Текст книги "Бег с барьерами"

Автор книги: Валентина Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А кто это такая? – спросил второй.

– Тоньки Васильевой сестра.

– А, я-то думал... – безразлично протянул собеседник.

Вот как! Значит, ее знают не самое по себе, а всего лишь как сестру Тоньки Васильевой?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.

Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, в шестнадцать-семнадцать лет все разбираются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки – в одну девчонку. И этой девчонкой, конечно же, оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую... никто не любил! Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну, например, врачом. Хотя зачем врачом? Лучше она будет артисткой. Точно. И прославится, как Тамара Макарова или даже как Ларионова. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще. Нужны ей какие-то там Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: «Это какая Тоня Васильева? Та самая, у которой сестра знаменитая артистка?» А она будет жить в Москве, на худой конец – в Ленинграде. У нее будет красивый, умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят-то только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! И она будет ездить в Париж, в Америку...

Тогда-то она и полюбила красивые индийские фильмы с необыкновенной любовью, со справедливым, всегда счастливым концом и возненавидела эту дыру, в которой выросла. А тихие провинциальные Лопушки, погрязшие в своих будничных заботах, и не подозревали, какие бури, какие шекспировские страсти кипят в душе скромной девочки.

Последний раз траурно взревели трубы, и народ, вздыхая и сморкаясь, стал медленно продвигаться к выходу. На унылом заснеженном февральском кладбище ярко рыжел свежей глиной и пестрел венками еще один холмик.

Народу на похоронах было много. Сплоченной группой держались фабричные. Выныривали из толпы посинелые от холода одинокие мужики, сиротливо дышали на руки, чутким ухом ловили позвякиванье бутылок. Очень много было старух. В глазах иных горело деловое любопытство.

– Гроб-та харошай. На фабрике, поди, делали.

– Не, Маруську, Василия жену, на прошлой неделе в таком же хоронили. Таки счас делают.

– Хорошо-о.

– Говорят, туфли на каблуку на высоком одеть хотели на покойницу-то.

– Эк, на каблуку! Это как же ей там на каблуку-то?

– Хорошо, Варька не дала.

– А Дашку-то видали? Городска стала, не здороватца.

– Это кака Дашка? Зинкина?

– Тише ты. Вон идет.

– Господи, в тулупе приехамши! Неужто у ей пальта хорошего нет?

– Дура ты. Счас в городу тулуп – сама модна одежа.

– Антонину-то хоть отпевали? – повернула разговор в прежнее русло маленькая, словно девочка-третьеклассница, бабуся. Видимо, мирская суета давно уж не волновала ее. Гробы, отпевания, оградки на могилках были ближе и милей ее сердцу.

– Как же, Варвара все и устроила.

– Варька – молодец. Дай-то бог ей доброго здоровица. Всех бы нас перехоронила по-божески. А то ведь с молодыми этими, тьфу, страмота одна.

О, как раздражали Далю Андреевну эти разговоры!

Поминки были устроены в Антонининой, теперь Надиной, квартире. Народу набилось много. Шубы, пальто с дорогими воротниками, засаленные ватники и импортные куртки не вмещались на вешалке и были горой навалены на сундуке в прихожей. А люди все приходили, оставляя на линолеуме грязные лужицы растаявшего снега.

Женщины, не поехавшие на кладбище и оставшиеся накрывать на стол, все сделали не так: колбаса и сыр были накромсаны как попало, ломтями толщиной в палец, из селедки не вынуты были кости, а зеленый лук, который Даля Андреевна привезла специально для украшения, был безжалостно растерзан по винегретам, хотя Даля Андреевна просила не трогать его. Расстроенная, она все-таки нарезала морковных звездочек и лилий из репчатого лука, но без зелени все это выглядело убого, и никто не оценил ее трудов.

Удовлетворенность от того, что после смерти Антонины ей досталось пятьсот рублей, рассеялась. Сегодня она поняла, как облапошили ее родственники. Что такое в наше время пятьсот рублей? К тому же из них надо будет выделить на памятник. А сколько она растрясла уже на эти похороны и поминки? Между тем как им достается все. Один большой ковер чего стоит! Про квартиру уж лучше не вспоминать, не расстраиваться. А мебель, а «Зингер»? Ну уж извините, дорогие родственники, но поделиться вам все-таки придется. Сегодня уж ладно, но завтра она выскажет им свои соображения.

Варвара полновластным полководцем летала из кухни в комнату и обратно. Подавала блюда, рассаживала гостей, руководила. Надя, напротив, не чувствовала себя хозяйкой, сидела в сторонке, отрешенная, с подурневшим осунувшимся лицом, жадно ловила разговоры о своей любимой тете Тоне.

«Притворяется, – подумала Даля Андреевна. – Строит из себя убитую горем родственницу. Сама рада небось, что так получилось: квартира, словно с неба упала, да еще со всей обстановкой».

За столом в табачном дыму вперемешку со всхлипами и звяканьем посуды гудели голоса.

– Пошла бы за меня тогда – может, и жива была. Детей бы нарожали, – говорил Санька, бывший Антонинин ухажер, когда-то юркий малорослый мальчишка, а теперь замурзанный, так и не вошедший в солидность мужик.

– Как же. Чего-чего, а это ты делать умеешь, – хмыкнул кто-то.

– Лучшая девка в Лопушках была. Э-эх! Все Виктора своего ждала. Дождалась... – пропустив мимо ушей ядовитое замечание, шумно вздохнул Санька.

– Да, Виктора она любила. Как плакала, когда его в армию провожала, будто знала, что он не вернется.

– Как же, нужна ему наша Тонька, когда он в Москве на дилекторской дочке женивши! К матери-то и то скоко лет носа не кажет, рожа бесстыжа.

– Потом-то она жалела, что ни за кого не вышла. Хоть бы дети были.

– Да, женихов в наших Лопушках две штуки крестом.

– И на фабрике бабий монастырь. Ясное дело – швейники.

– Раньше, бывало, с получки выпивши, идешь, и вдруг ее встретишь... – губы Саньки жалко задрожали. – И так стыдно станет! А теперь... – он безнадежно махнул заскорузлой пятерней.

Даля Андреевна как близкая родственница вместе с Варварой и еще некоторыми женщинами прислуживала за столом. Она несла на кухню пирамиду грязной посуды. Большая хрустальная салатница дразнила ладони ребристой поверхностью. В конце концов, должна же она взять хоть что-нибудь на память о покойной сестре! Улучив момент, когда в кухне никого не было, она замотала в подвернувшееся полотенце салатницу прямо с налипшими объедками. Везде толклись люди. Даля Андреевна юркнула в ванную, принесла сюда же свою дорожную сумку. Вдруг могучий всхрап мощно потряс стены укромного убежища. От неожиданности Даля Андреевна чуть не ахнула трофей о цементный пол. Прямо в ванне, на кинутой чьей-то заботливой рукой фуфайке, спал Николай. Третьи сутки на законных основаниях он пил по поводу кончины близкой родственницы. Даля Андреевна, боясь разбудить брата, хотя это вряд ли было по силам и духовому оркестру, не стала рисковать с мытьем и прямо так, грязную, в чужом полотенце, – не обеднеют! – сунула салатницу в сумку. Но при такой скученности народа на сумку могли наступить, уронить, и Даля Андреевна спрятала ее тут же, в ванной, в шкафчике под раковиной, потеснив мочалки и коробки со стиральным порошком. С колотящимся от волнения сердцем она стала подавать горячее.

– А помните, у Нади Павлик родился, – говорила молодая женщина, всем своим видом напоминающая изящно точеного черного ферзя. Гибкая талия, обтянутая тонким свитерком, длинная шея, узел темных волос, венчающий аккуратную головку. Уж не ей ли подарила Антонина югославские босоножки?

– Это летом было. Она на работу пришла. «Ну, – говорит, – поздравьте меня, девчонки, у меня внук». Мы смеемся. Какая ты бабка? Ты на себя в зеркало посмотри.

Надя встрепенулась, покраснела.

– Да, она мне с Павликом так помогала... И вообще...

– Надюшке она всегда заместо матери была, – вставила Варвара. – Вон и с квартирой как все ладно устроила. И Дашутку не обидела. Считай, пятьсот рублей подарила.

– Как это? – зашевелились за столом.

– А по страховке.

– Кака така страховка? А ну покажь, – колыхнула могучим телом Люська Кротова, без которой не обходилось ни одно лопушковское событие.

Даля Андреевна и раньше не любила Люську и не доверяла ей, но не было оснований игнорировать ее требование и потому пришлось протянуть ей розовый листок страхового свидетельства.

– Не. Ничего не выйдет, – категорично заявила Люська, капая рассолом на бумагу.

– Как? Почему? – заволновалась публика.

– Это не та страховка. По такой не дают.

– Но ведь завещание на меня составлено, – возмущенно наступала Даля Андреевна на Люську, будто именно она пыталась лишить ее наследства. – Сколько людей получает по страховкам после смерти родственников – я сама знаю.

– Получают, да не по тем страховкам. Эта ж от несчастного случая. Читай-ка лучше, – Люська сунула коротким пальцем в бумагу.

«...если в результате... ампутирована конечность (или часть ее), удален глаз... а также...»

Дурнота подступила к горлу. Даля Андреевна безуспешно пыталась постичь смысл этой бумаги и уже обреченно знала, что Люська окажется права, потому что Люська всегда права, а ей, Дале Андреевне, всегда не везет.

– Я с этим делом вообще-то не сталкивалась, – авторитетно вступило в разговор фабричное начальство, – но, пожалуй, Людмила Васильевна права. Ведь Тоня умерла в результате болезни, а это не квалифицируется как несчастный случай.

– Даш, ты слышишь, что я тебе скажу. Даш! – тормошила Варвара остолбеневшую Далю Андреевну. – Не слушай ты никого, ты меня послушай. Я тебе тетя родная. Мы же с тобой одне на всем свете осталисси. Поезжай ты к себе. Город там у тебя большой, люди все умны, не то что здеся. Там тебе все и разобъяснят. И деньги заплатят. Пусть только попробуют не заплатить! Мы им тогда!

– Что?! – очнулась Даля Андреевна. – Выпроводить меня хочешь? А это видела?! – она сунула в сморщенное ненавистное лицо тетки фигу с острым наманикюренным ногтем. Публика дружно ахнула и отшатнулась.

– Хватит! Я и так долго молчала. Либеральничала. Себе, значит, все захапали, а мне эту бумажку подсунули? Ну, спасибо!

– Вона ты куда гнешь? – зашипела Варвара. – А ты за ей горшки носила?! А ты с ней ночи не спала? Вон ты у Надьки спроси, как все это было. Она даже уколы делать научилась.

– Бабушка, не надо! Тетя Даша! Я и так вам все отдам, – металась между ними Надя. – Бедная, бедная тетя Тоня!

Публика поинтеллигентней стала подаваться в сторону прихожей.

– А вы мне написали про это? Только телеграмму послали на похороны. Даже с сестрой не дали проститься!

– Как же, приехала б ты! Дождесси. Еще мать твоя жива была, ты и то носа не казала. Поросенка, бывало, зарежет – поперла на горбу доченьке. Телку продаст – деньги тож ей. Все ей. А она картошку выкопать не приедет. Сенокос, сама пора – она Алтуя сваво матери шваркнет: «Мама, у меня путевка». И покатила на моря-окияны.

От такой наглости Даля Андреевна только хватала ртом воздух, не находясь, что ответить.

– Ишь, раздобрела-то как в своем городе! – пихнула Варвара племянницу в грудь.

– Не смей! – взвизгнула Даля Андреевна. – Не смей меня трогать своими грязными лапами!

– Грязными, говоришь? Конечно, дикалонами не брызгамся, кудри не завивам.

Даля Андреевна не могла припомнить потом, как получилось, что они вцепились друг другу в волосы. Траурные платки сползли и упали на пол. Жидкая Варварина косица размоталась и крысиным хвостом билась из стороны в сторону. Что-то зазвенело, видимо, посуда на столе. Мелькали, не вызывая в тот момент эмоций, и намертво впечатывались в память, чтобы терзать душу потом, то подбоченившаяся на полкомнаты Люська Кротова, с интересом, как судья на ринге, следящая за поединком, то Надя с перекошенным от ужаса лицом, то дружный бабий вскрик и чьи-то слова: «Ах-ти, тошно, голова приставная отлетела!» По-видимому, в тот момент с головы Дали Андреевны упал шиньон (она обнаружила его утром истоптанным и истерзанным под диваном). Но в ту минуту, минуту боя, все это не имело значения, все загораживало красное ненавистное лицо тетки. И его надо было раздавить! Растерзать! Уничтожить!

Потом ее куда-то усадили. Дали воды. И она, клацая зубами и рискуя откусить край стакана, стала, обливаясь, пить. Все плыло перед глазами: поредевшая толпа гостей, длинный неряшливый стол, раздрызганный холодец в тарелках и Санька, бывший Антонинин кавалер, задремавший на диване.

Разбитая, с чугунной головой, Даля Андреевна очнулась утром на раскладушке одна в Антонининой квартире. Все прибрано, полы намыты. Было начало десятого. Даля Андреевна опоздала на утренний автобус. Да и какой уж тут автобус! Стараясь не думать о вчерашнем, она умылась. Нужно срочно на месте навести официальные справки насчет страховки. Возможно, что-то удастся сделать. Эх, знать бы все заранее, прихватить бы сюда кое-что из своего НЗ: флакончик «Может быть» (духи дешевенькие, но популярные), баночку женьшеневого крема. Наверняка в инспекции госстраха работают только женщины. Кроме того, надо было зайти к адвокату и, возможно, тут же на месте подать заявление на раздел наследства. Война так война. В пять часов вечера уходил последний автобус.

Она с трудом отыскала инспекцию госстраха, размещавшуюся вместе с прочими мелкими организациями в обшарпанном двухэтажном домишке. Здесь же, по счастью, была и юридическая консультация.

В инспекции дежурила девица, пожалуй, слишком уж молодая и яркая. Такая разве поймет чужое горе? Но, поборов неприязнь, Даля Андреевна любезно обратилась к ней с располагающей улыбкой, ввела в курс, предусмотрительно умолчав о сомнениях относительно своего дела. Быть может, девица по молодости и глупости не вникнет в суть дела да и выплатит прямо сейчас ей деньги.

Кинув взгляд на страховое свидетельство и даже не читая муторных примечаний, смысл которых безуспешно пыталась постичь вчера Даля Андреевна, девица принялась расспрашивать, при каких обстоятельствах произошла смерть страхователя. Выслушав путаные, прерываемые всхлипами объяснения, она, наконец, сказала.

– Мне очень жаль, но, как я поняла, смерть вашей родственницы произошла от болезни. Страховка же ваша от несчастного случая. Вот если бы смерть произошла в результате отравления, утопления, поражения электротоком, тогда бы вам выплатили назначенную сумму.

– Как?! Что вы такое говорите? Тут и без того горе. Какой электроток?! – Даля Андреевна затряслась в рыданиях. Она плакала искренне, не притворяясь перед этой черствой девицей. Она плакала от жалости к себе, вспомнив сразу страшный вчерашний вечер. Она плакала о своей такой нескладной, неудачной жизни, словно это не Антонину, а ее зарыли вчера на заснеженном кладбище.

– Ой, что вы? Зачем вы? – суетилась девчонка. Лицо ее, готовое заплакать, сморщилось и подурнело от жалости. – Вы тут посидите. Я – сейчас.

Она выскочила из кабинета и вскоре появилась в сопровождении какой-то женщины. Сквозь слезы Даля Андреевна видела только расплывчатый силуэт в зеленой кофте.

– Дашенька! – всплеснула руками женщина. Это была Таська, бывшая соседка, с которой бок о бок провели детство. В сознании Дали Андреевны блеснул на миг берег реки, брызганье и девчоночий визг.

– Дашенька, ну что ты? Разве можно так убиваться? Все там будем. Жалко, конечно, – такая молодая.

Запахло валерьянкой. Даля Андреевна, вздрагивая на уютном мягком Таськином плече, потихоньку успокаивалась.

– На кладбище-то я вчера была. Тебя видела, да не подошла. Не до меня тебе, конечно, было. Такое горе. А на поминки никак не смогла, – словно оправдывалась Таська, – у меня ведь внучок растет. Полтора года уже. Оставить не с кем.

«Значит, она не была там вчера и еще ничего не знает», – лихорадочно соображала сквозь туман слез Даля Андреевна. Ах, что бы она сейчас дала за то, чтоб Таська никогда не узнала о той драке, за то, чтобы вновь пережить по-иному вчерашний вечер!

– У нее тут страховка, но от несчастного случая, – напомнила девица.

Таська сокрушенно покачала головой.

– Да, Дашенька, ничего не сделаешь. Мы только по смешанной страховке платим в любом случае смерти.

Даля Андреевна понемногу успокаивалась. Просить Таську о помощи было бесполезно и не потому, что она плохой человек – наоборот. Мало того, Даля Андреевна никогда бы не посмела предложить ей что-нибудь в подарок за услугу. И не потому, что зачуханную детьми и кастрюлями Таську не прельстишь духами или косметикой, а потому, что давать ей какую бы то ни было взятку было противоестественным.

– Ты уж прости, что ничего не могу для тебя сделать, но я, действительно, не могу, – оправдывалась Таська.

– Ладно, что уж там, – улыбнулась распухшими губами Даля Андреевна. – Пойду потихоньку.

В расстроенных чувствах она забыла о втором своем деле, но взгляд ее невольно упал на дверь с табличкой «Адвокат», и она присела на стул в коридоре. Здесь же, ожидая своей очереди, сидели старушка и дородный мужчина лет пятидесяти, нервно барабанивший холеными пальцами по крышке добротного «дипломата». Никто не обратил внимания на заплаканную Далю Андреевну – у каждого была своя забота.

– Кто сегодня принимает, Жаронкин? – обратился к Дале Андреевне мужчина.

Даля Андреевна пожала плечами.

– Ну да, сегодня ведь четверг, – ответил сам себе мужчина. – Значит он, Сергей Иваныч.

Как?! Даля Андреевна подскочила от неожиданности. Жаронкин? Сергей Иванович? Так ведь это же Сережка! Ну да. Говорили, что он поступил на юридический. Жаронкин был племянником покойного Варвариного мужа и двоюродным братом Николая. Кроме того, с детских лет они с Далей Андреевной терпеть не могли друг друга.

– Скажите, а еще где-нибудь есть юридическая консультация?

– Что вы! В Лопушках-то! – иронично обронил мужчина. – Скажите спасибо, что хоть эта есть.

Даля Андреевна плелась по заснеженной улице. Вот уж, действительно, беда одна не ходит. Господи! Да что это за город такой! Куда ни плюнь, везде родня. Разве выслушают тебя здесь беспристрастно? Разве решат что-нибудь объективно? Тем более после вчерашнего. Тут Даля Андреевна поспешила затереть в душе бесполезные терзания, вину перед кем-то, перед чем-то... Перед кем? Перед кем она виновата?! Перед этими мещанами, которые все заодно?! Нет уж, хватит благородничать! Сейчас она пойдет, снимет со стены ковры и уедет. Как они с ней – так и она с ними.

Она прислушалась у дверей. Тихо. Подбадривая себя, Даля Андреевна вошла... И обмерла. Стены сиротливо белели голыми обоями. Пустой сервант зиял распахнутыми дверцами. На диване, вжавшись в спинку, сидела Надя с испуганным лицом.

Даля Андреевна опустилась прямо на тумбочку трельяжа среди каких-то флакончиков и заплакала от бессилья.

– Тетя Даша, это не я, – бросилась к ней Надя, – вы не подумайте. Боже мой, тетя Даша, я вам все отдам, что захотите. Послушайте меня, – теребила она ее. – Только сейчас ничего не получится. Бабушка все равно все запрячет. Уже запрятала. Это без меня. Я бы не дала. Хотя меня она бы не послушала, пожалуй. Вы сейчас домой уезжайте. А потом, когда все утрясется, приезжайте. Я вам ковры могу отдать. И мебель, если хотите.

– Не нужно мне мебели, – устало прошептала Даля Андреевна.

– Ну, я не знаю. Что вам понравится. Я бы и сама вам все привезла, да мне Павлика оставить не с кем. Весной приезжайте. Бабушка с огородом свяжется, сюда и заглядывать не будет.

– Не надо мне ничего, – вздохнула Даля Андреевна. Она уже не верила в успех. С такой хищницей, как Варвара, лучше не связываться. Она машинально, не понимая, сколько времени, глянула на часы и стала собираться. Большой дорожной сумки в прихожей не было. Не хватало, чтобы и ее личные вещи пропали. Потом она вспомнила, что сама спрятала сумку в ванной. Эх, с каким наслаждением запустила бы она сейчас в Варварину рожу этой немытой посудиной! Пусть подавится! Ничего ей от них не надо! Но при Наде было стыдно открыть вдруг сумку и вынуть грязную салатницу. Ладно, пусть уж все остается как есть.

– Вы извините, что не могу вас проводить. И так с обеда опоздала, а ведь я на конвейере. Девчонки там одни без меня.

– Ну что ты, Надя. Я сама доберусь. – И добавила вдруг: – Уж ты прости меня.

Надя, казалось, пропустила последние слова ее, занятая какой-то своей мыслью.

– Я же совсем забыла! Подождите.

Она бросилась в комнату. Порылась где-то.

– Вот, возьмите.

– Что это?

Даля Андреевна развернула клочок газеты и обнаружила... серьги. Это были те самые серьги, старинные, с бледными розовыми камушками, которые носила еще бабка Дали Андреевны.

– Что ты, Надя, зачем? Ведь это она тебе подарила.

– Берите, берите! Пусть и вам будет хоть какая-нибудь память о ней.

Даля Андреевна шла одна к автовокзалу. Ветер, промозглый и неуютный, какой бывает только в феврале, гнал ее в спину. Всегда такой мягкий и желанный в декабре и январе, снег мел жесткой ледяной пылью. Купеческие, с прошлого века домишки, казалось, укоризненно качали ей вслед покосившимися крышами.

Даля Андреевна знала, что никогда больше не вернется сюда. Она и раньше приезжала в Лопушки только на похороны – матери, тети Ксении, Антонины. На Варварины похороны она не поедет, да ее и не вызовут, пожалуй. Ну, а Надя с Николаем авось ее переживут. Отчего же так тоскливо было на сердце? Словно не с одной Антониной, а еще с чем-то очень дорогим прощалась она сегодня.

Она сидела в междугороднем автобусе – почтенная женщина в дубленке, в траурном платке, с заплаканными глазами. Пассажиры сочувственно косились в ее сторону. Завтра надо будет идти на работу. Рассказывать, что и как. Ах, не будет она ничего рассказывать! Почему она обязана отчитываться перед этой Викторией Анатольевной? Она смертельно устала. И не только от этих похорон – от всей своей неудачной суматошной жизни, от этого бега с барьерами, где каждый, кому не лень, ее обгонял. Все свои сознательные годы она словно не жила, а соревновалась с кем-то, доказывала им всем, что и она не лыком шита. И человечество вокруг подразделялось лишь на соперников, которых надо было догонять, и неудачников. О неудачниках думалось мало, но они все же приносили удовлетворение: вот, есть и похуже меня. Но как их было немного, тех, кому не в чем было завидовать. И как много было тех, других – красивее, удачливее, моложе, способнее, богаче, здоровее, с квартирами новой планировки, с непьющими мужьями, с состоятельными родителями, с благополучными детьми...

А у нее? Даже сын, ее родной сын, огорчений приносил куда больше, чем радостей. Она ли не старалась, из кожи вон не лезла, одна, без мужа, с грошовыми пятирублевыми алиментами, выколачиваемыми всякий раз через суд? Работала всю жизнь на двух ставках: за прилавком и уборщицей в своем же магазине. Шила людям и себе, и ему. Только чтобы быть не хуже других. Только чтоб он ни в чем не знал нужды. Пыталась устроить его в спецшколу. Да где там! Он и в простой школе едва тащился на тройках. Пробовала учить его музыке. Сдуру купила пианино. А его всегда тянуло к самым испорченным мальчишкам. Она запирала его в квартире на целый день одного, так как не могла контролировать, а он приладился перелезать со своего балкона на соседский и через чужую квартиру выходить во двор к своему Лешке. А потом пошли сигареты, вино и карты в подъездах, девчонки и вот теперь это...

Ну, а Лешка, тот самый, против дружбы с которым она всегда так восставала, Лешка, сын дворничихи Клавдии и Гришки, человека без определенных занятий, Лешка (кто бы мог подумать!) не спился, не сел в тюрьму, а кончил военное училище, женился и сейчас живет где-то в Закарпатье. Наташка, его сестра, к которой Даля Андреевна всегда испытывала какую-то брезгливую ревность, так как Артур был в нее всегда немножко влюблен, вышла замуж, родила сына, училась в вечернем техникуме. Каждый день таскала своего кудрявого Дениса бабке. А какого мужа она себе отхватила, эта Наташка, эта некогда сопливая девчонка в платьях, длинных не по росту! Младший их брат, Витька, бледненький, хворенький, всегда в каких-то болячках, тот и вовсе всех удивил. Оказался вундеркиндом, чуть ли не композитором, и учится теперь в консерватории, хоть в доме их никогда и не было пианино. Какое там пианино! Клавка и телевизора-то не заводила по причине буйного характера супруга. Да и не могла Клавкина семья позволить себе такую роскошь, как телевизор с пианино. Вот уж кому не в чем было завидовать! Даля Андреевна испытывала даже теплые чувства и искреннюю жалость к горемычной Клавке. И вот пожалуйста. Кто бы мог подумать, что в таком вертепе вырастут благополучные и даже талантливые дети! В последние годы непутевый Гришка притих под давлением положительного зятя и периодически наезжающих сыновей. Пить он, конечно, не бросил, но Клавка теперь всегда ночевала дома и даже смотрела старенький «Рекорд», подарок дочки и зятя.

Видимо, все-таки гены сильней воспитания. Иначе чем объяснить неудачи с сыном? Не только внешне Артур был похож на отца, но и своими черствостью, хамством, ленью, слабостью к спиртному.

Деревенской наивной девочкой, полной розовых надежд, приехала Даля в город и поступила в торговый техникум. Ей больше хотелось учиться в машиностроительном, где были, в основном, парни и было из чего выбирать, но конкурс туда – пять человек на место (неужели существовали такие времена?) – настораживал и потому пришлось подать документы в торговый. Теперь-то Даля Андреевна радовалась, что так получилось. Что бы она делала сейчас на том заводе?

Шли дни, уплывали драгоценные молодые годы, а у нее все не было парня. У других были, а у нее – нет. И вот наконец на третьем курсе, как-то в субботу заявилась к ним в общежитие компания знакомых парней. А среди них... Она тогда сразу решила: «Умру – но он будет моим!» Назло всем этим девчонкам, которые тоже были не прочь завладеть им, побросав всех своих Сашек и Толиков.

Ну, а что было потом, лучше не вспоминать. Все затмило желание идти по городу с таким парнем, и чтобы все завидовали. А если показаться с ним в Лопушках! О, Тонька сразу умрет от расстройства. И вообще все умрут.

Он стал ходить к ней. Но вместо цветов, стихов и прочего, что, как считала Она, полагалось от влюбленного юноши, он приносил бутылку плодово-ягодного вина. А потом шло уж совсем для нее невыносимое. Она старалась быть гордой недотрогой, но он, вместо того чтобы, раскаявшись, молить о любви и прощении, переметнулся вдруг к Ольге, соседке по комнате. Ну уж нет! Такого она допустить не могла. Пришлось распрощаться с благородными правилами любви, почерпнутыми из красивых индийских кинофильмов, так как она поняла, что удержать его можно только одним... Но как это было страшно! Она стала потихоньку читать всякие медицинские брошюрки, ходившие в общежитии по рукам. И наконец решилась. Ему и в самом деле больше ничего не было нужно. Он угомонился, перестал глядеть на других, но ее покой был отныне потерян. Несмотря на принятые меры она боялась последствий. Кроме того она никак не могла понять, что же такого интересного находят в этом другие. Кончилось все банальной историей, которых человечество знавало тысячами. Сразу после окончания техникума она должна была родить, а он и не думал жениться. Ко всем прочим бедам надвигалось распределение, и надо было срочно выходить замуж, чтобы не загреметь куда-нибудь в дыру, еще похлеще Лопушков (про Москву и квартиру на Красной площади она уже не вспоминала). Одному богу известно, сколько слез и унижений пережила она тогда, пока не отважилась явиться к его матери. Она уже знала, что будущая свекровь попивает, и потому принесла с собой бутылку водки. Растроганная мамаша прослезилась, назвала ее доченькой и с родительского благословения оставила ночевать. Свекровь оказалась бабой доброй, хоть и пьющей. Вдвоем они все же сумели свести будущего отца под венец, и началась супружеская жизнь.

Только б уж лучше она не начиналась. После рождения сына у мужа появилось множество «старых друзей», которых он неожиданно встречал каждый вечер. Свекровушка тихонько прикладывалась к бутылке, правда, с ребенком нянчилась. Разве о такой жизни мечтала Даля Андреевна?! Даже демонстрация Лопушкам красавца-мужа кончилась утерей последнего. Только утром он был обнаружен в гостях у нового друга, без часов и без ботинка. Много лет потом Даля Андреевна не показывалась в родном городке.

И все же она не могла вот так смиренно принять столь убогую судьбу. Она взвалила на себя все. Она скребла заплеванные угла свекровьиной, доселе не знавшей ремонта квартиры, покупала новую мебель, выводила клопов. Бабка с готовностью уступила молодой хозяйке, перебралась в маленькую комнатку, чтобы своим неэстетичным видом не портить интерьер похорошевшей квартиры.

Тогда-то и подружилась Даля Андреевна с Викторией Анатольевной. Немало бессонных ночей и горьких раздумий над своей незадачливой судьбой принесла ей эта дружба. Жизнь подруги представляла абсолютную противоположность. Дача, своя машина, тогда еще редкость, трехкомнатная квартира с прекрасной обстановкой и муж, серьезный, непьющий, которого Даля Андреевна побаивалась даже. Да и он держал ее на почтительной от себя дистанции. Дале Андреевне не ходить бы к ним, не расстраиваться лишний раз, но она уже не могла не бередить и без того изболевшуюся душу сознанием чужого благополучия и собственного ничтожества – будто бы срывала с нее коросты.

Викторию Анатольевну тоже устраивала эта дружба. Ласкали самолюбие неиссякаемые изощренные восторги: «Ах, какая ваза! Какая тонкая работа!», «Никого не слушай, этот кримпленовый костюм тебе очень к лицу. Все-таки добротность есть добротность». Или же: «Какой милый ситчик! Легкий, воздушный, не то, что синтетика. Ты в нем совсем, как девочка» (это уже тогда, когда кримплен утратил свою былую популярность). Приятно было иметь под боком существо во всем хуже тебя, постоянно поддерживающее в тебе уверенность в том, что ты умеешь жить, в отличие от некоторых.

Благополучие подруги побуждало Далю Андреевну к деятельности. Пружина великого беспокойства «быть не хуже», с детства застрявшая в ее сердце, давила и колола изнутри. Она поставила целью перевоспитать мужа. Не спускала ему ни одного позднего прихода домой, ни одной пьянки, выливала в унитаз водку, шарила по карманам, выуживала из-под стелек ботинок истертые пятирублевки, жаловалась на него начальнику цеха, где он работал, ругалась, не разговаривала неделями, ложилась спать отдельно от него. Но на исправление не было и намека. Напротив, он возненавидел ее и стал пускать в ход кулаки. У него появилась постоянная баба на стороне. И в конце концов он подался на Север. Полная желания мстить, Даля Андреевна подала на развод и выписала его из квартиры.