Текст книги "Родом из ВДВ"

Автор книги: Валентин Бадрак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Мазуренко был настоящим бойцом, воином до мозга костей, такие с готовностью выполняют самые невероятные и опасные военные миссии, своими собственными руками подрывая, уничтожая, убивая и… рискуя. Алексей с невольной улыбкой вспоминал многочисленные курьезы, связанные с жизнью этого странно отрешенного человека, источающего опасность. Завоеватель по натуре, он мог быть либо героем, либо опасным рецидивистом. Случаев было предостаточно, особенно после снятия Мазуренко с должности старшины роты в середине первого курса. Первым делом Шура показательно усмирил сержанта-кантемировца. Недалекий и даже, пожалуй, глуповатый в своем служебном рвении, сержант Ламухин недооценил ситуацию, очевидно полагая, что если Мазуренко в общем строю, то и применять к нему можно весь тот арсенал воздействия, который используется для обычных курков. Не прошло и двух недель после изменения статуса Мазуренко, как после утренней пятикилометровой пробежки и команды нового старшины «Зарядка по плану замкомвзводов» он начал подавать уже потерявшие смысл команды типа «Делай раз, делай два» и требовать синхронного повторения физических упражнений всем взводом. Чтобы не мешать сержанту утверждаться, Мазуренко немного отошел и с привычным рвением занялся собой на железных брусьях.

– Курсант Мазуренко, займите место в строю, – крикнул Ламухин, делая ударение на слово «курсант», и в этой команде также сквозила невиданная глупость и бессмыслица, потому что и строя как такового не было. Были два десятка курсантов, которые впились руками в холодные и влажные жердины брусьев, а их ноги во все еще непривычных сапогах болтались в воздухе. Мазуренко сделал вид, что не слышит, и увлеченно отжимался, хотя несколько внимательных пар глаз пристально наблюдали за ним.

– Курсант Мазуренко, ко мне, – заорал тогда сержант бешено, так, что многие сержанты, да и курсанты других взводов оглянулись и задержали на нем свои взгляды в напряженном ожидании неминуемой развязки. Шура соскочил с брусьев, расправил богатырские плечи, медленно сложил и бросил на деревянную скамейку свои перчатки.

– Ты что, юноша, заигрался? – с металлическим скрежетом в голосе ответил ему разжалованный старшина. Фраза была сказана негромко, но отчетливо, ее слышали лишь курсанты, находящиеся вблизи. Затем Шура приблизился спокойной размеренной и слегка пружинящей хищнической походкой, совсем не так, как должен подходит курсант к своему непосредственному начальнику. Сцена произошла на глазах у всех, и многие даже прекратили заниматься, чтобы не пропустить развитие событий. Алексей заметил, как попятился оторопевший Ламухин, явно не ожидавший такого поворота. По упрямому наклону головы вперед, решительно опущенному подбородку и играющим желвакам Шуры было отчетливо видно, что кровь играет в нем так, будто ее качают поршни размещенного внутри двигателя. Он приближался к сержанту, а окружающим казалось, что от его исполинского торса исходит горячая волна, как будто он окатывает противника накаленным воздухом из невидимого огнемета. За какие-то доли секунды он совершенно преобразился, стал другим. Зверем – неуязвимым, хищным, беспощадным, холодным и ясно видящим цель. И Алексею показалось, что все вокруг застыло, замерло, покрылось тягучей пеленой, все стало замедленным кадром, причем рота превратилась в зрителей, а Мазуренко – в режиссера и оператора. Соперники были приблизительно одного роста, только натренированное тело Мазуренко выглядело шире и мощнее, отчего его наступление казалось сближением танка с хрупким автомобилем. Когда они сошлись, произошло нечто, похожее на короткое замыкание. Не слишком сильный тычок колена в пах заставил тело Ламухина содрогнуться и слегка поддаться верхней частью вперед. И тут же Шура нанес еще более короткий, молниеносный, как вспышка, и все-таки достаточно сильный удар открытой ладонью в ухо. Удар-хлопок, такой, что не оставляет никаких следов. По потухшим в следующее мгновение глазам сержанта можно было понять, что в голове у него все взорвалось и смешалось, как после выстрела из ручного гранатомета без наушников. Алексей удивился тому, что ему было ни капельки не жаль Ламухина: просто один сильный зверь усмирил другого, того, что послабее. Создавалось впечатление, что в тот момент он обладал такой силищей, что мог бы запросто разорвать противника на части. Ему не нужно было ни торжества, ни лавров победителя. Он добивался только одного – чтобы его оставили в покое. И его оставили в покое. Краем глаза Алексей уловил, что не только курсанты, но и новый старшина – Дробовецкий, сменивший Шуру на этой должности, все отчетливо видел, но благоразумно промолчал, отвернувшись и разглядывая что-то в противоположной стороне.

В другой раз Шуру Мазуренко – это произошло почти сразу же после отстранения от должности старшины роты и тихого разжалования – неблагоразумно поставили дневальным по роте, просто в порядке обычной очереди. Когда рота вернулась в расположение, старший лейтенант Лисицкий не выдержал и вышел из канцелярии посмотреть, чем вызвана почти гробовая тишина, абсолютно несвойственная обычно шумному, как пчелиный рой, подразделению. У офицера, слывущего специалистом в методиках воспитания воинских коллективов, глаза полезли на лоб. Шура невозмутимо играл роль дневального, стоя у пресловутой тумбочки с самодовольной улыбкой и взглядом коршуна. Казарма с идеально отмытым коридором и поблескивающими от свежей мастики полами являла собой показательную арену действий. Рота же, как будто пробираясь по узкой тропинке на перевал, беззвучно, по одному, почти что след в след, заходила, прижимаясь к стене. Чтобы не испачкать отмытый и натертый пол… Алексей задавал себе вопрос, отчего они так делали: из страха, из уважения, еще из какого-то неведомого чувства, вытекающего из внутренней этики настоящего воина. Пожалуй, и то, и другое, и третье… Больше Шуру Мазуренко в наряд дневальным не ставили, а еще через два месяца он сменил замкомвзвода пятого взвода, который при нем был просто не в состоянии командовать. Более того, ротный сам вернул Мазуренко сержантские лычки и командирскую должность после того, как узнал об инциденте во время зарядки. Причем сделал это столь же тихо, как и разжаловал перед этим.

«Вот и утверждай, что индивидуальная сила растворяется в коллективной», – говорил себе Алексей, сбитый с толку собственными рассуждениями.

2

Ротный Лисицкий также казался Алексею уникальным представителем этого диковатого социума, но совсем по другому поводу: он мог добиться своего, даже не пошевелив пальцем. Задумав серию прагматичных ходов, он запускал математически точно разработанную интригу. Его отнюдь не причислишь к числу бойцов, поражающих физическими возможностями. Да, он с курсантами порой ходит из Рязани в Сельцы. Но разве это сверхнагрузка? Особенно если учесть, что они идут с оружием и снаряжением, а он – с командирским планшетом. Они – в тяжелых солдатских сапогах, он – в легеньких хромовых, с переклеенными подошвами, все равно что в кроссовках. Они в дороге, обливаясь потом, падают в грязь по команде «К бою!» бесчисленное количество раз, он – только надменно глядит на развертывающееся перед глазами представление, сложив руки на груди, словно жюльверновский капитан Немо. Алексею казалось, что ротный мнит себя стратегом, ловко пользующим все эти до совершенства развитые мускулы, а также все остальное, необходимое для войны: боевые машины, приданную артиллерию, поддерживающую авиацию и так далее. «Выходит, – пришел к выводу Артеменко, – вовсе не обязательно становиться супербойцом, чтобы быть успешным командиром». И это тоже было открытием для Артеменко, причем неприятным…

Более того… Он вспомнил комбата и неожиданный эпизод в лагере в Сельцах, когда они заканчивали первый курс. Они с Игорем, будучи в наряде по кухне, выносили бак с парашей – пищевыми отходами, чтобы взгромоздить его на древнюю телегу с не менее древней, уставшей от жизни клячей. Погонял ее такой же ветхий старик, облаченный в грязное тряпье. Стоял ясный летний день, и оба курсанта воспользовались моментом, чтобы перевести дух после мытья почти сотни кастрюль. Они немного отошли от несчастного животного и повозки, от которых ужасно несло гнилью и перебродившими кислыми щами. Игорь затянулся сигаретой, а Алексей подставил лицо солнцу.

– А что, комбатом у вас Петя Рейков? – услышали они скрипучий голос невозмутимого старика, ведавшего помоями. Он приближался с заплесневелым окурком, намереваясь подкурить его от сигареты Игоря. Ребята дружно поморщились от стойкого запаха помоев и старческого смрада, которыми насквозь пропитался старик.

– Да, подполковник Рейков, – на всякий случай добавил официоза Игорь. – А что?!

– Да ничего… – вздохнул худосочный отшельник, отступив на пару шагов, словно стесняясь своего вида. Он, видно, заметил, что общение с ним курсантам не очень-то по душе; трясущимися руками старик поднес окурок сигареты к облупившимся, изглоданным временем губам. – Помню, вот так он, как вы сейчас, мне помои выносил. Часто тут нарядил. Звали его Петя Деревянная Голова. А теперь комбат, подполковник. Вот как оно в жизни бывает… – и с этими словами он многозначительно крякнул, как будто с сожалением, да и погнал свою дохлую клячу. Морда бедного животного вытянулась от натуги, тогда как туловище почти не шелохнулось. Казалось, что глаза его просили: «Пристрелите меня, сжальтесь!» Но то ли от стариковского «Да-вай, по-шла!», то ли от очередного повеления небес, колеса повозки медленно провернулись и с дребезжанием, скрипом, а затем мерными гулкими ударами об асфальт покатились прочь. Еще немного, и все это жуткое марево исчезло, оставив после себя лишь помойный душок, который вскоре слился с кислым, тягостным запахом заднего двора столовой.

Все это было проиграно в воображении Алексея, как вырезанный из общего кино об училище показательный эпизод, который возник сам собой при мысли о комбате и точно так же бесследно исчез после просмотра. Но ведь не может быть, чтобы единственным стимулом столь неестественной жизни оставалось сомнительное стремление к формальному возвышению, к званию, к должности. Или пусть даже к военной доблести. Ведь помимо этого, существуют еще и другие краски жизни. Или, может быть, они вычеркнуты навсегда?! Алексей боялся себе признаться, что он вовсе не за этим подался в училище. Ему ни к чему были звания и должности, он еще больше, чем прежде, не любил армию – эту деструктивную, серую, не думающую силу вышколенных масс. Он ведь не желал стать генералом, как Игорь. Он пришел для чего-то большего: РВДУ он рассматривал как крупнейший и сложнейший тест, как личный проект, как трамплин для чего-то осознанного и великолепного. Но чего, он пока не знал. Зато уже после года учебы Алексей хорошо знал другое: его индивидуальная оптика восприятия действительности была теперь гораздо лучше настроена, чем у других. Через два года учебы он решил, что ни за что не допустит, чтобы опыт над собой оказался неудачным. К третьему курсу он признал, что проект создания сверхчеловека невозможен при опоре только на физическую подготовку. И, признав, вернулся к давно оставленным книгам.

Глава шестая

(Рязань, РВДУ– Умань, Черкасская область, январь – февраль 1987 года)

1

Очень скоро курсант Артеменко научился жить в училище лишь настоящим моментом, что служило залогом выживания, вылилось в непреложную, никогда не меняющуюся аксиому бойца. Но почему-то именно этот, как казалось раньше, бесспорный козырь, уже на втором году учебы стал неожиданным источником сомнений и чудовищной душевной метаморфозы. Однажды курсант сделал страшное, шокирующее открытие: его жизненный сценарий уже кем-то расписан, а смысл жизни заключается лишь в неукоснительном следовании этому сценарию. Да, он может стать закаленным и грозным, может быть, даже опасным воином, он приобретет необычайные, непостижимые для обычного человека цепкость, ловкость, силу. Но что дальше? Ведь вся незамысловатая инженерия выковывания и клеймения этого безупречного легиона состояла в том, чтобы непрестанно совершенствовать умения действовать быстрее, стремительнее, точнее. «А не сам ли ты этого хотел, не сам ли стремился», – вопрошал себя Алексей. «Да», – отвечал его глубинный, замурованный в подземелье души робкий голос. Но кто же знал, что за приобретение тактико-технических характеристик универсального бесстрашного биоробота следует платить отказом от участия в построении своей судьбы? Кто предполагал, что фанатичная преданность хозяину станет важнее преданности своему «Я»? Алексею нравился процесс овладения арсеналом военного человека, его, как и многих молодых людей, захватывало прикосновение к разящему железу, он тайно упивался превращением в современного кентавра. Но вместе с тем внутри него незаметно росло и противоположное чувство, ведь так и самый великолепный солдат становится всего лишь предметом, перестает принадлежать себе, быть цельной личностью. Как хорошо вышколенный бульдог или терьер готов в интересах своего хозяина пустить в ход клыки, так и их готовили применить однажды свои уникальные навыки – в интересах другого хозяина. Этот хозяин, называясь расплывчатым термином «государство», являлся отныне олицетворением высшей, неподвластной влиянию воли, равной Абсолюту. Как-то после долгих размышлений Алексея обдало жаром внезапного озарения: они все уже продали души. Кто-то сторговался за них с самим Господом!

Но придавленный голос собственного «Я» не был разрушен, он не сдавался и упорствовал, не желая растворять душу в кислоте идеологических абстракций. Разум действовал сообразно сложившимся обстоятельствам, заботясь о выживании тела, всего организма, но его индивидуальность решительно восставала против вероломного присоединения к общей, коллективной душе. Вместе с потерянной свободой упала его самооценка. Алексея неотступно преследовала странная и неведомая доселе жажда уединения, и однажды, когда его товарищ Игорь Дидусь попал в субботний наряд, он впервые вышел из училищных ворот в город с ощущением непреодолимой, безнадежной заброшенности души. В полном одиночестве сделал он несколько кругов по знакомой городской местности, не теряя автоматической бдительности в отношении вездесущих патрулей, забрел подкрепиться в излюбленную сослуживцами блинную и, не обращая внимания на частушечный курсантский говор, направился к выходу.

– Чего кислый?! Пошли в кино! – приветствовали его товарищи из взвода.

Он молча отмахнулся, многосложно указав куда-то вдаль рукой, как если бы у него уже были планы.

– Ладно, подтягивайся к дискотеке. Сегодня в Дофе, – кивнули сослуживцы, не особо огорчаясь отказу и не намереваясь вникать в его состояние. У них и так не хватало ни времени, ни возможностей для достижения кратковременного счастья, и каждое увольнение давно стало похоже на предыдущее и проходило по однотипному сценарию.

Артеменко был обескуражен. Он должен придумать нечто радикальное, такое, что коренным образом изменит ситуацию. Отрешившись от действительности, он долго бродил по городу, пытаясь собрать разрозненно мечущиеся мысли и сосредоточиться. Алексей очнулся, когда внезапно оказался перед массивной дверью городской библиотеки. Он некоторое время колебался, но преодолел сомнения и вошел. Если здесь он не найдет выхода из создавшейся ситуации, то по меньшей мере хоть обретет временное успокоение.

Две компетентные, одинаково тощие дамы в читальном зале с суховатой насмешливостью взирали на него, хотя в глубинах их взоров угадывалось тщательно скрываемое изумление. Алексей понимал, что вызывает недоумение, подобное тому, как если бы молодая привлекательная девушка из необъяснимого каприза ушла в монастырь. Помолчав, курсант ошарашил опытных служительниц культа знаний, заказав сразу несколько книг: «Мартина Идена» Джека Лондона, «Отверженных» Виктора Гюго и «Триумфальную арку» Ремарка. И, решив разбить стену отчуждения, сказал:

– Мне для реферата нужно. – Артеменко казался смущенным, и строгие женщины немного ослабили оборону, понимающе закивали, хотя в их умных глазах сквозило недоверие.

Когда Алексей утонул в мягкости пышного кресла в почти пустом зале, он испытал неподдельное наслаждение. Знакомые с детства и ни с чем несравнимые запахи книг, спрессованная энергия мысли, упрятанная на полках мудрость, божественное пространство, от которых он в своей дремучей тяге к насилию давно отвык. Он с усмешкой подумал, что нет, не шоколадом тут пахнет, а скорее чем-то терпким, перцовым, раздражающим горло, вызывающим жжение во всех членах. Но главным был все-таки даже не запах, а звук. Вернее, его отсутствие, уникальное ощущение, как если бы он влез внутрь гигантской раковины, где все на свете дрожит, трепещет, изнывает соблазном. И в то же время здесь все незыблемо, недостижимо ни для кого и ни для чего. Сюда не могут добраться отрывистые команды «Равняйсь! Смирно!» Это было сказочно беспечное царство юности, свой особый дух, сила которого – Алексей это чувствовал – могла пробудиться при его упорном, неотступном желании. И в упоении юноша стал листать любимые книги, не читать, но просто вспоминать черты героев, их мысли, переживания, их потрясающие мгновения любви и волшебных превращений. Все было как наяву! Он неожиданно для себя пережил какой-то необъяснимый катарсис, освобождение от пут, неясного гнета чуждой ему власти. Пренебрегая земным притяжением, он вдруг оторвался от поверхности и плыл, плыл, паря в облаках охватившего его беспричинного счастья.

В казарму курсант Артеменко вернулся совсем другим человеком. Личностью, прошедшей очищение и теперь спокойно, по-новому смотрящей на происходящее. Под другим углом зрения, трезво оценивая перспективы. Внешне все оставалось по-прежнему, и он ничего никому не рассказал, даже Игорю. Боясь, что вдруг наткнется на стену непонимания. Впервые со времени поступления в училище Алексей не спал почти всю ночь. Он напряженно думал. В голове его зрело решение, он должен был найти свою особую, пусть несхожую с другими, формулу выживания и развития. Что его беспокоит? Двусмысленность нынешнего, почти рабского положения оскорбляла его, делала выработанную годами цель насмешкой над прежней свободой, искажала миропонимание, которое он пытался перестроить в угоду одному-единственному стремлению – стать идеальным воином. Теперь эта цель терялась, ускользала и требовала слишком много жертв, главная из которых – отказ от всего личного и подчинение неким коллективным принципам жизни. Но многие коллективные цели он находил неприемлемыми и даже абсурдными. Весь загадочный антураж, все, что находилось под филигранно раскрашенной пленкой, предназначенной внешним наблюдателям, в сущности, было отравой для его психики, прямой угрозой его личности, уже сформированной благодаря долгому поиску, открытиям и озарениям. Здесь же требовали забыть, стереть абсолютно все, желая разрушить былые представления о достижениях, чтобы освободить место для совсем иных ценностей, подчиненных идеологии войны.

Если бы он проник в природу войны, то неминуемо признал бы, что искусство лепки солдата, проповедуемое и применяемое в РВДУ, не только уместно, но и единственно верно применительно к необузданной, непредсказуемой ярости ее пламени, выжигающей все человеческое. И что РВДУ с его жесткой платформой и натуралистическим, не скрывающим грязи подходом в действительности ближе всех остальных учебных заведений стоит к войне. Тогда бы Алексей понял, что душа солдата должна быть лишена индивидуальности, задолго до сражения укрощена, подчинена законам фанатично вопящего племени и более высокой, кажущейся божественной, силе. Индивидуальность солдата имеет право проявиться лишь в тех редких случаях, когда находится на кончике вектора коллективной силы, когда способна служить острием копья, в то время как древко направлять будет иная воля. Но даже осознав вполне эти азбучные истины войны, Алексей отказался бы принимать сатанинский дух армии как раз в силу коллективности души, потому что ему необходимо было индивидуальное измерение силы, личные эмоциональные переживания вместо рационального, обезличенного использования его возможностей в составе оголтелой орды, жгучее упорство самобытности вместо общего монолита, выдвигаемого от имени власти и сметающего все на своем пути. Все эти с раннего возраста живущие в нем впечатления здесь, в училище, яростно вытравливались, его уже наполненный мозг опустошали, а он бессознательно противился этому. Алексей чувствовал, что его цветущая молодая личность начала стремительно увядать и усыхать. Самооценка задыхалась и умирала, как большая рыба, выброшенная на берег. Возможно, Алексей забылся бы, перемололся бы, обработанный тяжеловесными жерновами вэдэвэшной мельницы, но слишком пестрые напоминания о происходящих в нем превращениях заставляли его снова и снова думать о том, не спутаны ли карты в его судьбе…

Игорь однажды ошарашил его своим миропониманием.

– Знаешь, что такое наше военное счастье? – спросил он во время одного из переходов и сам же ответил: – Счастье – это когда ты уже такой седой генерал, прошел три войны, орденов у тебя полная грудь, конечно, звезда героя. И так идешь по улице, чинно, с высоко поднятой головой, все на тебя оглядываются, пацаны пальцами тычут… А ты знаешь, что тебе уже на все и на всех наплевать; сейчас ты поедешь на реку, закинешь удочку и в тишине посидишь, понаблюдаешь, как рыба клюет, как оводы резвятся, как шершень копошится в траве…

– Но ты можешь все бросить и сейчас поехать на реку, посидеть с удочкой…. – ответил ему тогда Алексей, пыхтя под гранатометом.

– Э-э нет, – уверенно отреагировал Игорь, – это надо заслужить, надо на войне побывать, сражение выиграть, дослужиться до…

– Я оцэ слухаю вас и гадаю: яки ж вы дурни! – ворвался в разговор Петя Горобец, который шел за Алексеем след в след, чтобы движение было механическим и монотонным. – Хиба важко зрозумиты, шо щаслывым чоловик може буты тоди, колы вин сыдить биля власного будынку, поруч весела дружина, яку можна за сидныцю схопыты, десь там диточкы гуляють, собака велыкый лыжить мордою на твоих ногах. А ты горилку смакуешь, сальцем заидаешь та з кумом калякаешь. А вы тут дурныци розповидаетэ…

Игорь прыснул.

– Ну ты, Птица, и быдло, тебе б только жрать и спать! Какое-то счастье у тебя селянское.

– Сам ты быдло, не знаешь, шо ляпаешь, – обиженно огрызнулся Горобец и опять уткнулся взглядом в набитый рюкзак Алексея.

Столь разные представления о счастье настолько шокировали тогда Артеменко, что он даже отмахнулся от мысли поспорить об этом…

2

Между тем приближался второй зимний отпуск, во время которого Алексей решил приступить к перекраиванию своего жизненного сюжета. Начал он с детального изучения собственных перспектив. Сравнивая привезенные фотоснимки из училища с ранними, еще школьными фотографиями, он убедился, что его мышцы заметно увеличились, а взгляд приобрел металлический и несколько отрешенный оттенок, свойственный бесконечно уверенным людям. Правда, вследствие увлечения штангой и гантелями он заметно поправился и его мышечный корсет стал сковывать его былую свободу движений. А когда мама воскликнула при встрече: «Ах, Лешенька, как ты повзрослел!» – и долго рассматривала его пристальным взглядом, он лишь снисходительно улыбнулся. После тщательного изучения своей физиономии Алексей нашел себя лишившимся былого юношеского шарма. Вместо скуластого привлекательно точеного лица из зеркала на него смотрела слегка отяжелевшая, наглая и вместе с тем угрюмая бульдожья морда, готовая в любой момент обнажить клыки.

Впервые за многие месяцы Алексей надолго оказался наедине с собой, получив возможность спокойно осмыслить свое положение в пространственной системе координат. Дома совсем ничего не изменилось: так же мерно и умиротворенно тикали большие настенные часы, доставшиеся матери от бабушки. Но теперь он явственно, как никогда доселе, ощущал скоротечность и одновременно бесконечность бега времени: целая жизнь пролетела за эти насыщенные месяцы в училище, а часы остались бесстрастными, они не несли никакого отпечатка впечатлений, в них не чувствовалось никакой тяжести времени. И с этим магическим тиканьем стали улетучиваться и его сомнения, опять возникало потерянное былое ощущение, что на самом деле во Вселенной нет ни начала ни конца, и все бесконечно – время и пространство. А он, как и все остальные, только песчинка, заблудившаяся точка, ищущая свое предложение. Он, как шарик для пинг-понга, всякий раз легкомысленно подпрыгивает, когда его настойчиво ударяют, посылая в определенном направлении. Если так, то не должен ли он сам скорректировать траекторию собственного развития, не доверяя это заветное дело никому? Ведь его судьба – это только его судьба! И только он сам должен иметь власть над ней! И как только Алексей подумал так, как только заявил сам себе о новых намерениях, незаметно в его подсознании все пришло в движение, закрутилось горячим вихрем. Смутные мысли, приобретающие оттенки, эмоции, какие-то неведомые силы, сгустки ранее непознанной энергии – все это начато вращать с немыслимой решимостью колесо, которое и является колесом Фортуны, колесом его личной жизни.

Нет, ему нужно не отчисление! Это было бы слишком просто, к тому же попахивало непростительной трусостью, проявлением слабости. Тем более, ведя честный разговор с собой, Алексей не мог не признать, что попал под обаяние четырех магических букв «РВДУ». Не уход из училища, но возможность подняться настолько, чтобы стать над системой, взять из нее лишь то, что близко сердцу, отказаться от сопутствующей глупости, от всего остервенелого, животного, доставшегося в наследство от разъяренного первобытного, пещерного человека. Чтобы привести в порядок мысли, Алексей отыскал старые пластиковые лыжи, на которых до поступления в училище самостоятельно освоил новый, оригинальный способ передвижения. Следя по телевизору за зимней олимпиадой в год поступления в РВДУ, он как-то приметил рослого, с невероятной скоростью перемещавшегося коньковым ходом скандинава. Это заинтересовало десятиклассника, и он надолго банальным вечеринкам с алкогольной стимуляцией и покладистыми девчонками предпочел проходить на лыжах по двадцать пять-тридцатъ километров ежедневно. Алексей давно приучал себя к мысли: все, за что он берется, должно окончиться успехом. Теперь же, в отпуске, ему необходимо было вернуть самую мысль, возродить в сердце утрачиваемую убежденность в своих безграничных возможностях. Но не только это. Вспоминая и оттачивая немного позабытые движения, он как-то ожесточенно, непрерывно думал. Кислородный ливень давал мыслям такие импульсы, что они легко достигали звезд. Но если утром он топил все свои клетки в кислороде, то днем его мозг оказывался сжатым в тисках необычных магнетических состояний; сознание под воздействием стопок книг расщеплялось, рассыпалось на части, разлеталось, словно под артиллерийским расстрелом, чтобы вновь сложиться, но уже новым ажурным узором. Курсант читал запоем, приобщаясь к новым книгам и не брезгуя беглым просмотром давно известных. Трофеи не замедлили явиться, представая в виде различных, удивительно четких, панорамных, объемных и емких картинок. Лики героев, решительные и непримиримые к неблагоприятным обстоятельствам, не только еще более укрепляли его веру, но и подсказывали путь. Когда же после Гая Саллюстия, Александра Куприна, Ирвинга Стоуна, Джека Лондона Алексей отыскал на запыленной полке зачитанные до дыр, много раз клеенные липкой лентой и укутанные теперь в прозрачную оберточную пленку книги Алена Бомбара «За бортом по своей воле» и «Последние дневники и письма капитана Роберта Фалкона Скотта», слезы умиления брызнули у него из глаз. Произошло колдовское растапливание сердца, как у сказочного Кая из «Снежной королевы». Маленький томик о двухмесячном путешествии без воды и еды на резиновой лодке через Атлантику и раньше помогал Алексею укрепить дух, действовать с неистребимым натиском и фантастической мощью. Теперь Алексей читал и как бы вновь настраивал на привычное звучание струны своей души, несколько разладившейся, как заброшенная гитара. Пережив вместе с английским морским офицером гибель товарищей в снегах Антарктиды и совершив с отважным капитаном волевой акт смерти, он словно расколдовал себя, вспомнил тайный шифр миссии, и ему снова удалось пробудить в себе желание активно мыслить и действовать. Так, как подсказывает личная, внутренняя воля, а не наружная сила внешнего убеждения.

Превращения внутри мировосприятия Алексея походили на ловкую хирургическую операцию в глубинах мозга. К моменту возвращения в Рязань он чувствовал себя совсем другим человеком – преобразованным и обновленным, готовым к изменению внешней среды вокруг себя. Короткий отпуск уже заканчивался, когда Алексей случайно уткнулся глазами в плотный томик Ницше с привораживающим названием «По ту сторону добра и зла». Он открыл книгу наугад и прочел: «Всякий должен самого себя испытать, насколько открыто для него независимое и властное существование; но для этого необходим подходящий момент». В сердце у курсанта кольнуло, что-то острое вонзилось и прошло насквозь, оставив горячий след, как если бы каленое железо поставило там причудливое клеймо. Алексей задумался, удивившись, что всякий раз, находясь на перепутье, он в книгах находил ободрение или подтверждение тому, что задумал. Глаза его машинально прошлись дальше по тексту: «Не следует уклоняться от подобного испытания, хотя бы оно представляло наиопаснейшую игру, какую только можно себе представить, и служило бы, в конце концов, свидетельством только перед нами самими, а для всякого другого судьи оставалось недоступным». Алексей открыл первую страницу и прочел там дарственную надпись: «Алеше от папы. Да помогут тебе Бог и Воля твоя!» Далее стояла роспись отца и дата, которая отделяла ровным месяцем другую, более темную дату, которую он всегда помнил, – день его смерти. Рука Алексея осторожно провела по выведенным чернилами буквам, словно прикасалась к отцу, шевелила мягкую пыль, которою сплошь была усыпана память о нем. Он ощутил, что это прикосновение к книге было как прикосновением к душе отца, мимолетное и трогательное касание отцовской ауры подействовало на него с ответной реакцией. Алексей подумал было взять книгу с собой в училище, но быстро изменил решение – слишком дорог для него был этот со вкусом оформленный томик, чтобы рисковать им. Зато в училище он зачем-то притащил лыжи…