Текст книги "Байки русского сыска"

Автор книги: Валерий Ярхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Он заставил Илью выправить заграничный паспорт и решил увезти его с собою, имея в качестве щита от нападок родителей. В день приезда Денисова-старшего они выехали за границу: убедить Илью ехать было несложно. «Отец может помешать нашему счастью, – твердил воспитатель, добавляя: – Здесь существами низшими плетётся дьявольская интрига против меня». Этих аргументов вполне хватило для того, чтобы безвольный молодой человек отправился с ним и потом защищал до последнего, грозя самоубийством.

Уже в Париже, осторожно подготовив почву, Данжу открылся Илье, что именно он взял бриллианты из кассы его отца. Сначала Денисов-младший возмутился, стал требовать немедленно бросить проклятые камни в Сену… но потом, обласканный, приголубленный и убеждённый во всегдашней правильности поступков Данжу, совершенно успокоился и отцу ничего не сказал до самого ареста своего любовника. Относительно дальнейшей судьбы Ильи, после того как он, сыграв свою роль, стал бы не нужен своему кумиру, остаётся только догадываться – скорее всего, его ждал бы сумасшедший дом в какой-нибудь европейской дыре, а то и дорожка на тот свет, проторённая старшим братом, не случайно мысль о повторении его шага сидела в голове молодого человека. После того как Илья «вошёл в курс дела», Данжу решился извлечь бриллианты из тайника, в который их упрятала его сообщница, и перевёз на квартиру на бульваре Вольтера, готовя к продаже. Нельзя же было солидным покупателям демонстрировать столь деликатный товар в лесу или номере отеля?!

* * *

Данжу поместили в тюрьму, на счёт его в «Лионском кредите» наложили арест, а похищенные бриллианты вернули Денисову-старшему. Вместе с сыном шталмейстер выехал в Россию в середине июня 1914 года. Но счастливого конца этой истории не последовало: ещё в поезде Илье сделалось худо, с ним несколько раз кряду случились неврастенические припадки, начались галлюцинации и истерики. В ужасном состоянии его прямо с вокзала в Петербурге увезли в больницу для душевнобольных доктора Консевича.

Прошло несколько дней, но состояние больного не улучшалось: припадки и галлюцинации продолжались, усиленные тем, что сейчас называют «кокаиновой ломкой». В минуты просветления Илья слёзно умолял отца не преследовать «милого месье Данжу» и тем вернуть ему душевное спокойствие. Денисов, будучи не в силах переносить вида мучений сына, дал такое обещание и слово сдержал. Он обратился через французское посольство к судебным властям Французской республики, прося прекратить уголовное дело в отношении Данжу, поскольку он прощает его, с тем, однако, условием, что упомянутый Данжу никогда более не пересечёт границ Российской империи и не вступит в письменные или какие-либо ещё сношения с его сыном Ильёй Денисовым. В случае невыполнения этого условия Денисов оставлял за собой право возобновить преследование Данжу в судебном порядке.

Никто не знал тогда, что все это, в сущности, уже лишнее: менее чем через полтора месяца началась Первая мировая война, смешавшая в одну кучу обломки планов, условий, прежних законов и человеческих судеб…

Авторитетные мальчики

Вечером 12 января 1910 года на имя начальника сыск-ного отделения псковской полиции Мютеля из Петербурга пришла телеграмма: «Срочно примите меры к задержанию мальчика Пети Крылова, совершившего в Санкт-Петербурге кражу и, по полученным сведениям, выехавшего в Псков». Не имея никакого представления ни о личности мальчика Пети, ни о характере совершённого им преступления, Мютель, тем не менее, распорядился выслать на пассажирскую станцию Псков-Первый, куда прибывали поезда из столицы, всех имевшихся в его распоряжении агентов. Задачу им поставили простую: проверить всех мальчиков, приехавших в Псков с питерским поездом, прибывающим в 20 часов 40 минут. На вокзал отправился и сам Мютель.

Проверка пассажиров, прибывших вечерним поездом, ничего не дала. Собственно, и проверять-то сыщикам оказалось почти некого: из всех подходящих под определение «мальчик» с этим поездом приехали лишь двое, которые при поверхностной проверке Петями Крыловыми не оказались. Вернувшись в отделение, Мютель отправил в петербургскую сыскную полицию рапорт о проведении проверки на вокзале и о результатах её, вернее, об отсутствии таковых. После чего отправился домой.

* * *

Придя утром на службу, он получил от дежурившего той ночью чиновника дополнительные сведения о разыскиваемом Пете Крылове. Телеграмма пришла из Петербурга глубокой ночью. «Видимо, мальчик наделал в столице много шума, если там даже ночью не спали, разыскивая его», – подумал опытный сыщик, раскрывая папку с депешей, обнаружив в ней большой бланк с наклеенными на него полосками телеграфной ленты. Это была розыскная ориентировка на Петра Михайлова Крылова, по кличке Скобарь, крестьянина Псково-градской воло-сти, деревни Вавериной, 15 лет от роду. По сведениям картотеки Санкт-Петербургской сыскной полиции, Пётр Крылов, несмотря на свой юный возраст, был уже опытным вором-карманником, «щипачом», пять раз судимым за это. Первые два раза его отдавали под надзор родителей, после третьего задержания отправили на три месяца в монастырь, на воспитание. Однако покаяния от него добиться не удалось, и едва выйдя из стен обители, Скобарь взялся за старое. Потом его ещё дважды ловили и, в конце концов, поместили в санкт-петербургскую колонию для несовершеннолетних преступников, откуда Петенька совершил девять побегов, в последний раз «оборвавшись» более месяца назад. Накануне Скобарь, в составе шайки опытных «шипачей», на центральном почтамте Санкт-Петербурга совершил кражу тысячи рублей и скрылся из города, предположительно уехав на родину.

* * *

Мютель, вызвав опытного агента, надзирателя полиции Шубина, приказал снарядить отряд нижних чинов для проведения поиска Скобаря. Для начала этот отряд, под командой самого Мютеля, отправился в Запсковье. Там в Кошачей слободе, согласно сведениям, имевшимся в псковской полиции, у матери Пети, Варвары Крыловой, был собственный домик.

Прибыв на место, полицейские не застали дома ни самого Скобаря, ни его матери Варвары. Дома была только бабушка Пети, свекровь его матери. Хитрая старуха была опытна в воровских делах: разыгрывая из себя глуховатую и тупую старушонку, все переспрашивала: «Ась? Чего говоришь-та?» На все вопросы она твердила, что ничего не знает о местонахождении внука и снохи. Не добившись толку, полицейские решили опросить свою агентуру. В Кошачей слободе, месте весьма подозрительном, селилось много народа, промышлявшего тёмными делишками. Здесь во многих домах были «хазы» и «малины», поэтому у местной полиции в слободе имелись несколько надёжных информаторов. С одним из них тайком встретился Шубин и спросил агента, не видел ли тот Петьку Скобаря. Оказалось, что мальчик наведывался к матери накануне днём.

– С хорошего дела приехал Петька, господин начальник, – сказал Шубину информатор.

– Почему так думаешь?

– Одет больно фартово: в новом пальте, в папахе белой, в сапогах с калошами. Не в колонии же его так прибарахлили!

– Где он сейчас?

– Они с Варварой, матерью его, в тот же день из дому подались. Говорят, к бабке его, к матери Татьяны, в деревню Великое Село.

* * *

По следу матери и сына Мютель направил надзирателя Шубина с нижними чинами, а сам отправился обратно в Псков.

Вернувшись, Шубин доложил, что, приехав в Великое Село и разыскав дом матери Петьки и его, стало быть, второй бабушки, Татьяны Яковлевны Ягуповой, произвёл в нем обыск. Но сразу обнаружить ничего не удалось. В доме Ягуповой было полно ребятишек младшего возраста, которых старуха брала на воспитание, пока их родители ездили на промысел в Петербург. Чем промышляли они, остаётся только догадываться. Сама Ягупова заявила, что она не видела внука и дочери. Но Шубин, осматривая дом, нашёл белую папаху. Точно такая же, по словам информатора из Кошачьей слободы, была на Петьке, когда он с матерью уезжал в Великое Село. Улучив момент, когда Ягуповой не было в горнице, Шубин спросил у ребятишек, игравших на полу:

– А чья же это шапка такая красивая? Твоя, наверное? – спросил он у того из малышей, что был постарше.

– Не-е! – солидно возразил карапуз. – Это Петькина шапка.

– Так Петька к бабе Тане приехал?

– Вчера, кажись.

– И где же он теперь?

– С утра тут был, а сейчас, наверное, вышел погулять.

– Ну, брат, куда же это он на такой мороз без шапки гулять пойдёт?! – возразил Шубин более своим мыслям, нежели малышу. Он уже совершенно уверился в том, что Скобарь где-то здесь, в доме своей бабки.

Распорядившись начинать обыск заново, Шубин сам, вместе с нижними чинами, облазил весь дом. Скобарь отыскался в погребе. Он притаился в большой бочке, искусно присыпанный сверху ячменём. «Фартового мальчика» немедленно арестовали и обыскали, но денег при нем обнаружили только 2 рубля 75 копеек.

* * *

Доставленный в Псков Скобарь был допрошен лично Мютелем. Сначала он показал, что, сбежав в последний раз из колонии, около месяца шатался по различным притонам, промышляя карманными кражами. 11 января 1910 года вместе с Тимофеем Богдановым, по кличке Тимошка Просвиркин, уроженцем деревни Обижи Остенской волости, и кронштадтским мещанином Иваном Андреевым, по прозвищу Левак, они отправились на главный почтамт. Там, в очереди у окошка, где выдают ценные бандероли, Просвиркин присмотрел кошель у какого-то господина, и он, Скобарь вытащил бумажник, передав его Леваку. Покинув место кражи, они пошли в чайную на 5-ю Суворов-скую улицу, где сосчитали добычу. Оказалось, что в бумажнике было 935 рублей. За наводку и помощь при совершении кражи Скобарь отсчитал Просвиркину и Леваку по 75 рублей. Отмечая успех, они стали пить водку. По словам Скобаря, он сильно захмелел, и когда они с Просвиркиным уже прибыли на Николаевский вокзал, чтобы ехать домой на Псковщину, то обнаружилось, что деньги у него пропали. Просвиркин предположил, что «зузы скрысятил Левак», но искать его уже не было времени, поезд вот-вот должен был отойти. В Псков он приехал в 12 часов дня и сразу отправился в Кошачью слободу, к матери, которой отдал девять рублей из тех двенадцати, что были у него в кармане, а три оставил себе.

Выслушав его, Мютель спросил молодого вора:

– Что же ты врёшь мне? Вещи-то у тебя совсем новенькие, почти неношеные. Ведь перед отъездом купил, так ведь, Петя?

Перед допросом Мютель ещё раз связался с Петербургской сыскной полицией. Столичные сыщики уточнили обстоятельства кражи: переполох вышел из-за того, что денежки Скобарь на почтамте «тиснул» из внутреннего кармана шинели у частного пристава одного из отделений Петербургской полиции, можно сказать у коллеги. Тот в сыскном отделении опознал по картотеке мальчишку, тёршегося возле него у стойки выдачи бандеролей, из-за чего весь сыр-бор и разгорелся. По показаниям потерпевшего одет вор был плоховато: в короткий зимний пиджак и лёгонький картузик. Поэтому и говорил Мютель столь уверенно, что купил Скобарь одежду перед самым отъездом.

– Твоя правда, начальник, – нехотя согласился Скобарь, поражённый проницательностью Мютеля, – немножко все было по-другому.

«По-другому» было так: на дело они пошли всемером – сам Скобарь, Колька Бриллиантик, Левак, брат его Серёга, Тимошка Просвиркин, Володька и ещё один, которого «Скобарь» не знал. Роли были расписаны заранее: один присмотрел денежного «пассажира», другие, «закопёрщики», устроили небольшую «давильню» у окошка, отвлекая внимание жертвы, Скобарь «щипнул лопатник у фраера», который тут же «спулил Леваку». Потом они в чайной поделили деньги: Бриллиантику перепало 120 рублей; Леваку с Просвиркиным – по 75; Володьке – 30; Серёге – 18; неизвестному он дал 24 рубля, а остальное взял себе. Из чайной они разошлись в разные стороны. Скобарь пошёл на Александровский рынок, где купил пальто, сапоги, папаху и другие вещи. Приехав домой, он отдал 500 рублей матери, которая их куда-то спрятала. Потом они вместе с нею уехали в Великое село к бабушке.

* * *

Пришлось надзирателю Шубину снова ехать в Великое Село для задержания матери Крылова, Варвары. Приехав в деревню, он, однако, её там не застал. По словам Ягуповой, дочь её заболела и уехала в Псков, в больницу. Пришлось возвращаться обратно в город. В больнице, где находилась на излечении Варвара Крылова, Шубин переговорил с лечившим её врачом, и тот сказал, что болезнь у пациентки застарелая, хроническая, лечению не поддающаяся, но для жизни не опасная, а потому не далее как через два дня он её выпишет. Пресекая возможность растраты украденных денег, задержали всех живущих в городе и окрестностях родственников Крылова. После того как Варвара Крылова вышла из больницы, арестовали и её. На первом же допросе она созналась, что получила от своего сына деньги, сколько – точно не знает, потому что не считала. Их она, по её словам, отдала своей матери, перед тем как ехать в Псков ложиться в больницу. Сказала, что в свёртке документы, и попросила спрятать до поры. Забрав с собою из тюрьмы Татьяну Ягупову, Шубин в третий раз за эти дни выехал в деревню Великое Село. Ягупова на его требование выдать деньги, оставленные дочерью, сначала пробовала «финтить», сказала, что не знает ни про какие деньги. Но Шубин пригрозил ей соучастием, и она призналась, что дочь отдала ей на сохранение «какие-то документы», которые она уложила в жестяную банку и закопала на гумне. В жестянке, найденной в указанном месте, оказались спрятаны, завёрнутые в бумагу и ветошь, 575 рублей кредитными билетами.

* * *

Нельзя сказать, чтобы Петя Скобарь был явлением уникальным. Молодёжная преступность в конце XIX – начале XX века была распространена во всем мире. По мере роста городов, механизации труда родители стали работать на производстве, а дети оказались предоставлены сами себе. Их миром стала улица, а на ней заправляли всем «люди среды», как тогда называли уголовников. Законы улицы, её язык, образ мышления, – все это впитывалось мальчиками и девочками, а убогость быта и материальная стеснённость часто толкали их на первые криминальные «подвиги».

Однако путь в воры был открыт далеко не для всех: «люди среды» отбирали из ребятишек лучших, самых на их взгляд способных. Отбирали и начинали учить ремеслу. Существовали целые «воровские колледжи», об этом полиция знала не понаслышке. В восьмидесятых годах XIX века достоянием гласности стали опубликованные в одной из парижских газет откровения 14-летнего вора, пойманного с поличным на улице. На допросе в комиссариате мальчишка проболтался о том, что, состоя «учеником колледжа», должен был обязательно принести что-нибудь своим «профессорам», иначе его бы побили. Прижатый к стенке «студент факультета карманной тяги» рассказал, что науку воровства преподают нескольким десяткам таких же, как он сам, парижских «мальчиков из предместий» два опытных вора-англичанина. Каждое утро в доме, где идёт обучение, выставляется манекен, изображающий мужчину, экипированного как положено джентльмену. Над каждым карманом костюма, в каждый шов его платья вшиты маленькие, но звонкие колокольчики. По карманам «джентльмена» распиханы часы, платки, бумажники, портсигары и прочие предметы, что обычно носят в карманах богатые люди. «Профессор» на глазах у «студентов», действуя точно и аккуратно, опустошает карманы манекена, ни разу не потревожив колокольчик. Его коллега в этот момент поясняет детям, как точны должны быть движения, как выверены, быстры, но не суетливы. Давая пояснения, он обучает тому, как можно этого добиться. После объяснения начинается практика. Однако, по словам мальчика, опытности не хватает почти никому. Колокольчики поднимают тревогу, и «попавшемуся» достаются изрядные колотушки – для закрепления пройденного. Сам погоревший на краже «студент» сетовал на то, что позабыл от волнения одну из основных сентенций своих наставников: «Залезть в карман трудно, но ещё труднее вынуть руку с добычей так, чтобы не потревожить клиента». Он сказал, что на манекене у него получалось, а вот на улице нет.

Неизвестно, существовали ли подобные «учебные заведения» в России, но судя по богатой криминальной биографии Скобаря, пять раз судимого к пятнадцати годам, натаскивать на «дело» его начали с самого юного возраста.

* * *

В Японии к занятию воровским «ремеслом» готовили основательно, с соблюдением древних традиций. Как правило, «профессия» передавалась по наследству, и папаша-вор начинал готовить своё чадо с колыбели, тщательно массируя младенцу ручки, развивая в них гибкость. Когда мальцу исполнялось десять лет, его вели в тайную школу, к «мастеру-сенсею», отошедшему от дел опытному вору. Брали туда не всех, требовалось проявить склонность натуры и доказать ловкость шаловливых ручонок. Отец с гордостью докладывал, что его сынок мимо себя ничего плохо лежащего не пропускает, и если это не было пустой похвальбой, сенсей брал новичка в обучение. Учили, как всякому другому делу, начиная с азов. Натаскивали мальчишек на проникновение в запертые помещения, обшаривание одежды. (У японцев долго не было карманников из-за отсутствия карманов на одежде. Все, что мы носим в карманах, японцы носили в рукавах или на поясе-шнурке.) Курсантов тайной школы учили убегать от преследователей, ловко двигаться в толпе, борцовским приёмам, фехтованию, и даже слегка пытали, приучая ученика с малолетства терпеть боль. Параллельно с этим ученики обслуживали дом сенсея, выполняя хозяйственные и иные работы, что было своеобразной платой за обучение.

* * *

Через несколько лет группу старших учеников ждал «выпускной экзамен». Несколько опытных воров, приглашённых мастером, выводили «молодых» на первое дело. Обычно для этого выбирали толпу, собирающуюся на площадях по случаю праздника. Ученики растворялись в толпе, а вечером собирались в условленном месте. Пришедшие с добычей становились отныне «дипломированными» ворами – их принимали как равных опытные мошенники, усаживая с собою в один круг. Провалившие «экзамен» до следующей «переэкзаменовки» прислуживали своим более удачливым товарищам, вошедшим в круг «настоящих» воров. Задержанных во время этого испытания и заключённых в тюрьму не жалели – это были нерадивые ученики, признававшиеся неспособными к ремеслу.

Затем начиналась специализация: одних учили «работать» на улице, других – в магазинах, третьих – в домах. Когда в Японии построили железные дороги, стали готовить поездных воров, «майданщиков», как их называют в России. Они считались среди японских уголовных большими ловкачами. Блатной эпос Страны восходящего солнца запечатлел передающуюся от поколения к поколению байку о том, как в вагоне поезда зашёл разговор о воровстве и один из пассажиров, известный адвокат, возвращавшийся домой после выигранного процесса, заявил во всеуслышанье, что-де во всем виновато ротозейство самих обворованных, а вовсе не ловкость воров. «Вот у меня, – хвастался он, – ещё никто никогда ничего не украл! А все потому, что я держу ухо востро». Сойдя с поезда на нужной ему станции, адвокат обнаружил, что у него с пояса срезали сумку с деньгами, гонорар за процесс. Удручённый, он поплёлся домой и на пороге своего дома нашёл подброшенную ему сумку, ту, что пропала в поезде. В неё была вложена записка: «Никогда не рассуждайте о том, чего не знаете. Великодушный вор». Такое поведение характерно для воров, считавших своё занятие родом искусства. Они старались жить в рамках определённых традиций удальства, в которых благородству отводилась далеко не последняя роль.

В Испании карманники Мадрида и Барселоны устроили целое соревнование в благородстве, отказываясь от выгодных «приобретений», уже бывших в их руках, с хладнокровием ничуть не меньшим, чем их японский «коллега», решивший преподать урок заносчивому глупцу.

Началось это соревнование с того, что у композитора Чунни украли кошелёк. Имя Чунни сегодня в России, возможно, никому и ничего не говорит, но в конце XIX века этот маэстро был невероятно популярен у себя на родине, в Испании. Успех к нему пришёл вполне закономерно – Чунни был сочинителем опереток и другой, как бы сейчас выразились, «лёгкой музыки», мотивы которой моментально расходились по всей стране. Знатоки жанра утверждали, что лучшим произведением этого композитора являлась оперетта « La Gran via» – «Главная улица», одними из главных персонажей в которой были мадридские карманники. В этом произведении уличные воры были представлены симпатичными и остроумными людьми, и оперетка вполне успешно шла на мадридской сцене и в провинции. И вот один из прототипов персонажей «Главной улицы» забрался в карман маэстро Чунни, ехавшего в переполненном трамвае по своим делам. Трамвайный «щипач» сработал чисто: композитор хватился пропажи много позже, когда собирался расплатиться за что-то в лавке. В пропавшем бумажники было около 300 песет (вполне приличные по тем временам деньги), визитки и несколько фотографических карточек с факсимильным автографом Чунни, заготовленные заранее для раздачи многочисленным поклонникам и поклонницам его таланта. Потужив о пропаже, композитор пошёл в полицейский участок и сделал там заявление о краже, составил описание самого бумажника и его содержимого. Честные полицейские предупредили его сразу, что шансы поймать карманного вора в данной ситуации весьма незначительны. Да Чунни и сам понимал это, а потому и особо не надеялся ни на что, а действовал больше «для порядка». Случись это с кем-нибудь ещё, пожалуй, тем бы все и закончилось, но тут в дело вмешались газетные репортёры, специализировавшиеся на криминально-полицейской тематике. Несколько такого рода газетчиков постоянно крутились возле полицейского участка, рассчитывая первыми «заарканить» криминальную историю, годную для поднесения публике в качестве сенсации. Заметив знаменитого композитора в участке, они поспешили осведомиться у дежурных: по какому поводу любимец публики осчастливил служивых своим посещением? Узнав о приключившейся с композитором напасти, каждый из них счёл необходимым «дать заметку в вечерний выпуск», и тем же вечером о краже бумажника Чунни знал уже весь Мадрид.

* * *

Утром уже следующего дня композитор получил по городской почте большой пакет, распечатав который он с изумлением обнаружил вложенные в него 300 песет и письмо следующего содержания. «Глубокоуважаемый маэстро! – почтительно начал своё послание неизвестный ему автор. – Наш товарищ по ошибке, о которой он горько сожалеет, вчера в трамвае присвоил ваш бумажник со всем его содержимым. Но тем же вечером, узнав из газет об этой своей ошибке, он глубоко раскаялся и, призвав на помощь Председателя нашего сообщества, попросил помочь исправить досадную оплошность, допущенную им. По поручению сеньора Председателя мы, мадридские карманники, честь имеем возвратить вам при сём послании означенные выше 300 песет, присовокупляя к этому наши глубочайшие извинения. Дабы избежать в будущем подобных печальных казусов, мы позволили себе оставить ваши фотографические карточки, одну из которых, по распоряжению сеньора Председателя, мы, прежде увеличив её до размеров портрета, планируем поместить в зале, где происходят собрания нашего сообщества при обсуждении насущных вопросов нашей внутренней жизни. Наши действия продиктованы тем уважением, которое испытывает весь цех мадридских карманников к человеку, своим талантом возвысившему и увековечившему наше ремесло в оперетте „Главная улица“. Письма было подписано: „Les tges Ratas“, так в оперетте Чунни были названы трое мадридских карманников.

Растрогавшийся маэстро поспешил ответить через газеты благодарственным письмом, обращаясь к неведомому ему «сеньору Председателю» и его работникам, с выражением искреннего восхищения их благородством. И опять тема карманников и бумажника композитора была основной темой для разговоров мадридцев в тот вечер.

* * *

Лавры мадридских карманников, как оказалось, не давали спокойно спать ворам из Барселоны. Извечное соперничество этих двух городов обязывало их «держать марку», и они решили показать, что не менее благородны и щепетильны в вопросах «понятий» и «воровской этики». Случай для этого им представился довольно скоро: у жены редактора барселонского журнала «El noticiero Universal» пропали очень дорогие часы. Сама сеньора редакторша посчитала, что она их где-то потеряла, и её супруг поместил на страницах своего журнала объявление о пропаже часов, обещая нашедшему приличное вознаграждение. Прошло несколько дней, и в редакцию пришёл хорошо одетый молодой человек, который без долгих предисловий вручил редактору часы, тут же ушёл, наотрез отказавшись от вознаграждения и не назвав своего имени. Тем вечером дома сеньора редактора ждало письмо, в котором ему разъясняли, что часики были не потеряны, как думала его жена, а ловко «уведены» у неё в театре одним из «специалистов», действовавших там среди богатой публики. Но когда «барселонский цех карманной тяги» узнал, что эти «рыжие котлы» не чьи-нибудь, а жены редактора популярного журнала, они решили вернуть их. «Мы не менее благородны, наши мадридские коллеги, – заявлял автор письма, выступавший от лица всего воровского коллектива. – По нашим воровским законам художники, писатели, журналисты и прочие деятели культуры и искусства считаются неприкосновенными».

* * *

Надо сказать, что и в России того времени действовали аналогичные «понятия» в воровской среде. По преж-ним понятиям не уважали «мокрушников» – в воровской среде считалось, что убивают «на деле» только трусы или неумелые «работники». На воровских сходках решено было не наносить умышленный вред и беспокойство: артистам (особенно циркачам), писателям, газетчикам, спортсменам и вообще людям популярным. В них воры видели «родственные души», людей, не желавших жить по «законам обывательского, пошлого общества». Помимо представителей богемы воры «не трогали» врачей и адвокатов – эти профессии «приносили пользу» и уважались особо. Именно такое отношение авторитетных воров к пишущей братии позволяло преспокойно разгуливать в поисках «типов», тем и сюжетов по самым опасным притонам Гиляровскому, Куприну и многим другим «пишущим», ничуть не опасаясь за свою жизнь и имущество. Их защищали талант и «правдивость».

Потом, когда революция и гражданская война во многом изменили жизнь, поменялись и «понятия», но ещё долго тот «старорежимный закал» действовал в воровской среде. Примером тому может послужить случай, имевший место в биографии замечательного актёра советского кино Михаила Ивановича Жарова. Как известно, огромную популярность Жарову принесла роль вора Жигана, исполненная им в фильме «Путёвка в жизнь». Необычайная убедительность «образа», блатные куплеты и «жизненность сюжета и ситуаций» сделали этого в общем-то «антигероя» личностью весьма известной. Потрясение у публики было столь сильно, что самого артиста Жарова стали частенько путать с его экранным персонажем, и на улице мальчишки бегали за Михаилом Ивановичем следом, время от времени покрикивая: «Жиган! Ты за что Мустафу убил?!»

И вот однажды с советским актёром случилась та же неприятность, что некогда и с испанским маэстро, только не в трамвае, а в гастрономе у него из кармана ловко «тиснули лопатник». Популярный актёр, которому следовало рассчитаться за покупки, стоял у кассы как обыкновенный гражданин и с видом глупого удивления ощупывал карманы, все ещё не веря в пропажу, как вдруг его поманил к себе некий молодой прилично одетый мужчина. Когда они отошли в сторонку, он заговорщически подмигнул Жарову и передал ему его собственный бумажник, который тот так упорно искал в карманах. Передав «пропажу», молодой человек полушёпотом произнёс: «Мы своих не трогаем! Прости, Жиган, это совсем молодой мальчик сделал, он „Путёвку в жизнь“ всего пять раз смотрел, а потому не признал вас, да хорошо я рядом был, приметил!» Такая популярность воистину «дорогого стоит».

Конечно, эти «воры прежних времён» были далеко не ангелами, но все же следует признать: человеческое в них было, и они хотя бы пытались жить пусть по своим, но все же законам, «соблюдая правила игры», даже если эти правила, они писали сами.