Текст книги "Как я боялась генералов"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Чудакова Валентина Васильевна
Как я боялась генералов

Валентина Васильевна Чудакова

Как я боялась генералов

Повесть

Автобиографическая повесть и рассказы о событиях Великой Отечественной войны.

Посвящается светлой памяти

командарма генерал-лейтенанта

Виталия Сергеевича ПОЛЕНОВА

В первый же день войны двадцать шесть ребят из нашего восьмого "б" класса, не сговариваясь, ринулись в Дновский райвоенкомат. А там берут только десятиклассников, да и то на оборонные работы! И не всех, а по выбору: которые поздоровее. Напрасно мы доказывали, просили, требовали, клянчили – военкому не до нас было, попросту заткнул пальцами уши. А его ретивые помощники из добровольцев, не тратя лишних слов, вытолкали нас на улицу. Ну не обидно ли? И мы побежали жаловаться в райком комсомола. Там никого, кроме бестолковой сторожихи!..

Через неделю, когда война уже почти вплотную подступила к нашему городку, самые упорные из нас добились своего, минуя формальности. Повезло и мне – я ловко пристроилась к стрелковой дивизии, которая с боями отступала из Прибалтики.

На войне я очень боялась генералов: обижали они меня с самого начала и до конца войны, не понимали моих патриотических чувств. Как, бывало, увидит меня какой-либо генерал – начинается допрос.

– Кто такая? Откуда? Каким военкоматом призвана?

Отвечаю с гордостью и по-честному:

– Никаким. Доброволец!

– Не хитри, пигалица! Добровольцы тоже через военкоматы оформляются.

Ну что тут делать? Как докажешь, что с такими, как я, военкомы и не разговаривали: какие у человека права, если он еще паспорта не имеет! Да и солидности никакой: рост – метр сорок восемь, вес – сорок три кг. А физиономия – как у матрешки на чайнике. Такие, как я, самой тихой сапой к боевым полкам примазывались, и бойцы, жалея приблудышей, не прогоняли. Много нас, недоростков, по вине войны на войне оказалось. Но в конце сорок первого года вышел приказ: несовершеннолетних фронтовиков – в глубокий тыл! Всех и отправили. Я тоже, разумеется, загремела. До станции Бологое доехала на перекладных и решила тут остаться: подрасту, думаю, малость, и опять на фронт. Обратилась к коменданту. А тот – замотанный, издерганный, злой, красноглазый от бессонья – говорит: "Только тебя мне и не хватало! Я тебя что, вместо медали на шею повешу? Все детдома уже эвакуированы". И оказалась я совсем никому не нужной. Лишней. Подумала – да и обратно в свой полк.

Однополчане рады. Целуют, кричат: "Здравствуй, Чижик!" Комиссар Юртаев хмурится. А командир полка посмеивается.

– Ладно, давай, Юртаев, возьмем такой грех на душу, пусть остается! Но гляди, – предупреждает меня, – на глаза высокому начальству не лезь.

В моем понятии "высокое начальство" – это, конечно, генералы. Я и не лезла. Ловко пряталась. Как завижу издали генеральские лампасы – так в кусты. А генералы... Да что генералы – полковой писарь Вася и тот придирался. Хотел, как положено, мне красноармейскую книжку выдать и не решился.

– А ну, – говорит, – тебя, Чижик, к аллаху! Сам черт не разберется, что ты за птичка. Не знаю, как на тебя графы заполнять. Еще бланк испорчу, а они строгой отчетности.

Так и не дал.

– Ну, – говорю не без ехидства, – товарищ Вася, быть тебе генералом!

Воюю без документов, вроде бы самозванец, но никаких неудобств не испытываю: в полку, кроме меня, ни одной женской души – небось ни с кем не спутают.

И все-таки попала я впросак! Увидел меня сам командующий армией генерал-лейтенант Поленов и не на шутку рассердился:

– Это что здесь такое? Кто позволил?

Я молчу, только глазами лупаю. А мой начальник, молодой фельдшер Володя Нажимов, которого в полку моим "дядькой" прозвали, почтительно докладывает:

– Это, – говорит, – наш Чижик. Дочка полковая...

А генерал еще пуще:

– Я вам такого "чижика-пыжика" покажу! Ишь, они в дочки-папеньки играют. Кто нарушил приказ? В тыл! Немедленно.

И уехал.

Плачу я и однополчан корю: "Так-то вы меня любите! Как дошло до беды, и заступиться некому..." А те жалеют, по головке гладят, денег для меня вскладчину целую кучу накидали.

Сразу меня не отправили, видно, из жалости, а вскоре попали мы в окружение... Так и осталась я в полку. И в самом деле подросла – на целых два сантиметра!

После выхода из окружения и небольшой передышки нашу дивизию бросили подо Ржев. Как раз на юге началась Сталинградская битва. Почти тогда же войска Калининского фронта перешли в наступление по всему Ржевско-Вяземскому плацдарму.

Задача была – помочь Сталинграду: связать здесь как можно больше вражеских дивизий, чтобы Гитлер не перебросил их на Юг. Полки нашей дивизии дрались, как никогда, – я еще такой ярости не видела.

...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять было бесполезно: раскалившись, ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца.

За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я – он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета сержант Терехов скорчился тут же в окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он хватал воздух, в горле его хрипело.

Глазами я указала комсоргу на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами, там, в относительной безопасности, находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, согласно кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:

– Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.

И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.

Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках – своей и тереховской – принесла мутную жижу и усомнилась, можно ли такое заливать в кожух.

– Лей сверху! – приказал комсорг.

Я плеснула. "Максим" зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет. Нас прижало огнем к земле. А когда я подняла голову, то увидела, как кровь заливает голубые глаза комсорга. Ранка на его макушке оказалась небольшой. Он отфыркивался, и все торопил с перевязкой, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует забинтовать. Попытался поверх бинта надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Он напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту.

Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг явственно и очень громко: "Хайль Гитлер! Зиг хайль..."

– Дима, что это? Мне страшно...

– Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет "психическая" атака. Начну стрелять, ленту ровнее подавай.

Они возникли из сизого дыма, точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, и, держа равнение, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.

Одного роста, одной стати, одной масти – как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...

Странная, почти невыносимая тишина была накалена до предела. Холодные мурашки противно щекотали мою спину. Непонятное стало понятным, то есть незримое – видимым, но все равно – непостижимым. Жуткая картина: люди молодые парни – лезут на пулеметы! На явную смерть. На чужой земле. Во имя чего?.. Кто они, эти смертники? Головорезы-убийцы? Фанатичные фашисты? Сумасшедшие? Штрафные? Пьяные?

Все ближе. Совсем близко. Вот-вот захлестнут наши редкие цепи.

Почему-то никто не стрелял – ни они, ни наши. И тут где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка – у кого-то не выдержали нервы.

– Дима, огонь! Да стреляй же ты!..

– Цыц! Без паники!..

Чей-то властный голос, как в рупор:

– Залпом! При-це-ел!..

Залп не получился, стрелки отбивались вразнобой. Комсорг строчил с рассеиванием на всю ширину вражеского строя. Фланкирующий пулеметный огонь самый губительный, да еще с такой короткой дистанции. В рядах наступающих сразу появились проплешины: чужаки падают, падают. Не выдержали: залегли, огрызаясь огнем невероятной плотности.

Короткая перебежка – рывок, и над нашими головами нескончаемо несется свинец. Но вот вступают сразу два "максима" – слева и справа от нашей позиции.

Вдруг комсорг охнул и, отпустив рукоятки пулемета, медленно сполз на дно окопа. Пуля через прорезь бронированного щита вошла Диме в грудь. Фашисты опять поднялись во весь рост.

Теперь стреляла я. Стреляла, пока не кончилась лента. Снова закипела вода в кожухе, снова надо было охладить его.

Пользуясь минутным затишьем (атакующие выдохлись), я оглянулась вокруг, ища помощи. И тут прибежал красноармеец Петя Ластовой, мой приятель и почти ровесник. Я прокричала:

– Петенька, воды!

Он принес воду и остался рядом.

– Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю...

С трудом я повернула тяжелое тело Димы на спину. Он был без сознания – пульс прощупывался еле-еле. Но я обрадовалась: жив!.. Перевязать не успела. Прибежал санитар. Силач. Поднял Диму, как младенца, уложил на плащ-палатку. Раненого Терехова подхватил под мышку. Потащил обоих разом.

– Атака! Го-товсь!.. – Опять все тот же властный голос, от которого сразу становится легче: бой идет не сам по себе, им кто-то управляет. Но все равно я очень волновалась. И не от страха. Его теперь не было. Боялась, как бы не отказал пулемет. "Максим" капризен, чуть что не так откажет. Это называется "задержками". По уставному положению их насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных – выявленных на практике. А я умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг, помимо своей воли, взмолилась:

– Максимушка-максинька, не выдай! Родной, не подведи. Ради бога, не откажи!.. – Я даже, кажется, машинально перекрестилась...

А как была ранена – не помню. В себя пришла уже в медсанбате. И в ту же ночь оказалась в армейском полевом госпитале.

Лечусь. Полеживаю, как барыня, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. От скуки боевые уставы почитываю. "Максимку" изучаю. Но все равно тоска зеленая. Хочу домой – в полк.

И вдруг после обеда выздоравливающие раненые подняли неистовый хохот. Я отдернула плащ-палатку, по-свойски спросила:

– Эй, братцы-кролики, какая вас муха укусила?

– Слушай, пулеметчица, мы тебя на курсы записали!

– Это на какие еще курсы?

– На армейские краткосрочные. Младших лейтенантов. Командиров взводов.

– Ошалели! Да какой из меня командир? И кто же меня примет?

– А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, сосватали как парня.

– Да что вы, ребята, в самом-то деле! А если он не поверит и сюда придет?

– Поверил. Вот и бумажку тебе прислал. Держи.

В тот же вечер меня буквально прихлопнуло горестное известие. Пока я тут отлеживалась, моя родная дивизия, обескровленная в боях, снялась с переднего края и выбыла в глубокий тыл на передышку и пополнение. Мой боевой стрелковый полк! Вот теперь-то я была ранена по-настоящему – в самое сердце...

Я плотно задернула занавеску и забилась в свой закуток. Укрывшись с головой колючим солдатским одеялом, я замерла в смертельной тоске. Не знаю, сколько пролежала в полном отрешении: без мыслей, без слов. Очнулась от раскатистой команды за окнами избы-палаты: "Смир-р-р-но! Товарищ командующий..."

Сердце екнуло: быть беде!.. Прибежала санитарка Клава, что-то наспех стала прибирать. Предупредила:

– Тихо! Не курить. Командарм Поленов пожаловал. Сейчас в обход с начальством нашим пойдут...

"Ну, все, – подумала я, – отвоевалась!.. Теперь уже от тыла не отвертеться..."

– Смирно! – пискнула Клава, когда генерал-лейтенант Поленов рывком открыл дверь нашей палаты.

– Эх ты, курносая! – упрекнул Клаву густым басом. – Устава не знаешь? Это же раненые – понимать надо... – Он дружески поздоровался со всеми ранеными разом, поблагодарил за то, что честно воевали, пожелал быстрого выздоровления и спросил, есть ли жалобы.

И вдруг моя занавеска на проволоке – вжик! Я даже глаза закрыла. Эх, мать честная, надо было спрятаться куда-нибудь...

– Эта? – спросил командарм не знаю кого и начал меня тормошить: Спишь, Анка-пулеметчица? Ну, здравствуй. А я-то думал, и впрямь богатырша... Впрочем, не в этом дело. Мал золотник... Как самочувствие? Что ж молчишь? Испугалась? – Он рассмеялся. – Я, дочка, пока еще не кусаюсь. Ну, да ладно. Поправляйся. Потом подумаем о твоей дальнейшей судьбе.

Надо было, наверное, что-то сказать, поблагодарить высокое начальство, а у меня язык к гортани прилип. Нет уж, спасибочки. Знаю я генеральские заботы... Опять в тыл? Как бы не так.

В эту ночь мне было не до сна. Все думала-гадала, как повернется моя судьба. Черт бы побрал мои семнадцать лет!..

Забылась я только под утро. И опять одно и то же...

...Все грохочет и воет. Черный дым разъедает глаза. И нахрапом лезут пьяные "психи"... И руки намертво прикипают к рукояткам пулемета, немеют до самых плеч... И страшно так, как не было и наяву...

...Командир учебной пулеметной роты капитан Вунчиков вертит в руках бумажку о моем зачислении на курсы, глядит на меня с ехидным удивлением и говорит своему заместителю:

– Наш Широков отчубучил: девку парнем завербовал!

Я не удерживаюсь:

– Выбирайте выражения, товарищ капитан! Что значит "завербовал", и какая я вам девка?

– А кто ж ты? Парень, что ли? Если надела солдатские галифе, так, думаешь, и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу не принимаем. А тебя и тем более! Погляди на свою комплекцию: двухпудовый пулеметный станок на тебя разве взвалишь?

– А тело пулемета разве нельзя? Или, скажем, щит...

Тут вмешался доселе молчавший замкомроты. Сказал, иронически усмехаясь:

– До свиданья, милое созданье, и привет тому юмористу, который тебя сюда прислал. А нам некогда – надо делом заниматься.

Вот тут-то меня и осенило: командарм Поленов!.. Нет уж, дорогие товарищи, что решено – то решено. И я, не моргнув глазом, соглашаюсь покорно:

– Хорошо, я передам юмористу – генералу Поленову. Это он меня сюда направил.

Мне не поверили. Командир роты ухмыляется:

– Так-таки сам командарм? Гм... Направил... без направления. Что ж он тебе в таком случае документ не выдал?

– Так ведь он же не писарь, товарищ капитан! При себе канцелярию не носит. Сказал – иди поучись. А я позвоню. Разве не звонил? Тогда сами позвоните. Или мне позвольте...

Смутились мои будущие начальники, стали шептаться. И позвонили, однако не командарму, а начальнику курсов. И конечно, доложили про генерала Поленова. Не знаю, что начальник ответил, только командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней категоричности говорит:

– Да ты и пулемета-то не знаешь...

Я возмутилась:

– То есть как это не знаю! Когда я и ранена за пулеметом. Знаю. Что хотите, спросите – отвечу. (А про себя: "Пронеси и помилуй, только бы не про "задержки".) А пулемет – что? Как в песне:

Эх, короб, кожух, рама!

Мотыль с шатуном.

Возвратная пружина,

Приемник с ползуном...

А еще катки – колеса да щит бронированный, весом в восемь кэгэ. Детали потом...

Но ротный, не желая принимать меня всерьез, хмуро отмахнулся. Не хотелось ему, ох как не хотелось иметь в роте такого курсанта. Он даже шумно вздохнул. А его заместитель развел руками – дескать, сие, к сожалению, от нас не зависит – и так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:

– Ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда ты свалилась на наши головы. Ясно?

– Так точно! – гаркнула я, не помня себя от радости.

Я была зачислена в первый учебный взвод. В казарме (бараке после военнопленных) сорок курсантов спали впокатушку на нарах в один ярус. С общего согласия мне уступили крайнее место слева.

Это была моя третья принципиальная победа: на фронт попала – раз, от тыла отвертелась – два. И вот теперь. Везение? Да нет, пожалуй. Скорее упорство: если хочешь достигнуть намеченной цели – не отступай и не уступай даже в мелочах! На собственном опыте убедилась, что человек в шестнадцать лет не ребенок – личность. А с личностью всегда считаются. Ну, господа фашисты, повою-ем!.. Я вас, гады!..

В первую ночь курсантской жизни мне приснилась оставшаяся по ту сторону фронта моя единственная родня – бабушка. Она плакала, напевно по-псковски меня укоряя: "Ахти, лихо-тошно! Дитёнок, куда ж ты это лезешь? Да твое ли это дело?" – "Мое! – возразила я. – Так держать!" И проснулась.

...У старшины учебной пулеметной роты Кошеварова плечи – косая сажень, как у Буденного, грудь – колесом, голос трубный:

– Сорок с "недоразумением", выходи на занятия!

Затем энергичный стук в окно. За мутными стеклами – осенне-зимняя неуютность: холодрыга и мокротень; не видать ни зги. Очумелые от тяжелого сна, угоревшие от рано закрытой печной трубы, выбегаем на скользкое крыльцо. Сорок – мои товарищи курсанты; "недоразумение" – я, это по мнению товарища старшины. Он уверен, что никакого командира из меня не получится. Это просто блажь – пустая трата времени и казенных средств. Но... а вдруг все-таки? На всякий случай дрессировка каждый день.

– На пле-чо! К но-ге!

На рассветном небе желтолицая, как масляный блин, луна. Ей-то что! А тут... скулы сводит судорогой. Хоть носом в снег.

– Отставить зевоту! Довернуть приклад. Не заваливай штык – не баба! Раз уж тебе выпала мужская планида – мужчиной и будь. ...Длинным коли!

Колю проклятого "фашиста". Колю изо всех сил. Но штык безнадежно застревает в мокрой глине. Ребята смеются. Старшина с досадой машет рукой:

– А, что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ладно хоть, что ты пулеметчик, а не стрелок. Авось дело до рукопашной не дойдет. Ну, а придется попасть в свалку – на то есть пистолет. Не горюй.

Время летело сполошно, так что некогда было осмыслить прошедший день. Только-только закроешь глаза после желанного отбоя – и уже: "Подъем!" Шинели, заменяющие нам одеяла, разом взмывают в потолок. И... пошло, понеслось, закрутилось: зарядка с пробежкой и "гусиным шагом" по целине; умывание до пояса колючим снежком; скудный завтрак по второй категории питания; потом: "Пулеметы взяли? С места с песней... марш!" – на целый день в поле. Тут тебе и тактика, и практика, и боевая, и строевая плюс фортификация. А все воинские уставы – назубок. Оказывается, не так уж мало должен знать строевой командир начального звена. Но как ни странно, для меня лично самой трудной наукой оказалась самая простая: наука подчинения, а по-уставному – су-бор-ди-на-ция.

Эту самую субординацию в родном полку я понимала по-своему: со всеми молодыми командирами – запанибрата; с пожилыми, независимо от звания, – на "вы" и по имени-отчеству. А тут – иначе. Вот хотя бы взять нашего Сережку Хрусталева. Кто он такой, собственно? Всего-навсего ефрейтор, а фасон держит – жуть! Только потому, что он в полковой школе успел освоить курс молодого бойца, его назначили нашим командиром отделения, и теперь он по самым мелочным пустякам придирается к своему же брату курсанту. По семь раз по команде "смирно" однокашников ставит перед своей персоной. У него даже есть любимое изречение, которое он позаимствовал у какого-то полководца: "Хочешь повелевать – научись подчиняться!". Вот и поступает соответственно. Однажды в течение дня я от него получила семь разносов. Да еще каких!.. А в довершение – после отбоя десять раз должна была собрать и разобрать пулеметный замок... с завязанными глазами. Заступился за меня проснувшийся Виктор Турилов – и тут же схлопотал наряд вне очереди. И ничего. Проглотил как миленький. А ведь он бывший полковой разведчик, с боевой медалью на груди!

Вот это и есть субординация на практике – часть командирской нелегкой учебы. Впрочем, у меня нет на Сергея Хрусталева настоящей обиды. Наоборот, я ему в душе благодарна за то, что сам исправляет мои промашки, не жалуясь по инстанции. А уж если по-честному, то пожаловаться было на что. В особенности вначале: мне явно недоставало тренировки, сноровки и смекалки. А если б отделенный пожаловался тому же старшине Кошеварову?.. "Первая же жалоба на тебя – и вылетишь пробкой..." Нет, товарищ старшина, жалоб на меня, как видно, не будет: то, что надо, я умею мотать на ус!.. А от меня какие же могут быть жалобы? Я тут – свой брат, на равных. Правда, мои однокурсники поначалу на меня поглядывали искоса: "А это еще что тут за кавалерист-девица?!" А потом не до меня им стало. "Ориентир номер один: одинокая сосна, прямо, дистанция сто пятьдесят. По-плас-тун-ски! Пулеметы – тачкой вперед!" И любопытство как корова языком слизнула. И только один добряк – Витя Турилов – незаметно для других и Сережки продолжал мне оказывать неназойливое внимание по мелочам: то ершик для чистки винтовки одолжит, а то и сам мою "марусю" заодно до вороненого блеска выдраит; то, будучи разводящим в карауле, пораньше с поста сменит; то на марш-броске пулеметный щит за меня тащит... А уж я его за все и отблагодарила! Всей роте смех.

В ближайшее воскресенье, в выходной день наш старшина со своей обычной ироничностью на утреннем построении сказал:

– Чтоб вы, братья-славяне, не зажирели, назначаю лыжный кросс. Дистанция десять километров. На первый раз без боевой выкладки. Налегке.

Когда все побежали на склад за лыжами, старшина меня задержал и поинтересовался, знакома ли я с этим видом спорта.

– Да приходилось кататься, – скромно ответила я.

Старшина дернул себя за ус:

– Гм... "Кататься!"... – И тут же решил: – Пойдешь на пять.

– Почему это на пять, а не как все? – возмутилась я.

– Женская спортивная норма, кажется, половинная, – разъяснил он.

– При чем тут женская, товарищ старшина? Наша рота – мужская! – Я приперла начальство к стенке: – А кто говорил "ни поблажек, ни скидок"?

И старшина сдался:

– Ладно. Валяй. Вольному – воля. Но будет плохо – не жалуйся! – И приказал: – Хрусталев, подстрахуй эту храбрячку! В случае чего – снимай с трассы без разговоров.

Я не стала больше спорить и нарочно не выложила старшине секрет моей трехгодичной лыжной тренировки. Дело в том, что, начиная с пятого класса, в школу я ходила в районный центр – за восемь километров от бабушкиного дома. Восемь – туда, восемь – обратно. Каждый день! Хорошая закалочка. А зимой – на лыжах, только ветер в ушах свистит.

Моим подстраховщиком оказался не кто другой, как все тот же Витя Турилов. Он сам подобрал мне лыжи по росту, тщательно их промазал и подогнал крепления по ноге.

Декабрь сорок второго года выдался на редкость морозным и снежным. Высокие сугробы, как остроконечные дюны, свирепый ветер наметал и разгонял вдоль и поперек фронтовых дорог. Наверное, поэтому лыжная трасса была проложена по самому дну узкого, как ущелье, и петлистого оврага. Здесь было тихо, но очень тесно: ни обогнать, ни обойти стороной. Можно было только "дать лыжню", если вплотную прижаться правым боком к заснеженной отвесной стене, а левую лыжню при этом держать на весу. И только где-то там, почти у самого финиша, мы могли вырваться на простор и, что называется, показать классность в меру способностей и выносливости.

Я шла в затылок Виктору, приноравливаясь к его неторопливому, широкому, размеренному шагу, с правильным чередованием дыхания. Но вскоре мне такая неспешность осточертела. Во-первых, нас то и дело обгоняли: "Дай лыжню!" – и было очень неприятно каждый раз прижиматься всем телом, в одной гимнастерке, к заснеженной стене; а во-вторых, меня начало покалывать самолюбие: ведь этак мы можем прийти к финишу в числе последних! И я начала подгонять своего опекуна. Что называется, буквально на пятки наступала – никакой реакции! Что ж, выходит, так и будем плыть, как в санатории на оздоровительной прогулке? Ну уж нет!

– Эй, наддай! Разведчик ты или размазня! – Виктор, как глухонемой, ни мур-мур! И даже головы не поворачивает. – Ах так!..

Лыжня пошла под откос. Я малость поотстала, разбежалась и со всех ног врезалась в своего ведущего. Удар был неожиданным: мой подстраховщик носом в снег, а лыжи его – крест-накрест. Чудом удержавшись на ногах, я перемахнула через распластанное тело, как через ничтожный бугорок, и давай отмахивать на пределе: "Дай лыжню!" К финишу пришла шестой. Виктор – почти последним: у него крепление по моей вине лопнуло. Сережка Хрусталев ехидно прищурился: "Это кто же из вас кого подстраховывал?" Разведчик отмолчался. Хороший он парень. А на вечерней поверке сам товарищ старшина сказал мне похвальное слово. В первый раз за все время.

С этого момента я стала замечать, что он ко мне все реже и реже придирается. И уже не командует под окнами нашего барака-казармы: "Сорок с "недоразумением" – выходи!" Иное кричит: "Сорок первый – неполный, на построение!" А это уже не обидно. По-уставному так полагается: раз мой порядковый номер нечетный – значит, "неполный".

И уже на строевом плацу не ехидничает строгий наш старшина. Бывало, чуть собьюсь с ноги – насмешничает во всеуслышание: "Вся рота идет не в ногу, только прапорщик – в ногу!" Или кричит, опять-таки имея в виду меня: "Кто там завалил штык?!"

Нет уже, теперь я со счета не сбиваюсь и штык не заваливаю: крепко-накрепко удерживаю свою строптивую "марусю" за кованый приклад в положении "на плечо": острие штыка не шелохнется! И строевой шаг так печатаю, что в животе музыка играет: "бурум! бурум!".

Идет наша ротная колонна парадным строем, вздымая ноги по довоенному СУПу (строевой устав пехоты) почти до уровня пряжки поясного ремня. Зрители умиляются: "Ах как красиво!" И едва ли кто из них задумывается: а какой ценой достигается эта красота и слаженность? Я-то теперь знаю, что строевая подготовка состоит из трех элементов: тренировка, тренировка и еще раз тренировка! Как в балетной школе.

"На пле-чо!", "К но-ге!", "Кру-гом!". Всё по счету. А если на ходу? Через левое плечо, и при этом, не шелохнувшись, на одних носках, на цыпочках!.. Упустил счет – и уже после поворота не шагнешь с левой, как положено. Да, не просто. У меня на это дело тратился каждый выходной день. Без принуждения, по собственному почину я постигла истину: "Терпение и труд – все перетрут!" Вот так-то, дорогой товарищ старшина.

Мишени выпилили из толстой фанеры Сергей Хрусталев и Виктор Турилов, наиболее уязвимые места отметили красными крестами. Восемь "фашистов" надо поразить короткой очередью – десятью пулями, для чего в пулеметной ленте вытащен каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы зачетные. Что-то вроде соревнования.

Стреляем через реку. Противоположный берег нависает над рекой крутым песчаным козырьком и служит отличным пулеуловителем, здесь даже и охранения не надо. Там, в заранее отрытом окопчике, укрылся наш курсант Саша Поденко – для проверки результатов стрельбы. Видимость плохая. Висит над белой волжской простыней какая-то промозглая мгла. Старшина Кошеваров, глядя на мишени в бинокль, подбадривает: "Вот они: стоят, как обдутенькие, и пули ждут!"

Когда мы с Виктором по команде выдвинулись на боевую позицию, как на грех черт принес командира роты. Капитан Вунчиков был в плохом настроении – мрачнее тучи. Мы с Виктором легли за пулемет, он – первым номером, я – вторым, ротный заворчал: "Ложатся с изяществом бегемотов". Это под руку-то! "Типун тебе на язык!" – от всего сердца мысленно пожелала я и совсем пала духом.

Виктор целился так долго, что Хрусталев не выдержал: "Время".

– Та-та-та! – Мне и без бинокля было видно, что все пули моего напарника ушли "за молоком".

– Позор, а не стрельба! – буркнул капитан Вунчиков. Острые скулы Виктора залила бурая краска. Встаем, меняемся местами. И опять реплика начальства: "Встают, как лошади!"

– Та-та-та! – Саша Поденко красноречиво сигналит: четыре из десяти возможных.

– И это не стрельба! – подытожил ротный и, чертыхнувшись, ушел. Зачетную оценку я все-таки получила. И только, наверное, потому, что многие отстрелялись еще хуже меня. А десятку в "фашистскую" компанию влепил только один Сережка Хрусталев и еще больше завоображал.

На вечернем построении начальство, расстроенное слабыми результатами показательной стрельбы, нас песочило столь долго, что ноги даже в валенках озябли. А мы и ухом не ведем. Мы же знаем, что нам стрелять придется и кинжальным, и косоприцельным, и фланкирующим. И не десятью патронами по неподвижным мишеням, а по вражеской цепи на ширину всей ленты, с рассеиванием на полный поворот пулеметного вертлюга. Что тут расстраиваться!

... – А ты хи-итрая птаха! – Старшина Кошеваров глядит на меня долго, испытующе, точно в первый раз видит. – Что ж молчала?

– О чем?

– Да ведь ты награждена Красной Звездой!

– Я?!

– Нет, дядя.

– А за что? Вы шутите, конечно.

– Да, мне больше и делать нечего, как только шутить.

На вечерней поверке с боевым орденом меня поздравил капитан Вунчиков. Сказал: "За бои подо Ржевом". Тут я поверила. Скорее удивилась, чем обрадовалась. Ну, стреляла из пулемета. А что мне оставалось? Бросить пулемет и ждать, когда зарежут "психи"? Убежать? Как бы не так. Но где же здесь подвиг? Интересно, а Диму Яковлева наградили? А сержанта Терехова? А командира минометной батареи Киселева? Ему на моих глазах перебило в локте левую руку, и она висела только на сухожилии. Капитан Киселев приказал мне: "Режь!" Я отказалась, и он сам перочинным ножом...

Я его перевязала, и он до тех пор управлял огнем, пока не упал от потери крови... Да таких героев и не перечесть. И все-таки интересно. Получу настоящий орден! Боевой! Я?!

В тот же вечер с запозданием узнаю подробности того последнего боя. Комсорг Дима Яковлев умер от раны в грудь. Командир полка майор Голубенко убит. Комиссар Юртаев тяжело ранен.

Ночью, укрывшись шинелью, плачу. Тихо плачу, чтоб никто не услыхал.

... – Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! "Звание младшего лейтенанта присваивается курсанту..." – Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?

Праздничное настроение у меня испорчено. Зато мои однокурсники, получившие офицерские погоны, сияли именинниками.

Новая форма одежды и погоны были введены совсем недавно – в начале года. И к тому, и к другому фронтовики привыкли не сразу. Правда, кителя, брюки навыпуск и парадные мундиры мы пока видали только нарисованными в газете. Но гимнастерки нового образца нам выдали сразу, и были они, пожалуй, удобнее прежних, стоячий ворот прикрывал шею от холода – ведь шарфов пехотным командирам не полагалось. К такому вороту было способнее подшить подворотничок, отсутствие которого даже на переднем крае у нас считалось серьезным нарушением формы; внутренние нагрудные карманы, всегда набитые всякой всячиной, выглядели опрятнее прежних – накладных.