-эть, – уморил вторую гусеницу Гороховодатсковский. – Ну что ж, согласен.

Буданов от путешествия категорически отказался. Вначале имел намерение найти уважительную причину, но кроме: «Да пошли вы к чёрту, господа», в голову ничего не лезло. Эту мысль, в конце концов, он и озвучил, почесав мизинцем над верхней губой.

– Ну, как знаете, Анатолий Владимирович, – произнёс истребитель гусениц и крикнул дежурному вестовому:

– Братец, пулей слетай к нашим денщикам и скажи седлать лошадей. Потом сюда их доставишь.

– Денщиков?

– Лошадей, дура, – плюнул в душу вестачу.

В деревянной конюшне, за бараками, хрумкали овсом два десятка офицерских иноходцев.

Ванятка со слезами на глазах отправил раскормленного «Графа» с денщиком Козловым в Красносельский лагерь.

– Оводов от жеребчика отгоняй, – вдогон прокричал он.

Через полчаса, кавалькада из трёх конников, не спеша дефилировала по грунтовой обочине вдоль шоссе, специально предназначенной для верховой езды вдоль многовёрстного лагеря.

– Вот, господа, начало Большого или, как ещё называют, Главного лагеря. Его правый фланг, – тоном записного учителя пробубнил Гороховодатсковский. – Преображенский полк собственной персоной… Здоровяки… Не то, что наши павловцы. Но по стрельбе и штыковому бою, сделаем их как котят, – выплеснул свой полковой патриотизм. – Следом – семёновцы. Этих черноусых брюнетов наши курносые сделают на раз, – обогнали одноконную телегу с водовозом, поливавшим шоссе. – За рощей, как вы знаете, по всей длине лагеря тянутся пехотные стрельбища, – пересекли Царскосельское шоссе и оказались напротив Измайловского полка. – Офицерские дачи, по традиции, окрашены в цвета полков, – разглядели сквозь зелень бревенчатые бараки. – А вот и Егерский полк. Палатки прям в рощу воткнули. Егеря-я, – не то осудил, не то похвалил нижних чинов подпоручик, отдав честь какому-то знакомому офицеру. – А это палатки и, дальше вон, – кивнул головой, – деревянные конюшни 1-ой гвардейской артбригады, – перешли на рысь. – И наконец, полки нашей 2-ой дивизии, – гордо махнул рукой Гороховодатсковский. – Палаточки ровненько стоят, линейки песочком посыпаны и дёрном обложены… Лейб-гвардии Московский, а за ним – лейб-гвардии Гренадёрский… Это уже – орлы-ы! Ну не совсем, конечно, орлы, – засомневался он, – ну уж соколы, точно… А вот уж несомненные орлы, – достал сигару и огляделся.

– Да в бабочек превратились и улетели, ежели гусениц выискиваешь. И белки в 1-ую дивизию умотали, благодатной махрой подышать, – загоготал Аким.

– …Наши павловцы, – не услышал его подпоручик, чиркнув спичкой.

– Где там водовоз? – забеспокоился Зерендорф.

– А вот стоянка наших кумовьёв, финляндцев… К полуорлам относятся.

– А замыкают лагерь на левом фланге, пажеские воробьи, – заскрипел зубами Зерендорф.

– Известное дело, пижи.., – бросил сигару в сторону деревянного барака Гороховодатсковский.

– Правильно, господин подпоручик, пусть в палатках поживут, – одобрил его поступок Аким, с улыбкой наблюдая, как с кряхтением Гороховодатсковский слез с лошади и затоптал окурок.

– А то вдруг в сторону финляндцев огонь пойдёт, – оправдал себя.

– Вечером в авангардный лагерь поедем. Дубасова следует навестить, а после – брата, – выстроил план боевых действий Аким.

– Но это уж без меня, господа, – высказал своё мнение Гороховодатсковский. – Мне ротой следует руководить, – возвысил себя и свой нынешний статус.

– Ну да. А то последнее перо из плюмажа можно утерять, – поддержал его вредный подведомственный.

В 9 часов вечера, стоявшие у деревянных «грибов» дневальные, с удовольствием, на все голоса, выводили приказ дежурного по лагерю: « На-аде-еть шинели-и в рукавы-ы-ы!»

Их старательно заглушали сигнальные рожки, выводившие в темпе марша пехотную «зарю».

После переклички, весь лагерь дружно пропел «Отче наш», и закончился ещё один день из бесконечной вереницы дней, складывающихся в месяцы, годы и столетия…

Согласно разработанному плану, вечером навестили Дубасова, направившись к нему не верхами, а на своих двоих.

– Неплохо армейская пехтура устроилась, – подошли к правому флангу авангардного лагеря, где в деревянных домиках Инженерного ведомства квартировал 145-й Охтинский полк.

Покрутив головами – у кого бы спросить о подпоручике Дубасове, увидели его денщика, сонно моргавшего на лавочке у домика.

– Опять спит, – хмыкнул Зерендорф и завизжал команду, в расчёте, что среди других любопытных в окно выглянет и Дубасов:

– Смир-р-но!

Денщик, сунув тлеющую козью ножку в карман штанов, вытянулся во фрунт.

В соседних домах на крыльцо выбежали солдаты, а из окошек показались головы удивлённых офицеров, с целью выяснить, какой это дурак орёт и отвлекает от вина и карт.

Дубасовской головы не наблюдалось.

– Вольно, боец. Смотри, не спали нефритовый стержень, – заметил небольшой дымок в районе кармана Зерендорф.

– Что за стержень? – вытаращил на друга глаза Рубанов. – Ствол револьвера у нас из металла.

– Китайские трактаты о любви следует читать, – высокомерно ответил Зерендорф. – Или японские.., – немного растерялся он. – А то одними уставами да газетами интересуешься, а о любви никакого понятия. Зови подпоручика, – уже вполголоса велел денщику.

К их удивлению, Ефимов направился к соседнему дому со сломанной скамейкой и выбитым окном.

– Видимо господин Дубасов вчера новоселье отмечал… Странно, что у Петьки Ефимова фингала нет, – задумался Рубанов.

Однако всё встало на свои места, когда войдя в дом, обозрели цветастый глаз охтинского подпоручика.

Набычившись по своей привычке, тот хмуро разглядывал вошедших, теребя ворот красной рубахи с оторванной пуговицей.

– А вот и секунданты, – обрадовался Дубасов, ничуть не удивившись друзьям, словно только вчера виделись. – Мои условия: расстояние полшага, семь пуль в барабане и я стреляю первым, как оскорблённая сторона.

– Это вы-то оскорблённая сторона? – уселся на неприбранную постель подпоручик.

– Кстати, – перебил его недовольные словоизлияния Дубасов, – знакомьтесь, подпоручик Кужелев Фёдор Парфёнович, – хмыкнул Дубасов.

– Не хмыкай над моим отчеством, – взвился подпоручик. – Первым стрелять должен я, – потрогал синяк.

– Сударь, – делая возмущённый вид, подмигнул друзьям Дубасов, показав этим, что в грош не ставит ротного субалтерн-офицера, хоть тот и старше по выпуску. – Вы сказали, что я, как бы так выразиться, немного лукавлю в карты…

– Немного лукавит.., – в свою очередь язвительно хмыкнул офицер, – да вы, сударь, тривиально мухлюете, – воинственно сверкнул здоровым глазом.

– Да это в вашей сморгонской академии честную игру называют мухлежём… Я даже от возмущения, случайно, локтем, задел ваше всевидящее око.

– Ага! Случайно… А кто в окно мной кидался? – взгрустнул подпоручик.

– Господа, господа, полноте вам, пожмите руки.

– Правильно в нашем полку постановили запретить азартные игры, – поддержал Зерендорфа Рубанов. – Разрешены только коммерческие… Хотя в чём разница?.. Помиритесь, господа, и не надо друг другом ломать скамейки. Ещё древние говорили: «синэ ира эт студио», что означает: «без гнева и пристрастия», – сразил всех наповал Аким.

Потрясённый мудростью товарища, Дубасов потряс руку Кужелеву:

– Простите меня, господин подпоручик, я был неправ.

Тот недоверчиво, одним глазом, оглядел однополчанина.

– Здесь место такое, – похлопал по плечу сослуживца Дубасов. – Ну, право, не сердитесь. Я тоже в прошлом году одноглазым был, – начал по-быстрому облачаться в белый китель со знаком окончания ПВУ. – Мистер Ефимов, – неожиданно заорал он, – помогите шашку нацепить.

– Хорошо, что вы, мсье, не в артиллерии служите, – стал развивать понравившуюся мысль Рубанов.

И под вопросительным взглядом семи офицерских глаз докончил:

– А то бы пушку на прогулку брали….

– Бу-а-а-а! – больше всех развеселился бывший Циклоп.

Дубасов до того был рад друзьям, что даже их подначки веселили его.

– Отсюда и до нашего прошлогоднего лагеря рукой подать, – радостно кивнул в сторону юнкерских бараков.

– Завтра брата навещу, – направились они в Дудергоф.

– Дудергоф нам роднее Красного села, – философствовал Зерендорф, разглядывая дома и дачи посёлка. – И офицеров теперь шугаться не надо, – перекрестился на купола белой церкви.

– Между прочим, церковь Святой Ольги, – тоже перекрестился Рубанов.

Дубасов креститься не стал, а увидев неподалёку пивную, предложил зайти туда.

– Жарко, хоть и вечер уже. Пивка выпьем и на дачу пойдём.

– Во-первых, – открывая дверь в трактир, произнёс Рубанов, – гвардейцам не рекомендуется посещать подобные вертепы, – попробовал перекречать музыкальную машину, воодушевлённо скрипевшую «Трансвааль».