Текст книги "Взятие сто четвертого (Повесть)"

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Боязнь риска – уже со студенческой скамьи… Какой неприятный сигнал! Еще Шиллер говорил, что для одних паука – возвышенная, прекрасная богиня, для других же – великолепная дойная корова.

Как вы понимаете, Флерову тоже не резон пополнять лабораторию такими кадрами. И вот получается, что, с одной стороны, штаты «не позволяют», с другой – нет напора молодежи. В итоге «взрослеет» институт не по дням, а по часам, вместе со временем, которое идет и идет.

А затем – старость следом за взрослостью, ее не остановишь, не умолишь подождать. И все мы потом будем с горечью говорить и писать, что заслуженным и старым ученым нет, к сожалению, достойной смены, что давным-давно пора им уходить на пенсию, а они все сидят и сидят, что молодые таланты гибнут в неизвестности. Потом вновь произойдет полное обновление штатов, вновь придут Вовки и Нинки, чтобы начинать с азов, на пустом месте и чтобы сесть в свои кресла по меньшей мере на те же двадцать или тридцать лет… Заколдованный круг?

Да нет, я не склонен винить во всем нынешнюю молодежь. Лучше спросите сегодняшних деканов и преподавателей учебных институтов: вы зачли бы за дипломную работу участие студентов в неудачном эксперименте?

Вообще ноль в физике – это результат. Но только не у экспериментаторов, особенно тех, кто рассматривает природу как кладовую неизвестных явлений. У таких ученых ноль – это действительно ноль, пустота, ничего. Они ищут неизвестные ответы на неизвестные вопросы. Тысяча путей может вести экспериментатора к цели, и из этой тысячи – девятьсот девяносто девять ошибочных, без которых нельзя найти единственно правильный. Но если на жизнь конкретного ученого падают только ошибочные пути, считайте его судьбу принесенной в жертву большой науке.

Разумеется, наши рассуждения схематичны. Жизнь богата разнообразием, она умеет сглаживать острые углы и заострять тупые, она может компенсировать крупные неудачи мелкими успехами или омрачать крупные успехи мелкими неудачами. Важно решить в принципе: вправе ли мы требовать от ученых жертвенности?

Я знаю одного маститого, увешанного званиями, утяжеленного степенями физика. Еще совсем недавно он имел определенный вкус к экспериментаторской работе, занимался острыми и рискованными научными поисками.

Но сегодня он предпочитает более спокойную жизнь, хотя дело, которым он стал заниматься, тоже важное, тоже сложное и не менее почетное. Вопрос не о том. Вопрос о мотивах, о нравственной и моральной стороне его «измены», хотя, казалось бы, и терять-то ему было нечего, так как в прошлом – одни заслуги, во имя которых ему простили бы сегодня любую неудачу… Увы, все та же боязнь риска, боязнь разрушить свой авторитет удачливого в прошлом экспериментатора, потерять устойчивость благополучного до сих пор имени.

Так мы вплотную подошли к тому же самому вопросу, но уже с другой стороны: к праву ученых на риск, на неудачу – причем молоды они или стары, не играет роли. Проблема эта может показаться с первого взгляда нелепой, даже выдуманной. В самом деле, ученый – не минер, и пусть себе ошибается на здоровье, если он, разумеется, не бездарь, не неуч, не «псевдо», если он действительно ученый и занимается действительно научным поиском, если он не конъюнктурщик и если наука для него – не удобный способ сделать карьеру.

Итак, выдуманная проблема? Допустим. Но разве все хорошо понимают, что нельзя устраивать разнос директору научной лаборатории за то, что машины столько-то часов или суток проработали «впустую»? Что конечные результаты тех или иных научных поисков очень трудно, если не невозможно вообще планировать? Что талантливых ученых, которые еще не дали миру открытий в килограммах, километрах или в литрах, а сидят над «своими» элементарными частицами или хромосомами, нельзя считать бездельниками? Что нельзя отпугивать ученых от сложных, долгих и не всегда приводящих к успеху научных опытов?

Когда десять лет назад Георгий Флеров начал поиски новых трансурановых элементов, он прекрасно знал, на что идет. Это знала и вся его группа и между тем без страха и упрека, с поднятым забралом пошла на приступ неизвестного. В процессе работы они могли тридцать раз отказаться от «цветочков» и «посадить картошку»: спокойно защитить кандидатские диссертации, а те, кто их имел, докторские. Материала было достаточно и без 104-го. Риск был не слепым, не безрассудным, попутные открытия сулили не только личное благополучие, но, возможно, и всеобщее признание. Но они отложили собственные заботы на целых десять лет, продолжая бескорыстный поиск на главном направлении.

И вот представьте, им не удалось бы открыть 104-й элемент…

Да здравствует мужество.

АДВОКАТЫ ДЬЯВОЛА

Уверяю вас, физика – не удел избранных.

Как иностранный язык или шоферское искусство, она может считаться непостижимой ровно до тех пор, пока вы ею не занимаетесь.

Конечно, физика – не вышивание болгарским крестом и даже не юриспруденция. Чуть-чуть сложнее. Тем более, что и без высшего образования все мы немножко юристы, немножко врачи, немножко поэты и портные.

«Немножко физиками» нам быть не дано.

Из-за этого представители столь замечательной профессии не пользуются широким пониманием, а потому варятся в собственном соку. Ни сосед по квартире, ни попутчик в поезде, ни дипломат на банкете, ни даже собственная жена в собственном доме не умеют быть достойными собеседниками, когда речь заходит о квантах или о странных свойствах америция.

Отсюда и ореол таинственности.

Но в остальном физики ничем от нас не отличаются. Им категорически не чуждо все человеческое. Они спорят между собой не хуже нашего, объясняются в любви доступными для понимания словами, работают с выходными и с отпуском, а вопросы таланта и бесталанности стоят у них не менее остро, нежели в писательской среде или у стоматологов.

Во всяком случае, разговаривая с физиками, я никогда не замечал, чтобы они были более строги, чем наши школьные преподаватели, менее остроумны, чем газетные фельетонисты, и более глубокомысленны, чем философы или шоферы такси.

Для пущей убедительности могу сообщить, что по субботам и воскресеньям они танцуют в дубненском Доме ученых до четырех утра, причем самые разные танцы, вот только не ручаюсь, что в число танцоров входят все девять авторов 104-го элемента.

Полагаю, теперь вы достаточно подготовлены к тому, чтобы без страха ринуться в самую суть физических проблем.

Есть несколько типов экспериментаторов.

Одни пользуются известной методикой, но умеют делать гениальные выводы. Другие, наоборот, создают новую методику – какую-нибудь водородную камеру – и выколачивают из нее открытия. Третий тип экспериментаторов – нечто среднее между этими двумя. Они тоже берут известный способ, но совершенствуют его почти до неузнаваемости. И тоже приходят к открытиям – правда, заранее предсказанным.

Так работали Георгий Флеров и его группа.

Три года подряд, изо дня в день, они приходили в лабораторию, сидели там «от» и «до», а чаще – больше, и накапливали результат. Открытие не явилось к ним прекрасным видением из циклотрона. Они выстругали, выпилили, выточили, сработали свой 104-й элемент, и в этом смысле термин «открытие» подходит не очень точно. Тем более что задача сводилась не к тому, чтобы «открывать» 104-й, а к тому, чтобы «получить» его в натуре, тем самым подтвердив предсказание теоретиков.

Это была титаническая работа, и я не решаюсь ответить на вопрос, какой из трех экспериментаторских путей сложнее и почетней.

Кстати, находясь в Дубне, я уловил некий антагонизм между теоретиками и экспериментаторами. Впрочем, «антагонизм» – это, пожалуй, слишком крепко сказано, даже если учесть довольно сильные выражения, допускаемые «сторонами» в адрес друг друга. Монтекки и Капулетти из них все равно не получатся, потому что предмет их забот, по существу, один. Но противоречия есть. Я слышал от некоторых экспериментаторов, что они, мол, по сравнению с теоретиками, стоят где-то на грани с реальностью, между тем теоретики совершенно ушли в абстракцию и почему-то считают себя из-за этого «этажом выше». «Хотя, – добавлялось после недолгого раздумья, – им действительно легче живется на белом свете. Работа у них чистая, спокойная, проходящая в тиши кабинетов, и времени у них больше – не то что у бедных экспериментаторов, которым только и остается, что ставить свои нудные грязные опыты». Что же касается обдумывания результатов, подсчета да подытоживания, да изложения с блеском, да обыгрывания, то у теоретиков остается на это «вагон» времени, а у экспериментаторов – всего «тележка». «На пустом месте теоретики могут создать феерическую работу, но попробуйте вытащить из логова любого из них – кто окажется более в курсе современных научных идей? То-то!» – торжество в глазах экспериментатора, произнесшего такую тираду.

Приходилось мне слышать и более резкие выражения, в которых звучали обида и претензия. «Они считают нас серыми лошадками, – слышал я, – а сами себе кажутся седоками в хромовых сапогах». «Они искусственно создают темные места в науке, считая, что только так ее можно двигать вперед». «Без нас они были бы как без рук и без ног, и не могут нам этого простить». «Вы знаете слова Менделеева: „Оно, конечно, сказать все можно, а ты пойди демонстрируй!“? Менделеев был умный человек…»

Я имел дело с экспериментаторами – естественно, их точка зрения превалирует в этом рассуждении, хотя я не склонен ее полностью разделять. В развитии теоретических и экспериментальных работ нынче явно наметилось несоответствие, причем не в пользу экспериментаторов. Но они в этом не виноваты, есть объективные причины, приведшие к их отставанию, поскольку одновременно с общим развитием физики закономерно усложнилась техника эксперимента. Если раньше великие физики практически не знали деления на теоретиков и экспериментаторов и, положим, Максвелл мог прекраснейшим образом сам проверять свои теоретические выводы экспериментально, то теперь он поднял бы руки кверху и произнес «сдаюсь», если бы ему пришлось иметь дело со сложнейшим современным экспериментальным оборудованием.

В самом деле, нынешний экспериментатор должен иметь определенную материальную базу: и помещение, и специальные материалы, и разнообразные приборы, и всевозможные ускорители, реакторы, ожижители и так далее, – одному Максвеллу просто физически невозможно было бы поставить и осуществить эксперимент! Он привык работать, как и нынешние теоретики, в «гордом одиночестве», сидя за письменным столом, и, кроме тетради, ручки, настольной лампы и абсолютного покоя, ему ничего не было нужно.

Известно, например, что Эйлер, став слепым, продолжал делать свои сложные математические расчеты в уме.

Что из сказанного следует? Да то, что в сложившихся условиях работа экспериментаторов по сравнению с теоретиками стала более тяжелой и менее «рентабельной». Это обстоятельство отметил еще в 1962 году академик П. Л. Капица, выступая на общем собрании Академии наук СССР. Он сказал тогда, что экспериментатор в случае неудачи теряет не два-три месяца, как теоретик, а год или полтора, то есть то время, которое обычно уходит на завершение эксперимента. Кроме того, работа экспериментатора требует и понимания теории, и знания техники, и умения практически пользоваться оборудованием, и, наконец, коллективизма, при котором результат зависит уже не только от самого себя, но и от всего коллектива. В итоге признание экспериментатора как ученого, достигшего научной степени, происходит значительно позже, чем физика-теоретика. Чтобы представить диссертацию к защите, экспериментатор должен искусственно выделить «свою часть» из коллективной работы, что в корне противоречит самому духу коллективизма. «Все это, – сказал П. Л. Капица, – отталкивает многих людей от экспериментальной работы».

Для того чтобы ликвидировать возникшее несоответствие, П. Л. Капица предлагал с помощью разных мер поставить экспериментаторов в такие условия, в которых их работа стала бы по крайней мере так же привлекательна, как работа теоретиков. Меры эти поощрительные, построенные на материальных и моральных факторах. Например, П. Л. Капица считал, что надо организовать тематические премии для экспериментальных работ, надо облегчить получение научных степеней на основе одной и той же коллективной диссертации сразу несколькими работниками и т. д.

Не согласиться просто невозможно. Особенно если учесть, что с каждым новым днем и годом экспериментальная работа будет все более и более усложняться, что затяжка с решением этого вопроса чревата неприятными последствиями, что теория может так крепко оторваться от практики, что привязать их потом друг к другу будет много сложнее, чем сегодня не дать им разойтись.

Но вернемся к 104-му. Он лежал на самом верхнем этаже огромного здания, сложенного из неизвестностей. Флеров и его группа шли ощупью, по ступенькам, не пропуская ни одной, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и даже возвращаясь. Иногда им удавалось проскочить несколько этажей сразу – в лифте, – когда приходило гениальное озарение и фейерверочно вспыхивали идеи. Правда, без достижения последнего этажа эти лифты теряли свой смысл, как становится бессмысленной самая совершенная тренировка спортсмена, если не приводит к победе. Но вместе с успехом они приобретали музейную ценность.

И приобрели.

Когда в 1869 году Менделеев сформулировал периодический закон и построил свою знаменитую таблицу, он смог поселить в ней лишь шестьдесят три известных в ту пору элемента. Остальным он, если угодно, обеспечил в таблице постоянную прописку.

Сегодня мы знаем более ста жильцов.

Откуда взялись новые? Их нашли. Но трудность розысков в разное время была разной.

Дело в том, что часть элементов могла естественно существовать в природе, и лишь человеческое неумение их обнаружить мешало им получить заветный ордер на вселение. Другая часть элементов существовать в природе не могла, так как, образовавшись, скоро распадалась. Этим свойством обладали все трансурановые, то есть радиоактивные, элементы, прописанные в коммунальной таблице за ураном. Получить их можно было только искусственным путем, и тут уж никакие зоркие глаза и тонкое чутье кладоискателей помочь не могли: успех зависел в основном от уровня техники.

Кстати, физики часто употребляют термин «доурановые» и «послеурановые» элементы. Это звучит у них, как «до» и «после» нашей эры, – довольно символично, если иметь в виду эры развития физики.

Итак, что значит искусственным путем получить новый элемент? Это значит изменить количество протонов и нейтронов в атомном ядре так, чтобы ядро изменило свой атомный вес и порядковый номер. Если взять, например, ядро плутония (атомный вес – 94), влить в него ядро неона (атомный вес – 10), а потом заставить выпустить четыре нейтрона, то и получится 104-й элемент.

Как видите, элементарно просто.

Но – вы ждали этого «но», и я спешу вознаградить вас за ожидание – как заставить ядро плутония добровольно поглотить электрически заряженный атом – ион? Разумеется, реакция происходит не за письменным столом. Реакция идет в машине – в циклотроне, весь смысл которого в том и состоит, чтобы разогнать ионы и, как снаряды, буквально вонзить их в ядра плутония. Физики называют это: бомбардировать, – на добровольных началах здесь ничего не получится.

Когда-то много и упорно спорили: какую машину лучше применять для поисков новых элементов, линейный ускоритель или циклотрон? Идея применения циклотрона, между прочим, принадлежала академику Игорю Васильевичу Курчатову. В конечном итоге она и восторжествовала.

К 1957 году Флерову, который был учеником и единомышленником Курчатова, удалось ответить на принципиальный вопрос: можно ли с помощью циклотрона получать ускоренные ионы для бомбардировки ядер плутония, как ускорять ионы и до какого предела? Положительный ответ на все эти вопросы был последней ступенькой на пути к решению строить циклотрон. А само это решение стало безусловным лифтом в восхождении группы Флерова к успеху.

В циклотроне есть специальный ионный источник – сердце машины, – и этот источник не просто техника, это уже искусство. Физики порой сами до конца хорошо не понимают, как работает ионный источник. Это похоже на то, как мы, грешные, глядя на «Сикстинскую мадонну», не умеем понять, как удалось простой человеческой руке так божественно положить краски.

Ионный источник рождает целый поток заряженных атомов-снарядов, и это очень важно, чтобы был поток, а не один ион, так как из десяти миллиардов попаданий точно в ядро плутония лишь в одном-единственном случае получается ядро нового элемента.

С таким выходом «готовой продукции» циклотрон, будь он на хозрасчете, давно протянул бы ноги. Еще ни один физик в мире не видел собственными глазами даже грамма фермия или эйнштейния. Впервые полученный плутоний занимал место величиной с булавочный укол. Элемент менделевий физики считали просто в атомах: семнадцать штук, и, как говорится, ни пол-атома больше. Лоуренсий получили вообще в символических дозах. А один атом 104-го рождался за пять-шесть часов непрерывной работы циклотрона. Помножьте на сто пятьдесят – на количество атомов, полученных группой Флерова, – и вы узнаете, как безжалостно расходовал эксперимент время ученых.

К сожалению, союз «но» один из самых вместительных союзов. Разговор о трудностях только начинается: получить новый элемент гораздо легче, чем зафиксировать это обстоятельство и доказать, что получен именно тот элемент, который искали. Потому что ядра радиоактивных элементов гибнут прежде, чем их успевают «поймать», – чем дальше они стоят в таблице за ураном, тем меньше они живут на белом свете. Фермий – 23 часа, менделевий – уже один час, а 102-й элемент – всего восемь секунд, которых, правда, как утверждает Юрий Лобанов, «за глаза хватит», чтобы поймать…

Каков же век 104-го?

Сегодня мы знаем: 0,3 секунды. Но когда шли опыты, это было неизвестно. Существовала только одна-единственная гипотеза шведского ученого Юханссена: он доказывал, что 104-й будет жить 0,013 секунды, то есть мгновение. А это означало, что получить элемент, может, и удастся, но зафиксировать это обстоятельство – нет.

Флеров все же решил попробовать. Игнорировать полностью предсказание Юханссена было невозможно, но и полностью доверять ему тоже нельзя: расчеты шведского ученого не были безукоризненными, хотя и не имели пока опровержения. Потом выяснилось, что Юханссен грубо ошибся. Флеров между тем не жалеет, что решил двигаться вперед, держась за предсказание шведа, как за веревочку в метель и пургу. Потому что эта веревочка хоть и не могла привести точно к цели, а все же позволила двигаться не вслепую, не наобум, а в том направлении, в котором, пожалуй, и следовало идти.

Однако сейчас, когда все трудности позади, никто не возьмет на себя смелость категорически сказать, чего более принесла гипотеза шведа нашим поискам – вреда или пользы. Казалось бы, вреда, ибо наслоила новые трудности на те, которые и без того были, и отодвинула тем самым достижение результата. Но, может быть, и пользы, ибо позволила до предела усовершенствовать аппаратуру и методологию. Так спортсмен тренируется в сверхтяжелой обуви, чтобы на официальных соревнованиях чувствовать себя увереннее и легче.

Когда гипотеза Юханссена была отвергнута, усовершенствованная методология сыграла свою решающую роль, облегчив открытие нового элемента.

Подобное часто происходит в научных поисках: тратя время и силы на опровержение фальшивых гипотез, ученые оттачивают оружие для рождения гипотез новых и более состоятельных. Самозатачивающийся кинжал.

Итак, Юханссен предсказал век 104-го, измеряемый тысячными долями секунды. Между тем способ регистрации нового элемента, то есть способ его «поимки», основан как раз на учете времени его жизни. В специальном пробнике – приборе, вставленном в циклотрон, – была движущаяся лента в сорок микрон толщиной. Она была устроена так, что принимала на себя ядра нового элемента, образовавшиеся в результате бомбардировки ядер плутония ионами неона. Вместе с лентой эти ядра, как на эскалаторе, ехали к специальным стеклам – детекторам. И расчет физиков был прост: если, проезжая мимо стекол-детекторов, ядра погибнут, разделившись на два осколка, то осколки, в свою очередь, стукнутся о стекла и оставят на них следы столкновения – грубо говоря, «дырки». По этим следам, хорошо видимым в микроскоп, и можно будет впоследствии сосчитать количество полученных атомов и провести весь комплекс необходимых исследований.

Но судите сами: если никто не знает, сколько времени живет ядро, никто не сможет определить, какой должна быть и скорость ленты. Где гарантия, что ядра разделятся, точно поравнявшись с детектором, а не раньше или позже? Нет и нет на стеклах следов, и что там происходит внутри циклотрона, одному богу известно – возможных комбинаций столько, что не хватит и двух жизней целому коллективу ученых, чтобы их перепробовать.

Естественно, пришлось прежде всего «подогнать» под гипотезу Юханссена скорость ленты, чтобы успеть доставлять новые ядра к стеклам-детекторам за 0,013 секунды. Такой скорости достигли – 110 километров в час. Но никакая лента ее не выдерживала: рвалась. Пробовали применить нержавеющую сталь, медь, – из чего только не пытались сделать сорокамикронную ленту! – рвалась. Наконец после сложных и мучительных поисков, доводящих до отчаяния, удалось придумать «хитрый» сплав, и лента «пошла», как сказал Юрий Лобанов, – «пошла» только для того, чтобы убедить измученных экспериментаторов в бесплодности их мучений, в ненужности «хитрого» сплава, в никчемности такой скорости хода – в ошибочности гипотезы Юханссена.

Право же, это было очень жестоко со стороны самой гипотезы, но, к сожалению, это была не единственная жестокость, перенесенная и пережитая физиками во время поисков нового элемента.

Мешал еще так называемый «фон». Там, где, кроме 104-го, больше вообще ничего не ждали, вдруг посыпались ядра других, уже известных элементов: 102-го, 100-го, 95-го и т. д., которые почему-то образовывались параллельно со 104-м. И отделить новый элемент от уже известных – это называлось у них «выделить из фона» – было неимоверно трудно. Само по себе явление – образование фона – уже было открытием, и довольно любопытным, но отодвигало поиск 104-го в далекое и неизвестное будущее.

Чем больше они предпринимали попыток избавиться от фона, тем более затуманивалась картина. Все элементы, как и 104-й, оставляли на стеклах следы своего распада, а по величине «дырок» никак невозможно было определить, какому из распавшихся ядер они принадлежат, потому что осколки всех ядер с одинаковой скоростью вонзались в стекла. Во всяком случае, разница в скорости была столь незначительна, что тонкости аппаратуры не хватило, чтобы ее уловить. Оставалась возможность «сортировать» осколки по их массе. Пришлось самим строить массепаратор – он занял одну четвертую часть всего циклотрона – и пытаться с его помощью отделить осколки 104-го от всех прочих. Но тут выяснилось, что осколки одного и того же ядра могут иметь разные массы: делятся ядра не равно, не пополам! Что за напасть!

И вновь пришлось совершенствовать аппаратуру, вновь ломать голову над методологией, чтобы преодолеть и это «но», – не зря Флеров считает освобождение от мешающего фона не «ступенькой» в своем восхождении к 104-му элементу, а безусловным «лифтом».

А мишень? Разве создание плутониевой мишени не «лифт»? Представьте себе алюминиевую пластинку в шесть микрон толщиной, на которую специальным способом нанесен один микрон плутония. Смысл мишени таков. Ее ставят в циклотрон «тылом» к потоку ионов, вылетающих из ионного источника. Поток должен пробить алюминий – он легко пробивает стомикронную толщину, а тут всего шесть, так что подавно, – и затем должен бомбардировать плутоний. Если ион пролетал мимо ядра плутония, это означало промах – «молоко». Тогда ничего не получалось. А если сталкивался с ядром плутония и при этом сливался с ним, и получалось новое ядро с суммой масс двух слившихся ядер – вы помните, это происходит один раз на миллиарды столкновений, – и новое ядро вылетало из мишени, «выбивалось» из нее, и, хоть и с несколько погашенной скоростью, попадало на движущуюся ленту, которая, к счастью, теперь не рвалась и доставляла ядро к детектору, прежде чем оно разваливалось на осколки, и осколки оставляли на стеклах следы, и никакой фон не путал картину, и по этим следам специальным методом удавалось зарегистрировать по два осколка от каждого развалившегося ядра – ох, дайте перевести дух! – то это самое ядро можно наконец предположить ядром нового элемента.

Напомню: мы начинали прослеживать весь этот путь с мишени. Так вот мишень могла в самом начале не выдержать – и на куски. Это часто случалось у американских ученых: им крепко не везло с мишенью, и после ее развала весь циклотрон грязнился, на стеклах-детекторах получались крохотные дырочки, от которых в разные стороны шли трещинки, – их оставляли кусочки плутония из распавшейся мишени, а физики называют эти дырочки «ежами», – и весь опыт шел насмарку. Надо было чистить всю машину, готовить новую мишень, откладывать работу на целых полгода…

К счастью, у нас такого не было. Обошлись без долгих вынужденных простоев. Потому что научились готовить блестящие по качеству мишени. Но сколько сил на это уходило, сколько времени, нервов!..

Так выглядят с небольшими подробностями лишь некоторые «но» и некоторые «лифты» из десятка им подобных. А были еще «ступеньки»! Сотни «ступенек»!

Правда, нам с вами достаточно и этого, чтобы уразуметь: во времена алхимиков, когда земля, вода, огонь и воздух были единственно известными элементами, физикам-экспериментаторам жилось легче.

Может быть, именно поэтому они и не медлили в ту пору с открытиями?

Летом 1959 года по одной из шоссейных дорог двигалась в Дубну странная процессия. Впереди на мотоциклах – два капитана милиции, а за ними – тяжелый трелер, обычно перевозящий танки. На этот раз он тащил груз, укрытый брезентом и весящий не менее сорока тонн. В кабине машины сидел мрачный пятидесятилетний шофер с неизменной трубкой во рту, которого грузчики называли Павликом и который за всю дорогу только один раз засмеялся. А рядом с ним – молодой человек по имени Юрий Оганесян.

И вот однажды процессия остановилась перед мостом через речку. На знаках было написано, что сооружение выдерживает одиннадцать тонн. Оганесян немедленно полез под мост, увидел балки, пробитые снарядами еще во время войны, и понял, что запаса прочности нет: одиннадцать тонн – действительно красная цена мосту.

Тогда Павлик мрачно посоветовал выйти всем из кабины, заклинить руль, включить скорость – и будь что будет. Оганесян даже не улыбнулся.

Он вез в Дубну главную часть нового циклотрона, и с его приездом должно было наступить то счастливое равновесие между мыслью ученых и техническими возможностями, которое предопределяет успех. У Флерова была идея применить для поисков 104-го элемента тяжелые ионы, – новый циклотрон и был тем самым мощным ускорителем, который способен разгонять даже ионы аргона, который в сорок раз тяжелее водорода.

Но вернемся к тому моменту, когда Оганесян отверг совет мрачного Павлика. Он вынул блокнот, сделал кое– какие расчеты и внес, наконец, контрпредложение: срочно вызвать неизвестно откуда два вертолета, пустить их сверху над трелером, закрепив циклотрон на тросах, а трелер пустить в это время по мосту для подстраховки и с того берега флажками координировать общее движение; эту последнюю обязанность он добровольно брал на себя. Вот тут-то Павлик впервые за всю дорогу вынул трубку изо рта и чуть не подавился от смеха. Дело кончилось тем, что, не мудрствуя лукаво, пошли в обход по целине.

Вы уже, очевидно, поняли, что Юрий Оганесян – человек сугубо реалистического мышления. Не зря ему доверили сопровождать циклотрон. От себя добавлю, что он еще монтировал установку на месте как рядовой рабочий, налаживал циклотрон как рядовой инженер, а потом работал на нем как экспериментатор. Таким образом, в одном лице мы имеем и экспедитора, и монтажника, и наладчика, и физика – причем не просто физика, а кандидата физико-математических наук, – и, наконец, одного из авторов замечательного открытия.

Теперь пришло время познакомить вас с главным принципом флеровской группы: «Все должны знать всё». Но удивляйтесь, если вам скажут, что Владимир Перелыгин переведен на целый месяц из фотолаборатории к циклотрону, а Виктор Карнаухов посажен вместо него за микроскоп. Не выражайте бурных восторгов и по поводу того, что механик Василий Плотко почти на равных принимает участие в дискуссиях физиков – это в порядке вещей, а физики, как заправские механики, предлагают заменить ленточный пробник дисковым. Пусть вам не очень понятно, какая разница между этими пробниками и даже что такое сам пробник, важно то, что Флеров считает это предложение тоже одним из решающих «лифтов», а не «ступенькой».

Можно по-разному вести эксперимент. Есть результат – нет результата, есть результат – нет результата: это будет топтанием на месте, пожирающим годы труда и тонны усилий. А можно постепенно вооружаться знаниями по ходу работы, независимо от результата, и постоянно шагать дальше, выдумывая новые рабочие гипотезы взамен неудачных. Для этого важно вовремя отвлечься от тупика. Свежий взгляд, острая мысль и негаснущий энтузиазм – основа успеха. Вот почему Флеров так часто «сдергивает» молодых коллег с неподдающихся дел, переводит на другие темы или просто отправляет их домой, в отпуск, в командировку за циклотроном – куда угодно, но подальше от работы, – чтобы дать возможность подумать и со стороны посмотреть на свое дело. Это называется у Флерова «сжечь мосты»: вернувшись к своим непосредственным заботам, сотрудник не может ссылаться на отупение, он обязан добиваться успеха.

Мне известно, что Флеров терпеть не может военных аналогий. Я понял это, когда однажды, взглянув на новенькие манипуляторы, присланные в лабораторию, он заметил, что они приводятся в действие нажатием на пистолетный курок. «Неужели, – возмутился он, – жать на курки – естественное движение человека!»

Но что я могу поделать, если ученые, которых молодые сотрудники называют шефами, так банально представляются мне стоящими на пригорке с подзорными трубами у глаз, в окружении верного штаба? Идет боевая операция. Огромная лаборатория, сотни научных сотрудников, десяток научных тем – это значит десять направлений атаки. И вот на одном направлении вдруг намечается успех. Шеф немедленно проводит рекогносцировку, перебазирует технику, смело оголяет второстепенные участки и бросает в прорыв все, что имеет в наличии, даже резервы.