Текст книги "Рабыня порока"

Автор книги: Валериан Светлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ІV

– Ну, что было дальше, – продолжала Марья Даниловна, – о том ты, Никита Тихоныч, можешь догадаться. Полюбили мы друг друга, дни и ночи коротали вместе, слова любовные нашептывали друг другу. Князь и так, и так улещал меня, обеты давал, поверила я ему в те поры, как Богу. А потом…

Она вдруг опять замолчала, и ей, видимо, трудно было выговорить то, что лежало на ее душе.

– А потом? – переспросил Стрешнев. И она с озлобленной решительностью ответила:

– А потом то, что всегда бывает с нами, молодыми девушками. Наигрался, насмеялся и бросил. Обесчестил он меня и покинул, уйдя в поход с царскими войсками.

– Что же ты сделала? – суровым голосом спросил Стрешнев.

– Кинулась было бежать за ним… Решила настичь его, где бы то ни стало. Дойду, думаю, до самого царя, буду бить ему челом, просить его защиты от злого обидчика. Собрав кое-какие деньжонки, оставленные мне князем, пустилась я в путь-дорогу, но, остановившись в какой-то корчме, почувствовала я себя больной…

Марья Даниловна говорила все тише и тише, как будто у нее не хватало голоса и тяжело было переживать теперь печальную историю своего прошлого.

– В корчме этой родился ребенок, мое дитя…

– Где же он? – спросил Стрешнев, схватив ее за руку.

Она резко отдернула руку, вздрогнула, побледнела вся, затряслась как-то.

– Он умер, – чуть слышно, волнуясь, проговорила она.

– Умер? Отчего он умер?

– Умер, да и все тут. А на что ему было жить? Чтобы связать меня по ногам и рукам, чтобы погубить мою жизнь?

– Марья! – воскликнул князь. – Говори, что ты сделала с ним?

Она презрительно взглянула на него.

– Я? – протянула она. – Я ничего не сделала, Бог прибрал его с моей дороги.

Больше она ничего не сказала, но Стрешнев понял по ее широко раскрытым глазам, в которых стояло выражение ужаса, что она скрывает истинную историю этой смерти.

Марья Даниловна не могла сознаться ему, что ребенок погиб не своей смертью, что преступление это видел один из приставов царских, который увлекся молодой и прекрасной преступницей, предложил ей все, чем обладал – свое имя и бедность – и обещал спасти ее от кары за ее грех. Но она, наружно согласившись, бежала ночью тайком.

– Но что же сталось с тобой? – спросил Стрешнев, прервав ее думы.

– Я пошла дальше. Куда, зачем, я не знала. Я просто шла, долго, долго шла; по дороге ограбили остававшиеся у меня деньги, и я очутилась одна на большой дороге, и мне оставалось умереть с голоду. Тут я пробралась через русские войска до самого Мариенбурга. Если я не умерла вовсе с голоду, то потому, что питалась людским подаянием, людской жалостью. В Мариенбурге я зашла в ближайшую таверну, где ты и нашел меня вместе с Мартой, вдовой молодого офицера. И ты нас обеих увел. Остальное ты знаешь! Ты пленился мной, увез меня в Россию, заточил в этом поместье и силой сделал меня своей наемницей.

Никита Тихонович сидел, понуря голову. Она, окончив рассказ, встала перед ним во весь рост и, гневно глядя на него, проговорила чуть не задыхаясь.

– Теперь ты знаешь всю мою жизнь. Я рассказала тебе ее, чтобы ты знал меня всю, как есть, всю мою душу… Могу ли я любить тебя, могу ли я любить вас всех, русских? Вы разбили мою молодую жизнь, вы надругивались и тешились надо мной. Горечь и обида легли на мою душу, и я ненавижу, ненавижу вас. Месть живет во мне! Нет, полно! Полно мне жить по чужим домам в холопках да отдавать свою красоту на стыд и поругание! Умереть лучше! Боярыней мне не быть, а холопкой у ваших боярынь быть мне не к лицу и негоже. Женой твоей быть я согласна, а наложницей никогда! Держи меня силой, сколько хочешь, но доброй волей я у тебя не останусь. Любить тебя я не буду и, как только будет возможность, я уйду от тебя, уйду на все четыре стороны, куда глаза глядят. Нет, Никита Тихоныч, не удержать тебе меня никакими силами.

Глаза ее сверкали гневом, и она была такой красавицей в величии этого гнева, что Стрешневу сделалось страшно ее силы.

Но он постарался повлиять на нее убеждением:

– Машенька, – сказал он, – ты знаешь, что я люблю тебя, люблю настолько, что сейчас сделал бы тебя своей женушкой перед Богом и людьми. Но, ты знаешь, я женат, и жена не камзол, который можно скинуть с плеч, когда он тебе неудобен. Что поделаешь, моя дорогая любушка? Видно, надо терпеть…

– Довольно я натерпелась.

– Надо терпеть, – упорно повторил он, – идти некуда. Куда ты пойдешь? Ни людей, ни дома, ни родины нет у тебя… Уйдешь – погубишь свою душеньку, да не одну свою…

– Не твою ли? – насмешливо проговорила она.

Он встал, подошел к ней, нагнулся к самому лицу ее и, значительно понизив голос, проговорил:

– Погубишь того, кого носишь под сердцем.

Но она задрожала от гнева.

– Так это – он? – почти закричала она. – Виновата я в этом что ли? Просила я об этом что ли? Опостылели вы все мне, и бежать я хочу от вас, чтобы глаза мои не видели вас и уши мои не слышали вас. Твой ребенок! Да мне-то что?..

– Марья!.. – строго остановил он ее.

Но она была вне себя.

– Уйду, уйду, – твердила она.

– Да разве тебе нехорошо здесь? – пробовал он ее успокоить. – Дом – полная чаша, и челяди у тебя в услужении много. А разве Наталья Глебовна издевается над тобой? Разве ты можешь сказать, что ты – ее холопка, а не подружка ее? Ты знаешь, детей у меня нет, Бог не благословил нас с женою. Я уже говорил с ней; ведь она – тихая, кроткая, простая женщина, ангел Божий…

– Ну и милуйся с ней, зачем тебе я занадобилась еще? – мрачно сказала она.

– Ах, зачем? Разве я знаю? Затем, что я люблю тебя и жить не могу без тебя. Затем, видно, что ты не любишь меня, что ты будешь матерью моего ребенка… Ах, Машенька, я всю жизнь мечтал об этом, и вот, надо быть, Бог услышал меня. И твой ребенок будет нам вместо родного. Наталья Глебовна уже и теперь любит его и готовит ему приданое.

– Не рано ли? – зловеще прошептала Марья Даниловна, но он не слыхал этих слов.

– Останься же с нами, не губи меня и себя! Мы оба заботимся о тебе. Жена глубоко схоронила обиду в своем незлобивом сердце и простила нам обоим нашу любовь.

– Не нуждаюсь я в ее прощении.

– За что ты не любишь ее? – продолжал Стрешнев, сам не зная, что говорит. – Ведь не она тебя обидела, а ты ее; ведь ты стала ее разлучницей. А она, напротив, помирилась с тобой, полюбила тебя.

– Очень нужно!..

– Машенька, одумайся, прошу тебя.

– Доколе не стану боярыней Стрешневой, дотоле не буду любить тебя.

– Да пойми, не могу же я взять тяжкого греха на душу и извести неповинную жену мою.

– А не можешь – и не надо… Я не приневоливаю.

– Но как же тогда?

– А никак! Отпусти меня без дальних слов – и все тут.

– Не могу, Машенька, видит Бог, не могу.

Теперь она сделала шаг к нему и, грозно смотря ему в глаза, твердо проговорила:

– Смотри, Никита Тихоныч, как бы худо не вышло.

Сзади них раздались чьи-то шаги.

Оба вздрогнули и отступили на шаг друг от друга.

Между низко нависшими ветвями деревьев, несмотря на наступившие густые сумерки, они различили фигуру боярыни Стрешневой, и Никита Тихоныч, быстро проговорив: «Прощай, Машенька» – скрылся в чаще кустов.

Она проводила его презрительным, насмешливым взглядом и приготовилась встретить боярыню.

V

– Ты здесь, Марья? – выйдя к скамейке, проговорила Наталья Глебовна.

– Сама, чай, видишь, – дерзко глядя ей в глаза, ответила Марья Даниловна, тщетно силясь подавить бушевавшую в ее груди бурю.

– Я тебя давно по всему саду ищу.

– Никто тебя не неволил. Я не маленькая, не потеряюсь, – насмешливо сказала Марья Даниловна.

Наталья Глебовна внимательно на нее посмотрела.

– Али опять сердце распалилось? – участливо спросила она ее.

– А то нет? Откуда не быть сердцу в этом застенке.

– Чай, с Никитой Тихонычем опять разговаривали?

– А с кем же еще?

– Эх, Марья, Марья! – укоризненно покачала головой Стрешнева. – Молода ты еще, кровь кипит в тебе, не угомонилась, жизни еще не изведала.

– Это я-то жизни не изведала? Ах, да что мне тут с тобой разговаривать! Говори скорее, что надо, да и все тут.

– Ничего не надо. Искала, чтобы в дом звать. Сыро ведь по ночам-то в саду нашем, да еще у озера-то. Долго ли занемочь? Да и что за веселье такое? Сыростью несет от озера, темень здесь всегда какая-то, квакушки орут… Туманы ползут с озера. Смотри, неровен час, занеможешь.

– Много благодарны тебе за заботы и милости, – насмешливо ответила Марья Даниловна. – Чем только отблагодарить тебя, сударушка, уж, право, не знаю. Вот разве мужа твоего тебе отдать, твою мокрую курицу, Никиту Тихоныча. Так об этом-то я и хлопотала, ясное мое солнышко, да, вишь, ведь укрылся, что ребеночек несмышленый, не хочет.

Наталья Глебовна качала головой, слушая ее пропитанную горечью речь.

– Злобы-то в тебе, злобы сколько! – грустно проговорила она. – А Бог-то? Где у тебя Бог? Бог указал жить людям в мире и согласии, любить друг друга и прощать врагам. Враг ты мне была, лютый враг, Маша, а вот я давно простила тебе и полюбила даже тебя.

Слова эти только больше озлобили Марью Даниловну.

– Да что вы ко мне оба пристали, право! – резко сказала она. – Простили да простили! Да в чем я перед вами виновна? Не просилась я к вам, сами силком взяли, а теперь прощаете. В чем? Ты думаешь, очень он мне нужен, твой нудный Никита Тихоныч? Да сгинь он совсем да и ты вместе с ним!

– Будет тебе, Марья! Что сделано – того не вернешь! Терпеть надо.

– И терпи, кто хочет, а я терпеть не желаю. Ну, будет тут зря калякать. Говори, зачем сюда явилась?

– Ужинать тебя звать. Собрано уж на стол.

– Спасибо, не пойду я.

– Отчего?

– Не пойду, да и только. Что пристала в самом деле? Не хочу, да и все тут.

– Нехорошо спать-то ложиться, не поужинав. Отощаешь, а тебе надобно беречь себя.

– Была печаль! Для чего это надобно мне беречь себя?

– А для ребеночка.

Марья Даниловна сердито отвернулась.

– Не ходи ты сюда по вечерам, – не обратив внимания на ее гневное движение, продолжала Наталья Глебовна, – здесь место недоброе, нечистое. А тебя точно приворотом сюда тянет.

– Чем же место недоброе? – вдруг заинтересовавшись этими словами, спросила Марья Даниловна.

– Недоброе место. Сказывают, что живет здесь, в самом глубоком омуте озера, водяной, и правит он там душами утопленников.

– Утопленников? – с любопытством проговорила Марья Даниловна.

– Да, сказывают, здесь в оные времена, далеко ли от нас – не знаю, не ведаю, – впадая в сказочный тон, продолжала Стрешнева, – будто утопился некий князь, владелец поместья, а за ним и княгиня его с отчаянья кинулась в воду. С тех самых пор, чтобы не вышли они из плена своего, водяной и затянул озеро зеленым пологом. И еще сказывают, перед тем, как случиться в доме несчастью, квакушки замолкают, а полог зеленый разверзается над самым, значит, над омутом.

Как раз в это самое время замолкли лягушки, и тонкий серп луны, вставши между ветвями над озером, осветил своими лучами его поверхность.

Неподалеку от берега зеленая поросль разошлась на воде и образовала темное огромное пятно, в котором отразился месяц.

Наталья Глебовна вздрогнула и сразу замолкла. Мрачно сдвинув брови, испуганными глазами глядела на нее и Марья Даниловна.

– Пойдем, пойдем отсюда, – зашептала Наталья Глебовна, – наше место свято! Нечисто здесь, Марья, ох, нечисто!

Но Марья Даниловна не двигалась с места.

– Оставь меня. Ежели здесь такое место, что можно погибнуть, так мне лучшего и не надо. Уходи сама отсюда до греха.

– Бога ты не боишься, Марья… Разве можешь ты думать о гибели?.. Прошу тебя, послушайся, уйдем скорее отсюда. Никита Тихоныч гневаться будет.

– И пусть на тебя гневается, а я не жена ему.

Она вдруг пристально посмотрела на Стрешневу. Вся ее злоба, вся жажда мести, накопившаяся в ее душе за долгие годы и тщательно до сих пор скрывавшаяся ею от людей, поднялась в ней теперь и властно рвалась наружу. С каким бы наслаждением она задушила сейчас эту ненавистную ей женщину, которая, однако, никогда не сделала ей ни малейшего зла!

Она не сводила глаз своих и с этого таинственного зеленого озера, которое точно манило к себе ее беспокойную душу.

И вдруг странная мысль мелькнула в ее голове, сначала испугавшая ее, потом страстно обрадовавшая ее. Вот единственный случай прийти к заветной цели, так давно втайне лелеянной ею. Теперь или никогда! Теперь у нее хватит смелости выполнить этот план, внезапно выросший перед нею в эту минуту. Потом будет поздно! Гнев, весь вечер душивший ее, может пройти и слабость завладеет ею.

– Ин быть по-твоему, боярыня! – твердо проговорила она. – Пойдем отсюда. Страх мой прошел.

– Пойдем-ка, пойдем, так-то лучше, поди, будет, – согласилась с ней и Стрешнева.

– А только одно я тебе скажу, – продолжала Марья Даниловна, – не уйду отселе, пока не взгляну в самый омут.

– Ой, что ты! – испугалась Стрешнева. – Как это можно!

– Да уж так! – капризно и упрямо заявила Марья Даниловна. – Хочу так. И ничего в том странного нет. Одни бабьи сказки.

Она быстро подбежала к берегу, путаясь в высокой траве. Репейники, точно опасаясь за ее жизнь, цеплялись за ее платье и удерживали ее от опасности.

Но она быстро пробиралась вперед и, дойдя до берега, нагнулась над водой и простояла так неподвижно некоторое время.

Стрешнева стояла у скамьи поодаль ни жива ни мертва. У нее даже не хватало голоса позвать ее, упросить не подвергаться такой страшной опасности.

Но вдруг раздался смешливый голосок Марьи Даниловны.

– Сказывала – бабьи сплетни, так оно на поверку и выходит, – говорила она. – Никакого водяного в омуте нету, да и омут-то есть ли еще? Иди сюда, боярыня, скорее! Полюбуйся… Чудно так – вода темная, и в ней опрокинувшись месяц глядится…

Ободренная звуком ее голоса, Наталья Глебовна решилась подойти к ней и даже стать рядом с ней. Марья Даниловна незаметно отступила на шаг назад.

– Нагнись-ка, погляди… – проговорила она и вдруг неистово вскрикнула. – Укусило что-то за ногу!

И затем, делая вид, что падает, навалилась всем телом на наклоненную над омутом Стрешневу и столкнула ее в воду.

VI

– Марья, что ты делаешь?! – успела только вскрикнуть бедная женщина, падая в воду.

Но сила падения была так велика, что тело ее немедленно погрузилось в воду и зеленая тина, расступившись, тотчас же вновь сошлась и покрыла Наталью Глебовну с головой. Однако через мгновение она выплыла и стала неистово кричать, взывая о помощи.

Марья Даниловна стояла на берегу ни жива ни мертва, растерянная, не зная, что делать. Лицо ее побледнело, губы судорожно улыбались и бессознательно шептали бессвязные слова.

– Туда тебе и дорога, благодетельница… Тони, тони… Никто не услышит твоих криков – усадьба далеко.

Но по тропинке сада уже раздавался сухой звук чьих-то торопливых шагов.

Стрешнев, обеспокоенный долгим отсутствием двух женщин, не утерпел дольше и вышел из дома по направлению к озеру. На душе его было беспокойно; он знал, что настроение Марьи Даниловны в этот вечер было злобное, тяжелое, и, отлично изучив недобрый нрав ее, опасался, не без основания, как бы не вышло чего между двумя женщинами.

И он шел торопливо по тропинке, когда вдруг услыхал отчаянные крики с озера.

Тогда он бросился бежать и поспел как раз в то время, когда Наталья Глебовна, устав уже держаться на воде, вся обессиленная, стала медленно погружаться в воду.

С другой стороны поспевали люди, возвращавшиеся из дальнего угла сада, где они починяли беседку. Между ними была и карлица Матришка, жившая в доме Стрешневых – озлобленное, Богом обиженное существо, недавно наказанное Натальей Глебовной, по настоянию мужа, за воровство.

Никита Тихоныч, добежав до берега, мельком взглянул на бледное и улыбающееся лицо Марьи Даниловны и вдруг сразу все понял.

– Ты, негодница? – проговорил он ей и, быстро скинув камзол, приготовился броситься в воду.

Но в этом не было уже надобности.

Двое людей вошли в озеро, подплыли к тому месту, где погибала Наталья Глебовна, и дружными усилиями вытащили ее из воды и положили на берег.

– Спасли-таки окаянную, – услыхала около себя голос карлицы Марья Даниловна.

Как ни была она расстроена всем происшедшим, она с чувством радости услыхала эти шипящие злобой слова. Еще один враг Стрешневой! Значит, нежданный друг и союзник Марьи Даниловны.

– Да, спасли, – беззвучно проговорила она и вдруг, нагнувшись низко к Матришке, прибавила: – Повидайся со мной ночью… ужо, когда все успокоится. Переговорить надо.

– Слушаю, королевна… беспременно прибуду.

Наталью Глебовну уложили на скамью. Она была без чувств от испуга, усталости и борьбы. Ее взяли на руки и понесли в дом.

Стрешнев гневно взглянул на Марью Даниловну.

– Так-то ты, змея, платишь за хлеб за соль нашу? – сказал он ей.

Она ничего не ответила, только передернула плечами и, в свою очередь, зорко посмотрела ему в глаза.

И она тотчас же поняла, что в Стрешневе в эти несколько минут произошла большая перемена. В его лихорадочно возбужденном взоре не было и намека на то страстное чувство, которое владело им в этот вечер. Напротив, что-то чуждое, внезапно зародившееся, горело в них теперь. Она поняла, что это было презрение к ней, ненависть к женщине, которую он любил до сих пор, ненависть, такая же внезапная, как и та любовь, которая мгновенно завладела им при первой встрече с ней в таверне «Голубая лисица».

– Ступай к себе, – твердо сказал он Марье Даниловне, – и жди меня ужо. Ступайте и вы! – обратился он к людям и, когда они скрылись за деревьями, он сказал карлице: – А ты, Матришка, иди с нею и не спускай с нее глаз. Ты отвечаешь мне за нее.

– Слушаю, князь.

На лице карлицы промелькнула чуть заметная, почти неуловимая улыбка.

Затем он поспешил домой.

Наталью Глебовну уже раздели и уложили в кровать. Сенные девушки хлопотали около нее, но в их хлопотах не было уже надобности, потому что Наталья Глебовна очень скоро пришла в себя и даже чувствовала себя довольно сносно, так что, когда вошел в ее комнату Стрешнев, то она встретила его ласковой и благодарной улыбкой.

Он подошел к кровати, нагнулся над ней, поцеловал жену и убитым голосом проговорил:

– Простишь ли меня, Наташа?

– Простить? – сказала она. – А за что же, Никитушка?

– За то, что взял в дом эту змею подколодную, эту Машку Гамонтову… за то, что заставил тебя дружбу водить с ней, когда она должна была просто быть твоей сенной девкой… Завтра же я прогоню ее отсюда.

– Я давно простила, Никитушка, – ответила ему добрая женщина. – Приколдовала она, видно, тебя своей красотою. Что делать, родной! Видно, так Бог судил. К тому же Господь наказал меня бездетностью, и некому было бы продолжать твой славный род. Я так и решила, что ребенок ее будет нашим и что ты примешь его в дом свой как наше родное детище. Вот почему я и пеклась о ней.

– Она – преступница, – гневно заговорил он, вспоминая свой вечерний разговор с Марьей Даниловной. – У нее был уже ребенок, с которым она неизвестно что сделала. Давно следовало бы казнить ее лютой казнью, да только еще казни такой не придумано.

Наталье Глебовне было теперь жаль расстаться с давно и страстно взлелеянной ею мечтой иметь в доме маленькое живое существо, хотя бы чужого ребенка, который скрасил бы ее скучное, одинокое существование. Она так любила детей и с такой завистью смотрела на них! Ребенка же своего мужа, хотя бы от другой женщины, она носила бы на руках и считала бы его, без всякой обиды и горечи в душе, за своего собственного.

Поэтому она поспешила оправдать, насколько это было возможно, Марью Даниловну.

– Никитушка, – тихо сказала она, – Марья – женщина гневная, и сердце у нее порою злобное. Да и откуда ему не быть злобному? Жизнь-то ее больно не красна была… Может быть, чего по лютости своей и наклепала она на себя.

– Она ничего точного не говорила, а только так понял я изо всей ее повадки…

– Ну, видишь, может быть, ты и ошибся. Конечно, в том грех большой был бы и Господь покарал бы ее за такое неизмываемое преступление, однако, и то сказать, может быть, из-за девичьего стыда и зазора не пожелала она иметь ребенка.

Стрешнев с ясно выраженным удивлением посмотрел на жену.

– Так нешто это оправдание, Наташа? Смерти ей мало за такое богопротивное дело! А за то, что она сейчас с тобой сделала, с тобой, которая полюбила ее и пригрела! Зверь лютый она, а не женщина…

– Так, Никитушка, так… однако, может, она и не нарочно столкнула меня…

Он отрицательно покачал головой.

– Не может того быть, – твердо сказал он. – По подлым глазам ее видел я, что нарочно.

– Ну, Бог простит ей, коли так. А я ей давно все простила.

– Ты добрая, кроткая голубка, Наташа. Но преступление ее требует наказания. Так отплатить нам за то, что мы ее приютили…

– Да ведь ты взял ее насильно, Никита. На себя и пенять нужно…

Он потупил взоры и вздохнул тяжелым глубоким вздохом. Наталья Глебовна вдруг взяла его руку.

– Никитушка, – сказала она ему, и в голосе ее было столько ласки, что сердце Стрешнева дрогнуло, – вот что я придумала. Жизнь твоя со мной печальна. Детей у нас нет, да, видно, и не будет уж никогда… – В голосе ее зазвучала глубокая тоска. – Жить так, как мы живем – нечестно. Надо жить по-божьему. Хочу я ослобонить тебя… Что мне делать одинокой, нелюбимой на свете?..

Он хотел возразить ей горячим любовным словом, но она не дала ему сказать его.

– Ах, нет, Никитушка, я не корю тебя. Не для того повела я речь эту. Не волен человек в сердце своем и не пристало ему любить ту жену, которая не может дать ему утех родительного чувства. А ее ты любишь…

– Наташа… – горячо возразил он.

– Ну, любил, Никитушка, разве я не знаю, что ли? Полюбишь и вновь, когда я не буду торчмя стоять на вашей дороге. Да и она исправится и полюбит тебя, коли будет твоей хозяйкой, а не наложницей… А мне все равно коротать век свой, что здесь в одиночестве, что в святой Господней обители… там-то еще лучше… Молиться я буду за тебя, Никитушка, да за твое счастье. Пусти меня в монастырь, милый мой! Любовь моя от того не станет к тебе меньше.

– Да что ты, Наташа, Христос с тобой! Как тому быть? Чтобы ты из-за Марьи пошла в монастырь… Никогда тому не бывать, моя женушка. А что так жить, как живем мы, нечестно, это – правда твоя…

Стрешнев был потрясен и глубоко тронут таким самоотвержением своей жены. Он женился на ней, с детства любя ее, любил и теперь только тихой, ровной, спокойной, совсем иной любовью, чем Марью Даниловну.

Ему трудно было даже представить себе, что дом его опустеет по уходе Наташи, и что потом ее место, место этой кроткой и доброй женщины, займет бессердечная и беспокойная женщина с темным происхождением и темными на душе грехами.

– Нет, нет! – горячо вскрикнул он. – Тому не бывать, никак не бывать!

Его поразило вдруг то обстоятельство, что в один вечер, одна за другой, обе женщины, которых он любил, каждую особой любовью, запросились уйти от него.

Любовь его, значит, не дала ни одной из них не только счастья, но и простого удовлетворения.

– Да, так жить – нечестно! – еще раз задумчиво произнес он. – Нужно жить по-божьему. Наташа! Еще раз прошу тебя – прости меня. Забудь, что было, и это не повторится уже больше. Не кори меня прошлым. Я тоже забуду его. Пусть жизнь пойдет у нас по-прежнему, по-хорошему. Я люблю тебя, никогда любить не переставал, а с тех пор, как увидел тебя на краю гибели – я не знаю, что сталось со мной. Я полюбил тебя в те поры сильнее и возненавидел ту, которая учинила над тобой это гнусное дело… Прости же меня, женушка моя милая!

– Спасибо тебе, Никитушка, за эти слова, – ответила ему Наталья Глебовна. – Делай, как знаешь… Но знай также, что, если тебе опостылет жизнь со мной, я с тихой радостью уйду в монастырь. Жил бы ты только счастливо и не поминал бы меня лихом.

– Тебя поминать лихом! – возразил он ей и опять, нагнувшись, поцеловал ее. – А теперь усни, Наташа, отдохни. Дал бы Господь, чтобы ты не занемогла от холодной ночной воды.

– Я здорова, – сказала она, – а только устала уж очень.

– Спи же спокойно.

И Стрешнев вышел из ее комнаты, чувствуя, как в душе его подымается новое доброе и, как ему казалось, прочное чувство к жене.