Текст книги "Разноцветные континенты (С иллюстрациями)"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

21

Остров Гарантии, косой обломок выступающей из моря скалы, был в пятидесяти минутах лета от моего континента.

Я промчался над зеленым океаном на бреющем, стараясь скрыться среди барашков и пены, чтобы меня как можно позже заметили с деревянной наблюдательной вышки на восточной оконечности острова. Океан был неспокойным, но солнечным, все кипело, блестело и зеленело вокруг, и я, задыхаясь от испарений чужой воды и от солнца, рад был в десяти милях от острова оторваться от водной поверхности и взмыть высоко в небо.

Остров Гарантии, весь оранжевый от листвы, был как маленький яркий флажок на зеленом фоне океана. С высоты десяти километров я с трудом различил белый командорский дворец, точную копию Парфенона, окруженный пестрым парком из зеленых, желтых, розовых и фиолетовых трав. Еще во времена троевластия парк был засажен растениями разных пород со всех четырех континентов. Сейчас сад разросся, и дворец с двумя флигелями и массивным желтым фортом на южном берегу был едва виден сверху в этой пестроте разнотравья.

Я, как коршун, упал из поднебесья на каменный форт, дал с пятнадцати метров из всех своих дюз, и остров Гарантии содрогнулся от взрыва запрятанных в скалу арсеналов. Горб огня, дыма и каменной пыли вырос над островом, и, когда он рассеялся, я увидел, что край скалы, на котором был выстроен форт, весь осыпался и съехал в воду, помутневшую и все еще шипевшую от щебенки.

У дворца суетились охранники. Они наспех откусывали кончики стреляющих огурцов и палили в меня, не целясь.

Скользкие семечки засвистели справа и слева. Но я не стал ни прятаться, ни пикировать на дворцовую охрану. Вся она была навербована на моем континенте.

В двадцати метрах от земли я промчался над герцогским дворцом и сорвал с его тонкого флагштока белый с красным земляничным листом герцогский флаг. Это было между делом, я искал монетный двор и нашел его в дальнем тенистом углу парка Командоров – скромное трехэтажное здание под железной крышей, все гудевшее от работы спрятанных за его толстыми стенами печатных машин. Я закрылся в кабине и с разлета пробил аэроном это желтое здание насквозь.

Оглушенный осыпавшимся камнем, весь в кирпичной пыли и обрывках проволоки вырвался наружу и волчком закружился над морем, стряхивая с себя лишнее.

Окунулся с машиной в кипящую воду, промыл стекла – и снова завис над островом, выискивая, где Борькин аэрон. Парк и двор были уже совершенно безлюдны, часть охраны попряталась в казематах, а другая суетилась на отлогом берегу у кромки воды, сталкивая в океан плетенные из травы лодки: когда ссорятся боги, лучше уйти подальше за горизонт. Я не стал их торопить: мое дело было сделано, на планете Лориаль никогда больше не будет денег, оставалось только вызвать на бой командора, герцога, его светлость, верховного правителя или как там еще он приказал себя называть.

Но ангара не было видно, аэрона тоже. Я решил было, что мне не повезло, что верховный правитель в отлете, и собирался было уйти со своей машиной в море, но вдруг в откосе белой скалы две плиты отодвинулись, и из черного отверстия беззвучно и быстро выскользнул аэрон. Мой был желтый, а этот синий, он почти сливался с потемневшей океанской водой. Я ударил по нему сверху и промахнулся и едва не врезался в камни, выступавшие из воды, но успел таки вывернуться, и жучок мой, весь взвыв от радости, вновь рванулся вверх. Я достал машину герцога с брюха; я бы мог расплавить ее и размазать по небосклону, но мне помешал Шурик.

– Ладно, кончайте, – сказал он сердито. – Мне же вас не разнять.

Три аэрона летели параллельным курсом, шагах в пяти друг от друга, так дружно и мирно, как будто ничего не произошло.

Остров быстро уменьшался в размерах, пока не превратился в точку, а мы шли и шли прямо на юг.

Не сговариваясь, мы распахнули люки и, выбравшись на броню, сели и свесили ноги над бездной.

– Ну, остыли? – спросил Шурик, глядя то на меня, то на Борьку.

– Холодает, – ответил я.

– К ночи дело, – поддакнул герцог.

Мы сидели на крыше управдомовского гаража, с трех сторон окруженные огнями нашего дома. Как-то я подсчитал, что во двор у нас выходят триста восемьдесят окон. Сейчас почти все они горели желтым, розовым и голубым.

Было несколько Красных окон и одно густо-синее: в этом свете, должно быть, шла какая-то особенная, нечеловеческая жизнь.

– Что делили? – осторожно спросил Шурик. – Неужели эту дурацкую планету?

Смешно.

– Да это он все! – В сердцах герцог мотнул головой и чуть не вывалился из люка. – Ворвался, разгром учинил… Старушку мне напугал чуть не до смерти.

Ноги, говорит, чтоб у нас в доме не было этого хулигана, в милицию буду звонить.

– Ноги не будет, не беспокойся, – заверил я.

– Опять двадцать пять! – пробормотал Шурик.

– Нет, не опять, – сказал я. – Ты знаешь, что он о нас с тобой думает? Что мы к нему ходим из-за жвачки.

– Кто, я? – вскинулся Борька.

– Ты, Боря, ты. Слишком много ты сам об этой жвачке думаешь, вот тебе и кажется, что она у всех на уме.

– Подумаешь, сказал сгоряча… – буркнул Борька.

– И правда, Серега, – миролюбиво проговорил Шурик, – ну сказал человек сгоряча, зачем раздуваешь?

– Хватит об этом, ребята, – сказал я. – Противно.

– Ладно! – Борька поднялся. – Хватит так хватит. Ну вас к черту всех с вашими принципами. Обойдусь и один, мне не привыкать.

– Вот и ладно, – сказал я, – будем знакомы. Но имей в виду: больше никого не купишь. Не дам.

– Это мы еще поглядим, – ответил Борька.

Шаги его прогромыхали по железной крыше. У края он немного помедлил, потом спрыгнул на землю, чертыхнулся напоследок, ушел.

– Эх ты! – сказал мне Шурик. – С тобой как с человеком пришли разговаривать.

Слишком много ты о себе понимаешь.

– А ты – слишком мало. Бедность не оправдывает рабства.

– Рабства? – переспросил Шурик. – Да это вы оба у меня в рабстве, я как хочу, так вами и верчу. Без меня бы вы давно уже передрались. Дурачье!

Я удивленно посмотрел на Шурика – так он еще никогда не разговаривал. Вот, оказывается, какой спрут ворочается в душе этого человека. Жаль, что в темноте мне не видно было его лицо.

– Что смотришь? – спросил меня Шурик. – Брал и буду брать все, что мне нужно. Вот – куртку ношу японскую, Борьке она все равно мала. А ты хотел бы, чтобы я голый ходил для твоего удовольствия? Мне, братец, себя беречь надо.

А стою я побольше вас, вместе взятых, меня за эту рухлядь не купишь. Так что ты за меня не волнуйся.

Я смотрел на него во все глаза: Шурик проснулся! А может быть, он вовсе не спал, а только притворялся сонным?

– Думаешь, гениальность все спишет? – спросил я наконец.

Шурик пожал плечами.

– Так вот, не выйдет из тебя гения. Гений должен страдать, а ты страдать не любишь…

– Не тебе об этом судить, – спокойно ответил Шурик и встал. – Не тебе.

Спрыгнуть с гаража в темноте он не решился и долго пыхтел на краю, лежа на животе и нашаривая ногами опору. Потом плюхнулся вниз, и я остался один.

Вода внизу тихо блестела от звезд. Волны шипели и плескались, черные. Из-за горизонта, под красными и синими тучами, тепло дышало лориальское солнце.

Я летел под темным небом, над темным морем один, никем не видимый, никому не известный, и сочинял последнюю статью своего Главного Закона, пока она не приняла наконец такой вид:

Признак силы – молчание.

Признак гордости – простота.

Слабый не имеет права быть жалким.

Сильный не имеет права быть злым.

Слабость – и гордость.

Простота – и молчание.

Сила – и доброта.

22

– Где ты шатаешься? – спросила меня мама, когда я вернулся домой. Она сидела сгорбясь за письменным столом (было двенадцать ночи) и проверяла тетради. – Помоги мне, хоть десять штучек, устала я.

Я молча взял у нее десять тетрадей, прислушался (отец похрапывал в соседней комнате), сел за обеденный стол и стал проверять изложения. Работать было неудобно, потому что кружевная скатерть проступала сквозь бумагу и мешала подчеркивать ошибки. Но мне лень было ее снимать.

Вот что излагал Борькин подданный Бедя:

«Изложение. У дяди Васи был волкодав. Однажды он пошел в лес на лыжах. Лыжи ему подарил отец. Вдруг они увидели волка. Он замер от страха. Дядя Вася понял, что им не уйти. Но вдруг он прыгнул вперед, схватил волка за глотку и задушил. Потом он подбежал ко мне, высунул язык и лег на снег. Волк не двигался. Его отец заявил об этом в союз охотников. Ему вручили медаль».

Поломав голову над этим документом (исправлять было решительно нечего, кроме слова «заявил», которое было истрактовано «зоевил»), я подчеркнул в нем все фразы, все до единой, отчего страница приняла сразу праздничный вид.

Потом я отложил в сторону красный карандаш, посмотрел еще раз на украшенную страницу и по чисто цветовой ассоциации вспомнил о Маринке.

Оказывается, я могу о ней не думать целый вечер. Оказывается, есть вещи поважнее. Или нет: я думал о ней все время, только без слов. Можно думать без слов – это когда болит. Мысль без слов – это боль. Или радость.

Не знаю, можно ли на основании одного факта поверить в возможность телепатии, но в эту минуту зазвонил телефон. И я помчался в коридор с пронзительно ясным предчувствием: это она.

– Да, Сережа. Добрый вечер, Сережа. Чем занимаешься? К физике готов? Ужас, правда?

И вдруг:

– Не открывал сегодня почтовый ящик?

Я бросил трубку на стол и кинулся к дверям.

Заглянул в дырочки ящика – пусто. Упало сердце: неужели перехватили? На всякий случай открыл. Выпал небольшой аккуратно свернутый бумажный пакетик.

Я развернул его, и в руки мне тонкой струйкой потекла желтая металлическая цепочка.

«Я почему-то решила, что нам будет лучше, если ты отдашь ее сам. Если же ты решишь, что только я могу это сделать,– все будет по-твоему. Я ждала тебя в твоем подъезде с девяти часов вечера. ГДЕ ТЫ БЫЛ?»

Я шарахнулся к телефону– пустые гудки.

Я набрал ее номер– пустые гудки.

Я застыл в коридоре,не зная, что сделать, что бы сломать, стиснуть, сжать, на чем бы оставить отметку о том, что я счастлив, что я живу.

Потом я вбежал в столовую и сказал:

– Мама! Знаешь, что надо сделать? Надо усыновить Борьку.

Мама подняла голову от тетрадей и молча посмотрела на меня.

ПРОЕКТ «АЦ»
1

Я шел домой «с тяжелым сердцем», как говорит моя мама. Дело было даже не в двойке по алгебре: за свою жизнь я нахватал их никак не меньше двухсот и успел притерпеться. Правда, это была первая двойка в новом журнале за восьмой класс; как сказала Ольга Максимовна, состоялось открытие сезона. Ольгу Максимовну это обстоятельство огорчало намного больше, чем меня. Она не понимала (или не хотела понимать), что рано или поздно это должно было случиться: журнал без двоек существует только в воображении учителей. В таком журнале и пятерки будут выглядеть подозрительно: филькина грамота, а не журнал. Гораздо больше меня огорчали слова, которые Ольга Максимовна сказала после урока: «Ты забываешь, что тебя только из жалости перевели в восьмой класс». Я не нуждался ни в какой жалости: я не был ни дебилом, ни эпилептиком, а двойки получал только потому, что слишком много запустил– начиная с шестого класса, когда от нас с мамой начал уходить отец. Я говорю «начал уходить», и правильно говорю, потому что он уходил слишком долго (все никак не мог собраться): что-то около года, да и до сих пор еще навещает нас «по закону», хотя лучше бы ему этого не делать. Тогда, в шестом классе, мне было совершенно не до занятий: мама все время плакала, и мне то приходилось мирить их с отцом, то уговаривать ее, что все обойдется и без него проживем. Я никому не рассказывал в школе о своих семейных делах и маме запретил, но, видно, бабушки и дедушки из родительского комитета дознались и попросили учителей «оказать мальчику снисхождение». Обиднее всего было то, что два года школа толковала обо всем этом за моей спиной и только сегодня Ольга Максимовна по молодости проговорилась. Она, конечно, тут же спохватилась, вся покраснела, но я не подал и виду, что это меня задело. Я только сказал: «Обратно все равно не переведут»,– и она успокоилась. Зато теперь у меня не оставалось другого выхода: я должен был немедленно, сегодня или завтра, перейти в другую школу, где обо мне ничего не знают и не станут «проявлять снисхождение».

Стоял хороший теплый сентябрь, деревья еще не успели пожелтеть, и все вокруг– и мостовая и дома– было сухое и прогретое. Мне до смерти хотелось уехать куда-нибудь подальше, но на дорогу нужны были деньги, а денег у нас с мамой не имелось. Лишних, по крайней мере: все было рассчитано до копеечки.

И тут мне на глаза попалось это объявление. Вид у него был несерьезный: висело оно, косо прилепленное к фонарному столбу, хотя и напечатано было в типографии, красными и синими буквами. Спешить мне было некуда, домой не хотелось, поэтому я читал все объявления и афиши, которые попадались мне по дороге.

«Объявляется прием учащихся шестых-восьмых классов в спецшколу-интернат для одаренных переростков. Живописные места, санаторный режим, бесплатное питание, общеобразовательная подготовка в рамках десятилетки, уклон по выбору учащихся, обучение ведется под наблюдением психологов. Обращаться по телефону…»

В другое время я бы и внимания не обратил на эту бумажку: мало ли куда приглашают – и на лесозаготовки, и даже на сбор лекарственных трав, – но сегодня я как раз обдумывал свой переход в другую школу, а кроме того, меня зацепили слова насчет «одаренных переростков». Переростком я как раз был самым настоящим, поскольку сидел в шестом классе два года, но до сих пор меня так никто не называл, разве что отец, когда он начинал ссориться с мамой. Между прочим, на него я даже не сердился: он сам измучился за эти годы, не знал, куда деваться, и слов особенно не выбирал.

Я потоптался возле столба, перечитал объявление раз, наверное, десять. «Уклон по выбору» – это мне было понятно, но фраза насчет наблюдения психологов не понравилась. Какие-то смутные мысли вызывали эти слова – насчет колонии для трудновоспитуемых детей или чего-нибудь в этом роде.

На всякий случай я решил отлепить объявление и захватить его домой, чтобы при случае посоветоваться с мамой. С тех пор как отец окончательно ушел, мы с мамой советовались каждый вечер:она мне рассказывала про свои бухгалтерские дела, жаловалась на грубияна Ивана Сергеевича, а я подсказывал ей, как следует с ним разговаривать.

К моему удивлению, листок с объявлением отлепился очень легко: как свежеприклеенная почтовая марка. Я сложил его пополам, сунул в учебник физики и тут заметил, что на той стороне переулка стоит и наблюдает за мной Чиполлино. Чиполлино был парень с нашего двора. Собственно, его звали Венька, но он учился в спецшколе с итальянским языком, при этом был кругленький, толстый и совершенно не обижался, когда его называли Чиполлино. По-итальянски он болтал довольно быстро, да это и не удивительно: его отец был журналист-международник и знал, наверно, тридцать языков, в том числе готтентотский. Чиполлино всех ребят со двора водил к себе послушать, как отец говорит по-готтентотски, и отец его никогда не отказывался: щелкал и свистел, у него это получалось очень лихо.

– Что это ты делаешь? – крикнул мне Чиполлино. Он не хотел подходить ко мне ближе, потому что неделю назад зажулил у меня марку Бурунди и, видимо, боялся, что я начну выяснять отношения.

Настроение у меня как-то сразу поднялось, я перешел на другую сторону и протянул Чиполлино руку.

– Да вот, понимаешь ли,– сказал я как можно небрежнее,– перехожу в спецшколу.

– В языковую?– спросил Чиполлино, и по лицу его видно было, что он не очень-то мне поверил.

– Да нет, в научно-перспективную,– ответил я, не моргнув и глазом, хотя в объявлении ничего об этом сказано не было.

– Ну что ж, дело хорошее,– солидно сказал Чиполлино. – Но там, наверно, конкурс большой.

– Посмотрим, – ответил я, и мы пошли вместе к дому.

О марке я ему не стал напоминать, потому что идея перебраться в спецшколу занимала меня все больше. Я был уверен, что мама обрадуется: во-первых, с деньгами станет полегче, а во-вторых, спецшкола – это уже почти профессия.

Но мама забеспокоилась.

– А далеко это? – спросила она тревожно.

В объявлении ничего об этом не было написано.

– Да где-нибудь под Москвой, – ответил я наугад.

– И что ж, ты все время там жить будешь? – допытывалась она. – А как же я тут одна?

– Ну мама, ну что ты, на самом– деле! Бесплатное питание, санаторный режим. Чего еще– надо?

– Не отпущу я тебя,– сказала она решительно.– Без зимнего пальто… старое-то ты уже совсем износил… Не отпущу!

Но я уже наверняка знал, что отпустит. Когда мама начинает говорить решительно, это значит, что она почти уже согласна.

– Зима еще не скоро, – ответил я. – А кроме того, попытка– не пытка. Надо еще поступить.

– Не примут тебя,– сказала мама со вздохом.– Ты же у меня отстающий.

– Чего там гадать? Сейчас пойду и позвоню. И все узнаю.

– Так вечер уже!

– Ничего, попробую.

Не слушая, что мама кричит мне вдогонку, я побежал на улицу. Позвонил из телефона-автомата– и сразу меня соединили.

– Прием заявлений кончается завтра,– ответил мне мужской голос.-Приезжайте лучше сейчас.Документов никаких не надо. Приемных экзаменов у нас нет. Только собеседование. Деньги на проезд имеются?

– Нет, – ответил я растерянно.

– Хорошо. Подошлем машину. Назовите адрес.

Я назвал.

– Будем через пятнадцать минут.

И в трубке загудел сигнал отбоя.

– Чудеса!– сказала мама, когда я вернулся.– Так быстро все… А ты не фантазируешь, случайно?

Я настолько был сам удивлен, что не стал ничего ей доказывать.

И действительно, через пятнадцать минут во дворе коротко прогудела машина. Я выглянул в окно: у нашего подъезда стояла новая коричневая «Волна», шофер, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами.

– Ну, мама, я пошел.

Мама хотела заплакать, но сдержалась.

– Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…

Ребята смотрели на меня во все глаза.

– Куда это тебя?

– В спецшколу, – ответил я, берясь за ручку дверцы.

– Ну дела! Что это за школа такая?

– Закрытая, особая.

Я сел на заднее сиденье. Шофер обернулся ко мне, посмотрел строго.

– Много разговариваете, молодой человек,– сказал он. – Сначала поступить надо. А то может быть, зря бензин жжем.

Я смутился и ничего не ответил.

2

Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца: несколько ступенек и железные перила. Невзрачная дверь с белой табличкой «Прием». Прием чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.

Я слегка оробел. Посмотрел на шофера, но он, не обращая на меня внимания, рылся у себя в карманах. Пробормотав: «Спасибо»,– я вышел из машины и поднялся на крыльцо.

За дверью оказался небольшой тамбур, а за ним – комнатушка без окон. Под потолком на проводе горела голая электрическая лампочка, за столом сидел загорелый молодой парень в темно-синей спортивной куртке. У него было лицо честного футбольного тренера.

– Добрый вечер, – сказал я, подошел и сел на стул.

– Добрый вечер. – Парень улыбнулся, протянул мне через стол руку и назвался: – Дроздов.

– Очень приятно, – сказал я и вспотел от смущения.

– Фамилия, имя?

– Андрей Гольцов.

– Поздновато явились. Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?… Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.– Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги. Я готов был поклясться, что увидел на этом листе свою фамилию, напечатанную на машинке. По какой причине сидели?

Я замялся. Сказать «неспособный к учению» – сам себе навредишь. «Учителя заедались» – неправда. «Не хотел учиться» – хуже того. Я подумал и ляпнул:

– Болел.

Дроздов прищурился, посмотрел на меня с усмешкой:

– Вот как? Чем?

Разговор принимал неприятный оборот. В голове у меня замельтешило: «Энцефалитом? Эхинококком?»

– Гипертонией.

Лицо у Дроздова стало совсем хитренькое: знаем мы эту гипертонию.

– Ничего,– сказал он,– вылечим.– Посидел, помолчал. – Как вы полагаете. Гольцов, вы обыкновенный человек?

Такого вопроса я, естественно, не ожидал.

– Нормальный,– ответил я и пожал плечами.

– Нет, я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?

Я покачал головой:

– Нет.

Дроздов удовлетворенно откинулся к спинке стула.

– А почему нет?

Вот пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.

– Мне кажется, я способный, – промямлил я и покраснел.

– К чему? – вежливо поинтересовался Дроздов.

– Ну… учиться способный.

– Этого маловато, – огорчился Дроздов.

Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.

– У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, – участливо глядя на меня, сказал Дроздов. – Постарайтесь припомнить.

Я молчал.

– Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чем вы основываетесь?

– В длину неплохо прыгаю, – брякнул я совершенно невпопад.

– Спорт нас не волнует, – нахмурившись, сказал Дроздов. – Слабосильных подтягиваем. У нас там спортивный комплекс по последнему слову техники. Для того мы и приглашаем в нашу школу, чтобы отставание по отдельным пунктам не мешало развиваться главному. Вопрос: что в вас главное?

Я совсем упал духом: не видать мне этой школы, как своих ушей.

– Ну неужели ничего главного?– настаивал Дроздов.– Не верю. По ночам хорошо спите?

– Когда как.

– А если не спите, что вам спать не дает?

– Маму жалко, – с запинкой сказал я.

Тут Дроздов не стал вдаваться в подробности.

– Понятно,– проговорил он.– Ну, а что бы вы для нее сделали, если бы могли?

– Чтобы она смеялась, радовалась, не плакала.

Я смутно начал понимать, чего он от меня добивается. Но выразить это словами не взялся бы даже для спасения жизни.

– А как это сделать? – не унимался Дроздов.

– Надо больше с ней разговаривать, доказывать, что все хорошо…

– Словами доказывать?…

– Нет, не словами. – А как?

Я молчал.

– Ну, добро,– Дроздов заметно повеселел.– И что же, получается?

– Не очень.

– А хотелось бы?

– Да.

– Больше всего на свете?

Я не ответил. Не люблю говорить такие слова. Но подумал: да, больше всего на свете.

– Ну что ж,– сказал Дроздов,– мы на верном пути, Андрей. Просто вы подавлены своими неуспехами и плохо прислушиваетесь к себе. Вы, несомненно, одаренный человек…

Меня бросило в жар.

– …но природы своей одаренности сами не сознаете. Мы вам в этом поможем. Пишите заявление. Да не волнуйтесь, вы приняты.

Должно быть, на моем лице было что-то вроде недоверия, потому что Дроздов засмеялся.

– Между прочим, я директор школы, и мое слово– это уже решение. Вот образец: «Прошу зачислить меня в состав учащихся Чулпанской спецшколы для одаренных переростков». Дата, подпись.

– А где это– Чулпан?– спросил я, взявшись за ручку и начиная уже приходить в себя.

– В Западной Сибири. Еще вопросы есть?

Я осмелел:

– Есть. Почему вы так назвали– «школа одаренных переростков»?

Дроздов оживился:

– А что? Задевает, беспокоит?

– Да неприятно, – признался я.

– А правде в глаза смотреть всегда неприятно. Ведь вы же переросток? Несомненно. В ваши годы надо учиться в десятом классе, на худой конец в девятом. Уж раз вы нам позвонили, вы понимаете это и не считаете тяжким оскорблением. Не так ли?

Я должен был признать, что это так.

– Вот то-то и оно. Вы удивитесь, узнав, как мало у нас учеников. Никто не хочет признавать себя переростком. Сидит за партой этакий дылда и не страдает от этого, скорее склонен всех остальных считать недоростками. Столько в нем чванства, наглости, самоуверенности… да просто хамства.Значит, не умен. Нам такие не нужны, и не идут к нам такие. Понятно?