Текст книги "Человек, создавший Атлантиду"

Автор книги: Валентина Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Ломая напряжение тишины, загудел динамик, и послышался ясный, спокойный голос Завитаева:

– Глубина два километра. Скафандр работает превосходно. Как слышите меня?

Городецкий (он стоял в стороне, у гидротелефона) поспешно ответил:

– Слышим хорошо. Вот видим неважно. Телекамера барахлит. Вы не встречали ничего интересного?

Завитаев ответил не сразу. Потом мы услышали смех:

– Нет, к счастью, пока интересных встреч нет – ни кальмаров, ни акул...

– Звук уже ощутимо запаздывает, – заметил Ревзин. – Скажите Завитаеву, что в случае опасности мы просигналим фарами телекамеры.

Снова наступила тишина, нарушаемая – правильнее было бы сказать – не нарушаемая) редкими командами Самарина и бесстрастным пощелкиванием хронометра. Так прошли минуты две-три. Внезапно Ревзин пригнулся к экрану телевизора и хрипло сказал:

– Ну вот, легки на помине... Акулы! Включите боковые фары камеры.

На экране возникло два широких луча, и я увидела акул, их было штук пять. Они кружили около телекамеры, постепенно сужая круги.

– Предупредите Завитаева, – распорядился Ревзин.

Фары телекамеры тревожно замигали. Спустя несколько секунд (они показались мне очень длинными) в динамике раздался голос Завитаева:

– Спасибо. Вижу. Пока они, кажется, заняты камерой.

Я спросила Ревзина, нельзя ли что-нибудь предпринять. Он отрицательно покачал головой:

– Это не страшно. Нужно было только предупредить.

Одна из акул вплотную приблизилась к телепередатчику. На экран наползла широкая, приплюснутая голова с большими выпуклыми глазами, сверкающими в лучах прожектора.

– Глубоководные акулы, – сказал Ермаков. – Их открыли Гуо и Вильм при первых погружениях в батискафе.

– "Открыли"!.. – буркнул Ревзин. – Закрыть их надо, вот за это и памятник стоило бы поставить.

Акула долго рассматривала камеру телепередатчика. Потом отплыла в сторону, и сейчас же вся стая бросилась вниз, к Завитаеву. Теперь я могла сосчитать акул: их оказалось девять, больше, чем я предполагала. Они быстро нагоняли Завитаева.

К моему удивлению, Завитаев и не старался уйти от акул. Он замедлил, а затем вообще прекратил спуск и обернулся к акулам. Но хищники обошли его и образовали круг. Световые лучи в двух местах пересекали этот круг; акулы выплывали из темноты и снова исчезали во мраке.

Я видела: Завитаев держит в руках пистолеты. На этот раз акулы сужали круг очень быстро. Неожиданно (это было настолько неожиданно, что я отшатнулась от экрана) яркие вспышки разорвали темноту. Лучи прожекторов сразу потускнели. По экрану метнулись черные тени. Снова и снова полыхнули огненные вспышки.

Когда глаза опять привыкли к полумраку, я увидела, что все кончено. Завитаев продолжал спуск. Акулы исчезли.

– Чертовская штука, – неожиданно сказал Самарин. – Что это такое?

– Понравилось? – спросил Ревзин. – Это пистолеты, использующие электрогидравлический эффект. Выбрасывают струю жидкости под давлением в тысячи атмосфер. Можно пробить стальную плиту. К тому же жидкость самовоспламеняется в воде... Вот, Петр Николаевич придумал. – Он кивнул в сторону Ермакова.

Тот сосредоточенно протер стекла очков и молча показал на экран.

Да, на экране уже была видна зубчатая вершина Плутона. Завитаев, почти не уменьшая скорости, описал круг над черной воронкой кратера и пошел вниз.

– Все, – сказал Ревзин. – Можно поднимать камеру.

Он обернулся ко мне:

– Пойдемте. Спуск будет продолжаться долго, больше часа...

Ревзин нарочно увел меня в кают-компанию. Он не знал, что произойдет с Завитаевым, и не хотел, чтобы я оставалась у гидротелефона. Мы сидели под сводчатой стеной кают-компании и говорили о фантастике. Нужно отдать должное Ревзину – он старательно отвлекал меня от неприятных мыслей. Постепенно мы разговорились. И тогда я сказала Ревзину:

– Вы все-таки неправы. Машины – не предмет для художественной литературы. Они нужны только как реквизит на сцене, а главное – игра актеров. Есть два подхода к научной фантастике; я покажу вам на примерах. Закройте глаза...

Он послушно зажмурился. Потом улыбнулся:

– Итак?..

– Итак, представьте себе космический корабль, возвращающийся после дальнего полета. На корабле несколько человек. Скажем, четверо. Они уже давно не были на Земле – семь или десять лет. Это очень разные люди. Они истосковались по Земле и потому в последние месяцы стали нетерпеливыми, раздражительными, замкнутыми. Может быть, даже поссорились из-за какого-нибудь пустяка. Каждый теперь живет своими мыслями. Впереди – Земля и конец многолетнего заключения в тесных каютах космического корабля. И вот рация – впервые за все время – уловила сигналы Земли. Говорит Земля... И говорит примерно следующее: "Ваш корабль – единственный, находящийся вблизи необычайной кометы. Комета уходит в космос, найти ее потом не удастся. А она состоит из минус-материи, материи с отрицательной массой. На Земле мы не могли получить ничего подобного, только догадывались. И вот комета уходит... Вы и только вы – могли бы ее догнать. Конечно, вы невероятно устали, вы жаждете возвращения на Землю, вы заслужили отдых; и никто не упрекнет вас, если вы не измените курса. Ведь погоня за кометой – еще три года... Решайте сами. И, если хотя бы один человек не захочет, возвращайтесь на Землю". Четверо молча расходятся по своим каютам...

– Дальше, – нетерпеливо перебил Ревзин.

– Не спешите. Четыре человека думают. Они были убеждены, что скоро вернутся на Землю. Они считали дни. А теперь надо отложить возвращение на три года. Впрочем, надо ли? Ведь они имеют право выбрать. Есть же предел человеческим силам. Разве они и так не совершили подвиг?

– Ну, а дальше?

– Не спешите, Павел Данилыч. На этом построен весь рассказ. Дальше ничего нет. Четыре человека думают. Кто-то из них достал шкатулку с горстью родной земли. Кто-то смотрит на портрет сына... А время идет. Надо ответить Земле. И четыре человека возвращаются к пульту управления. Они рассчитывают курс – корабль пойдет в погоню за кометой. И та неприязнь, которая возникла между ними за последнее время, исчезает. Они пробыли вместе семь или десять лет. Но именно сейчас по-настоящему, до конца узнали друг друга. Узнали – и не разочаровались. Вот и все.

Ревзин долго молчал. Я мысленно подсчитывала, на какой глубине сейчас находится Завитаев.

– Хорошо, – сказал наконец Ревзин. – А второй рассказ?

– Ну, это просто. Все то же самое, только короче и без психологических тонкостей. Главное – погоня за кометой. Приключения. Много приключений. Можно подробно рассказать о минус-материи. Люди выполняют задание и возвращаются на Землю.

Ревзин поморщился.

– И все?

– Да. В первом рассказе фантастическая ситуация: звездолет, космические расстояния и сроки, комета, минус-материя нужна только для того, чтобы поставить человека в необыкновенные условия. А во втором – необыкновенная ситуация становится целью. Главное уже не человек, фантастические приключения, комета, минус-материя... Ну, что вы скажете?

Ревзин ответил:

– Месяца три назад мы тут спорили... Ермаков (он тихий только в вашем присутствии) утверждал, что человек не все сможет, что есть границы, которые никогда не удастся перейти, как бы ни развивалась наука. Вот, например, путешествия в прошлое: мы можем изучать прошлое до мельчайших деталей, но нельзя побывать в прошлом. Это принципиально неосуществимо. Теоретические знания не имеют пределов, практические же возможности человека отнюдь не беспредельны, – примерно так говорил Ермаков. Он приводил и другие примеры. Скажем, космос. Можно беспредельно совершенствовать космические скафандры, но никогда человеку не удастся быть в космосе вообще без скафандра. Здесь – граница для человека. Мы можем беспредельно изучать птиц, беспредельно совершенствовать летательные аппараты, но никогда не сумеем – хотя бы на миг перевоплотиться в птиц и почувствовать то, что они чувствуют, увидеть мир так, как они его видят. Здесь еще один предел. Они очень далеки, эти пределы, но они есть... Завитаев и Городецкий не соглашались. Спор был горячий... На первый взгляд, позиция Завитаева и Городецкого оптимистичнее и привлекательнее. Но пути познания не прямолинейны: чтобы сделать шаг вперед, иногда нужно признать, что то-то и то-то принципиально невозможно. Ну, хотя бы вечный двигатель. Изобретатели вечного двигателя тоже могли считать, что их точка зрения оптимистичнее... Так вот, границы возможностей человека: существуют они или нет, каковы они, – это литература?

Я ответила:

– Еще бы!

И Ревзин тихо рассмеялся:

– Вот видите! Проблема, так сказать, без людей, но – литература.

– А что вы думаете об этих границах? – спросила я Ревзина. – Есть такие границы или это как горизонт: идешь к нему – и он отодвигается?

Я не дождалась ответа. Ревзин курил и молчал. Потом он сказал:

– Идите... вам нужно отдохнуть. Наверно, придется спускаться. Я позову вас...

Я прошла в свою каюту-узкую, неуютную дыру, которую только из уважения к морской терминологии можно было назвать каютой. Рядом с койкой, вдоль стенки, проходили трубы воздушной и водной систем, подушка моя упиралась в наглухо задраенный иллюминатор. Я лежала в темноте, прислушиваясь к доносившимся из-за двери голосам. Дважды кто-то прошел мимо моей каюты; мне казалось, что войдет Ревзин и скажет что-то страшное, непоправимое.

Судя по времени, Завитаев уже миновал то место, где погибли роботы. Я тщетно пыталась припомнить облик странных светящихся существ, мелькнувших тогда на экране телевизора. От напряжения начали болеть виски. Где-то рядом шумела перекачиваемая по трубам вода. В темноте мерцали призрачные огоньки.

Я думала о разговоре с Ревзиным. Мне вспомнилась фраза, сказанная Ревзиным о Завитаеве: "Черт побери, ведь никто до него не додумался, что наибольшая глубина не в океанических впадинах, а в кратерах потухших подводных вулканов". Ревзин узнал только одну научную идею – и сразу поверил человеку. Поверил, не зная его, и вот работает, хотя во многом расходится с ним – и как человек почти противоположен Завитаеву.

Мы привыкли, описывая людей, говорить о внешности, характере, привычках, поведении, убеждениях. При описании ученого этого уже недостаточно. Более того: внешность, характер, привычки, словом, чисто человеческая сторона личности – все это отходит на второй план. Ученый, будучи "в жизни" нерешительным, мягким, даже консервативным, может смело выдвигать сверхреволюционные научные идеи. Какое значение имеет для изображения ученого, красивый он или нет, скупой или щедрый, любит он музыку или нет?.. "Скажи мне, каковы твои научные идеи, и я скажу, каков ты". Так ли это?..

Прервал мои размышления Ермаков. Он стоял в тесном коридорчике и методически стучал в открытую дверь. Я вскочила, зажгла свет. Мне казалось, что прошло очень много времени: события куда-то отодвинулись, потеряли остроту.

– Все благополучно, Петр Николаевич? – спросила я.

Ермаков сосредоточенно посмотрел на меня, поправил очки и коротко ответил:

– Да, все.

В шлюзовой камере пять человек надевали скафандры. Это сразу вернуло меня к действительности.

– Мы будем спускаться, – сказал Ревзин, глядя куда-то мимо меня.

– Вы можете наблюдать по телевизору, – быстро вставил Городецкий.

Ревзин недовольно хмыкнул. Я поняла, что до моего прихода они поспорили.

– Начальник экспедиции разрешил мне идти вместе с вами, сказала я.

Это прозвучало твердо и убедительно, хотя я до сих пор не понимаю, почему решила настаивать – вначале я как-то не приняла всерьез предложение Завитаева.

– Опасно, понимаете... – начал Городецкий.

– Надевайте комбинезон, – перебил его Ревзин, обращаясь ко мне. – Ничего не случится. Раз все идут... – Он ободряюще улыбнулся. – Вы помните, как надо управлять скафандром? Я объясню вам еще раз.

Есть что-то общее между любовью и жаждой открытий. Оба чувства иногда настигают человека внезапно и сразу оттесняют все остальное. Оба чувства властно влекут навстречу, казалось бы, непреодолимым трудностям, окрыляют, дают силу и отвагу.

Сейчас мне вряд ли удастся описать то странное чувство, которое охватило меня, когда открылся люк шлюза и, оттолкнувшись от борта "Динго", я повисла в воде. В первый момент мне показалось, что это навсегда останется в памяти. Но прошло совсем немного времени, и новые, неизмеримо более сильные впечатления стерли своеобразное ощущение первых минут спуска. Помню только, что тогда меня удивила легкость, с которой я могла двигать руками. Огромное давление (это я поняла потом) почти не увеличивало плотности воды, и плавать было так же легко, как и на поверхности, хотя оболочка скафандра стала жесткой: комбинезон сгибался только в локтях и коленях. Первое время меня почему-то беспокоили рукавицы: с трудом удавалось сжимать и разжимать пальцы, – но очень скоро я освоилась и перестала это замечать.

Я забыла обо всем – оставалось лишь непередаваемое ощущение полета. Впрочем, "полет" – неудачное слово: на самолете, в закрытой кабине, нет физического ощущения скорости. Здесь же скорость чувствовалась совершенно явственно: двигатель мягко, но сильно толкал вперед, скафандр вибрировал в потоке воды. Кружилась голова – от скорости, от радостного сознания, что я могу управлять скафандром, от пьянящей мысли, что за поясом у меня пистолеты, а вперединовое, неизведанное.

Нас было шестеро: Ревзин, Самарин, Городецкий, два моряка с "Динго" и я. Управление скафандром действительно не представляло труда: мне пришлось следить только за работой двигателя, остальное делали автоматические приборы. Вес скафандра, вообще довольно значительный, в воде совершенно не ощущался.

Лучи прожекторов опережали нас метров на двадцать. Они высверливали впереди узкий желтый туннель, за пределами которого была непробиваемая толща тьмы. Эта бездонная тьма оживала лишь изредка, когда мы проносились сквозь облака планктона. Тогда на черном фоне вспыхивали тысячи и тысячи мерцающих огоньков, создавая впечатление звездного неба. Казалось, мы летим сквозь космос, летим так быстро и так долго, что понятия пространства и времени утратили свой смысл...

Обитателей океанских глубин я не видела, и только раз в желтый сноп света попала большая, свернутая в спираль медуза. На мгновение она замерла и тотчас же шарахнулась в сторону, во мрак.

Позже, когда мы начали спуск в кратер, я видела издали стаю узких светящихся лент. Стенки кратера быстро суживались, на них дрожали длинные водоросли, похожие на щупальца фантастических животных. Мои спутники сблизились, окружили меня, приготовили пистолеты...

Глубиномер, надетый на руку, показывал пять тысяч метров. Радость схлынула, возникло неясное тревожное чувство, быстро сгустилось, превратилось в страх. Я пожалела, что не осталась на "Динго". Тесная, неуютная, до чертиков надоевшая подводная лодка теперь казалась мне самым желанным местом на свете...

Страх, навязчивый, все усиливающийся, заставил меня вспомнить о гидротелефоне. Я включила аппарат, но мои спутники молчали. Мы приближались к глубине, на которой погибли роботы, и я понимала, что теперь не до разговоров. Л^не очень хотелось услышать голос Ревзина, но я молчала, я заставляла себя молчать.

Спуск казался бесконечно долгим. Постепенно страх притупился, потом вообще исчез. Я посмотрела на часы: мы покинули "Динго" более часа назад. Оставались последние километры. Мы прошли кратер вулкана и теперь опускались по узкой, пробуренной автоматом шахте. В лучах прожекторов стены шахты тускло отблескивали матовым, переливающимся светом...

– Как настроение? – Голос Ревзина прозвучал совсем рядом, – Не жалеете, что пошли с нами?

– Страшновато? – тотчас же спросил Городецкий.

– Очень, – призналась я. – Но теперь уже ничего...

– Не беспокойтесь, снова будет страшно, – весело обещал Городецкий, и все рассмеялись.

– Внизу свет, – сказал один из моряков. – Наверно, начальник.

Да, навстречу нам поднимался Завитаев. Еще издали, метрах в ста от нас, он распорядился по телефону:

– Двое останутся здесь. В случае опасности немедленно предупредите. Остальные – вниз, со мной.

Мы остались вдвоем – Ревзин и я. Внизу (до шахты было метров полтораста) передвигались огоньки – там вели подготовку к взрыву. Я спросила Ревзина, почему нас не вызывают с "Динго".

– Вызывали, – ответил Ревзин. – Для связи с лодкой нужно повернуть вверх антенну и включить генератор ультразвука на полную мощность. Но лучше поберегите энергию.

Он помолчал, затем добавил (я уловила озабоченность в его голосе):

– Скафандр рассчитан на шесть часов. Мы спускались полтора часа, столько же нужно на подъем. К тому же Завитаев почти на два часа раньше покинул лодку. Словом, минут через тридцать надо идти наверх...

Признаюсь, я была плохим часовым. Я включила внешний акустический приемник и слушала океан. Здесь, на гигантской, почти двадцатикилометровой глубине тоже была жизнь! Я слышала самые различные звуки: жужжание, прерывистый писк и нечто вроде барабанного стука – громкого, тревожного.

Потом я посмотрела наверх – и сразу забыла обо всем. Надо мной было звездное небо! Бессчетные мерцающие огоньки создавали полную иллюзию неба. усеянного звездами. Это небо было щедрее земного: звезды двигались, всплывали, гасли, переливались всеми цветами радуги...

Я подумала о том, что человечество с огромным опозданием начинает завоевание глубин. Почему? Ведь ласты, маска, дыхательная трубка с загубником могли быть изобретены еще во времена фараонов. Акваланг появился с опозданием по крайней мере на полстолетия. Жесткие скафандры в течение столетия почти не совершенствовались. Батисферу и батискаф можно было построить еще в середине прошлого века...

Мы стремимся к далеким планетам: едва ли не каждый мальчишка мечтает о космических полетах. А рядом с нами – громадный неисследованный мир. В нем есть все – чужая жизнь, нераскрытые тайны, смертельные опасности, неисчерпаемые богатства. И еще – никем не виданная красота.

Здесь все впереди. Здесь будет свой Теоретик Гидронавтики. Будет свой Главный Конструктор. Будут первые гидронавты и первое кругосветное путешествие по дну океана...

– Включайте двигатель! – Ревзин обеими руками тряс меня за плечо. – Наши идут. Наверх! Наверх!

Я передвинула рычажок включения, за спиной забился, задрожал плавник, и с этого момента время стремительно понеслось вперед. Мы поднимались на максимальной скорости; сравнив показания глубиномера и часов, я определила ее в шесть метров в секунду. Завитаев приказал подсоединить резервные аккумуляторы; двигатель работал на форсированном режиме.

Антенна ультразвукового телефона теперь была направлена вверх, и я хорошо слышала "Динго". К сожалению, у аппарата в лодке сидел Ермаков. Методически, через каждые десять минут, он повторял одно слово:

"Как?" – и умолкал, услышав ответ.

Лучи наших прожекторов сливались в широкий и яркий сноп света. У Завитаева и Ревзина, кроме того, были сильные ультрафиолетовые лампы. Никто не преграждал нам дорогу наверх. И никто не осмелился бы преградить – так мне тогда казалось. Но прошло (я бы сказала – пролетело) меньше часа, и нам преградили дорогу те самые существа, которые напали на роботов.

Это случилось на глубине немногим более трех километров. До выхода из кратера оставалось что-то около двухсот метров. Мы по-прежнему поднимались на предельной скорости, и вдруг впереди (Завитаев и Самарин были метров на тридцать выше меня) вспыхнули ослепительные огненные полосы. Я сейчас же выключила двигатель. В телефоне загудел голос Самарина:

– Наверху... эти самые... Я заметил двух.

– Их больше, – поправил Завитаев. – Они прячутся в водорослях. Всем отойти вниз, вправо, к скалистому выступу... А, черт!..

Снова полыхнули огненные струи. И тогда я увидела тех, кто напал на нас. Строго говоря, их я как раз и не увидела. Их нельзя было увидеть – они оказались прозрачными и потому невидимыми. Но в ультрафиолетовом свете что-то флюоресцировало внутри этих существ. Внутри – опять-таки очень условное определение. Вначале я решила, что светится костный или хрящевой скелет. Сейчас я склонна думать, что флюоресцировал прозрачный панцирь. Во всяком случае, то, что светилось, напоминало по форме паука с шестью громадными суставчатыми конечностями. Именно паука, а не массивного краба, потому что движения этих существ отличались почти невероятной легкостью и скоростью. Если бы пауки передвигались медленнее, я, пожалуй, смогла бы их разглядеть, ибо абсолютно прозрачными они, конечно, не были. Но пауки проносились над нами стремительно, молниеносно. Это походило на полет огромных хищных птиц.

Мы отбивались электрогидравлическими пистолетами. Навстречу паукам летели огненные струи, вода вскипала от огня, клокотали громадные пузыри пара... Пауки уходили в кусты водорослей, а потом снова бросались на нас. По-видимому, они не знали страха. Их останавливал только огонь. Но с тупой настойчивостью они рвались к нам снова и снова. Сначала их было три или четыре, затем появились еще. Я насчитала восемь и сбилась со счета.

– Плохо, – тяжело дыша, сказал Ревзин. – Если они задержат нас еще на час-полтора, кончится кислород.

Я сообразила, что он говорит о Завитаеве: в наших скафандрах было еще достаточно кислорода.

– Придется идти на прорыв, – отозвался Самарин.

– Правильно, товарищ капитан, – поддержал его один из моряков. – Станем в круг и...

– Не спешите, – вмешался Завитаев. – Мы даже не знаем, чем эти твари собираются нас взять. Нельзя лезть на них вслепую.

Натиск пауков прервал разговор. На этот раз пауки надвигались сплошной стеной. Один из них приблизился ко мне – я ясно увидела фиолетовое мерцание его длинных лап и поспешно нажала спусковые крючки обоих пистолетов. Огненная завеса отогнала пауков.

– Через час сработает взрыватель, – продолжал Завитаев. Начнется извержение. Оно опаснее этих тварей.

Я спросила, нельзя ли изменить время взрыва.

– Нет, – ответил Завитаев. – Взрыватель сработает от часового механизма. Опускаться вниз уже поздно.

Наступило молчание.

– Стреляйте точнее, – сказал потом Ревзин. – Самовоспламеняющаяся жидкость в пистолетах быстро расходуется.

– Внимание! – предупредил Завитаев. – Они идут... Что за черт! Что там происходит?..

Наверху происходило нечто непонятное. Призрачные пауки набросились на кого-то другого. В первый момент мне показалось, что это перевернутая лодка. Но, приглядевшись, я поняла, что новый противник пауков – живое существо. Его лоснящееся в лучах прожекторов черное туловище и в самом деле напоминало перевернутую лодку. Сплюснутая, почти плоская голова имела огромные челюсти. Две пары толстых, мощных ласт пенили воду.

– Приятное создание, – иронически заметил Завитаев. – Если они сцепятся между сооой...

Они сцепились. И вот тут мы увидели, чем сражаются призрачные пауки. Они не подходили вплотную к своему противнику. Нет. Они кружились около него. Сначала мы не понимали, в чем дело. Но очень скоро движения неповоротливого черного существа стали какими-то странными, судорожными, подергивающимися.

– Они его чем-то опутывают! – воскликнул Городецкий.

Да, пауки быстро опутывали своего противника невидимыми нитями. Мне показалось, что сейчас все будет кончено. Туловище черного существа согнулось, ласты беспорядочно били воду... Но, видимо, противник пауков имел поистине чудовищную силу. Он рванулся и разорвал невидимую сеть. И сразу же прыгнул на неосторожно приблизившегося паука, смял его, раскрыл и сомкнул пасть...

Остальные пауки тревожно заметались, потом опять образовали круг. Все началось сначала.

– Есть идея, – сказал вдруг Самарин. – Пока они заняты друг другом, мы можем отойти вниз. С "Динго" сбросят глубинную бомбу, и...

– Правильно! – перебил Завитаев. – Передавайте приказ.

Мы опускались очень медленно, стараясь не привлечь внимания пауков и не вызвать погони. Но схватка наверху была в полном разгаре, и пауки, видимо, забыли о нас. Глубиномер показывал четыре с половиной километра, когда Завитаев, посоветовавшись с капитаном, приказал остановиться. Мы укрылись в трещинах кратера. Надо было ждать: по расчетам Самарина, на спуск бомбы требовалось минут сорок.

Время от времени Ермаков невозмутимо сообщал:

"Сбросили две бомбы... Бомбы прошли глубину в двести метров... Триста... пятьсот..." Я знала: если схватка наверху закончится раньше, чем бомбы достигнут кратера, пауки могут уцелеть. В этом случае нам придется идти на прорыв. Но, пока мы проплывем полтораста-двести метров, пауки успеют опутать нас своими невидимыми нитями.

Ермаков бесстрастно отсчитывал: "Семьсот... Восемьсот... Тысяча..." Мы молчали; излучатели гидротелефонов были направлены вверх – все слушали Ермакова. "Тысяча триста... тысяча шестьсот..." Я посмотрела на часы: еще полчаса задержки – и у Завитаева не хватит кислорода на подъем.

– Волнуетесь?..

Завитаев стоял рядом со мной. Сквозь иллюминаторы – свой и его – я видела поблескивающие, улыбающиеся глаза. Голос был азартный, даже веселый.

– Понимаете, появилась мысль... Ведь мы делаем глупость: бурим сверху. Зачем? Там, внизу, под земной корой, огромные силы. Надо только открыть им дорогу. Подтолкнуть, направить – хотя бы излучением или сейсмическими волнами. Скважина должна буриться изпод земной коры. Парадокс, а? Как все новое, не больпе. Вы думаете, парадокс?

Я просто ничего не понимала. Я видела только, что Завитаев нашел какую-то идею. Он был поглощен ею и не ждал ответа на свой вопрос. Я спросила, хватит ли у него кислорода. Он посмотрел на меня, на секунду задумался, потом серьезно сказал:

– Кислород? Я дышу через раз... для экономии. Между прочим, вы молодец, не трусите. Если надоест писать романы, поступайте ко мне в экспедицию. Водолазом, а? Теперь мы только и начнем по-настоящему. Такая идея... Почему она не пришла раньше...

Мысль, которая смутно возникла у меня еще днем, стала вдруг определенной и ясной. Я подумала о том, что, по старой литературной традиции, мы пишем о борьбе человека с природой как о схватке равных. Мы пишем об этом так, как писали сто лет назад. Но время изменилось, а вместе с ним изменились и люди. Если раньше единоборство человека с природой было яростным, ожесточенным и далеко не всегда оканчивалось торжеством человека, то теперь у природы мало шансов на победу. Человек заранее уверен в своем торжестве. Люди (это произошло как-то незаметно за последние полстолетия) перестали выпрашивать милости у природы. Они поняли, что сильнее прироуы, что, какие бы дерзкие задачи они ни ставили, природа сдастся, уступит. Отсюда и безграничная уверенность в себе. Уверенность, основанная не на личных качествах одного человека, единоборствующего с природой, а на сознании неограниченности сил всего человечества, вступающего в новый век.

Человек, прокладывающий путь в космос, перекраивающий материки, создающий в океане Атлантиду, опрокинет все пределы. Завитаев и Городецкий правы: нет границ, поставленных природой человеку.

Пройдет время. Забудется, исчезнет многоеалчность, зависть, малодушие... И, может быть, главным качеством человека, живущего в век коммунизма, будет именно это гордое сознание принадлежности к великой, не знающей преград своим дерзаниям, умной, доброй, красивой человеческой семье.

В телефоне послышался взволнованный (или мне показалось?) голос Ермакова:

– Три километра... Бомбы пошли точно в кратер!

– Прячьтесь! – Завитаев подталкивал меня к скале. И сразу же наверху громыхнул взрыв. Я едва успела прижаться к камням, как снова раздался взрыв. Вода бурлила, скафандр гудел и бился о камни. Я попыталась уцепиться за выступы скалы...

– Вперед! Теперь – вперед!

Я оттолкнулась от скалы и включила двигатель. Завитаев ждал меня.

– Быстрее! Все сюда!..

Прожекторы с трудом пробивали мутную воду. В трех-четырех метрах уже ничего не было видно. Мы поднимались плечом к плечу, держа пистолеты наготове. Но пауки исчезли. Выход из кратера был свободен.

Через двадцать минут, когда мы приближались к "Динго", я почувствовала сотрясение воды: как будто кто-то несильно толкнул меня. Это внизу, в шахте, взорвался атомный заряд, открывая путь магме...

С утра ветер гонит над океаном серые тучи. Временами они опускаются совсем низко, к волнам. В двух километрах на север-с ходового мостика "Иркутска" видно далеко – грохочет вулкан. Его окутанная дымом вершина уже поднялась над водой. Это произошло на третий месяц после начала извержения. По ночам багровое зарево освещает океан. Днем клубы пара и дыма поднимаются высоко в небо.

Извержение продолжается. Островок растет. За сутки он увеличивается на пять тысяч квадратных метров. Завитаев говорит, что извержение закончится через месяц, не раньше.

Я стою на мостике "Иркутска". Корабль режет побуревшие от пепла волны. Воздух пропитан запахом серы. Нужно уйти вниз, в каюту. Но мне не хочется уходить. Я смотрю на созданную человеком Атлантиду и думаю о сказанных когда-то Завитаевым словах:

"Слишком много знали – и потому погибли... Меня такая философия не устраивает. Я за другой принцип: много знали – и потому создали Атлантиду..."