Текст книги "Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»"
Автор книги: Валентин Пикуль
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Анна Иоанновна ответила бабе глупой:
– Иль не ведаешь ты, что едино правды от людей жалую?
Юшкова ей на ухо что-то нашептала, императрица сразу выросла в гневе, Ушакова кликнула, долго совещалась с ним наедине.
– Не верю я, чтобы племянница моя на такой срам была способна. Однако ты проследи… Уличи!
– Принц Антон, – отвечал Ушаков, сочувствуя, – робок уж больно. Девицу неопытну надо по малости искушать, чтобы страсть пробудить в ней. Принц же только книжки читает. Рази это жених? Тут бы ему красным бесом перед ней хаживать!
– Сколь много с матерью ее мучилась, – нахмурилась Анна, – а теперь неужто и дочка вся в матку пошла?..
Ванька Топильский единым махом домчал до Ушакова:
– Линар выехал! Не иначе, как для альянсу амурного…
Был поздний час, когда кони великого инквизитора всхрапнули возле дома камер-юнкера Брылкина. Кто-то пискнул на дворе при виде генерала из Тайной розыскных дел канцелярии, будто мышь, кота учуявшая. В приемной сидели при свечках двое: сам Брылкин, камер-юнкер принцессы, и воспитательница ее – мадам Адеркас.
– Вечер добр, – сказал Ушаков. – Вы никак в карты играете?
– В бириби, – обомлел Брылкин.
– Коли в бириби играть, – заметил Ушаков, в карты обоим заглядывая, – то потом целоваться надобно… Целуешь ты мадаму?
– Иногда, – промямлил Брылкин, холод смерти почуя.
Ушаков табачку нюхнул из тавлинки, велел камер-юнкеру:
– Ты, Ванька, пока уйди… не до тебя нам!
Брылкин (ни жив, ни мертв) уволокся. Ушаков на Адеркас глянул, да столь бойко, что мадам эта чуть со стула не свалилась.
– Вызнано, – сообщил ей инквизитор, – что вы, мадама, в Париже и в Дрездене дома веселые содержали с девками публичными. А вот как вы стали воспитательницей принцессы русской… этого уж, простите покорно, даже я дознаться не смог! А срам-то велик…
Ушаков взял шандал со свечами и шагнул в покои соседние. А там две головы покоились на одной подушке: Линара и принцессы. Линар сразу пистолет схватил, срезал свечи пулями.
– И не стыдно вам? В странах добропорядочных, когда мужчина с женщиной уединяются, препятствий им уже не чинят…
Во мраке любовного алькова прозвучал голос инквизитора:
– Собирайтесь, граф, в Дрезден ехать, чтобы пред своим королем виниться.
Не за тем вашу милость послом в Россию назначили, чтобы вы девиц знатных портили. А вы, ваше высочество, за мною следуйте. Вас давно тетушки венценосных поджидают…
Анна Иоанновна наотмашь стегала племянницу по лицу:
– Мерзавка! Срам-то какой… что в Европах о нас подумают? Мы от тебя законного наследника для престола ожидаем, а ты…
Под ударами кулаков тетки кричала девочка:
– Вам можно, а мне нельзя?..
– Молчи, язва! С матерью твоей извелась, а теперь и ты? Анна Леопольдовна вдруг ожесточилась от побоев:
– Графа Морица Линара любила и буду любить всегда. А принца Антона, мне силком навязанного из Вены, ненавижу и презираю.
Анна Иоанновна озверела от таких признаний:
– В уме ли ты? К иконе… на колени… покайся. Схватила принцессу за волосы, потащила к киоту. Головой била ее об пол. А когда девочка поднимала глаза, то видела над собою Тимофея Архипыча («Дин-дон, дин-дон… царь Иван Василич!»).
– Покайся! – грозно требовала тетка у племянницы. Плечами вздрогнув, отвечала ей та – люто и грубо:
– Клянусь пред сущим! Морица Линара до гробовой доски любить стану, а принца Антона до милости своей не допущу…
– Тащите ее! – рассвирепела Анна Иоанновна. – Волоките прямо на портомойню… чтобы штаны гренадерам стирала! А потом в ужасе императрица разрыдалась:
– Господи! Ведь то, что она понесет в чреве своем, это после меня должно с престола всею Россией править…
Позор был велик. Чтобы слухи пресечь, решили скандала шумного не делать.
Казни никого не предавать. Камер-юнкера Брылкина сослали капитаном в гарнизу Казанскую, мадам Адеркас снабдили преизрядно золотом за молчание и отправили за рубеж с «дипломом похвальным»; король Август III сам догадался посла Линара отозвать…
На почтовом дворе за Ригой расстались Линар и Адеркас.
– Вы столь богаты теперь, – сказал Линар, – что, наверное, вновь откроете свое великолепное торжище? Мадам Адеркас за рубежом России осушила слезы. – Дьявол вас раздери! – закричала она. – Клянусь честью, если вы навестите в Дрездене мое заведение с зеркалами, я с вас, бесстыдник, денег не возьму. Но мы весело пожили в Петербурге…
Вот и Дрезден, где Линара поджидал разъяренный канцлер Брюль.
– Вы напрасно думаете, – сказал он послу, – что с вами случилось лишь забавное приключение… Чему вы смеетесь, граф? Или вам не ясно, что Саксония поддерживает свою честь лишь добрыми отношениями с Петербургом? Без России сейчас мы – ничто…
Линар без робости ответил канцлеру:
– Хотите, я предскажу свое блистательное будущее?
– Сомневаюсь… висельник, – поморщился Брюль.
– А вы не сомневайтесь. Когда принцесса Анна Мекленбургская займет в России место на престоле, тогда… О, подумайте же сами, Брюль: что она сделает в первую очередь?
– Для начала она забудет вас!
– Меня забыть никак нельзя, – отвечал Линар. – Еще не родилась такая женщина, которая могла бы забыть меня. И первое, что сделает Анна Леопольдовна, достигнув власти, – это вызовет меня к себе. Да, да! И тогда я стану править Россией, точно так же, как правит ею сейчас Бирен, отчего и советую Саксонскому королевству относиться ко мне с уважением, как к будущему императору России!
Графа Бирена эта история даже не возмутила – обрадовала.
– Выходит, девочка рано созрела для любви, – рассуждал он с женою, горбатой Бенигной. – Если это так, то принца Антона Брауншвейгского надо отшибить от ложа брачного подальше, а принцессе Мекленбургской подсунем нашего сыночка… Под одну корону – обоих! И тогда мы, замухрышка, станем править всей Россией.
– Ненадежен и рискован план этот, – говорила жена. В запасе Бирена имеется вариант другой:
– Мы женим нашего сына на цесаревне Елизавете…
– Вот это ты умней придумал, – соглашалась горбунья. – Мекленбургских да Брауншвейгских русские скорее с престола погонят. А цесаревна Елизавета – дочь Петра Первого, и за нее надо держаться.
– Смотри! – воскликнул Бирен. – Елизавету бедную все при дворе шпыняют, никто ей слова ласково не скажет. И только я, умнее всех и дальновидней, с Елизаветой добр, приветлив и сердечен… Но пока надо молчать. Сейчас меня тревожит иное: сломают ли турки шею Миниху? Или у этого ольденбургского вола шея такова, что на ней дрова колоть можно?
Глава 5Кривая ногайская сабля, выкованная из подков конских, билась у самого бедра хана. Тяжелый колчан со стрелами крутился возле полы грязного халата, задевая высокий ковыль. Звеня кольчугами, за ханом Дондукой-омбу шли тысячники, его суровые раскосые воины – Сендерей, Бахмат и сын Голдан-Норма. В свите хана калмыцкого как почтение гости и советники два атамана казачьих – Данила Ефремов да Федор Краснощеков…
Дондука-омбу поднял свою орду на войну, и орда Калмыцкая, союзная России, навалилась на орду Кубанскую, союзную татарам. И была сеча кровава. В переблеске сабельном, в воплях гибельных, визги воинов калмыцких покрывало в степи – могучее, казачье:
– Руби их в песи… круши в хузары!
Пять тысяч кибиток татар кубанских предали полному разорению. Еще никогда калмыки не ведали таких побед, как эта… Резня была страшная! Из мужчин никого в живых не оставили: от орды Кубанской уцелел только скот (всегда ценный в степи), дети да женщины; отягщенные небывалой добычей, калмыки вернулись в низовья волжские, шел у них пир горой. Один раз уже перегнали молоко кобылье, и получилось хмельное аркэ, но атаманы были недовольны вином:
– Слабовато, хан. Вроде кваска… не шибает!
Дондука-омбу, чтобы донцов уважить, велел гнать аркэ во второй раз, и вино, пересидев в кожаных чанах, из слабосильного аркэ превратилось в резкое и буйное арзэ.
– Гони и дальше, хан, – подначивали донцы.
Погнали молочное вино на третий раз, и получилось харзо, от которого казаки запели. В юрт калмыцкий приехали мурзы знатные с выражением покорности.
Краснощеков посла кубанского ткнул носом в свой закорюченный походный чувяк.
– А раньше ты чего думал? – спросил его по-татарски.
Атаман Данила взял двух мурз за шкирки и покидал их, словно щенят, в шатер к Дондуке-омбу:
– До тебя пришли, хан. Жалости просят… прими!
Послы татар кубанских заверили хана в своей рабской покорности, но тут в разговор вмешались атаманы донские:
– Ты, кал свинячий! Дондуке ваша покорность не нужна. Отныне и веков во веки покорность свою изъявляйте России, а хан Дондука с этого годочка лишь подданный царицы нашей…
Мурза ощерил зубы (каждый зуб – как желтый ноготь).
– Мы согласны, – прошипел он, – слизывать гной с мертвецов, умерших от оспы, но подданны России никогда не станем.
Красношеков концы усов заложил себе за уши.
– Это твой гость! – крикнул он хану. – Так угощай его!
К тому времени вино харзо пересидело срок, и теперь стало оно хоруном, который пить уже нельзя. Дондука-омбу протянул кубанскому мурзе чашку с ядовитым кумысом:
– Пей. Ты мой гость… я люблю тебя!
Посол стал отказываться, ссылаясь на сытость. И в доказательство рыгал столь густо, будто на болоте гнилые пузыри лопались.
– Эй! – велел Дондука-омбу тысячникам своим. – Расширьте послу глотку, чтобы хорун проскочил в него, нигде не задерживаясь…
Сендерей и Бахмат схватили мурзу за уши и тянули их в разные стороны, пока уши не оторвались. Потом уши эти швырнули на прожор собакам своим и сказали:
– Вот теперь кумыс легко проскочит в тебя… пей! – И тот выпил. И завыл.
И помер.
– Остальных послов, – приказал хан, – в заложниках оставлю. Я пойду на Кубань опять. И буду ходить, пока не состарюсь. После меня дети пойдут, а за ними внуки. И станут они разорять улусы ваши, пока вы не исчезнете за горами Кавказа или не покоритесь…
Прибыл в ставку калмыцкую из Петербурга адмирал Федор Соймонов, привез от царицы грамоты, подтверждавшие ханство Дондуки-омбу.
– Теперь, – сказал ему адмирал, – ежели кто возжелает тебя из степей выгнать, вся Россия за тебя встанет. – В шатер внесли подарки от императрицы. – А ты, – продолжал Соймонов, – одари нас конницей своей. Нужны всадники твои под Азовом, пусть на Крым войной ходят, там пожива орде твоей богаче будет…
В этом году калмыки вступили в семью русскую, и отныне будут служить России саблей – честно и неустрашимо, а калмыцким верблюдам теперь идти далеко – до самого Берлина!
Кампания начиналась удачно. До Миниха уже дошли известия о победе орды калмыцкой, его достигали и слухи о том, что граф Бирен желает ему сломать шею на войне с турками.
– О шее же моей, – утверждал фельдмаршал, – заботы графа излишни: она все выдержит, ибо шея моя не лакейская, как у Бирена, а крестьянская…
Отчасти он был прав: дед Миниха землю пахал. Страсть самоучки к строению плотин на реках выдвинула его в люди. Грубая живая кровь германского простонародья еще не угасла в Минихе (она угасала сейчас в его сыне, утонченном поэте и музыканте, который пришел на все готовенькое). И эта кровь давала себя знать – в повадках, в хитрости, в напористости. Если Миних видел цель, он перся на нее, словно бык, уже не разбирая дороги. Ломал любые преграды, сшибая все препоны на пути, давя при этом множество людей, бодаясь и рыча…
Сейчас для него главное – попасть в Крым, а честолюбие в душе графа было непомерно. На святой неделе, готовясь к походу, как к смерти, фельдмаршал исповедался перед другом, пастором Мартенсом.
– От малого жажду большего! – признался Миних честно. – Малое – чтобы царица отдала мне необъятные поместья Вейсбаха, которого я на тот свет спровадил. Большее же – хочу быть великим герцогом украинским, чтобы короноваться мне в Киеве!
Мартене захохотал:
– Ничего у тебя не выйдет – хохлы короны не имеют.
Миних поразмыслил над этим историческим казусом:
– Но что стоит ее заказать хорошему ювелиру?
Рука пастора, держащая крест, невольно опустилась;
– Ты не пьян ли, друг мой? – спросил он нежно.
– Нет, я не пьян… Заранее знаю, что ты скажешь далее: самые великие войны – это самые великие бедствия. Но есть ли другой путь для меня? – спросил Миних проникновенно. – Мое имя должно восхитить мир до берегов Канады, или… лучше гибель!
Мартене сунул крест за пазуху, хлопнул его по спине:
– Пойдем в избу, Бурхард… выпьем!
Миних шел за интимным другом своим и плакал. Это были жгучие слезы – от желаний, уязвляющих глубоко и тяжко. Был перед ним порог избы хохлацкой, который он переступил, как порог славы.
Тут наблюдательный Манштейн доложил ему:
– А стремена в кавалерии турецкой коротки. Оттого-то турок выше русского всадника поднимается, коща рубит его со стремян своих… Не укоротить ли и нам их в кавалерии?
Миних бросил на стол фельдмаршальский жезл, и он сверкнул на трухлявых досках, среди объедков, бриллиантами. Миних отвечал:
– Того не надо! Мои кирасиры крепки в седлах… Зато следует изъять из армии все алебарды, яко оружие старое и в бою неловкое. Взамен офицерам выдать карабины со штыками… Фу! – принюхался фельдмаршал. – Чего это от компанента моего козлом несет?
– В лагерь прибыли полки ланд-милиций, а штаны всем им новые из козлиной замши пошиты, вот и доносит ветром…
С ненасытной яростью Миних ударил жезлом в бочонок, и кровью просочилось вино, забрызгав стены деревенской халупы.
– Хоть трупом безжизненным, но я должен побывать в Бахчисарае! – провозгласил он. – Верю, что с нами бог! Бог со мною…
Собралась на Днепре несметная армия при 119 пушках. Каждый полк отныне, согласно приказу фельдмаршала, имел при себе по двадцать рогатин – да столь великих, что одну из них с натугою немалой шестеро солдат несли. Привезли и пиво в бочках необъятных. В лагере зашевелились греки-маркитанты. У них прикупали маслице постное, ветчину, осетрину и белужину, икру паюсную и зернистую, муку гречневую, водки и вишневки, сок лимонный, табак и уксус, сахарок кенарский, кофе, чай зеленый и черный.
– А вот хлебушка мало, – толковали солдаты. – Привез нам князь Трубецкой «толчь» от сухарей. А на крошках сухарных долго не протянешь… Одна надежа на генерала Если: взялся он провиант от Киева до самого Крыму дотащить, обозом…
Явились к армии Миниха и врачеватели со своими ящиками-двуколками. А в ящиках тех – вещи мудреные и страшные. Пилы для ампутаций. Шкворни для раноприжигания. Пулеискатели – вроде ножниц. Молотки и коловороты, чтобы под черепом в мозгах ковыряться. Щипцы для зубодрания. Плоскогубцы – пули из костей выдергивать. Шила для нарывопротыкания. Шпатели для накладывания мазей. И все это было сделано из стали, латуни, фарфора, искусными гравюрами дивно украшено. А иные инструменты даже в золото оправлены. Но от той красоты никому не легче – паче того, врачей на армию не хватало. Если солдат умел брить или кровь пускать, его сразу в полковые цирюльники зачисляли.
– Не дай-то бог, – говорили ветераны, – ежели на походе ранят. Явная смерть – только в муках. Лучше уж пусть убьет сразу. Оружие у татарина хлесткое, оно раны учиняет жестокие…
В первых числах мая армада русская двинулась на Крым, и казалось, уши лопнут от скрипа колес обозных. Волы ревели, кони ржали, верблюды отхаркивались вокруг себя. Армия шла в колоннах, готовая быстро перестроиться в каре. А тогда в чеканном квадрате, окружат себя частоколом рогаток и ощетинясь пиками, она недоступна станет для нападений татарских. Змеясь вдоль Днепра, спускалась армия к югу; вот достигла она заброшенной Сечи Запорожской, и, палима звенящим зноем, потянулась далее… Никто не видел неприятеля – мертвые земли лежали впереди. Казалось, не будет конца этим травам, солончакам и пространству безысходному. Офицеры внушали солдатам:
– Не робей! По слыхам верным, Перекоп нынеча в запусте. Шанцы осыпались, рва там нет, мы в Крым на телегах вкатимся…
Однажды авангард армии выдвинулся далеко вперед, и тут на него разом напали татары. Померкло солнце, закрытое тучей летящих стрел. «Ох!.. Ай!.. Ой!» – вскрикивали люди, пораженные ими. Успели отправить гонца назад, к армии. Миних взял отряд для «сикурсу» – поспешил на выручку. Поздно! Кольцо татарской конницы вокруг авангарда уже сомкнулось. Фельдмаршала погнали прочь, Миних едва ускакал на лошади. Тогда двинулся вперед Леонтьев с четырьмя полками, и татар оттеснили. К месту боя, нещадно пыля, подошла вся армия.
– Вот тут, – распорядился Миних, – сложите убитых татар, а в ряд им класть русских, чтобы каждый мог наглядно сравнить…
Армия прошагала мимо мертвецов, и все видели: татар набито много больше русских солдат. Это сразу воодушевило войска. А офицеры пленных татар спрашивали:
– Сколько же войску твой калга-султан имеет?
– Сто тысяч, и калга стоит перед вами… ждет. Между тем при первой же задержке в марше принц Гессен-Гомбургский проворно пересек своих солдат, будто так и надо. Манштейн с улыбкой обозрел через трубу печальные горизонты:
– Кажется, это последний приступ вдохновения у принца. Скоро войдем в пределы, где флора даже розог не производит…
Степь обездолела. Армия вышла на Татарские колодцы; здесь тоже не было воды, но землю копни – и в яме скоро наберется лужица. Из этих ям, к земле приникнув, сосали воду – люди, лошади, волы, верблюды. Миних напористо разрушал колонны, строил каре: обозы с багажами в середину, вокруг – в порядке четком!
– полки, полки, полки. И впредь так двигались: квадратом через степь… А по буграм, по травам, по курганам рыскали наметом быстрые татарские всадники.
Зевать нельзя: чуть в стенке – войск прореха образуется, татары – шмыг туда и рвут припасы для себя, секут людей, багаж у офицеров грабят.
– Куды же начальство глядит? – зароптали в рядах солдаты. – Пятьсот шагов сделал и снова стой. Кому упряжь поправить, кому узлы перевязать, а всему множеству нашему в каре томиться. Полчаса движемся да потом целый час стоим.
Эдак до Крыма не дойдем!..
Часто встречались на пути скифские курганы, и Миних жадно их раскапывал.
Однажды ночью вскрыли грудь высокой насыпи в степи. Манштейн держал в руках горящие факелы, светя над потревоженной могилой. И увидели все прекрасную покойницу, лоб которой обвивали черные узкие косы. Как хороша была она, эта нетленная мумия, вся в зеленых струях одежд, вся в золоте, в камнях, в сиянье, вся в ароматах древних благовоний.
– Какое дивное виденье! – воскликнул Миних и вдруг, нагнувшись, он скифскую княжну облобызал. – Манштейн! – призвал фельдмаршал адъютанта. – Целуй и ты ее… целуй! Клянусь, такого откровения еще никто не испытывал…
Пальцы фельдмаршала уже рвали крупные серьги из ушей мумии, он обдирал со лба княжны золотые лошадки, при свете факелов нестерпимо ярко вспыхивали древние камни украшений. И всюду, одержимый страстью, Миних искал (и находил!) древнейшие монеты мира для своего минц-кабинета.
Пастор Мартене, между прочим, обнаружил, что здесь свободно растет спаржа.
Стали генералы русские и немцы есть спаржу, растущую в дикости, и похваливали ее.
– Велите солдатам, чтобы тоже спаржу ели…
Но солдата русского травою не прокормишь: ему нужен хлеб кислый, мясо жирное, чеснок едучий. Скрипя тысячами колес, в нерушимой фаланге строя, армия России, казалось, не шла по степи, а текла и текла – все ближе к Перекопу, в самое пекло рабства, из которого не раз беда на Русь приходила и куда враг с добычею возвращался, еще ни разу не отмщенный.
Принц Гессен-Гомбургский в эти дни собрал у себя офицеров иноземных, которые при нем служили, и сказал им:
– Фельдмаршал Миних ради замыслов честолюбивых желает погубить нас. Не проще ли связать фельдмаршала, яко сумасшедшего, а всю армию скорее назад повернуть?
Манштейн тоже был в кругу принца и средь ночи разбудил Миниха, доложив графу о заговоре против него.
– Сопляк! – отвечал Миних, перевернувшись на другой бок.
На ночлегах, в пространстве замкнутого рогатинами каре, весь скот и лошади оставались внутри и за ночь выедали под собой каждую травинку. Когда поутру армия снималась с бивуака, оставался после нее пыльный, перепаханный копытами квадрат голой земли.
А среди ветеранов, кои еще Полтаву помнили, шагали и отроки – почти мальчики. Так же, как и старики, изнывали они в мундирах, терпеливо несли на плечах бревна рогатин или пудовые ружья. Солдатам этим из бедных дворян было лет по тринадцать-четырнадцать. —.. Детство тогда кончалось очень рано, и с отроков послушных тогда уже спрашивали, как со взрослых.
– Вперед дети мои! – рычал на них Миних из коляски. – Кто остановился, тому смерть…
Под ногами армии вытаптывались луга диких тюльпанов.
