Текст книги "Рассказы, сказки, стихи"
Автор книги: Валентина Осеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Да уж это, хозяюшка, конечно: сила-то, она из пищи вырабатывается. Ничего, сейчас все, как надо, оборудуем: и поколем, и сложим дровишки ваши, – принимаясь за картошку, говорил Митрич и, ласково прищурившись, поинтересовался: – Я смотрю – росточком вы небольшие, а проворные. Какой же ваш возраст, позвольте полюбопытствовать?
– Возраст? – переспросила Таня. Она не знала этого слова и, поспешно снимая с плиты кофейник, сказала: – Вот еще кофе вам!
Митрич положил локти на стол, оглядел Таню с головы до ног и снова спросил:
– А как же вас звать, хозяюшка?
Таня вспомнила, как отвечала мама, и важно сказала:
– Меня звать попросту... Татьяна Петровна!
Бабушка отошла от двери.
– Ну и ну – Татьяна Петровна! Смех и грех с ней. В передник вырядилась... – И, сидя на кровати, старушка смеялась до слез, повторяя: Татьяна Петровна! Ишь ты!
А на дворе Митрич колол дрова и говорил Тане:
– Дрова ваши, Татьяна Петровна, сыроваты малость. Ежели щепок или стружек вам на разжижку понадобится, так ко мне на стройку пожалуйте! Корзиночку наложите, и готов... А то вы, хозяюшка Татьяна Петровна, с этими дровами замучаетесь.
Называя девочку Татьяной Петровной, старик усмехался доброй усмешкой и лукаво поглядывал по сторонам. Около Таниного крыльца собрались ребята; они толкали друг дружку и хихикали:
– Татьяна Петровна! Татьяна Петровна!
– Да она просто Таня! – крикнула Митричу одна девочка. – Она еще маленькая, в школе еще учится!
Таня смутилась, но Митрич положил топор и серьезно сказал:
– А это ничего не обозначает, что учится. Человек до самой смерти чему-нибудь учится. Она хозяйка, при своем деле находится. Значит, и величать ее надо: "Татьяна Петровна".
– Татьяна Петровна! Татьяна Петровна! – с удовольствием повторяли ребята. Им очень понравилось называть Таню этим взрослым именем.
Теперь, когда малыши приходили к Тане домой, они звонили и спрашивали:
– Пришла Татьяна Петровна?
– Три звонка, четыре звонка... – ворчал Алексей Степанович. Бросаешь работу, думаешь – к тебе, а тут, пожалуйте, от горшка два вершка и Татьяну Петровну спрашивают!
Как-то вечером он прибил к двери дощечку и написал печатными буквами: "Татьяна Петровна – звонить 2 раза".
Дети приходили к Татьяне Петровне заниматься. Они приносили с собой тетрадки, усаживались за стол и писали палочки или раскрашивали картинки. Таня играла в учительницу. С малышами она чувствовала себя совсем взрослой и охотно откликалась на свое новое имя.
Иногда женщины с Таниного двора, прочитав на двери записку, звонили два раза и с улыбкой спрашивали:
– Татьяна Петровна дома?
– Дома, дома, – улыбалась бабушка.
– Можно к ней часа на два своего малыша подкинуть – не с кем оставить его?
– Танюша! – кричала бабушка. – К тебе пришли!
Приближался день рождения Бориски. Таня подолгу шепталась с бабушкой. Вечером, лежа в кровати, обдумывала все свои дела. Надо испечь пирог и купить Бориске подарок. Позвать ребятишек, играть с ними, угощать их. Таня представила себе, как мама встречает гостей, как улыбается им, шутит, смеется и каждому старается сделать приятное. В темноте девочка улыбается и шепчет:
– Кому пирожка?
Вечером, накануне праздника, бабушка месит пухлое тесто. Сладко пахнет ванилью и миндалем. Бориска, переваливаясь на толстых ножках, входит в кухню и, потянув носом воздух, причмокивая языком, говорит:
– Пахнет цветочками!
Бабушка и Таня хлопочут. Обе они красные, перепачканные в муке.
– Бабушка, не сгорит пирог?
– Да нет, не должно! Подержи-ка полотенце, Танечка! Ох, батюшки! Кажется, один бочок жаром прихватило! Ступай, деточка, принеси белки сбитые да миндаль захвати!
Наконец все готово. На вышитом полотенце лежат сладкие булки, пирожки и посыпанный сахаром крендель.
– Удачные, да, бабушка? – в сотый раз спрашивает Таня.
Она сидит на своей кровати с закрытыми глазами и стягивает с ноги чулок – чулок длинный-длинный... Он никак не кончается...
За окном летают красные, синие, зеленые шары. Они привязаны ниткой к форточке.
Бориска потягивается и открывает глаза.
– Бабушка, иди! – взволнованно кричит Таня и бросается к окошку.
Бабушка подходит к кроватке:
С гуся вода – с Борюшки худоба!
Потягунушки-порастунушки,
Поперек толстунушки,
Спинку поцеловать, пяточку пощекотать,
Здоровьечка пожелать!
Бориска выгибает спинку и звонко хохочет.
– С днем рождения, Борюшка! Расти большой, голубчик! – растроганно говорит бабушка.
Глаза Бориски широко раскрываются:
– Шары! Шары!
Таня едва успевает чмокнуть брата и пожелать ему здоровья. Вокруг Борискиной головы уже летают шары; он дергает их за нитку и громко радуется.
Когда Таня приходит из школы, собираются гости.
Алексей Степанович сидит за столом рядом с бабушкой. Бабушка в шелковом платье с белой рюшкой вокруг шеи. Бориска в новом костюмчике, толстый, смешной и удивленный, сидит среди детей.
Таня поверх нарядного платья надела мамин передник: в такой день она ни за что не решилась бы расстаться с ним. Ведь она хозяйка!..
В передней два звонка... еще два.
– Пожалуйста! Входите, входите!
– Здравствуйте, здравствуйте, Татьяна Петровна!
– Ну, где тут самый главный у вас?
– Боря, Боря! Гости пришли!
Бориска вылезает из-за стола и бежит к двери, потом смущается, прячется за Таню и убегает, прижимая к груди какой-нибудь сверток.
По комнате уже прыгают зайцы, бегают автомобильчики, пищат птички.
Таня угощает. Она приветливо улыбается, бегает на кухню, меняет тарелки.
– Татьяна Петровна, мне макарон!
– Мне пирожок, Татьяна Петровна! – кричат малыши.
Золотой свет осеннего солнца заливает с головы до ног Таню.
– Сними передник, – говорит бабушка.
Ей хочется показать свою внучку во всей красе: в новом платье с шелковым поясом. Но разве Таня расстанется с маминым передником? Ведь это он придает ей такой солидный вид и уверенность в себе!
– Бабушка! Я самовар большой поставила, побегу за щепками сейчас, шепчет она старушке.
– Ну-ну, – кивает головой бабушка, – сбегай, сбегай!
Таня берет в кухне корзинку и бежит на стройку. Ого! Как выросли за это время леса. В первом этаже прорезались окна, а на втором этаже вокруг всего дома лежат доски. Вот где в путешествие поиграть можно! Высоко! Все видно вокруг! Можно смотреть на небо и думать, что плаваешь в синем океане. Девочка ставит на землю корзинку и собирает в нее щепки. Рабочих на стройке нет. Она заглядывает за угол. Вон они где – в том конце работают. И Митрич там. А вот лестница ко второму этажу приставлена. Ничего себе – крепкая лестница. Таня закладывает за шелковый пояс длинный конец маминого передника, бросает на кучу щепок свою корзинку и лезет наверх.
"Моряки народ отважный..."
Чего тут бояться? Рабочие каждый день лазят и вокруг дома по двум дощечкам расхаживают. Таня, держась за перила, медленно обходит дом и, запрокинув голову, смотрит в небо. Над ней плавает большое белое облако.
"Моряки народ отважный..."
Таня слышит чьи-то голоса и стук. Она прижимается к стене и, крадучись, бежит к лестнице. Нехорошо, если ее увидят здесь.
"Ой, – вдруг вспоминает она, – ведь дома гости! И самовар в кухне затух... А щепки в корзине брошены".
Передник путается под ногами... Но где лестница? На другом конце двора двое рабочих несут лестницу.
"Подождите! Подождите!" – хочет крикнуть Таня. Но краска заливает ее лицо и шею. Стыдно... Стыдно... Зачем она влезла сюда? Ведь все узнают, будут смеяться. А она?.. Ведь она теперь Татьяна Петровна! Еще все гости узнают про ее шалость, и сам Митрич узнает – он где-то здесь на дворе. Хозяюшка! Хороша хозяюшка!
Таня в отчаянии мечется вокруг дома и смотрит вниз. Высоко... Ой, высоко! Все пропало теперь!.. Гости ждут. Бабушка ждет. Таня садится и, опустив голову в колени, горько плачет:
– Мамочка, мамочка! Хоть бы ты приехала скорей!
В кухне стоит затушенный самовар.
– Батюшки мои! – говорит бабушка. – Да куда ж это наша Татьяна Петровна делась?
– Хозяйка хлопочет по хозяйству, верно, – замечает кто-то из гостей.
Но Алексей Степанович вдруг поднимается с места.
– Хозяйство хозяйством, – говорит он, глядя на часы, – а уже двадцать минут прошло... И дождик накрапывает... Схожу посмотрю.
– Уж не стряслось ли чего? Ведь она за щепками пошла, – пугается бабушка.
– За щепками? На стройку, значит, – соображает Алексей Степанович. Ну, я схожу туда!
– Пойдемте все!
– Пойдемте! Пойдемте!
Гости шумно поднимаются и выходят во двор. Впереди шагает Алексей Степанович. За ним, окруженная малышами, торопится бабушка. Еще издали она видит, как Алексей Степанович поднимает с кучи мусора Танину корзинку, и щеки ее делаются серыми.
– Только б чего не случилось! Только б жива была!..
Алексей Степанович надевает очки и внимательно оглядывает стройку.
– Так и есть, – говорит он про себя, – вот она...
И теперь уже все видят жалкую фигурку в длинном переднике: Таня сидит наверху, тесно прижавшись спиной к стене дома и подогнув колени. Голова ее опущена вниз, мокрые пряди волос рассыпаются по плечам.
– Не спугните ее, не спугните ее... – шепчет бабушка.
Но малыши не слышат.
– Татьяна Петровна! Татьяна Петровна! – хором кричат они.
Таня поспешно вскакивает и с ужасом смотрит вниз.
– Осторожно, Танюша, голубчик! – умоляет ее бабушка.
Из-за угла выходит Алексей Степанович с Митричем. Они несут лестницу.
Митрич быстро оглядывает всю компанию и переводит глаза на Таню.
– Так вот оно какие дела! – говорит он, почесывая затылок. – А мы-то лестницу отсюда утащили! Ну сейчас, сейчас... Не извольте беспокоиться!
Таня стоит, прижав к груди руки. Ей так стыдно: она готова остаться здесь навсегда. Но лестница скрипит, и Митрич с добродушной улыбкой лезет наверх.
– Я не сойду, – шепотом говорит девочка и пятится от него, – я не сойду...
– А мы вместе сойдем, – спокойно отвечает Митрич и, прищурившись, смотрит на Таню. – Оно, конечно, бабушка напугалась, ну да ведь поглядеть стройку тоже надо! Уладится, уладится, – приговаривает он. – Вот извольте за мной потихоньку со ступенечки на ступенечку. Вот... Вот...
Внизу Таня падает в раскрытые объятия бабушки.
– Ну и напугала ж ты нас, – пробуют шутить гости.
– А чего тут пугаться-то? – выступает вдруг Митрич. – Мы вот с хозяюшкой тут стройкой интересуемся! Что и как, значит. Для чего строится? А как же? Вот, извольте посмотреть, я ей, значит, и объясняю: тут лаборатория будет. Вот, пожалуйте, правое крыло – кабинеты ученых людей. Он размахивает руками и, обращаясь ко всем, говорит: – Пожалуйте, пожалуйте! Оно, конечно, каждому интересно... А тем более в своем дворе... Вот мы, значит, с Татьяной Петровной и того...
Бабушка рассеянно смотрит на Митрича, на стройку... Гладит по голове Таню и кивает головой. Гости тоже слушают Митрича. Таня поправляет передник и берет свою корзинку. Малыш Петя, обхватив ногами столб, карабкается наверх.
– И ты туда же! – кричит на него мать и, хватая сынишку поперек туловища, награждает его шлепками. – Не учись, не учись лазить где не следует! – приговаривает она.
– М-да... – многозначительно говорит Алексей Степанович, глядя на Таню. Но Таня не видит его.
Она держит обеими руками темную, заскорузлую от работы руку Митрича и, заглядывая ему в глаза, просит:
– Пойдем к нам, пойдем! Я сейчас самовар поставлю!
* * *
Шофер замедляет ход.
– Тут объехать надо, – говорит он, – сад посажен, как бы не повредить его!
Мама тревожно выглядывает из машины. Мягкий белый снежок падает на ее шубку.
– Подумайте, сад какой-то посадили?! Все так изменилось, не могу своего двора узнать!
– Стройка идет, – говорит шофер, – кого переселяют, кого вместе с домами перевозят.
– Да что вы? – пугается мама. – Как бы мою семью не переселили куда!
– Очень даже свободно, – равнодушно соглашается шофер.
Машина останавливается.
Мама с кожаным чемоданчиком выходит из машины. Около парадного крыльца двое рабочих пилят бревна, отбрасывая в сторону отпиленные куски.
– Как же тут пройти? – волнуясь, спрашивает мама. – Мне в квартиру номер семь.
– А-а, – выпрямившись и стряхивая с шапки снег, говорит старик в стеганке. – Сейчас, сейчас мы вам дорогу освободим! – И, отбрасывая бревна, с улыбкой спрашивает: – Это к Татьяне Петровне изволили прибыть, значит?
– К Татьяне Петровне? – с изумлением глядя на него, переспрашивает мама и, махнув рукой, бежит к своей двери.
– Так и есть – переехали! – с ужасом говорит она, глядя на прибитую к двери дощечку. – "Татьяна Петровна – звонить 2 раза".
"Хоть узнать что-нибудь, расспросить", – нажимая кнопку, думает мама.
– Мне к Татьяне Петровне...
– Это я.
В передней темно. Мама видит маленькую фигурку в длинном переднике. Толстый малыш прижимается к ней сбоку. Он поднимает вверх пальчик и нерешительно говорит:
– А мама?
Мама протягивает руки.
– Танечка!.. Так это ты Татьяна Петровна? – смеясь и плача, спрашивает она.
У КОСТРА
Один раз в походе ребята отошли далеко от лагеря и решили ночевать в лесу. Вечером развели костер. Варили картошку. Пламя костра бросало таинственный отблеск на кусты и деревья; глазам, привыкшим к свету, все еще вокруг костра казалось черным-черно: и лес, и сбегающие по косогору кусты, и срубленные пни, заросшие папоротником; и только маленький золотой круг, в котором грелись у огня пионеры, казался обжитым и уютным.
Тепло и вкусная горячая картошка разморили ребят. Каждому вспомнилось что-то свое, домашнее, захотелось рассказать об этом товарищам, поделиться.
– Я маленьким эх и озорным был! – усмехнулся Вадим. – Бывало, почистит бабка картошку, а я – раз-раз! – ножичком вырежу из ее картошечек человечков, руки, ноги им из спичек сделаю. А она придет: ах, ах!.. – Он звучно рассмеялся, потом сразу остановился и грустно сказал: – Обижаю я свою бабку...
Ребята удивились.
– Вот тебе раз! – хмыкнул Костя. – То про свое озорство рассказывал, то обиды какие-то вспомнил... С чего это ты?
Вадим помешал угли и, подняв голову, обвел всех затуманенным взглядом:
– А так просто, ни с чего. Есть у меня такая привычка – на бабку огрызаться. Больше всех ее люблю, и ей же первой от меня грубость слышать приходится. А почему это так – не знаю...
– Нет, знаешь! – вдруг откликается из темноты голос вожатого Гриши. Он сидел поодаль от огня, прислонившись спиной к дереву. – Знаешь, Вадим, да сознаться себе не хочешь, – повторил Гриша.
Вадим блеснул черными глазами и повернулся к Грише:
– Ты думаешь, силы воли не хватает? Сдержать себя не могу?
Гриша пожал плечами:
– Нет, почему силы воли не хватает? Я этого не думаю. Ты парень крепкий, сила воли у тебя есть. И сдержать себя ты можешь. Не так уж тебе твоя бабка докучает, чтоб и сдержаться было нельзя. Нет, не в том дело...
– А в чем? – негромко спросили сразу несколько голосов.
– А в том, что Вадим не хочет сдерживаться, распускается, пользуется тем, что бабка его любит. А любит – значит, простит и жаловаться тоже не пойдет, – медленно сказал Гриша.
Ребята посмотрели на Вадима. Он молчал и, обхватив руками коленки, смотрел на огонь.
– А мы, Гриша, наверно, все такие. А не такие, так еще хуже... У каждого, если так откровенно рассказать, что-нибудь найдется плохое, живо сказал Костя. – Вот я, например, о себе скажу... Я в школе с товарищами один, а дома другой. В школе я и веселый, и все мне хорошо. А дома, как приду, так сейчас надуюсь чего-то, ну, вообще... к сестренке начну придираться – одним словом, тоже распускаю себя... – Костя виновато улыбнулся. – Честное слово!..
– Не та дисциплина, – заметил кто-то из ребят.
– Перед товарищами не больно-то свой характер покажешь – у нас живо на чистую воду выведут, будь спокоен! – тряхнул головой паренек в клетчатой рубашке со значком на груди.
– А я вот что знаю... – придвигаясь к огню, заговорил Саша. – Надо самому себя время от времени проверять: кто я есть, какой человек из меня получается. А то один раз я так себя запустил, что сам себе опротивел... Он выплюнул изо рта травинку и поглядел на внимательные лица ребят. – Кто смеется – не смейся. Это с каждым может быть...
Ребята поглядели друг на друга.
– Никто не смеется... Что ты?
– Говори...
– Говори, Саша! – послышались тихие голоса.
– А что говорить? Это дело с двойки началось, – хмурясь, сказал Саша. – Получил я как-то двойку по арифметике. Ну, неприятно мне, конечно, и неловко; иду домой и думаю: "Сегодня не скажу – и так у меня сегодня плохой день; завтра скажу". А назавтра я пятерку получил по русскому и опять думаю: "Что я буду хорошее с плохим мешать! Скажу послезавтра". Ну, так день за днем. Хорошее говорю, а о плохом молчу. И все так стал скрывать, а потом уж и врать пришлось, выкручиваться, да уж не только дома перед родителями, а и в классе перед товарищами. Ну, один раз лег спать и думаю: "Что это я перед всеми извиваюсь как-то, все мне на свете опротивело и самому на себя противно глядеть?"
Саша поднял голову и посмотрел на ребят.
– Ну и что? – нетерпеливо спросил Костя.
– Все! – решительно отрезал Саша. – С той поры все! На одной правде живу! Вот как есть, так и есть! Ничего не скрываю и нигде не выкручиваюсь – чистый стал, как после бани вышел!
Наступила тишина. Ребята задумались. Кто-то подкинул в костер сухую ветку. Огонь вспыхнул и осветил лица.
– А у меня вот, ребята... – послышался взволнованный голос Димы, – у меня свой недостаток...
Ребята раздвинулись. Дима боком просунулся между ними и, вспыхивая горячим румянцем, долго не мог найти нужные слова.
Наконец он грустно улыбнулся и сказал:
– Я, наверно, какой-то трус, ребята, хоть мне об этом и говорить трудно... Но раз все о себе правду говорят, то и я хочу сказать.
– Ясно, говори!
– Как скажешь, так сразу и на душе станет легче! – сочувственно зашумели ребята.
– Говори. Тут чужих нет... Может, разберемся вместе, – сказал Гриша, присаживаясь ближе к костру.
– Я леса боюсь, – сказал Дима. – Боюсь, и все. И никак себя побороть не могу. Ни за что бы один в лес не пошел! Я уж себя проверял – выйду ночью из палатки и смотрю: лес, лес... деревья черные, кусты черные, а за кустами будто зверь какой валежником шуршит. Стою и думаю: "Пошел бы я сейчас один туда? Нет, ни за что на свете! Боюсь..."
– А чего боишься? Людей или зверей?
Дима пожал плечами:
– Нет, почему людей? Зверей, конечна, гадюк боюсь, а еще заблудиться мне страшно...
– Да-а... – протянул кто-то из ребят.
– Чудной ты... – сказал Вадим. – Лес все любят, а ты его боишься! И днем боишься?
– Нет, днем меньше. Днем все видно.
– Ну, а если бы ты попробовал преодолеть в себе этот страх? Вот как Саша: преодолел же он свой недостаток, когда понял, что это никуда не годится! И ты попробуй. Возьми себя крепко в руки и решись пойти в лес, и ты увидишь, что ничего там страшного нет, – сказал Гриша.
– Конечно, Димка! Прямо скажи себе: я ничего не боюсь! И иди! Вон лес! – зашумели вокруг ребята.
Дима оглянулся на лес и тяжело вздохнул.
– Может, я с ним пойду для первого раза? – предложил Костя.
– Ну уж нет! Без нянек, пожалуйста! Димка пионер!
– Нечего ему тут долго думать! Пошел, и все!
Гриша вдруг встал, нащупал в траве пустое ведро и протянул его Диме:
– Слушай! Вон там под горкой ручей. Мы с тобой сегодня там были... Пойди и набери воды в ведро, понял?
Дима нерешительно взял ведро.
– Иди, иди, Димка! Нас много! Мы, в случае чего, все к тебе на помощь прибежим! – подбадривали Диму ребята.
– Иди, – дружески сказал Вадим и погладил товарища по плечу. – Не бойся ничего!
Дима пошел. Ребята молча смотрели, как он спускался с косогора, как в темноте постепенно таяла его фигура, удаляясь вместе с тихим звоном болтающегося на руке ведра. Когда его уже не стало видно, все заговорили разом, перебивая друг друга:
– Пошел!
– Ну и хорошо!
– Важно первый раз решиться!
– А все-таки сила воли у него есть, ребята!
– А ну потише! Не зовет? – спрашивал изредка Вадим, настороженно прислушиваясь к каждому звуку.
– Не зовет! Чего ему звать!
Время тянулось медленно. Ребята помолчали. Потом поговорили еще, но за словами уже чувствовалось нетерпеливое ожидание.
– Долго чего-то он, – сказал Костя, вглядываясь в темноту.
– Может, полное ведро зачерпнул – в гору тяжело нести? – предположил кто-то.
– Не торопится, – поднимаясь, сказал Гриша. – Пойду посмотрю, что там.
– А ну тише! – вдруг крикнул Вадим и замер, подняв вверх руку.
Сквозь ночную тишину прорвался откуда-то дрожащий, жалобный крик...
Ребята вскочили и, толкая друг друга, ринулись в темноту.
Гриша, цепляясь за ветки сбегающих по косогору кустов, первый достиг ручья. За ним почти скатился с горки Вадим, потом остальные ребята. Димки не было. В кустах булькал ручей. На берегу валялось пустое ведро.
– Димка! Эй, Димка-а-а! – тревожно понеслось по лесу.
"А-а-а", – передразнивая ребят, откликнулось лесное эхо, и вслед за ним – снова дрожащий тонкий звук, заглушенный голосом Димы:
– Сюда! Сюда!
Ребята, ломая сучья и обжигаясь крапивой, бросились на зов.
Голос шел из глубокого оврага. На дне его, в топком болоте, копошился Димка и рядом с ним что-то большое, темное, похожее на зверя.
– Ребята! Сюда! Тут жеребенок в болоте застрял! Никак не вытащу! кричал Димка.
"И-и-и!" – жалобно ржал жеребенок, пробуя вытащить заплывшие топкой глиной ноги.
Димка, подвернув выше колен штаны и обхватив обеими руками шею жеребенка, изо всех сил тащил его на берег.
Ребята сбросили тапочки и полезли в овраг.
* * *
У ручья вымыли ноги. Почистили копытца жеребенку. Димка, поглаживая густую щеточку его гривки, возбужденно рассказывал:
– Я пришел к ручью... и только хотел воды зачерпнуть, слышу – кричит кто-то! Я подумал: ребенок кричит – заблудился, в овраг попал! Ну, бросил ведро – и туда! А там не ребенок, а жеребенок стоит. Залез в топкое место и никак не вылезет! – Он провел рукой по торчащим вверх ушам жеребенка и добавил: – Тут колхоз близко... Наверное, в ночное лошадей пригнали, а он отбился от матки и попал в болото.
Ребята смотрели на Димку и улыбались.
– А как же ты пошел в овраг, Дима? Ты ведь и к ручью идти боялся! спросил Костя.
– Это – другое дело, – быстро ответил за товарища Вадим. – В овраг он на помощь побежал, тогда, верно, и страху не было...
– Нет, был. – Димка улыбнулся и покачал головой: – Еще какой страх был! Только я стиснул зубы и решил: будь что будет! Не бросать же кого-то в беде? Я этот страх свой... как бы вам сказать... – Дима развел руками, подыскивая слово.
– Преодолел! – спокойно досказал за него Гриша.
АНДРЕЙКА
Андрейке двенадцать лет. Он такой важный в своем рабочем костюме ремесленника. В его черных глазах горячая готовность на любые дела, на любой подвиг. Но таким Андрейка сделался не сразу. Над Андрейкой прошла война, и это большое событие в его маленькой жизни сделало его взрослее. Когда мальчику было семь лет, все рассказы о войне казались ему далекими и страшными сказками, а жизнь была веселая. С утра убегал Андрейка с соседскими ребятишками на речку, купался и валялся в горячем песке на берегу и только тогда возвращался домой, когда раздавался звучный голос старшего брата Антона:
– Ау! Андрейка!
Встряхивая мокрой головой, он мчался на зов. Он радовался, что мать и брат уже дома, что на столе стоит миска горячего картофеля с мясом, что скоро наступят теплые летние сумерки. Мать сядет на крылечко, Андрейка примостится сбоку, а Антон приляжет на траву и будет рассказывать о своих товарищах, о работе, о новых заводских машинах и о своем станке, который он называл "сердечным другом". Андрейка видел этот станок. Как-то раз Антон взял с собой братишку на завод и показал ему свой цех. На заводе Андрейке все понравилось: и блестящий станок Антона, и широкие светлые окна цеха, и взрослые рабочие, которые спрашивали у Антона совета и слушались его. А с Андрейкой шутили, приглашая его вместе работать. Андрейка смущался, а Антон серьезно отвечал:
– Шутки шутками, а лет через пяток будет он мне помощником!
В это воскресенье Антон с утра взялся за починку забора. Он принес из сарая целую охапку досок и начал их обстругивать. Андрейка стоял и смотрел, как из-под рубанка желтыми завитушками падают на траву стружки и доска делается гладкой, новой, светлой.
"Эк ему все удается!" – думает Андрейка, с завистью поглядывая на брата. А брат, посвистывая, ловко перебрасывал с руки на руку дощечку, крепко упирал ее одним концом в станок и легко проводил по ней рубанком, отбрасывал стружки. Один раз он дал братишке рубанок. Андрейка покраснел от удовольствия и, чтобы не осрамиться перед братом, изо всех Своих силенок врезал рубанок в доску.
– Заехал сгоряча, – спокойно сказал Антон. – Полегонечку надо – это не дрова рубить!
Андрейка попробовал еще. Стружка у него завилась тоненькая, как мышиный хвостик.
– Не могу, – сказал он со вздохом.
– Пробуй, пробуй! – закричал Антон. – "Не могу" – такого слова нет, такого слова даже грудной ребенок не скажет!
– А какое слово грудной ребенок скажет? – спросила мать.
Андрейка хмыкнул от удовольствия и лукаво посмотрел на брата.
– Какое слово? – переспросил Антон, поглаживая рукой доску. – Очень простое: "Агу. Вырасту – смогу".
Мать засмеялась. Вдруг калитка громко хлопнула.
По дорожке бежали товарищи Антона – Сергей и Борис. За ними, прихрамывая, торопился сын соседа Алексей. Все трое, размахивая руками, кричали:
– Включи радио, Антон!
Антон бросил на станок рубанок и побежал на террасу. Мать поспешно вытерла мокрые руки, поправила платок и присела на кончик стула. Андрейка первый вскарабкался на табуретку и включил радио.
"Граждане и гражданки Советского Союза..."
Андрейка затаил дыхание и переводил глаза с брата на мать, с матери на товарищей Антона. Все слушали молча, не шевелясь. Но на всех лицах Андрейка вдруг увидел какое-то одинаково суровое, незнакомое ему выражение. Антон стоял выпрямившись, как будто принимал боевой приказ.
* * *
Через два дня Антон уехал. Вечером перед отъездом он долго сидел с матерью на крылечке. Андрейка боком жался к нему. Брат тихонько гладил кудрявый чубик Андрейкиных волос и говорил:
– Было у матери два сына. Один с врагами дрался, а другой дома работал...
– Андрейка? – спрашивал братишка.
– Он, – серьезно отвечал Антон. – Бывало, ляжет спать пораньше, наберется за ночь сил, подрастет маленько, а утром вскочит, щепок наколет, воды принесет, в лавку сбегает, чай сварит...
Не шутил Антон. И у матери лицо было спокойное, строгое. Андрейка тихонько заложил четыре пальца и пересчитал:
– Щепок наколет, воды принесет, в лавку сбегает, чай сварит...
– ...и всякие дела за Антона справит, – досказал старший брат.
Андрейка заложил пятый палец.
– Справлю, – деловито сказал он.
* * *
И правда, на другой день Андрейка поднялся рано. В кухне стояли пустые ведра. Пока мать придет с работы, нужно все дела переделать. Как, бывало, Антон. У того все быстро. Он большие ведра с водой сразу по два приносил. Андрейке так не осилить: он берет в кухне большой чайник. Можно несколько раз сходить. И Андрейка ходит. Он несет чайник в оттопыренной руке, чтобы вода не проливалась на голые коленки, потом перекладывает его в другую руку, потом тащит обеими руками, крепко прижимая к животу. Живот у него весь мокрый, трусики прилипли к телу. Но ведра наполняются. Андрейка идет в сарай. Посвистывая, как Антон, он размахивает маленьким топориком. Сухие щепки колются легко. Андрейка собирает их в кучу и задумывается. Потом, отложив два пальца на руке, вспоминает: в лавку за хлебом надо сходить! На заборе, свесившись вниз головами, ребята давно кричат Андрейке:
– Пошли на речку купаться!
– Не... – мотает головой Андрейка, – я после...
– Да пойдем: вода сейчас теплая, горячая...
– "Пойдем, пойдем"! – передразнивает их Андрейка. – Вам бы только бегать без толку! Антон на фронте... Кто матери помогать будет?
– А у меня отец пошел, одна бабка дома, – озабоченно говорит Генька. Он потихоньку отходит от забора и кричит Андрейке: – Слышь! Не уходи без меня! Я сейчас!
* * *
Ребята давно ушли. Андрейка сидит на крылечке и ждет товарища. "Видно, дело нашлось... – думает он. – Бабка у них старая, еще старее нашей матери".
Но стриженая голова Геньки уже торчит из кустов.
– Пошли!
Они пошли вдоль Андрейкиного забора, и вдруг Андрейка остановился он увидел большую дыру. Это Антон не успел прибить новые доски. Они лежат на траве, чисто выструганные. И гвозди в коробке стоят под станком.
– Кто же вам теперь забьет-то? – спрашивает Генька.
Андрейка молча перелезает через забор и бежит в дом. Генька со вздохом присаживается на траву. Андрейка возвращается с молотком и поднимает с земли тонкую дощечку.
– Держи, чтоб ровно было! Можешь? – спрашивает он товарища.
– Могу! – говорит Генька, деловито примеривая доску.
– Держи, а я буду гвозди вбивать.
Генька долго прилаживает доску. Гвозди выскакивают из рук Андрейки, и молоток часто бьет невпопад. Но Генька терпеливо ждет, изо всех сил налегая на доску.
– Эх, вода хорошая сейчас! Слышь, ребята плещутся? – говорит он, поглядывая на солнце.
– Выкупаться успеем, – отвечает Андрейка. – А вот если у матери два сына и один воюет, так другой дома должен работать!
Под вечер Андрейка стоит на зеленом пригорке. Мокрые волосы его блестят. Прикрыв ладонью глаза, он смотрит на дорогу и, завидев мать, окликает ее:
– Ау, мама!
И кажется Андрейке, что голос у него стал совсем как у Антона, а сам он такой же крепкий, сильный и высокий, как старший брат, и от этого на маленьком подвижном лице его впервые появляется выражение готовности к подвигу.
* * *
Андрейка стоит посреди комнаты и таращит в темноту сонные глаза. Мать молча сует ему какой-то узелок, торопливо гладит по голове и, крепко схватив за руку, тащит в темные сени. Над домом что-то тяжело ухает; посуда жалобно звенит на полках; тянущий за душу вой, прерываемый диким кошачьим мяуканьем, несется из темноты. Андрейке страшно. Он цепляется за дверь.
– Не бойся... Не бойся... В убежище пойдем. Там все люди сейчас, там и Генечка с бабушкой...
Мелкий озноб охватывает Андрейку во дворе. Мать обнимает его одной рукой, и они бегут по темной улице, так крепко прижавшись друг к другу, что босые ноги Андрейки, наскоро обутые в башмаки, попадают под ноги матери. Страшное незнакомое небо разверзается над их головами: крест-накрест перетянутое широкими белыми лентами, оно все время двигается и в глубине его то далеко, то совсем близко слышно грозное гудение моторов... Иногда тонкие зажженные свечи низко свисают над землей, и вслед за ними в ушах у Андрейки что-то с грохотом лопается. Он цепляется за колени матери, и они оба падают на землю...
– Ничего, сынок... Ничего, миленький... Это Антон фашистов бьет.
Андрейка чувствует, как у матери дрожат руки, но имя Антона сразу воскрешает перед ним высокую, крепкую фигуру брата: на его широких плечах зеленая гимнастерка, а в руке настоящая винтовка...
