Текст книги "Богатство (др. изд.)"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ОСЕННИЕ НАСТРОЕНИЯ

Летом для всех камчатских собак – лирическое приволье, и они живут, как волки, быстро дичая в поисках корма, а осенью, поджав хвосты, возвращаются к человеку, снова готовые верой и правдой служить ему за порцию юколы, за хорошую трепку и за, очень редкую ласку. Зато горожане на все лето вяжут собак к приколам; озлобленные несытые своры наполняют ночи Петропавловска нестерпимым жалобным воем – их можно понять: ведь даже собакам не нравится подлинная «собачья жизнь»! Но вот уже повеяло с океана, предзимними ненастьями – и хозяева в городе возвращают псам великое благо свободы личности, которое собаки спешат использовать для установления любовных контактов и ради чудовищных массовых драк посреди улицы, в которые нам лучше не ввязываться… Собаки сами разберутся – кто из них прав, а кто виноват!

Итак, осень – пора подведения итогов…

– Грустно все, – говорил Соломин чиновнику Блинову, – иногда и самому хочется, чтобы меня поскорее с Камчатки убрали. Здесь мне уже объявлен негласный бойкот.

– Неженатый вы человек, – отвечал чиновник, – детей никогда не имели, оттого и нету у вас сердечных отдушин, куда бы весь казенный угар выдуло. Разве можно так жить, чтобы на каждый чих говорить «будьте здоровы»? Да плюньте вы на карусель нашу. Ну и уберут с Камчатки, возможно, что и так. Да разве на одной Камчатке свет клином сошелся?

– Я буду жалеть, что мало принес людям пользы…

По вечерам пригородная сопка Никольская, поросшая густым березняком, освещалась кострами. Так уж повелось, что эта сопка была любимым местом для свиданий и расставаний. Если девка нафрантилась и полезла на сопку, в Петропавловске говорили: «Готово! Закрутило бестию…» Сколько на этой горе разбилось сердец прекрасных камчадалок, сколько пылких матросских клятв слышали эти старые березы! А ниже, у самого подножия сопки, лежат павшие в боях камчадалы, лежат вровень с ними и враги их – англичане с французами, которые полвека назад вознамерились оккупировать Камчатку…

Соломин надел резиновые боты, взял в руки зонтик.

– Вот и верно решили! – одобрил его Блинов. – Сходите к Плакучему, выпейте шампанского, и жизнь завертится веселее.

– Да нет, – усмехнулся Соломин, – я на «Маньчжур»…

Дежурный вельбот мягко причалил к борту канонерки. Вахтенный офицер сопроводил Соломина до командирского салона. Кроун сказал гостю, что мечтает вернуться во Владивосток.

– Вы можете мне поверить, – я там юлить не стану, а выскажу в лицо все, что думаю. Это позорное судилище лишний раз проафишировало бессилие власти и глупость наших доморощенных рукосуев, дуроломов и головотяпов…

Соломина и Кроуна, столь, различных по взглядам и воспитанию, связывало общее беспокойство за судьбу тех богатств, которые принадлежали отечеству. Решение владивостокского арбитража их обоих, чиновника и офицера флота, глубоко оскорбило, Кроун рассуждал:

– Ахинея какая-то! Вы заявили хозяйские права на лосося русской Камчатки, а я задержал нарушителей государственных границ России, и мы же теперь оказались виноватыми.

Андрея Петровича больно ранило решение приморского губернатора Колюбакина об открытии кабаков на Камчатке.

– За что они ратуют? – говорил он. – Здесь нет акцизной продажи вина, а это значит, что государство с виноторговли прибыли не имеет. Я отобрал у кабатчиков патенты. Теперь я вернул их кабатчикам. Но с патентного налога русская казна имеет жалкие рублишки, зато для пьянства никаких препон не стало… Неужто во Владивостоке не понимают такой ерунды?

Кроун был настроен сегодня мрачно:

– Много у нас еще такого, чего не понимают…

В окантованные медью иллюминаторы было видно, как разгорались костры в березовых рощах, и можно не сомневаться, что возле каждого костра сидят Маруся с Васей, а костер им нужен, чтобы комары не слишком мешали разговаривать о любви. Соломин вдруг вспомнил ту самую даму, которая сейчас, наверное, ужинает в номерах Паршина, обвораживая адвоката Иоселевича.

– А у вас жена в Петербурге? – спросил он.

– Да, и я напишу ей, пусть нажмет соответствующие педали, дабы отмодулировать наш лососиный дуэт более благозвучно… Скоро «Маньчжур» уйдет для зимнего ремонта котлов в Шанхай. Думаю сам побывать в Питере, или жена навестит меня в Шанхае, если, конечно, ничего не случится, – добавил Кроун с большой многозначительностью.

– А что может случиться?

– На море бывает разное… как и в политике.

– Вы думаете – война?

– Давайте ужинать, – ответил кавторанг…

К столу подали дивное мясо, вкусную дичь и корзину экзотических фруктов.

– Где вас так хорошо снабжают?

– Мы сделали заход в Ном на Аляске, а там продукты исключительно австралийские. Вот и закупили. Зато вода в Номе продается на вес – галлонами, янки скупятся. Потому-то и ходим за водой к вам, вы уж по дружбе денег с нас не возьмете.

Соломин заговорил о своем – наболевшем:

– Как вы думаете – успеют меня убрать до зимы?

– Вряд ли генерал Колюбакин раскачается до наступления морозов. Так что готовьтесь зимовать в Петропавловске… В любом случае, – добавил Кроун (опять многозначительно), – я бы очень хотел, чтобы Камчатка из наших рук не перешла в иные руки…

Мысли Соломина невольно обращались к войне, о которой не раз говорили приезжавшие летом в Петропавловск.

– Великое счастье для матушки-России, – сказал он, – что мы успели проложить дорогу до Владивостока.

– Таких дорог нужно десять! Чтобы от Байкала магистраль пустила ветви до Охотска, даже до Анадыря и Чукотки… Если бы собрать все те деньги, которые в Петербурге пропили на банкетах, посвященных нуждам Севера, уже давно можно было бы освоить морской путь вдоль ледовых берегов Сибири. Случись конфликт с японцами, и наши балтийские эскадры поползут через весь шарик. Англичане назло нам перекроют Суэцкий канал, и тогда будь любезен – обогни Африку… А пробиваясь во льдах, мы бы смело оперировали эскадрами, как фигурами на шахматной доске.

Костры на Никольской сопке медленно угасали.

– Я наговорил вам немало печального, – сказал Кроун. – Но сердце ноет, и хочется его облегчить в беседе. Я понимаю ваше состояние: «Маньчжур» выберет якоря, а вы останетесь один… Повидайте-ка прапорщика Жабина – это человек, на которого можно положиться. Запомните – прапорщик Жабин…

Камчатку уже трясли осенние штормы, когда «Маньчжур» под пение горнов выбрал с грунта якоря.

– Ждите нас летом следующего года, – обещал Кроун. – Мы непременно придем. Если, – конечно, ничего не случится…

Осень была удивительно щедрой. Нет для камчадала ничего слаще дикого корня сараны, который всегда с аппетитом жевали и дети и взрослые. Зима никому не грозила цингою – черемша (дикий чеснок) росла всюду, только не ленись нагнуться, а камчатские собаки исцелялись черемшой от болезней. Плотные яркие ковры ягод устилали благодатную осеннюю землю. Камчатка делала запасы на зиму. Люди, как и зверушки, торопливо заполняли свои кладовые. Иные хозяйки даже ленились собирать припасы сами, они выискивали гнезда полевок, у которых все уже собрано и хорошо просушено – зерно и коренья. Но, выгребая из гнезд звериные запасы, женщины (согласно камчатской традиции) брали не все, обязательно оставляя в норах ту норму, которой хватит мышам для периода зимней спячки. Так сохранялся нерушимый баланс природы: есть мыши – будет корм для пушного зверя, есть промысел пушнины – будет отрада и прибыль для человека!

Наступили серые тоскливые вечера. Соломину подкинули к порогу грязную анонимку, писанную нарочито коряво, в которой было сказано: ты, мол, не думай, что и зимовать с нами останешься – вылетишь с Камчатки, аки пробка… Это аукался пушной аукцион, это отрыгивалось изъятие патентов на винную торговлю.

В один из дней хмельной Расстригин высказался перед Соломиным слишком откровенно:

Не хотели с нами по-людски жить, теперь и близок локоть, да не укусишь… Ясак наш будет, а – вам – эва!

Соломин испытал муторную тоску:

– А представьте, что последнего парохода не будет, тогда я до весны останусь вашим начальником… Что тогда?

– Не высидишь – спятишь! – был точный ответ.

Однажды с маяка передали, что мимо прошел на север пароход «Сунгари», который, очевидно, станет в этом году последним кораблем для Камчатки.

– Роковое совпадение, – сказал Соломин. – «Сунгари» привез меня на Камчатку, пусть «Сунгари» и увезет меня.

За своего сына волновался старый Блинов:

– Чего же капитан сразу не завернул в Петропавловск? Боюсь, как бы Сереженьке в институт не опоздать.

– Ваш сын, видимо, и станет моим попутчиком до Владивостока. Я думаю, что «Сунгари» ушел сначала к Анадырю, а на обратном пути меня обязательно заарканят на пристани…

Соломин не ошибся. На борту «Сунгари» находился отряд полиции при судебном исполнителе, они должны были забрать с берегов Чукотки хищников-старателей, по которым давно плакала тюрьма во Владивостоке. А капитан «Сунгари» имел предписание о снятии из Петропавловска камчатского начальника Андрея Петровича Соломина.

– Хуже нет ожидания, – сказал Соломин Блинову. – Пусть ваш Сережа придет вечером, хоть в шахматы сыграем…

Студент, конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти, и потому Соломин спросил его без обиняков:

– Представьте, юноша, что вы, молодой и красивый, оказались вдруг на моем месте. Что бы вы сделали?

– На вашем месте я запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые – быть и городу красивым, край богатейший – пусть и люди будут богаты.

– Это маниловщина, а не решение вопроса, – ответил Соломин. – Допустим, что старого Петропавловска нет – стоит новый и дивный город. Но жителей-то куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями?

– Об этом я как-то не подумал…

С улицы вдруг запустили булыжником в окно, стекло разлетелось вдребезги, задул сильный сквозняк, и долго было слышно, как в отдалении тяжко бухают о землю сапоги убегающих.

Соломин снова разжег погасшие свечи.

– Вот они, – сказал, – будущие жители вашего райского уголка. – От страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком. – Господи, за что они меня так ненавидят?

Андрей Петрович принялся занавешивать окно одеялом, а Сережа веником сгребал на совок осколки стекла.

– А кто ненавидит-то? – спросил студент. – Гордитесь, что ненавидят Расстригины да Трушины… Я бы вас и не уважал, если бы с Нафанаилом хлеб-соль водили.

Снова расселись над шахматною доской.

– Чей ход? – спросил Соломин.

– Не помню…

Андрей Петрович смахнул фигуры:

– Жизненный мат! Извините, нет настроения продолжать. И пусть уж поскорее придет «Сунгари»…

Утром старик Блинов встретил его в канцелярии сочувствующим взором, сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз для резания стекла.

– Он придет и вставит вам стекло.

– Благодарю, дорогой мой… чудесно!

Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески:

– Ну что, начальство? Допекли небось?

– Допекают. Уже подгорать стал.

– Да, с нашими живоглотами лучше не связывайся. Проглотят вместе с мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась.

Разговорившись с ним, Соломин спросил:

– А кто такой прапорщик Жабин?

– Инвалид. На костыле прыгает.

– Отчего я его нигде и никогда не видел?

– Он дома сидит. На костылях не погуляешь…

За окном вдруг весело закружило метелью.

– Вот и снег, – перекрестился Блинов. – Господи, на тебя единого уповаю, чтобы «Сунгари» не прошел мимо.

– Да перестаньте, – выговорил Соломин. – Сережа здесь не останется, и я не буду зимовать с вами… Последний камчатский рейс накладывает на капитана «Сунгари» особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает!

– Отставной прапорщик корпуса флотских штурманов – Жабин Никифор Сергеевич…

Перед Соломиным в глубине пустой комнаты, опираясь на самодельный костыль, стоял высокий болезненный человек. Из-под щетки рыжеватых усов виднелись бледные губы.

– Извините за вторжение, – сказал Андрей Петрович. – Повидаться с вами мне советовал кавторанг Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях… Что за беда с ногою?

– Пострадал от собственной глупости. Я, извольте знать, плавал подштурманом на гидрографических судах. Как-то в Беринговом проливе нас стало зажимать. Командир и говорит мне: «Никифор Сергеич, брильянтовый мой и яхонтовый, ну-ка прыгните за борт да гляньте, что там сильно хрустит у пятнадцатого шпангоута?» Я разом сиганул на лед и неудачно – нога попала между бортом и льдиной… С тех пор и прыгаю!

Привыкая друг к другу, сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик признался, что помирает от зеленой тоски:

– В школьной библиотеке перечитал все, даже детские учебники. У обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз… Беда нашей Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт, порох, но никогда я не видел, чтобы на пристань выгрузили печатное блаженство. Нет ли у вас приличного чтения? Чтобы посидеть потом да подумать.

– Я в дорогу сюда захватил лишь томик Достоевского, с удовольствием подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения.

Лицо гидрографа скривилось, как от боли.

– Извините покорнейше, – сказал он. – Но я терпеть не могу Достоевского! Где он умудрился видеть таких русских людей, какими он их описывает? В каком сословии? В купечестве таких нет, в мещанстве нет, в дворянстве – тоже… Почему они не хотят жить нормально? Отчего герои господина Достоевского не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике? Русские люди – не нытики, они ведь не ковыряются один у другого в потемках души и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже не раз доказывали миру, что являемся народом самого активного настроения.

– Всегда ли так? – усомнился Соломин.

– Нет, вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За короткие полвека (вникните, в это!) русские прошли от Урала до Тихого океана. А когда научные экспедиции появились в Америке, то, к их великому удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения.

– Как же нашего брата туда занесло?

– А… прыгали с камушка на камушек через Великий океан, будто через речку. С Камчатки – на Командоры, с Командор – на Алеутские острова, а там до Америки рукою подать… При этом напомню, – сказал Жабин, – что европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за три с половиной столетия. Вот теперь часто слышишь: мол, янки активны. А чем мы хуже?

– В русской жизни, – сказал Соломин, – существует немало сдерживающих плотин, барьеров и перегородок. Я и по себе знаю, что иногда хочется размахнуться, а потом думаешь – стоит ли? Еще кулак отобьешь.

– Вот именно! – И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина:

– Я ведь уже давно наблюдаю за вами.

– Зачем? – вырвалось у Соломина против воли.

– Мне интересно, как вы справитесь.

– И каковы же ваши выводы?

– Вы человек мягкий, а здесь нужны крутые решения. Между тем у вас сейчас нет иного выхода, как только идти напролом и продолжать начатое во что бы то ни стало.

Соломин сказал, что скоро начнется торговый зимний сезон, который на Камчатке принято называть «роспуском товара».

– И я заранее с ужасом думаю, сколько спирту прольется на Камчатке в обмен на пушнину! Боюсь, что, если я встану на пути этого спиртного тайфуна, он меня сметет, как ничтожную букашку. Сбор ясака тоже сопряжен с «теплой компанией».

– Да, – сказал Жабин, – с этим злом бороться трудно. Тем более трудно, что американцы до самого мыса Дежнева понаставили на берегу тайных складов со спиртом. Первогильдейский Чурин со всей Сибирью торгует, а попробовал сунуться на Чукотку – и сразу отработал машиной «полный назад». Конкуренции с американцами не выдержал! Когда я был в Уэлене, меня поразило, что тамошние чукчи хорошо говорят по-английски, но совсем не знают русского языка.

Не скрывая своего чиновного бессилия, Соломин попросил совета – как пресечь вывоз спирта из города?

– Проверяйте все нарты на выезде из города.

– Так просто?

– А зачем излишне мудрствовать лукаво?

– Попробую… Конечно, только в том случае, если меня не выставят отсюда, как щенка, который забыл попроситься на улицу. Сейчас я жду прихода «Сунгари».

Андрей Петрович еще раз оглядел нищенскую обстановку жилья отставного прапорщика, и ему захотелось помочь этому умному искалеченному человеку.

– Нет ли у вас просьб ко мне?

Жабин намек понял и застыдился:

– У меня крохотная пенсия. Потому и застрял на Камчатке, ибо жизнь во Владивостоке стоит бешеных денег. Если это не затруднит вас, примите меня на службу. Например, я мог бы стать смотрителем пристани и тех судов, что остались здесь, догнивая. К весне я обязуюсь полностью исправить рангоут и такелаж японской шхуны, которую летом конфисковал Кроун… Разве нам помешает иметь свой корабль?

– Отлично. Буду рад служить с вами, – ответил Соломин. – Так принести вам «Преступление и наказание»?

– Нет, не надо… ну его к бесу!

Расстались они чрезвычайно дружелюбно, и беседа с прапорщиком укрепила Соломина в уверенности, что, утопая, не следует пренебрегать любою соломинкой. В двадцати пяти милях от Петропавловска, при входе в Авачинскую гавань, неустанно работал маяк – его беспокоящий луч пронзал метельные всплески, тревожил в ночи проплывающих ради добра и зла.

«Сунгари», где же ты,"Сунгари»? Приди к нам!

ЯСАК БЕЗ СПИРТА

– Господин Неякин как ваше здоровье?

– А как вы себя чувствуете господин Соломин?

– Паршиво, между нами говоря.

– Вот и я тоже… между нами.

– Но я не ради этого вас позвал. Надеюсь, вы еще не забыли моих слов, которые я произнес, выпуская вас из карцера?

Неякин не отказал себе в удовольствии напомнить.

– Я вам тогда еще в очко попал.

– Плюнули! А я вам сказал, чтобы вы убирались с Камчатки во Владивосток, где вас должны судить.. Так или не так?

– С трудом, но вспоминаю.

– Вы моего распоряжения не выполнила Однако не надейтесь, что я отступился от вас… Урядник, где ты? Миша Сотенный предстал.

– Сразу, как придет «Сунгари», это сокровище, – он показал на съежившегося Неякина, – погрузить без промедления на корабль и проследить, чтобы по пьянке не выпал за борт.

– Слушаюсь, – отвечал казак.

– У-у, сатрапы! – обругал их Неякин.

Соломин на это сказал ему:

– Цыть!

Блинов все чаще посматривал на календарь

– Пора бы уж «Сунгари» от Анадыря появиться…

Теперь и Соломин испытывал волнение: с Камчатки еще не выехали некоторые приезжие, скопилась большая почта, немало казенной переписки. Отъезжающие заранее снесли чемоданы к пристани, сидели как на гвоздях, ожидая прибытия парохода.

Наконец с маяка сообщили, что вчера «Сунгари» прошел мимо Авачинской гавани, имея курс к югу – на Владивосток!

Почему так поступил капитан «Сунгари», выяснить было невозможно. Но тонкая ниточка, связывавшая Камчатку с Россией, окончательно прервалась – и теперь за всю зиму будут лишь одна-две почтовые полетучки.

Блинов сразу осунулся и сник, вызывая жалость.

– Теперь Сережу из института выгонят…

Соломин не знал, что ему и сказать.

– Успокойтесь! Я сочиняю бумагу на имя директора:

так, мол, и так… что-нибудь сообща придумаем.

– Вы придумаете, а что Сережа придумает?

– Зимою возьму его с собою ясак собирать.

– Нашли дело… До ясака ли ему?

Соломин и сам понимал, что год студенческой жизни для молодого Блинова пропал. А старик был безутешен:

– Мы ведь с женою рассчитывали, что еще год-два – и Сережа встанет на ноги, тогда я брошу корпеть над этой чернильницей. Теперь все рухнуло… Черт бы побрал этого капитанишку – неужто трудно было ему к нам завернуть? Небось напился до чертиков, пропер свою пароходину мимо…

Камчатку сковало морозами. Установился хороший снежный покров, на улицах Петропавловска появились характерные борозды – это открылась езда на собаках.

И сразу запахло спиртом. Но как запахло!

Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: «По простоте душевной, я ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым и загнанным камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы…»

Кажется, настал момент, когда от слов пора перейти к делу. Город наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей дороге, в которой от хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны нарт, крепили копылья под тяжелый груз.

Начинался сезон роспуска товаров! Если одна шкурка соболя обходилась порой в ничтожную «соску», то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле

– это чистый спирт, крепкий и незамерзающий, синеватой стру±й он сейчас объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.

Соломин велел уряднику Сотенному:

– Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.

– Четырех или всех сразу?

– Всех казаков – со школьниками и инвалидами.

Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого «требоисполнения» священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:

– Пустили камень в окошко – пустят и в голову!

Но теперь, когда «Сунгари» не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность.

– Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется – навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник!

Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.

– Но я человек служивый: что прикажут – исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут…

Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:

– Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало… эвон у дедов спроси – они скажут!

Соломин действовал диктаторски:

– Со спиртом саней не пропущу!

Его пытались уговорить:

– Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.

– Для кого покупал? – спрашивал Соломин.

– Ну, скажем, для собственного удовольствия.

– Для собственного – тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай

– я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю… Если угодно – жалуйся!

– Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?

– Хоть министру Плеве пиши.

– Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать…

На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:

– Миколай, ты чевой вернулся-то?

– Да не пущает… скиипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало…

Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская:

– Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся… Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно!

Соломин так и не понял – по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.

– Я вас оцень увазаю, – сказал он, – потому цто вы цену себе знаете. Согласен – цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка – это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны…

– Что вам от меня надо? – устало спросил Соломин.

– Это вам надо! Сказыте – сколько?

Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал «греческого дворянина» от широкого жеста:

– Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег… Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.

– А я вам не зулик! – возмутился Папа, вскакивая…

Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито – Лукерья Степановна (а попросту – Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:

– Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?

– Ни-ни-ни, – заговорил Трушин, бледнея от ужаса. – Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я… сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.

После настырных уговоров эскулап сдался:

– Ну, капельку. Лишь ради приличия.

Ради приличия налили полную «капельку». Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.

– «Сунгари»-то не пришел, – сказал он, приуныв. – А теперь всем нам ежа родитъ против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться… Как быть, как быть? Под третью «капельку» доктор воодушевился:

– Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!

– Труба нам выходит, – огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. – Что делать – не придумаю. Трушин сказал:

– Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.

– На свой-то счет накладно станется…

Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище… Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!

Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо «бить» телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург – министру внутренних дел Плеве.

– И то дело, – одобрил его Расстригин. – Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным-то как быть?

Доктор придвинул к нему свой стаканчик.

– Налей-ка. Мне нужно, – сказал он, выпив, – изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин – дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального… Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!

– Да пей. Жалко, што ли? – охотно подлил ему Расстригин. – Но книжки-то небось толстые?

– Вот такие, – показал Трушин на пальцах.

Папа причмокнул, сочувствуя доктору. Расстригин дельно спросил Трушина:

– За месяц с наукой управишься?

– За месяц… это точно… Налей-ка!

Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв «капельку» от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось – он уехал далеко-далеко…

Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга… В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. «Камчатский народ, – вспоминал он, – по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки…»

До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньки партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины… Соломин делился со студентом:

– Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины.

Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам – ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.

– У косга! – бранила мужа корячка.

Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.

– Чего сидишь? – опросил его Соломин.

–Думаю.

– Не мешать тебе?

– Не надо.

– Ну, бог с тобой. Думай и дальше…

Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.

– Погоди думать. Продай мне лису.

Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.

– А на деньги?

После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.

– Рублей! – поправил его Соломин.

Цена в рублях была вполне подходящей.

Но коряк настаивал на цене именно в долларах.

– Так ты пойми, – толковал ему Соломин, – что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов…

Плача, корячка сняла с шеи бусы – последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого – сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.